Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

Слуга

Проснулся. Тер лицо, зевал со стоном, по-стариковски без радости возвращаясь к жизни. Смотрел в окно. Ничего там не было, в окне, ни единого живого огонька. Бесприютный пейзаж с дождиком еще только вырисовывался, выплывал из ночи. А он все сидел в полутьме спящего автобуса, вглядываясь в поле и лес, что-то там различая особенное в этой проносящейся мимо размытой картине, только ему одному знакомое и понятное.

Сошел на пустом шоссе. И, не мешкая, перепрыгнув кювет, к лесу – через поле, без дороги. Водитель автобуса не уезжал, смотрел вслед: пассажир уходил в никуда! Вот он растворился в тумане, канул. Напоследок из тумана будто даже донесся его смех.

Старик двигался по прямой, не сбавляя шагу, как по тротуару. И не спотыкался, не увязал в низинах, с портфелем в руке шел и шел напролом – выныривал из чащобы на светлые уже поляны и опять устремлялся в заросли, настигая ночь. Лес перед ним расступался.

Наконец дал себе передышку, уселся на пенек, нежась в первых лучах солнца. Достал из портфеля приемник. Лес огласил голос диктора. В стране начинался день, передавали новости. Старик слушал внимательно, кивал с одобрением. Но вот он обернулся и чуть не упал со своего пенька… За спиной в метре стоял пес. Крупный и угрюмый, глядевший прямо в глаза. Не пес это был – волк. И он не стоял на месте, а все перебирал лапами, готовясь к прыжку. Взвыл тихонько и словно улыбнулся, показав клыки. И тут, опережая зверя, путешественник сам бросился навстречу. Встав на четвереньки, тоже взвыл. Так они выли друг на друга, пока волк не попятился, не заскулил вдруг, по-собачьи поджав хвост. Зверь побежал стремглав прочь, а старик все сидел на траве, утирая платком бледное лицо.

Солнце вовсю светило, когда стали редеть деревья, показались крыши дачного поселка. Путешественник выбрался на асфальтовую дорожку, пошел вдоль заборов, за которыми уже начиналась жизнь.

Вот и за этим забором, в этом тихом дворе, куда, толк-нув калитку, прошмыгнул старик, распахнулись вдруг ставни, и мрачноватый, с виду необитаемый двухэтажный дом ожил, исторгнув из себя аккорды фортепиано.

Пианист играл в свое удовольствие. Он сидел почти нагишом, в трусах, глядя в одну точку. Немузыкальные его руки были, однако, быстры, крепкие толстые пальцы нежно касались клавиш. Мучая инструмент, он и сам страдал, хоть и неказисто, но прекрасно. Блаженствуя, он не видел ничего. Не увидел и головы с приметной лысиной, возникшей в окне, не почувствовал на себе горячего взгляда.

Потом выскочил из дома с ракеткой, стал приседать, подпрыгивать на лужайке. Делал взмахи, шумно дышал. Размявшись, потрусил к калитке мимо малинника, где притаился, лакомясь ягодами, незваный гость.

За калиткой седоватый атлет прибавил скорость, побежал, наращивая темп, по поселку, сворачивая в тенистые улочки, и вот влетел на обнесенный сеткой корт и замер, сгруппировавшись, на линии.

Дожидавшийся его партнер сказал:

– Семак переметнулся. Доброе утро.

– Не очень-то доброе.

– От вас к нам. С идеями.

– Вот как.

– Получите в уголок от перебежчика Семака!

Взмахнув ракеткой, партнер запустил мячик в угол площадки, как и было обещано.

– А это вам от художественного совета! Горячий привет. Получите! Воробьев щипал профессора, но колокол звонит по вас! Воробьев копает под репертуар. В уголок от Воробьева, ну-ка!

Партнер бил слева и справа, комментируя удары. Тот, кому все это было предназначено, покряхтывая, бегал по площадке. Удары он отражал, слова улавливал. Такая шла игра.

– Крученый вам от оппозиции, берегитесь! Свечу от поджавших хвост единомышленников, ха-ха! Проголосовали единогласно. Профессор поднял ручонки. Морщась. Обе!

– И вы для конспирации?

– Ирония неуместна. Воробьев все равно косится.

– Мужайтесь, Штирлиц. Обменяем вас на Семака при случае.

– Вы считаете, мы, я и Семак, одно и то же?

Последовал ответ:

– Не скажите. Ваш коллега музыкант.

Партнер слегка растерялся, даже, не среагировав, пропустил удар. На мгновение он забыл об игре.

– Сложный вопрос, Павел Сергеич, кто музыкант, кто нет. А?

– Пожалуй.

– Не будем отвлекаться. Получите-ка от профессора! Пожалуйста. От самого профессора!

И партнер, поправив очки на носу, опять взмахнул ракеткой. Бил изо всех сил, вложив в удар обиду. Мячик улетел в сторону, за ограду.

– В честь профессора! – засмеялся партнер, и они ушли с корта, стали искать пропавший мячик. Ползали на четвереньках среди кустарника, шарили в траве. Тут раздался голос:

– Холодно, ребята. Очень холодно!

Человек в шляпе, в возрасте, с виду пенсионер, сидел поодаль на скамейке и, глядя на их поиски, улыбался непонятно. Обрадовался, когда они пошли к нему.

– Теплее, уже теплее!.. А то замерз. Еще теплее! Жарко!

Теннисисты приблизились, встали в ожидании. Пенсионер их разглядывал, все радовался неизвестно чему.

– Жарко, ребята! Ой, жарко! Горячо!

Мячик при этом был у него в руках. Он негромко сказал:

– Возьми, на. Отбери, Шакал.

И уже громче:

– Шакал! Ты оглох?

К кому это относилось? Партнеры застыли в недоумении. А дальше произошло уж совсем необъяснимое.

– Смирно! Стоять смирно, Шакал! – прокричал пенсионер и, вскочив, полез обниматься. Он повис на Павле Сергеевиче, который вдруг будто одеревенел и впрямь вытянулся по команде. “Соскучился, веришь – нет? Вспоминал! А ты вспоминал?” – шептал старик со слезами на глазах. Павел Сергеевич очнулся, стал робко его отторгать… Другой теннисист был растерян не меньше, все поправлял очки и искал объяснения, и объяснение в конце концов нашлось:

– Опохмелился, шляпа! С утра пораньше, ай-ай-ай!

И академического вида очкарик со знанием дела выкрутил “шляпе” за спину руку, и в долю секунды все стало, как было: пенсионер снова сидел на скамейке, а партнеры, завладев мячиком, отправились на корт.

– Ты отдыхай, папаша. Не позорь седины. Поспи!

Это очкарик сказал на прощание пенсионеру. И – партнеру:

– Шакал? Я не ослышался?

– Именно так. Шакал.

– Не подходит вам. Зря он!

– Пьяный.

– Нелепо. Неактуально, я бы сказал.

“Но симптоматично!” – это очкарик сказал сам себе, пробормотал. И упал: отражая удар соперника, оступился. И теперь лежал, схватившись за ногу.

Партнер помог ему подняться. Игра была закончена. Очкарик с гримасой на лице поковылял к выходу. Обернувшись на пустую скамейку, процедил: “Сглазил, сука!” И ушел с корта.

И опять спускался с крыльца, пересекал двор. Теперь шагал степенно, в костюме, при галстуке, за калиткой уже урчал мотор, подъезжала машина. Вышел со двора, машина подкатила минута в минуту. Павел Сергеевич опустился на сиденье рядом с водителем. Поехали.

Уже выбрались с проселка на шоссе, и тут Павел Сергеевич жестом велел водителю остановиться. На обочине стоял с поднятой рукой пешеход.

– Возьмем, – сказал Павел Сергеевич.

– Кого? – не понял водитель.

– Старого человека.

– Да ну, ханыга, только сиденье перемажет, – проворчал водитель, но тут же, услужливо кивнув, затормозил.

Старик проскользнул в машину. Сидел тихо, как мышь, о нем забыли. Когда въехали в город, Павел Сергеевич сказал водителю:

– Останови! Стоп.

Машина причалила к тротуару.

– Вылезай. Пусти меня за руль.

Просьба была странная, совсем уж неожиданная. Павел Сергеевич больше ничего не сказал, молча ждал. И водитель без лишних вопросов полез из машины. Лишь кивнул по обыкновению, был воспитан.

Смотрел вперед, на дорогу, сжимая в руках руль. Смотрел назад, в зеркальце: что там за спиной? А там покачивалась в такт движению голова в шляпе, в тени шляпы темнело лицо пассажира, чудилась неясная улыбка.

Старик нарушил молчание:

– Я тот русский, который не любит быстрой езды.

– Слушаюсь, слушаюсь.

– Ты забыл.

– Да.

– Ты думал, меня нет уже на свете, умер. Думал?

– Да, приходила в голову печальная мысль.

– Так и было, – сказал старик. – В прошлом году я скончался в реанимации. Но мне все-таки запустили сердце по новой. Двое ребят-практикантов не позволили уйти, не попрощавшись с тобой! Куда едем?

Дорога спускалась в тоннель, они окунулись в полутьму, покинув солнечный день. Мелькали фонари, впереди, в конце тоннеля, уже маячило пятнышко дня, но этот день был другой, с дождиком и снегом, сумрачный день то ли осени, то ли зимы.

Въехали летом, выехали зимой-осенью. Водитель был в куртке, пассажир на заднем сиденье – в пальто и шляпе. Водитель и пассажир – это были они. Только оставили в тоннеле десяток-другой лет вместе с солнечной погодой.

Пассажир сказал:

– Как тебя звать? Познакомимся.

– Клюев я. Клюев Павел. Я вас знаю.

– Кто же я?

– Вы Гундионов.

– Да. Правильно.

– Парень рассказывал. Который вас раньше возил. Не любите ездить быстро. Садитесь всегда за спину. Свет в салоне средь бела дня включаете. Ну и еще. Много чего.

– А про лук с чесноком? Про запах изо рта?

– Учтем.

– Ты после армии?

– Так точно. Солдат демобилизованный. Десантник.

– Я тоже в прошлом десантник.

Водитель посмотрел в зеркальце на пассажира, промолчал. Они уже выбрались за черту города, ехали мимо пустых раскисших полей. Снег таял, едва коснувшись земли, превращался в черную грязь.

Гундионов сказал:

– Мы должны стать друзьями. Впереди у нас большой путь.

– Я постараюсь.

– Ты не будешь возле меня холуем, а на голову я себе не дам сесть, не бойся.

– Никак нет.

– Я тебя сам выбрал. Я не мог ошибиться. Ты понял?

– Так точно.

– Ты ко мне не приставлен по крайней мере. Раз я тебя сам выбрал. Так хочется думать.

– Ага. Понял.

– Я вижу ясно цель. Многие запятнали себя. Это мои враги и друзья, которые хуже врагов. Они потеряли веру и стали как слепые котята. Лакают молочко в свое удовольствие. Тьфу!

И пассажир в сердцах махнул рукой, досадуя на своих недругов. Этим жестом он в то же самое время приветствовал милиционера, вытянувшегося на обочине с приставленной к фуражке ладонью.

Между тем они давно уже ехали в сопровождении эскорта автомобилей. Впереди, распугивая сиреной ворон, шла милицейская машина, остальные, целая кавалькада, следовали по пятам, пристроившись в хвосте.

– Взяли в тиски. Чтоб мы вдруг куда не надо не свернули! – проворчал пассажир. Он зажег свет в салоне, зашуршал бумагами.

Процессия вкатилась в поселок, остановилась у распахнутых заводских ворот. Прибывшие выскочили из машин, встали в почтительном ожидании, образуя коридор. Сюда должен был войти тот, кто пока что сидел в освещенном салоне автомобиля, уткнувшись в бумаги. Сидел и сидел, неподвижный, как памятник.

Но вот Гундионов наконец ожил и, убрав бумаги в портфель, сказал Павлу со значением:

– Я по складу теоретик. Теория – моя любовь, стихия, идея – оружие. Я пропагандист, окрыляю людей, а это уже жизнь, практика. Я теоретик и практик в одном лице, понятно?

Еще он сказал, вылезая из машины:

– Приглядывайся. Кое-что можно перенять, с чем-то придется смириться. Имею в виду свои привычки.

– Ваши привычки станут моими! – отозвался водитель.

Гундионов был уже снаружи. Вернувшись к машине, он склонился к окну и отчеканил в лицо Павлу:

– Это сказал раб!

И пошел, не оглядываясь, по ковровой дорожке, положенной на снежную жижу, в глубь заводского двора. Встречавшие и прибывшие устремились за ним следом.

Павел тоже покинул машину. Выбравшись наружу, он сделал неприличный жест. Туда, в ту сторону. Вдогонку. Раздался дружный смех, очень громкий. Смеялись шоферы. Здесь сейчас были только водители служебных машин, они одни, и это была их минута. Кто-то повторил жест Павла, кто-то погрозил ему пальцем, другие смеялись.

Водитель Гундионова, впрочем, не разделил общего веселья. Он мог сделать жест, но мог и шагать, не глядя на коллег, по пустой ковровой дорожке. Дойдя до здания клуба, украшенного транспарантами, Павел слегка приоткрыл дверь, просунул голову в зал. Гундионов стоял на сцене, держа знамя наперевес. К нему приближался тучный человек в наглухо застегнутом пиджаке. Тучный взялся за древко, Гундионов отпустил, руки стали свободными, и он зааплодировал. Павел увидел главное: сам момент вручения. Он прикрыл дверь и, сойдя с ковровой дорожки, устроился на скамейке у забора.

К скамейке и направился сразу Гундионов, только вышел из клуба.

– Ты не слушал мою речь, – проговорил он с обидой.

– Не слышал, никак нет.

– Не слушал, я настаиваю. Не слушал! – Хозяин поднял палец, и водитель его стал как этот палец – вскочил, вытянулся.

И тут вдруг гнев сменился на милость, Гундионов рассмеялся:

– Не слушал и стал жертвой показухи!

Сзади Павел был цвета скамейки. Куртка, брюки – все было зеленым. Он растерялся, чуть не плакал от досады. Хозяин сказал Павлу с назиданием:

– Слушай мои речи!

Прозвучало как заповедь. “Идем! Эх ты!” – уже иным тоном, дружески произнес Гундионов и, приобняв Павла за плечи, повел к выходу.

Ночевали в гостинице. Павла разбудил шум в коридоре, грохот. Он выглянул из номера и глазам своим не поверил: мимо шли футболисты, целая команда. В гетрах, трусах и майках с одинаковыми эмблемами, стуча бутсами, они шли и бежали трусцой по гостиничному коридору, перепасовывали друг другу мячи, и ловил мячи, падая на паркет, вратарь. Игрок с капитанской повязкой толкнул двустворчатые двери, и вся команда, проследовав за своим вожаком, скрылась в номере-люксе Гундионова.

Как был, в трусах, под стать футболистам, Клюев пошел следом по коридору. За двустворчатыми дверьми он застал такую картину: Гундионов, стоя посреди номера с выражением полного удовольствия на лице, отбивал чечетку. Гости его тоже не отставали, притоптывали неловко, но от души и даже пытались петь.

Увидев Павла на пороге, хозяин объявил:

– Я их переквалифицировал, дармоедов! Ноль – два, ноль – три, сколько же можно? Из команды – в ансамбль! – прокричал он. – Да станут спортсмены танцорами!

Клюев вернулся в свой номер. За окном начинался день. И уже, конечно, не спалось. Оделся, опять вышел в коридор. Двустворчатые двери притягивали магнитом, любопытство распирало.

И вдруг они распахнулись, эти двери, заставив Павла отпрянуть: из номера люкса выскочила уборщица, очень испуганная, со слезами на глазах, побежала, бросив пылесос, по коридору.

Следом осторожно выглянул Гундионов, тоже испуганный.

– Зачем приходила, как думаешь?

– Прибраться у вас.

– Кто она, а?

– Уборщица, кто!

– Я ее выгнал. Слишком хороша для уборщицы.

– Не сказал бы.

– Госпожа провокация приходила! – заключил торжественно Гундионов. – Это кое-кто с утра пораньше проверял мою бдительность, хотел скомпрометировать!

– Кто?

– Есть человек, есть.

Поманив Павла, он скрылся в номере.

– Он у меня за спиной. Большой человек. Почти как я, – говорил Гундионов, прихлебывая из стакана. Они с Павлом были в номере вдвоем, пили чай. – Всю жизнь за мной как тень. Следит, ждет, когда я споткнусь. Я не спотыкаюсь, а он все подталкивает. Край идет семимильными шагами, но наши успехи его не радуют, мой авторитет раздражает. Он рвется к власти и готов на все, даже в спину нож воткнуть!

– Да кто же он, кто? – опять спросил Павел.

Хозяин покачал головой:

– Я тебе пока что не доверяю полностью.

И замолчал. Павел тоже сидел тихо. То вглядывался в лицо Гундионова, то по сторонам озирался, будто ждал чудес. Никаких чудес: скучный гостиничный быт, кипятильник, граненые стаканы, чай с плавленым сырком. Лысый человек напротив, с виду командированный. Была, впрочем, на столе еще коробка конфет, большая красивая коробка.

Хозяин положил в рот конфету, запил чаем.

– Слышал ты такое: Гундионов всем жуликам жулик?

– Говорят жулики, которым Гундионов на хвост наступил.

– Разделяешь?

– Что вы. Все говорят: Гундионов честный. Его обманывают. Творят безобразия за спиной.

– А может, он сам творит? Чужими руками?

Павел не знал, что сказать. Глядя на него, хозяин улыбнулся, взял еще конфету. Павел тоже взял. И скривился от боли, схватившись за челюсть.

– Ну? Что такое?

– Зуб сломал!

Конфета с металлическим звуком упала на блюдце.

– Не по зубам тебе, – усмехнулся Гундионов.

– А это… что?

– Это золото.

– Как?

Кусочек металла тускло желтел на блюдце. Павел смотрел ошарашенно.

– Ешь мармелад. А это золото в шоколаде. Ассорти.

– Бывает такое?

– Как видишь.

– В пайке у вас?

– У меня – да. Возьми на память. Будет золотой зуб.

– Нет, не бывает! – закричал Павел. – И в пайке не бывает! Нет! – Он вскочил из-за стола. – Я не могу с вами, не хочу! Отпустите, Андрей Андреевич! Я не буду вас возить!

Тут хозяин подошел к нему, положил руки на плечи. И под тихую музыку из приемника повел, чуть подталкивая, осторожно по номеру. Павел стал переступать неловко вслед за Гундионовым и кружиться вместе с ним, не понимая, что танцует.

– Танцы – моя слабость, – сказал хозяин. – Я поставил на ноги весь наш прекрасный край! Танцуют везде, всюду, как хорошо! Я даже тех поставил, кто уже стоять не мог, в луже лежал пьяный. И что примечательно, сразу подскочила производительность труда.

Клюев не разделял воодушевления хозяина. Лицо его выражало крайнюю растерянность.

– Ты не беги от меня, Павел Клюев. Я один, совсем один! – вдруг проговорил Гундионов. – Давай-ка мы закрепим нашу дружбу раз и навсегда. Прыжком!

– Куда?

– На землю, куда. С неба на землю. Мы же десантники!

Павел Сергеевич сам себе улыбнулся в зеркальце, обнажив зубы. Тот, золотой, блеснул и погас, будто подмигнул. Мгновенное это легкомыслие за рулем едва не кончилось бедой: он, затормозив, вывернул руль, мимо пролетел встречный грузовик.

Гундионов заерзал на заднем сиденье:

– Как водитель ты деквалифицировался.

– И во всех других отношениях.

– В это трудно поверить. Главные навыки ты вряд ли растерял.

– Это какие же?

– Какими был славен.

– Полный ноль, честное слово!

– Посмотрим, – сказал старик.

Павел Сергеевич опять затормозил резко. На этот раз помех на дороге не было, он всего лишь останавливал машину. Обернулся к пассажиру:

– Я не смогу быть вам полезен, Андрей Андреевич.

– Сможешь, сможешь.

– Было бы странно, вы не находите? Сегодня, сейчас.

– Почему же?

– Потому что люди меняются.

– Кто тебе это сказал? – засмеялся пассажир. – Не выдумывай. Ты каким был, такой и есть. Главное, не утратил самый ценный свой навык: отгадывать мои мысли. Я захотел пройтись по улице, и ты тотчас остановился. Молодец, Шакал! Ты же знаешь, – продолжал он благодушно, – я иногда люблю замаскироваться и погулять среди людей. Когда величие распирает, залезаешь в старый костюм и спускаешься на землю. Идешь куда глаза глядят. Такой, как все. Эти прогулки – моя слабость!

– Слабость к дешевым эффектам. Узнаю Гундионова, – пробурчал Павел Сергеевич, не разделявший настроения пассажира.

В следующее мгновение хлопнула дверца, старик выскочил из машины, пошел, не оглядываясь, по улице. Павел Сергеевич достал платок, вместе с испариной стер с лица волнение. А потом тоже выбрался наружу, стал ходить по оживленной улице туда-сюда, толкаться среди прохожих, высматривая пассажира. Побежал, наобум свернул в арку и замер посреди двора, увидев старика на детской площадке. Тот раскачивался от души на качелях, взмывал ввысь, зажмурившись.

“Прости меня!” – прошептал вдруг Павел Сергеевич, не он – губы его прошептали. Он двинулся к качелям, и тут Гундионов, заметив его, прокричал с восторгом:

– Я в родном городе! Ты понял? Я в родном городе!

– Альты! Ни черта альты не строят! – сказал негромко Гундионов сквозь пение хора, и был услышан: взмахом руки дирижер адресовал его распоряжение женщинам в белом и мужчинам в черном. Гундионов прикрыл ладонью лицо, внимая многоголосью строгим, не приемлющим фальшь вниманием.

Пели женщины в белом и мужчины в черном, дирижер, добросовестно жестикулируя, вел их партии, и все это предназначалось лишь двоим зрителям, сидевшим в пустом зале. Одним был сам Гундионов, другим его водитель Клюев Павел.

– Альты, альты, ёлки-палки! – снова раздался негромкий, но всегда отчетливо звучащий, доходящий до нужных ушей голос, и опять дирижер кивком что-то обещал Гундионову, а тот, недовольный, ерзал в кресле, вздыхал сокрушенно: нет, не строили сегодня альты, ни черта не строили!

В паузе Гундионов сказал:

– Товарищ дирижер, перестаньте жестикулировать. Вы мешаете.

Снова пел хор. Гундионов, сидя в кресле, дирижировал сам, собственноручно. Он забыл о Павле. И тут до него донесся словно стон. Хозяин обернулся: Клюев сидел у него за спиной, глядя в точку. Но вот он поднялся, пошел к сцене напрямик, перешагивая через ряды. “Давай!” – вдруг закричал Гундионов с болельщицкой страстью, что-то их в эту минуту объединило – и того, кто остался в кресле, и того, кто уже карабкался на сцену.

И, встав перед хором, как недавно еще стоял изгнанный дирижер, слыша за спиной гундионовское “давай!”, Павел закрыл глаза и замахал руками, будто поплыл, окунувшись в многоголосье. Потом как бы очнулся и увидел перед собой удивленное лицо солистки с открытым поющим ртом, и подмигнул ему даже хорист из последнего ряда, но это сейчас уже не имело значения: он дирижировал!..

И так же, лицом к поющим и спиной к переполненному залу, стоял он спустя годы и отточенными движениями рук управлял хором. А потом стоял на авансцене, кланялся, в знак благодарности прижимал руку к груди. Девушка из партера вручила ему цветы, он передал их солистке. Тут кто-то схватил его снизу крепким рукопожатием, потянул, заставив присесть на самом краю сцены. Павел Сергеевич увидел Гундионова, старик держал его, не отпуская, и всё тянул вниз, что-то бормотал взволнованно, со слезами на глазах.

Подоспела дюжая билетерша, не без труда оторвала от Павла Сергеевича потерявшего голову поклонника. Она тащила его в сторону, подальше от сцены, а старик махал прощально и не бормотал уже – кричал:

– Горжусь, люблю! Павел Клюев, браво!

В поздних сумерках шел по дорожке к дому, насвистывая и взмахивая вдруг руками, но вот будто споткнулся и замер, увидев свет на втором этаже. “Мария, Маша!” – пробормотал Павел Сергеевич. И все стоял, задрав голову, глядя на освещенные окна. Потом побежал к клумбе. Рвал цветы без разбора, ломал стебли.

С букетом поднялся на крыльцо.

В гостиной за столом сидели сын Павла Сергеевича, невестка с внуком на коленях. Увидев деда, мальчик захлопал в ладоши. Павел Сергеевич и впрямь стоял в дверях торжественно, как на подмостках.

– Я всё знаю! – сказал он весело.

– Что ты знаешь?

– Там свет в кабинете.

– Да.

– Догадался я, догадался! Мать приехала. Конспираторы!

Сын с невесткой молчали таинственно, переглядывались, и Павлу Сергеевичу эта игра надоела. Он взбежал вверх по лестнице, распахнул дверь и застыл на пороге кабинета: в кресле за письменным столом, лицом к нему, сидел старик Гундионов.

Он здесь, в его доме. В его кабинете. В его кресле. Храпит, раскрыв рот. Снизу из гостиной слышны голоса, звенит посуда, а здесь, в кабинете на втором этаже, тикают на стене часы, но храп Гундионова более реален, он возвращает к жизни: нет, не видение это, не исчезнет гость в кресле с запрокинутой головой, он уже просыпается, трет глаза и зевает, смотрит украдкой из-под опущенных век…

Павел Сергеевич поспешил прикрыть дверь и снова спустился в гостиную.

– Он кто? – спросил сын.

– Никто. Гость.

– Старый твой друг. Так представился.

– Пожалуй. Да.

– Малость не в себе, по-моему.

– Ошибаешься.

– Тем более интересно! – заметил сын. – Пойду, говорит, к себе в кабинет. И пошел. К себе. Мы выразили легкое недоумение. Но он сказал, что это его дом.

– Так и есть, – отозвался Павел Сергеевич.

Сын с невесткой уже не переглядывались, смотрели на него с удивлением. И он продолжал удивлять.

– Это его дом, так и есть.

– В смысле мой дом – твой дом?

– В смысле дом ему принадлежит. Соберите-ка на стол, ребята.

– Не понимаю, – сказал сын.

– Не надо все понимать. Соберите на стол и уходите. Оставьте нас вдвоем.

– Ну, рассказывай. Как живешь?

– Хорошо живу.

– Вижу. Полтинник набежал?

– Вот-вот будет.

– Звание дают?

– Послали документы.

– Таланты в тебе открылись. Кто бы мог подумать.

– Не говорите.

– За это стоит выпить. Будь здоров, Паша!

– И вы, Андрей Андреевич!

– А меня вспоминал? – спросил гость. Подмигнул, почувствовав заминку. – Понял, понял! А первые годы еще с праздниками поздравлял, не жалел открыток!

– Жизнь, знаете, закрутила.

– Да понял я, не оправдывайся. Какая радость вспоминать? Ты ведь не любишь свое прошлое. Но прошлое сделало твое настоящее, не забудь.

– Всегда помню.

– Я поживу у тебя несколько деньков. Не очень стесню?

– Что вы, что вы.

– В баньке спину потрешь, а? Чайку заваришь, как я люблю? Спать уложишь? Не слышу ответа!

– Да, да, да! – отозвался Павел Сергеевич.

Гость улыбнулся и придвинул тарелку. Некоторое время поглощен был трапезой. Павел Сергеевич глаз с него не спускал, ждал. И дождался.

– Ну? Читаю в твоих глазах вопрос. Хочешь спросить – спроси.

– Спросил, считайте.

– Зачем я приехал? Повидаться, Паша. Соскучился. Хотя, конечно, приехал не на прогулку.

– Догадываюсь.

– Полной радости нет. Что-нибудь всегда найдется, ты ж знаешь. Не одно, так другое.

– В чем дело?

– Да огорчил тут один из ваших мест. Написал на меня бог знает что!

– Это кто же?

– Ну кто меня всю жизнь преследует? Он и написал.

– Брызгин! – выдохнул Павел Сергеевич. – Брызгин… Жив?

– Жив, пока я жив, – усмехнулся гость. – Мой черный человек, видно. Помнишь, как он стерег меня и как сам погорел в один день. С тех пор открыто копает, не знает, за что зацепиться. Сейчас вот с этой автокатастрофой столетней давности, в которой башку расшиб. Вроде я причастен, организовал ему, представляешь? А там водитель его сам организовал по неопытности, уже отсидел свое, вышел, столько воды утекло! Нет, снова-здорово, и ведь опять без толку. Совсем сдурел на старости лет!

– Да.

– Что – да?

– Чепуха, – сказал Павел Сергеевич. – Слишком сильно головой ударился.

– Не без того, конечно, – согласился гость. – Помнишь ведь, сколько его в этой самой больнице держали, с каким диагнозом. Помнишь? Но на почерке не отражается, видно.

– Да, неприятно.

– Ты б нашел его, что ли. Успокоил.

– Это как?

– Раньше ты знал как. Умел.

– Я уже не помню, Андрей Андреевич.

– Я помню, – улыбнулся гость. – Разве забудешь? Для тебя же нет невозможного, Паша. И друзей ты в беде не бросаешь, знаю! Так ведь?

– Да, то есть нет, – выдавил Павел Сергеевич.

– Не слышу ответа!

– Нет, не бросаю.

Гундионов кивнул, поклевал носом, откинувшись в кресле. Очнулся.

– Такая моя печаль. Ну? А где ж Мария, супруга твоя?

– Сейчас в санатории.

– Что такое?

– Ничего особенного. Вроде нервы. Так называется.

– Это как раз особенное, – заметил гость. – Все такая же красавица? Ай да Маша! А парень ваш совсем взрослый. Студент?

– На философском.

– Ого! Помогает осмысливать?

– Еще как.

– И еще внук Павлик в твою честь.

– Точно.

– Хорошая жизнь, Паша.

– Да. Есть что терять.

– Зачем терять-то?

– Ну, отдавать долги, платить за прошлое, – усмехнулся Павел Сергеевич.

– Платить надо, но недорогой ценой! – пробормотал Гундионов, стремительно и на сей раз безвозвратно проваливаясь в сон.

Заснул, захрапел. А Павел Сергеевич все сидел, смотрел на гостя, еще чего-то ждал. И вот Гундионов, будто не сам он, а организм его, исторг вдруг клич, капризный и властный:

– Пашка!

Павел Сергеевич знал, что делать. Приподнял спящего, понес его на руках к дивану. Уложив, снял с гостя туфли, стаскивал с него пиджак, брюки.

Гундионов улыбнулся во сне, сказал:

– Узнаю твою руку, Паша!

А Павел Сергеевич в эту минуту стоял над ним, замерев. Очередь дошла до галстука, надо было развязать узел у гостя на шее. Но заботливый хозяин словно погрузился в раздумье. Так и стоял, сжимая в руке галстук, и было мгновение, когда готов был не развязать узел, а затянуть потуже, насколько хватит сил.

Но только усмехнулся сам себе. И, развязав проклятый узел, освободил шею Гундионова.

Проснулся от стука, топота над головой. Качалась люстра, ломилась к нему в спальню новая жизнь, гнала вон из тихого уголка, из недолгого забытья. Чечетка била в голову: выходи, Паша, выходи!

Ноги гостя выбивали дробь, лицо выражало полное удовольствие. Увидев Павла Сергеевича на пороге, он закричал:

– Вот так-то! Можем!

Да, он мог. И у сына получалось. Сын Павла Сергеевича топал от души, поспевая за стариком. Они стояли друг против друга посреди кабинета. Звенели стекла в окнах, дрожали картины на стенах.

– Давай, молодой дедушка! Давай! – позвал гость.

Павел Сергеевич присоединился без охоты, получилось у него нескладно. Потопал немного, сел на диван. Гундионов смотрел укоризненно, с удивлением:

– Разучился! Как же так, Паша? Забыл! – Он замер посреди комнаты: очень был огорчен.

– Картины на стенах твои? – спросил погодя. – Ты еще и художник?

– В свободное время.

– Кто же тут изображен?

Одна из картин привлекла внимание гостя. Подошел к стене, долго смотрел.

– Кто же это, кто? Вот человек на фоне леса?

– Никто конкретно.

– А все-таки?

– Никого не имел в виду.

– Это же я! – сказал Гундионов. – Я!

Он снова повеселел. Подмигнул хозяину:

– Значит, имел в виду. Я сам твоей кистью водил!

Сын напомнил:

– Андрей Андреевич, на пляж! За мной!

– Вперед, Валерий! – подхватил гость, и через мгновение они были у двери, так неразлучной парочкой и выпорхнули из кабинета. Павел Сергеевич пошел следом.

На глазах всего дачного поселка, высыпавшего в погожий день на берег, он втаскивал в воду Гундионова. Тот висел на нем, обхватив шею, дрыгал ногами, фыркал. Еще успевал оправдываться: “Не обессудь, не могу я по корягам, не могу!” Выйдя на глубину, Павел Сергеевич сбросил с себя ношу, старик уплыл.

Одиночество было недолгим. Возникла рядом голова в очках.

– Ждал вас на корте. Где вы? – Партнер по теннису, взволнованный, подгребал ближе. – Надо ехать на смотр! Бойкот отменяется. Фомичев обещал поддержку. Вы берете слово на конференции, он выступит следом. Всю правду в глаза, без дипломатии. Двойным ударом по хребту рутинерам. Сейчас или никогда!

– Никогда, – сказал Павел Сергеевич.

– Прошу разъяснений.

– Оставьте меня в покое.

Голова теннисиста на мгновение скрылась под водой, казалось, он пошел ко дну.

– Вы что, капитулировали? Не верю!

– Я болен, извините.

– Но за вами люди! Есть обязательства в конце концов.

– Нет обязательств.

– Вы действительно больны! – проговорил растерянно партнер.

Клюев перевернулся на спину, поплыл. Оторвавшись от собеседника, он перестал грести, лег на воде и лежал, прикрыв глаза.

И услышал другой голос:

– Ты, Паша, с этим делом не тяни. Ты его успокой, приложи свое волшебное умение. Ведь мы пока плаваем, он пишет и пишет. Я волнуюсь: а вдруг в тебя рикошетом? И спросят строгие люди: куда это запропастился Паша по кличке Шакал? Откуда взялся Павел Сергеевич, без пяти минут заслуженный? Интересный ведь вопрос!

Павел Сергеевич перевернулся в воде, чуть не захлебнулся. Гундионов засмеялся и уплыл.