Текст книги "Милый Ханс, дорогой Пётр"

– Да куда ж денешься от Джонни!

Вера только знала, что не спит он. Голову его на коленях держала. Увидел над собой рядом лицо ее Кабыш, в глазах радость. И темно стало опять: это в губы она его поцеловала.

А как прояснилось снова, реактор в огне увидел, громадой над “Пульсаром” навис. Близко вдруг в катере они, коварно река изогнулась.

И притихли, мотор уже не перекрикивали.

Колян-гитарист сказал:

– А всё одно цирроз. Ну, пяток, сколько лет еще? Да так на так получается!

И клавишник закричал, и сейчас на пару они:

– Да вы чего! Наоборот! Тараканов рады не берут! Только лучше еще нам! Вообще живые вечно!

А басист, звено слабое, от реактора руками все прикрывался, будто прикрыться мог.

И лежал Кабыш, глаза вытаращив, не шевелился. Но кулак сам к реактору грозно вдруг пошел, рефлекс опять.

Улыбнулся инструктор, всхлипнул. И стемнело. Глаза Вера ему ладонью прикрыла, чтоб не расплакался.

2008

Космос как предчувствие

В 1957 году Конёк работает поваром в портовом ресторане, а Лариса официанткой. Она молодая, веселая, бегает с подносом, увертываясь от пьяных рыбацких лап, и смеется колокольчиком. У Конька до сих пор в ушах колокольчик, сколько лет прошло… По десять раз на день он отрывается от кипящей плиты и встает в своем колпаке в закуток перед входом в зал, и Лариса уже к нему мчится через ресторан, будто знает, что Конёк там ждет ее за занавеской. Впопыхах тыкается лбом ему в плечо:

– Повезло тебе, Конёк! И работа сразу, и личная жизнь!

Еще в ресторане другая официантка в паре с Ларисой, ее сестра Римма. Обе в фартуках и наколках, очень похожи, только Римма без колокольчика. И в закутке ее никто не ждет, ведь нет у Конька брата, он один такой.

Частенько сестры лисами прокрадываются на кухню, пытаясь у Конька за спиной стянуть что-нибудь со сковородки. Если не удается, просят жалобно:

– Ой, котлетку дай, пожалуйста, ну дай!

– Вот сейчас по рукам!

– Жадина! Сам-то весь день у плиты!

– И тоже голодный, не бойтесь.

– А рядом сковородка?

– Нельзя, нельзя! – сердится Конёк.

– Ну почему?

– Вот потому, что рядом, понятно?

Не понимают и, устав от слов, кричат:

– Кипит!

И он позволяет им схватить котлетки, отвернувшись к пустым кастрюлям.

А иногда Конёк с Ларисой сбегают через черный ход на берег, и такое бывает. Лежат в темноте у моря, прижавшись, пограничные прожектора по ним ползут… Она не сразу дает себя обнять.

– А почему ты, интересно, домой меня не позовешь?

– Там моя мама.

– Вот бы и познакомились.

– Ты не спешишь познакомить меня со своим сыном.

– Понимаешь, Конёк, это же будет для него потрясение! У меня еще очень маленький сынок, Валерка… И я хочу быть до конца уверена в наших чувствах, чтобы опять не совершить ошибки.

– Вот видишь, – рассуждает Конёк, – ты сама не уверена и боишься ранить маленького сынка, а хочешь, чтобы я обманывал свою пожилую маму.

– А ты что, тоже не уверен? – пугается Лариса.

– Уверен. Но уже закрадываются сомнения.

Она сама к нему прижимается, голос дрожит.

– Не сомневайся! Мы же не обманываем друг друга!

Лицо Ларисы выплывает из тьмы, слезы блестят. И корабль всегда в огнях на рейде стоит, француз, а может, англичанин. Ветерок музыку доносит, чужие голоса…

Между вспышками любви не все у них бывает гладко, случаются и разногласия, и взаимные глубокие обиды, когда Конёк заставляет Ларису таскать ему кофейные чашечки, устроившись в зале как обычный посетитель. И вот он сидит, непохожий на себя, и хлопает эти ядовитые чашечки без счета, одну за одной… Лариса умоляет:

– Ой, не пей, Конёк, козленочком станешь!

– Не говори ерунды. Конёк или козленочек – одно из двух.

– А ты режим не держишь, скоро соревнования.

– Это кофе, Ларка, еще глоток!

Она смеется по обыкновению, но колокольчик звенит надтреснуто:

– Залейся, Конёк! А я вот сейчас за Иваном Кирычем сбегаю, он тебя быстро протрезвит!

– Кирыч пусть сам протрезвится. Неси.

– А ты напьешься, опять кричать будешь. Не кричи, Конёк.

Лариса называет криком пение. Утолив жажду, Конёк выходит к сцене и, встав среди танцующих, поет вместе с Ефимом, солистом ресторанного оркестра.

Кому-то не нравится:

– Кто там безобразничает! Прекратите!

В сутолоке пробегает со своим подносом Лариса.

– Не кричи, не кричи! Какой ты страшный, Конёк!

А Ефиму нравится, что Конёк ему подпевает. Толстый, в поту, он все подмигивает со сцены, подбадривает:

– Лопну, я сейчас точно со смеху лопну! Давай, давай!

Но Конёк уходит. Раскланивается и уходит из ресторана в ночь. Кончается его затмение. Всё.

А утром: “Прости, Лара, прости! По субботам бывает со всеми трудящимися… Римка, передай, пусть Лара подойдет… Передай, больше не повторится! Никогда! Эй, девушки-красавицы, милости прошу за котлетками! Куда же вы?”

Это Конёк в закутке стоит и зовет напрасно – Лариса равнодушно мимо проплывает, она сейчас к нему за занавеску ни за что не пойдет, зови не зови… И Римма на Конька ноль внимания, она с сестрой заодно, конечно. И самое время на кухню возвращаться, кулинарными успехами грехи замаливать.

И вот появляется человек, и все меняется, вся жизнь Конька, плохая ли, хорошая… Тренер показывает ему парня в спортзале, тот боксирует в спарринге.

– Знаешь его?

– Первый раз вижу.

– На тренировках ты редкий гость. А он вообще-то в твоем весе и левша… Вот делай выводы, Конёк.

– А он вообще-то ничего такого не показывает, – замечает Конёк, помолчав из вежливости.

Парень боксирует вяло, сам почти не бьет, только увертывается.

– Что интересно, – продолжает наставник.

– Что же именно?

– Не показывает, а крюки-то левые поставлены.

– Да где крюки, Иван Кирыч, какие?

Конёк подходит к левше, тот как раз закончил спарринг.

– Физкульт-привет. Ну чего, поработаем?

– Физкульт-ура. А ты кто?

– Я Конёк.

– А по-человечески?

– Коньков. Давай!

– Давай, Конёк, – соглашается парень. – Сейчас будешь Горбунок.

Встали в спарринг, работают. Конёк на полу, свалился как подкошенный.

– Так ему, по башке! Чтоб от успехов не кружилась! – смеется тренер в воспитательных целях.

Опять работают. Парень и не бьет, только увертывается, а руку выкинул – и Коньку уже не встать, всё. Нокаут.

Тренер не смеется, замолчал. Ребята, прервав занятия, парочку обступили, смотрят… Конёк все же поднимается и, кое-как приняв стойку, сам просит:

– Давай, друг, давай!

И получает. Упал, полежал и опять уже перемещается с колен на четвереньки, он живучий! Но тут тренер выскакивает:

– Ну, ты, ты, ты! – И, маленький, сверкая очками, сам идет на увертливого парня, тот аж от него пятится.

Так, пятясь, и уходит из зала – быстренько, раз-раз, вещи под мышку, даже в чемоданчик не сложил – и нет левши, исчез.

Конёк очухался, спрашивает тренера:

– Чего это было-то, Кирыч?

Тот сообщает:

– Не иначе кандидат в мастера замаскированный, и это, Конёк, самое маленькое!

– Какой-какой?

– А такой! Неделю целую дурака тут валял, под новичка работал… Вот, проявился!

– Это я почувствовал! – кривится от боли Конёк.

Тренер переживает, смотрит, как он стирает кровь с разбитой губы.

– Ну, он-то он, а ты чего? Встал со вторым разрядом, курам на смех!

– Так ты сам поставил, нет разве? – пытается еще улыбаться Конёк.

– Скажешь!

– Вот чтоб я его это… проявил! Кайся, Кирыч!

Тренер сердится: Конёк в точку попал.

– Соображаешь, нет, что говоришь? Или там совсем все в котелке перепуталось? Кандидат, что ли, приложил? Еще мне каяться!

Конёк сидит рядом с Кирычем на лавке, привычно его гнев пережидает… И вот уже отвернулся тренер, все слова сказав, и прячет от воспитанника улыбку… А потом Конька обнимает, и уже тот лицо отворачивает, чтобы Кирыча кровью не испачкать.

Увертливого Конёк возле умывальника настиг, парень там уже последний марафет наводит, строит на голове пробор, весь в напряжении… В зеркало увидел Конька, недоволен.

– Чего, друг, чего?

– Ничего, друг. Еще разок с тобой давай.

– С девушкой разок. Ты толком?

– Ну, поработаем!

Парень на Конька и не смотрит, только на пробор.

– Мало тебе?

– Мало.

– Тогда давай. За нами не заржавеет.

– Я тебя это… размаскирую, – обещает Конёк.

Ноль внимания.

– Когда ты это хочешь?

– Вот завтра приходи, жду.

– Смена у меня, мы люди рабочие.

– А пораньше? В шесть утра, как? – назначает Конёк.

Увертливый посмотрел на Конька, ему вроде даже весело стало.

– А давай! В самый раз.

Конёк доволен.

– Всё, друг! Краба держи!

Парень краба не держит, то есть своего не дает. Он плотный, с чубчиком и тоже под тридцать. Такой же, как Конёк, только еще усики. И неприветливый.

Но ничего, договорились.

Пока только бокс и двое они крупным планом – Конёк и незнакомец этот. Бьются и бьются, одна встреча, вторая, потом еще раз, надолго сцепились. Кто, что, ничего не знают, даже имен друг друга, и нет других людей кругом. И улиц нет, жизни, только они в пустом спортивном зале в боксерских перчатках.

Все-таки между боями набережная мелькнула, Конёк в пальто на велосипеде, фара в тумане горит. Едет чуть свет на поединок, зачем? Море северное, неприветливое, корабль на рейде в огнях.

Первая встреча – сразу недоразумение: Конёк подъезжает к Дому культуры, где спортзал размещен, никого на ступенях нет, дождь. Увернулся, что ли, опять увертливый? Где он? Конёк уже свой транспорт разворачивает, собирается уезжать, и тут из-за колонны спарринг-партнер выходит.

– Опаздываешь, друг.

– Извиняюсь.

– Точность – вежливость королей, слышал такое?

– Не слышал, но учтем.

– Пошли работать.

Отперли дверь, входят в пустой спортзал. Молча переодеваются. Конёк украдкой поглядывает на партнера, мосты наводит.

– Я уж думал, совсем не придешь. Дождь!

– А сам чего в дождь?

– Договорились!

– Человек слова?

– А как же.

– Вот и я такой, – сообщает партнер. – Хоть в дождь, хоть в снег. Ты, друг, жди меня до последнего, если что.

– Если что?

– Если еще договоримся.

Всё, замолчал. И ни одного больше слова человеческого, ни кто он, ни откуда – ничего не сказал, имени даже не называет! Зато про хуки да крюки, про разные хитрые свинги – это все объясняет терпеливо, сам, видно, от своих лекций получая удовольствие.

– Ноги, друг, у тебя слабые, а ноги в боксе – самое главное, не удивляйся, не руки – ноги! Ты танцуй, танцуй. – И партнер сам танцует, показывая, как надо по рингу передвигаться.

В общем, сначала ласковая такая теория, а вслед практика суровая – бьет парень Конька не щадя, с не меньшим удовольствием, чем лекции читает.

Конёк интересуется:

– Подготовочка у тебя, друг, школа, откуда это?

Партнер удивлен или делает вид:

– Да никакой такой подготовочки… Школа жизни! И не увертываюсь я от тебя – сам мажешь, сам… Ты бей, но не злись, главное… Бей, ну? Сейчас попадешь, обещаю!

Однако не держит парень в усиках обещаний: опять Конёк на полу, тот же результат!

Но невыносимей жестокой науки молчание между ними, когда вдвоем в зале рядышком на лавочке сидят, передыхая. Конёк спрашивает:

– А чего мы не разговариваем, друг?

Партнер удивляется:

– Не знаю… Ну говори, говори.

– И ты не молчи.

– Ладно. Но я не знаю, что сказать.

Неловкость. Конёк сам же и объясняет:

– Вообще-то мы сюда не разговаривать пришли, верно?

– Верно. Мы пришли работать, мы в спортзале, – подтверждает партнер.

– А зачем тебе?

– Что?

– Работать?

– Форму поддерживать.

– А я, значит, у тебя вроде тренировочного снаряда, груши боксерской?

Партнер не скрывает:

– Вроде разговорчивой груши.

– Ясно. А зачем форму поддерживать?

– Быть в боевой готовности, если что.

Опять он свое “если что”!

– Если что, друг?

– А Родина если призовет, мало ли.

– А Родина может?

– Мы в спортзале, друг, – напоминает партнер и вскакивает с лавки: засиделись. Приняв стойку, в ожидании уже нетерпеливо пританцовывает.

Так он и уходит в то первое утро незнакомцем. Посадил напоследок Конька на пол, спрашивает:

– Ну? А тебе зачем это надо?

– Науку твою постигаю, – еле выдавливает Конёк.

– И всё мало?

Нет ответа. Конёк сидит, обхватив голову руками. Больно ему и все равно мало.

– Завтра опять давай.

– Давай, – пожимает плечами партнер и уходит.

А Конёк ему вслед бормочет:

– Ты бей-бей, а я тебя на первенстве совсем убью!

Вторая встреча – приходит другой человек, хотя это тот же самый парень и усики при нем: молчит отчужденно, на Конька не смотрит, будто того и нет в зале. На лавку не присаживается для беседы. Что это с ним? И даже без лекций своих обходится – одна только суровая практика, удар за ударом.

Напоследок:

– Долго мы с тобой еще будем?

– Разок еще. Бог троицу любит.

Трудно против этого возразить.

– Давай еще разок, ладно.

Ушел, даже не попрощался.

Домик с палисадником, бессонный свет в окне. Конёк за столом пишет стихи… Тема: выдержать, выстоять, стиснув зубы. “Не боюсь” рифмует с “держусь”, глаза горят.

Мать заходит поставить ему примочки. Живут вдвоем в двух комнатах, еще терраска, полдома их.

– Слабость станет невидимкой, проживешь ты с ней в обнимку… Будешь голову ломать, почему ты трус опять!

– С кем ты там в обнимку, сынок?

– И не вспомнишь, как бежал, малодушно хвост поджал!

Мать над ним склоняется с примочками, она в очках, строгий узелок волос на макушке. Он о боксе, мать – об объятиях.

– С девушкой обещал познакомить, с Ларой своей, забыл? Пусть пришла бы, мы бы с ней тесто поставили, как хорошо! Меня отец знаешь как проверял? Вот на пирожках – гожусь я ему или нет.

– Надо выстоять, мама, вытерпеть, нельзя от увертливого бежать, хвост поджав!

Конёк сидит с прикрытыми глазами, успокаиваясь и по-детски млея от прикосновений ее пальцев.

– Ты в кого такой, Витюша? Ведь отец драться не умел и не любил. Может, поэтому и погиб-то в первый месяц, как на фронт забрали?

Конёк не слышит, заснул.

Принес из дому бутерброды, которые мать заботливо завернула, партнер сначала поотказывался, хоть слюнки текли, а потом взял, и ничего, вот уж и уплетает за обе щеки с волчьим аппетитом. Голод не тетка, посильней гордости.

А за трапезой и язык развязывается. Бутерброды его растрогали, вот что мать их Коньку завернула; вспомнил тут увертливый и про свою старушку, которая одна теперь в Сыктывкаре, голос задрожал. А отец у него на фронте погиб, это у них с Коньком общее… И вот он уже себя называет. Герман! Нет, страна Германия тут ни при чем, будь она проклята, а вот карточная игра имела место, точно. Любовь родителей к опере, одним словом.

Почему они с Коньком раньше не встретились? Так ведь Герман недавно приехал, в общежитии живет, монтажником на стройке в порту работает, на самой верхотуре. Ангелом вознесся, вот именно, прямо из забоя… Да не из запоя, шутник! В шахте в завал попал, было дело, и задохнулся уже, всё! Не по комсомольской он сюда путевке, нет, по другой… Просто путевка в жизнь, которую человек сам себе выписывает, ясно?

Вот теперь Коньку ясно: это он на ринге только увертливый, а в жизни – да он нормальный парень, свой!

– В ресторане тебя видел, друг, как ты котлетки мои лопал… один ты за столиком сидел печальный. А что ты все один да один?

Конёк уже сочувствия полон, даже волнуется.

– Ты вот что, ты вещички свои давай, мать тебе постирает… Вообще если надо чего, говори, не стесняйся!

В благородном порыве даже предлагает: “Друг, давай ко мне! Чего ты там, в общежитии-то, – пьянка с гулянкой, с ума сойти! Переезжай, не думай – мы с мамой вдвоем, места хватит… Как? Решили? Только я тебя ненадолго зову, может, женюсь скоро, а у Лары моей еще сынок Валерка, понимаешь? А пока, пожалуйста, живи! Всё, друг, сейчас прямо на велосипеде вещички твои ко мне перевезем! Поехали!”

От чистого сердца Конёк, чуть не слезы на глазах… Герман смотрит: что за малый такой, самому впору прослезиться. И он поскорей с лавки поднимается, забыли они, зачем пришли: “Работаем, друг, мы в спортзале!”

И вот в спарринге удар пропускает! Он, Герман! Покачнулся, взгляд бессмысленный… Конёк глаза вытаращил и так и замер с занесенной для нового удара перчаткой. Сам не понял, что произошло, – ведет учителя опять к лавке, бережно поддерживая за локоть, в лицо участливо заглядывает. Радости никакой, сам испугался.

Герман на лавку не садится – в себя пришел, улыбается: “Всё, друг, всё! И правда, видно, бог троицу любит! Что ж, овладел ты наукой полностью, прилежный оказался ученик – и будь здоров, так дальше держать! А матери за бутерброды спасибо, не забудь”.

Переодевается, уже вещи запихнул в чемоданчик, пальто на нем… Уходит. “Молодец, что выдержал, я не ожидал!”

Ушел, и тут радость на Конька нахлынула – руками в перчатках замахал, запрыгал, как ребенок… На мат упал, вскочил, опять прыгает, смеется – никто ж не видит, один он в пустом зале.

Герман на набережной. Чемоданчик в руке, воротник пальто поднят, брюки клеш хлопают на ветру… Конёк догоняет на велосипеде, от него не уйдешь.

– Садись, садись, за вещичками поехали!

Герман уж позабыл:

– За какими вещичками?

– Да за твоими, за какими, ты чего, друг? Переезжаем!

Герман объясняет, набрался терпения: куда переезжать, зачем? В общежитии он в комнате один, повезло, что каморка, вторая кровать не встанет. И стирает он себе сам, с тех пор как развелся, и ничего, привык… И вообще, у него дела: “Поезжай с богом, друг, поезжай!”

– Ты развелся, а я, наоборот, женюсь! – улыбается Конёк.

Что ему сказать на это? Всё, уехал вроде, то есть отстал на своем велосипеде – нет, опять догоняет, опять от чистого сердца.

– Так воскресенье сегодня, какие такие дела? Садись, прокатимся! Посмотришь, что тут у нас и как!

С ума он Германа сведет, но куда от этого чистого сердца деться? Сел на багажник, поехали…

Конёк крутит педали, радуется.

– С ветерком! Зря я, что ли, Конёк?

И пространство раздвигается, жизнь наконец проступает неспортивная: улицы, дома, редкие прохожие, но пока неясно все, размыто в утреннем тумане, да и едут быстро, старается Конёк…

Так ничего и не увидели. Герман уже велит возле столовой транспорт остановить. С багажника соскочил. “Прощай, друг… Как хоть звать тебя по-человечески? Виктор? Вот, другое дело, а то Конёк какой-то, придумал! Всё, Виктор, краба своего обратно держи, на первенстве встретимся!”

Пожимают друг другу руки, расстались.

Нет, не расстались, конечно. Конёк появляется в столовой вслед за Германом, вроде он сам по себе… Ищет место свободное, а столик один только незанятый – так и оказались опять рядом, всё сначала! Герман недоволен, но пока еще благодушно головой качает, смеется: мы с вами где-то встречались?

Столовая – громко сказано. Пришли они в забегаловку, где грязь да мат, краснорожие ребятишки сидят, под столами разливают. Волки морские, они между рейсами чуть с тоски не воют, злые, а тут добыча сама пришла, Герман с Коньком, чистенькие, трезвые.

Уже что-то такое случилось по дороге, когда они к столику пробирались, Конёк и не понял: то ли Герману ножку подставили, то ли сам споткнулся, только грохот вдруг, и кто-то на спину вместе со стулом своим падает… И тишина сразу в забегаловке, как перед грозой, и Конёк, предчувствуя беду, на стуле беспокойно ерзает, а Герман все улыбается: не ходи за мной, опасно!

Сидят, ждут, когда их обслужат. Проплывает мимо столиков тетка буфетчица, в платок замотанная, чуть не в валенках, жизнью недовольная, тарелки с закуской посетителям швыряет. Не дозовешься!

А ребятишки в себя пришли, и тучи сгущаются: двое к ним уже не спеша идут, вроде прогуливаются. Конёк смотрит, как Герман себя будет вести, и тоже мужественно закинул ногу на ногу, хоть бы что. Но тут из-за соседнего стола паренек, подмигнув, ему ножик показал…

Конька аж пот прошиб. Не знает он, что делать, как страх не показать, когда страшно? Все же предлагает Герману, пока не поздно:

– Может, пойдем, как? На свежий воздух… Чего-то тут душновато!

Голос чужой, вроде кто-то другой вместо него пискнул. Герман и не расслышал.

– Ты что-то сказал?

– Нет.

Двое совсем приблизились – вот они, рядом, но еще раньше буфетчица вклинилась:

– Чего надо?

– Чайку, милая, чайку, – просит Герман.

И поднимается, потому что ребятишки уже нетерпеливо над столиком нависают, заждались. И он с ними прямиком в туалет направляется для разговора, куда же еще?

Пришли двое к двоим, а уводят одного и даже в недоумении оглядываются: чего это Конёк за столиком остался, непорядок! А тот все сидит – никак не может подняться, к стулу прирос.

Герман недолго отсутствует – вот уже и возвращается, опять за столик присел. Стражи его так и не появились, в туалете остались за дверью.

– Я это… я чемоданчик сторожил, – сообщает Конёк.

И переживает, что сторожил, лица на нем нет… А Герман сбитый в драке кулак разглядывает. И тоже переживает.

А тут еще огорчение – чай, который тетка принесла.

Герман чуть не до слез обиделся, выговаривает буфетчице: “Разве это чай, заварки не надо жалеть… Да это вообще, не при даме будет сказано, анализ!” И тут уж дама на капризного клиента набрасывается, сердито выкрикивает все слова, какие накопились у нее за день работы в постылой забегаловке.

А клиент вдруг во время яростной жестикуляции руку ее ухватил и вниз тетку тянет, к себе пригибает… Согнул чуть не пополам и в ухо шепчет, шепчет, и оба уже улыбаются.

И опять ее манит: иди, еще по секрету скажу!

И она, молодея в смущении, ухо уже сама подставляет, чтоб услышать. И никакая она не тетка, лет тридцать ей с хвостиком, оказывается.

Умчалась – примчалась: чай на столе, с лимоном! Не уходит, все стоит, хоть уже не нужна, глядит, как Герман из стакана прихлебывает с удовольствием. А когда пошла, показала, какая она есть, Герман аж поперхнулся: смотри, как все у нее играет!

Конёк не смотрит и чай не пьет, все молчит подавленно, и теперь еще надо его утешать: “Это не трусость, друг, это, наоборот, голова у тебя на плечах, молодец! Ведь мы б их вдвоем совсем прибили, чем бы все кончилось! Нельзя нам вдвоем, будем по очереди – в следующий раз ты пойдешь, если что, а я чемоданчик постерегу!”

– Если что? – спрашивает Конёк уже по привычке.

Это “если что” Конёк тут же сам и организовал, только они на улицу вышли: в драку ввязался. Причем один сразу против троих пошел. Причем эти трое ребят были с повязками на рукавах, дружинники! Показалось ему, что ребята на Германа косо посмотрели, на хлопающие на ветру брюки клеш. Может, и посмотрели, и сказали даже походя пару неодобрительных слов, так ведь они были представители власти! И Конёк, в общем, за опасную черту ступил, Рубикон, можно сказать, перешел, когда на этих ребят с кулаками полез, – всё, уже статья ему светила, если подходить по всей строгости…

Но полез не задумываясь. Потому что его настала очередь биться, так показалось, а с чемоданчиком теперь пусть Герман стоит – он и стоял с растерянным видом…

Что Конька спасло? Да что ребята знакомые были, свои, только это. Он сам вчера еще с ними с такой же повязкой ходил. Что они просто не поняли: “Конёк, Витька, ты чего? Ты с ума, что ли, сошел? Или, может, вмазать тебе для прояснения мозгов?” И двое уже Конька держали, а третий и правда хотел вмазать, но раздумал: чего Конёк такой счастливый гогочет, и впрямь, что ли, спятил?

В общем, удалось замять… Ушли они с Германом, уехали на велосипеде. Тот, что раздумал, третий, вдруг вслед запоздало закричал: “Эй, а что за дружок с тобой, он кто?” Все же заинтересовал их Герман, чем-то, видно, не понравился.

Пусть кричит, они уже далеко, по городу едут: воскресная пустота, редкие автомобили, прохожих почти не видно… Конёк привычно педалями крутит, настроение хорошее. Показал, что тоже не лыком шит, знай наших!

Все быстрее едет, почти летит на своем велосипеде, а легкость такая, потому что уже без пассажира. Герман с багажника соскочил, Конёк и не заметил.

Конёк мечется на велосипеде туда-сюда, ищет Германа, весь уже в поту… С улочки вырулил опять на набережную, увидел фигурку на пустом берегу, у самой воды. И глазам не верит: Герман в море ныряет, поплыл!

Ни души кругом. Море свинцовое, осеннее, у Конька пар изо рта… Слез с велосипеда, спускается с набережной на берег – вот пальто Германа, брюки аккуратно сложены, чемоданчик, а где он сам-то?

А вон его голова – куда плывет не оглядываясь, мощно руками взмахивая, в море, что ли, открытое?

Потом вдруг раз – и исчез Герман. Конёк вглядывается: где же он, где? И чем дольше стоит, тем сильнее волнуется, потому что не видно Германа, нет его! А потом не волнение – ужас Конька охватывает, и уверенность, что несчастье случилось, и он смотрит на чемоданчик и не знает, что делать… И быстро по гальке пошел, побежал – туда поскорей, вверх, на набережную. И уже на велосипеде мчится прочь от моря свинцового, от беды.

Только ей он скажет, Ларе, ей одной… Потому что между ними нет тайн, всё друг дружке говорят, даже самое страшное! А Римме не скажет, нет, хоть вокруг кругами ходит, в лицо встревоженно заглядывает: что с тобой, что?

Вот опять на кухню зашла, а Конёк ей: “Ларку позови, куда Ларка запропастилась?” И всё, нет больше сил терпеть, невмоготу ему со своей тайной – сорвал с себя колпак, сам в зал бежит за Ларисой!

И вдруг среди танцующих – Герман! Усики вроде мелькнули, чубчик… Конёк в толпу врезается, где он? Чуть не каждого кавалера осматривает, от дам отрывая, к себе лицом разворачивает: ни усиков, ни чубчика. Померещилось?

Ефим с эстрады Конька заметил, думает, тот в своем боевом настрое.

– Народным артистам! Давай! На бис!

Коньку не до пения.

– Отстань, Ефим! Ты парня не видел? Такой вот, как я, только еще усики?

– Таких, как ты, больше нет, точно, – удивляется Ефим. – Чего волнуешься, он тебе кто?

Конёк вдруг сам удивляется:

– Кто? Не знаю… Да никто!

Тут как раз Лариса с подносом пробегает, он ее поймал.

– Я сейчас, веришь нет, Германа видел!

– Какого такого Германа, это кто?

– Он уплыл и не вернулся, а я его видел! Но если он Герман, тогда я Поль Робсон!

– А ты и есть Робсон, – вздыхает Лариса.

– Потому что как же он здесь, если он уплыл? – волнуется Конёк. И тянет Ларису к столику. – Не уходи… Сядем, садись!

Она уже улыбается, глядя на его метания:

– Это ты подкапываешься, хитрый Конёк, чтобы я тебе чашечку принесла?

Конёк вне себя:

– У тебя одни чашечки в голове! Ты сама эти чашечки придумала!

– А чтоб ты не хлестал у всех на глазах!

– Ну, поехали! Подожди… – На лице Конька чуть не отчаяние. – Мне с тобой, Лара, посоветоваться надо… Ну, как с женой!

Она вспыхнула, сразу сосредоточилась.

– Советуйся так. Нельзя же за столик, не положено… Ну? Советуйся!

Рассуждают.

– Где ты его видел?

– Сейчас только танцевал.

– Но сомневаешься, что это был он?

– Не сомневаюсь, он!

– А что ж тогда советоваться?

Они стоят среди танцующих, Конёк в тяжелом раздумье повел Ларису в танце.

– Но ведь он уплыл и не вернулся!

– Утонул?

– Не знаю. Да.

– Значит, танцевал не он? – Ларисе надоело. – Померещилось, Конёк! Всё!

Она даже попыталась высвободиться из его объятий, пихнув в грудь, но он не отпустил, только сильнее к себе прижал.

– Мы в спарринге работали, он в моем весе и левша… Усики у него и левша, еще одно отличие!

– Конёк, успокойся!

Помолчав, она сообщает:

– А я вот что подумала… Что ты очень наивный, Конёк. Он танцевал, а потом сбежал, как ты в зале появился!

– Чего это он?

– Да не хочет тебя видеть!

Она это выпалила Коньку в лицо, и он, помолчав, согласился.

– Да, Лара, так и есть, наверное. Только больше не называй меня Коньком, такая просьба.

– Никогда?

– Пожалуйста.

– Не буду, – кивнула Лариса.

И очень вдруг огорчилась. Всегда смеялась, что бы ни было, а тут губы дрогнули, лицо по-детски искривилось, и она поскорей уткнулась ему в плечо, скрывая слезы. Обняла одной рукой, в другой еще держала поднос.

Еле ее уговорил: “Сейчас спутник пролетит, идем смотреть, а то пропустим!” Покаялся: “Конёк я, так меня и называй, всегда буду только Коньком!” И вот они обычным своим тайным черным ходом выходят из ресторана на берег.

Лара идет за Коньком в темноту: прошлый раз тоже обещал, что пролетит, а ничего не увидели!

Он оправдывается: “Прошлый раз облачность была, не самое удачное время для астрономических наблюдений…” Лара верит, спрашивает всерьез: “А сегодня удачное, сегодня спутник увидим?” Вспомнила, засмеялась: “Ну да, облачность… ты не дал смотреть, приставал!”

Он берет ее твердо за руку, за собой в темноту тянет, ему туда надо. И Лара, как маленькая, за ним идет, спотыкаясь, простодушно на небо глядя. И Конёк сам уже верит, что сейчас над ними спутник пролетит, тоже задрал голову – а вдруг?

Внезапно она останавливается, страшно ей: прожектора! “Конёк, милый, прожектора на нас с тобой направлены!” Он поскорей ее обнимает: “Что ты, что ты, успокойся! Почему решила, что на нас? Пограничникам дела нет, как только за нами следить!”

А потом всё наоборот: она уже ничего не боится и не понимает, почему он боится, когда вместе с ней лежит. А Конька нагота ее пугает, что до самого конца она разделась, позабыв обо всем, и лежит под прожекторами совсем голая! И он все крепче Лару к себе прижимает, чтобы только спрятать от ползущих по гальке лучей.

И тут шаги им мерещатся, даже вроде собака залаяла… Пограничники?! Вскочили, Лара впопыхах одевается, вещи не может найти, которые сама необдуманно разбросала… Еще прожектор, как назло, ушел, Лара все ищет в темноте, а Конёк-то одетый, схватил ее, бегут!

Еле ноги унесли. Поднимаются уже с берега по лестнице в ресторан, Конёк смеется: “Чего-то мне последнее время все мерещится… Может, их и не было, пограничников?”

Он смеется, а Лара вдруг в слезы, прямо рыдание… И что с ней, непонятно, не говорит, стала и стоит, ни с места, лицо закрыв ладонями. Все-таки Конёк расслышал: “Трусы не нашла… как я без трусов в ресторан пойду!”

Горе безутешное, Конёк уговаривает: “Так никто не узнает, какая ты там… не видно же! Я один знаю, но никому не скажу!”

Всерьез говорит, переживает за Лару. И потом из кухни все в их закуток выходит, уже не Германа глазами в зале ищет, только в волнении на Лару свою смотрит, как там она, больше не плачет?

И вот пришла в закуток, лицо убитое.

– А Ефим все знает!

– Как он может знать?

– Смотрит и улыбается, знает!

Конёк не раздумывая к эстраде идет.

– Ты чего, Ефимушка?

Ефим между куплетами только плечами пожал, очень был удивлен. Как же не улыбаться ему, если он такое вот поет: “Мишка, Мишка, где твоя улыбка?” И тут же Конька заставил улыбнуться, куплет пропел:

– Витька, Витька, где твоя улыбка!

Чем же утопленник занят в каморке своей в общежитии, куда и койка вторая не встанет? Когда никто его не видит и притворяться не надо?

А вот чем: Герман перед зеркалом стоит и, глядя на себя, бубнит заученно, повторяя одно и то же: “Ай сык фор палитикыл эсайлам!” В конце концов, показав себе самому фигу, он на чистом русском говорит: “Вот тебе политическое убежище, на-ка, выкуси! На хрен ты им такой сдался – ни бе, ни ме, ни кукареку!”