Текст книги "Спецзона для бывших"

Нет, было, конечно, что мы кого-то морщили. Забирали деньги и у наркоманов, и у железочников, то есть тех, кто промышлял скупкой металла. Там вообще интересно было, туда заходи и бери что хочешь – никто тебе слова не скажет. И жаловаться не будет, что самое главное. В последний раз мы семьдесят миллионов сразу взяли. В пакете. Правда, пришлось возврат делать. Я взял пакет, вышел на улицу. А к ним в это время «крыша» приехала. Был такой Сорока, он увидел меня, кричит: «Вадик, и ты здесь?» А я с Котом был, говорю: «Ну да, я здесь». – «Деньги отдай». Я ему пакет швырнул: «На, забери». Сел в машину, и мы уехали.

– Теперь объясните, зачем вы этим занимались? Вы же работали в охранном агентстве, за границу ездили.

– Нет, уже не ездил. Суд же был. Первый. Где нам вменяли рэкет. И где меня осудили условно.

– Тем более зачем этим занимались, уже имея условный срок? Неужели не думали: если снова поймают, то посадят наверняка.

– Я хочу сказать одно: с кем поведешься, от того и наберешься. Я долгое время работал в правоохранительной системе. Если сразу ты не достиг определенных высот, какой-то руководящей должности, где тебе гарантируют хороший кусок хлеба, ты неизбежно будешь деградировать в этой системе. Да вы посмотрите хотя бы здесь, в колонии, на сотрудников. На любого посмотрите, он по фене лучше меня говорит, в совершенстве, в пять раз. И сейчас вот если снять с меня черный свитер и надеть на него, то он ничем не будет отличаться от осужденных. А мне на воле, по роду службы, приходилось сталкиваться с криминальными группировками. Посмотрел я на них, подумал, что ребята-то красиво живут. Недолго, правда. Но красиво! Можно и самому попробовать. Ну и пошло-поехало. А тем более я же не каждого морщил подряд. Я, как Робин Гуд, только у богатых брал.

– А как выбирали, кого конкретно обобрать?

– Да там и выбирать не надо, их сразу видно было, всех этих челноков.

– Но вы понимали, что нарушали закон?

– Да какой закон? Помните, как в «Собачьем сердце», у Шарикова? «Да не согласен я!» – «С чем ты не согласен?» – «Надо все взять и поделить». Факт в том, что мне хотелось красиво жить. Даже не столько красиво, сколько в достатке. И в какой-то степени у меня патриотизм был. Я родился в то время, когда Павлика Морозова считали героем. В школе все были пионерами, мы этим гордились. А если в старших классах кого-то не принимали в комсомол, это было настоящей трагедией. Потом в один час все это рушится, все отметается. Мол, чему вас учили, все это неправильно. Когда мы впитали с молоком матери, что надо старшим место в автобусе уступать, что нужно старушку через дорогу перевести. Все в один момент ломается. И начинается формирование новой жизни, формирование нового человека. Невольно сопоставляешь, как было тогда и как стало сейчас.

– Получается, что вы находили своим действиям какое-то моральное обоснование?

– Факт в том, что угрызений совести я не испытывал.

– Я правильно понял: вы видели, что одни живут хорошо, другие живут очень хорошо…

– Нет, я видел, как они добиваются успеха.

– И к ним вы шли? К тем, кто живет хорошо?

– Ну как хорошо живет? Может, я выразился немножко неправильно. Хорошо живет… в каком плане? В плане финансовом?

– Конечно, в финансовом.

– Ну конечно, к ним шел. Опять же, ко всем не пойдешь. К мэру города я же не пойду. Хотя он тоже хорошо живет в финансовом плане. И к начальнику милиции я не пойду. Хотя он имеет какой-то доход. Всю эту бодягу я видел изнутри, знал, как достаются эти деньги. Знал криминальные структуры, знал, кто их крышует, кому они отстегивают потом. А почему бы и нет? Вот если бы я чуть-чуть не хроманул, меня бы до сих пор не поймали.

– Вы говорили про трупы на Арбатской.

– Нас привязали к банде Бегуна. У нас в городе был Виталий Бегун, оперуполномоченный по розыску угнанных машин. У него тоже была криминальная структура. Ему дали десять лет «крытки» – тюрьмы, и пять лет общего режима. Нас в первый раз всех вместе посадили. И стали считать, что мы тоже входили в его банду. Мол, вы с Бегуном общаетесь, значит, вы с ним друзья. Бегун – авторитет, денег много, у него банда, у него изъяли оружия целый арсенал. Значит, вы с ним заодно. А я Бегуна знал только по работе. Начинаю говорить, что никаких общих дел с ним не было, меня не слушают, не дают говорить. Просто надо было убрать меня. Вот я скажу откровенно: если бы они вместе со мной рядом сели, я бы молчать не стал.

– О ком вы говорите?

– На кого я работал… из-за кого получил двадцать лет.

– Все-таки что же произошло на Арбатской улице?

– В том-то и дело, что я не знаю. Мы как приехали, так и уехали. А потом мне сказали, что одного из тех восьми человек, которых мы раскидали, якобы я убил. Но я его не убивал. Там вообще нонсенс. В протоколе осмотра места происшествия и в самом приговоре написано: «погиб при наезде поезда». То есть это было не просто убийство, а как они говорят, убийство с целью сокрытия преступления. Кто-то утащил труп на железнодорожное полотно и бросил под проходящий поезд. Поезд неустановлен. Там так и написали: «неустановленным поездом в неустановленное время». Ну господа, как такое может быть: вы мне даете 105-ю статью, что я убил, и в то же время пишете, что его переехал поезд. Потом нашлись еще свидетели, которые видели, что погибший еще был живой, что я его взял за волосы и четыре раза ударил об шпалы. И в результате у него лопнула голова. Ну как, господа, такое могло быть? Четыре раза ударить человека головой о деревяшку – и чтобы у него голова разлетелась как арбуз? Это нереально.

– Ну а что за человек был погибший? Раньше с ним какие-нибудь отношения были?

– Я его немножко знал. Парень-то неплохой был. Он только что женился, ему хорошая девчонка попалась. Но тоже стал вот к этим братьям Свиридовым ходить. И начал с ними покалываться. Я один раз его встретил, сказал: «Брось, потом же из этого болота не вылезешь. У тебя малолетний ребенок растет, думай о нем больше. Иди лучше воруй, чем этой наркоманией заниматься». Он – «нет, нет, нет» – и в результате себе жизнь и сломал. Я подозреваю, что эти Свиридовы его и убили. Там один мужик сидел, старенький, он из окна всю эту картину наблюдал. Он видел, как мы дрались: что нас было двое и сколько их было. И что поодаль стояла еще одна группа ребят, которые боялись к нам подойти. А потом он видел, как братья Свиридовы тащили этого погибшего под руки, голова у него уже была разбита. У одного из братьев в руке была дюймовая труба. Они сначала голову ему прошибли этой трубой, а потом его бросили.

– Ну а при чем тут вы оказались?

– А мы как раз в это время приехали к ним и поколотили их. Одно на другое наложилось. И на нас свалили, что якобы мы убили. А главное, доказать трудно обратное. Меня спрашивают: «Ты был там в такое-то время?» – «Да, был». Но я-то его не убивал. Я подозреваю, у них между собой разборки были. И еще кто-то помог. Потому что, когда шло следствие, ко мне пришел начальник уголовного розыска майор Ромка Потапов и сказал: «Вадим, в прокуратуру твое дело отдали. Я знаю, ты мужик умный… Но мне сказали, чтоб ты сидел. И я уже сделать ничего не смогу. Хоть ты деньги на этот стол положишь мне». Поэтому я всего ожидал, но не двадцать лет сроку. У меня шок был, когда мне сказали: двадцать! Я думал, что меня осудят за драку по 111-й статье, части четвертой. Я даже допускал такой момент, что мы кого-то побили, но не так сильно, чтобы там кто-то умер. И в итоге меня даже не возили ни на следственный эксперимент, никаких показаний не брали у меня. То есть сначала, когда взяли меня, составили протокол задержания. Я им сказал, что статья 51-я… то есть я не буду с вами разговаривать до суда. Так они потом как только не изгалялись. У нас в то время в Самаре ежовщина процветала, пытки применяли. Выбивали-выбивали показания, но я так и стоял на 51-й. И вот потом они уже устали со мной биться. Пришел из прокуратуры этот Потапов и говорит: «Молчишь? Ну и молчи. Мы теперь копать ничего не будем. Ты все равно будешь сидеть. И сядешь плотно». Я ему говорю: «Рома, ты же знаешь, кто там участвовал?» – «Знаю». – «Ну так в чем же дело?» – «Я тебе сказать не могу. Ты будешь сидеть». Я еще на что-то надеялся, думал, напишу, туда-сюда, разберутся. А сейчас… всё, надежды нет, иногда даже думаю: может, и вправду я там… начудил? Посещают такие мысли. Хотя я точно знаю, что я не способен… Нет, убить-то я могу человека. Запросто. Могу по-любому, хоть кулаком, хоть ножом зарезать. Это я сейчас в себе такую черту уже обнаружил.

– Не каждый о себе такое может сказать.

– А чего тут стесняться? Другие просто боятся сами себе в этом признаться. Вот оно, королевство кривых зеркал, в зоне. Думает одно, говорит другое, делает третье. Столько ненависти, вся грязь, вся накипь всплывает…

– Вы думаете, такое происходит только в зоне? А на свободе разве не так?

– На свободе я уже давно не был. Хотя, в принципе, да, на свободе и в зоне – одно и то же. Только масштабы разные.

– Есть выражение, что зона тоже учит человека.

– Не знаю, чему она может научить…

– Неужели первый, условный срок не заставил ни о чем задуматься?

– Да как не задумался? Два года мне дали. В милицию поставили на учет. Я должен был приходить и у них отмечаться. Я звоню туда по телефону, там сидят две подружки. Обе капитанши. Одну зовут Зиной, другую – Ниной. Я их все время прикалывал, говорил: «Чего, девчонки, скучаете?» Они: «Вадик, ты, что ли? Появился свет в окошке! Чего тебя так долго не было?» Я говорю: «Зина, деньги кончились. Я вот сижу в автомобиле, у тебя под окнами, и звоню тебе с сотового. А на бензин денег нет». Она в ответ: «Ну так зайди хоть, посмотрю на тебя». Захожу, обе сидят, цветут. Я говорю: «Ладно, девчонки, бросайте работу, собирайтесь, садимся в машину и едем». Они, конечно, всё бросают, закрывают кабинет, и мы уезжаем на двое суток. И это я у них отбываю наказание! О чем я мог задуматься?!

Ну а в зоне… для меня шок был, когда я попал в эту зону. Я сопоставлял с теми зонами, в которых работал, и что увидел здесь. Это небо и земля. Тут вообще все по-другому. Может, все дело в контингенте, который тут сидит. В любой другой зоне все четко разложено по полочкам. Обиженные, красные, черные, блатные. Все прекрасно знают свое место. Любой вопрос можно решить на уровне самих зэков, не привлекая администрацию зоны. Вот я, будучи обыкновенным инспектором, вызывал смотрящего зоны, вора в законе Леню Троекурова, и говорил: «Леня, в чем дело?» Он отвечал: «Вадим, нет проблем. Сейчас все исправится». Он давал команду, и все исправляли. В этой зоне ничего не поймешь. В 1999 году тут вообще была анархия. Общий режим был. Потом перевели на строгий режим. Приехали на новый режим отбывать наказание новые ребята, и вроде немножко поумнее, пообразованнее. Но коллектив у них складывается. Я опять же сопоставляю с другими зонами. Если ты, например, черный, что-то отрицаешь, значит, ты это действительно отрицаешь. И стоишь на своем. Если же ты красный, сотрудничаешь с администрацией, так ты и дави на свою педаль – сотрудничай дальше. Никто слова тебе не скажет. Каждый выбирает свою дорогу. В этой же зоне пятнадцать раз на дню перекрашиваются. Сегодня, смотришь, он ходит помощником администрации, а завтра уже всем говорит: «В администрации гады такие, жизни не дают, поэтому, ребята, я теперь с вами». Через три дня он опять нацепил красную повязку. Спрашиваешь его: «Ты же говорил, что в администрации все плохие». – «Ну говорил». Меня такие типы просто раздражают. Я говорю: «Ты будь самим собой-то, какой ты есть». Не знаю, интересно ли вам то, что я рассказываю. Но я могу еще больше сказать: меня в этой зоне продержали три с половиной года «под крышей», то есть в тюремных условиях – в ШИЗО и ПКТ.

– За что вас там держали?

– Как злостного нарушителя режима содержания.

– И что же вы нарушили?

– Да ничего особенного. Не так вышел, не там встал. Просто нужен был повод – укатать меня. И укатали! А там надо отсидеть девять месяцев без нарушений, чтобы с тебя сняли ярлык злостного нарушителя и опять вывели в лагерь. У меня три с половиной года никак не получалось просидеть без нарушений. Я досиживаю девять месяцев, в камере, у нас «кормушка» в двери открыта. Проходит дежурный мимо «кормушки». Я кричу ему: «Женя, здорово!» – «О, Вадюха, привет. А чего ты сидишь без бирки?» – «Как без бирки? Да вон, снял ее, лежит на столе». – «Ладно, пиши объяснение». Пишу объяснение и уже автоматически становлюсь нарушителем режима содержания. Так же автоматически я остаюсь в ПКТ еще на девять месяцев. И вот я там три с половиной года куковал. Сначала чего-то бурчал и ворчал, что ко мне несправедливы. Что я не такой. На груди рубаху рвал. Потом начал присматриваться, привыкать, подумал: «Чего я горячку порю? Сам себе проблемы создаю». Я ведь сначала хотел весь мир перевернуть, кричал: «Дайте мне точку опоры!» По натуре я лидер, хочу быть в центре внимания. И еще я авантюрист, аферист конченый. Моя фамилия в Самаре довольно распространенная. Один однофамилец, участник войн, орденоносец, был моим знакомым. Имя у него тоже Вадим, и отчество совпадало. А тут в 2000 году вдруг выходит амнистия, по которой осужденным, имевшим ордена, сокращали сроки. Я все прикинул, взвесил и потом закидываю такую версию: «Да у меня полная грудь медалей, ребята. У меня три ордена Славы! Применяйте ко мне амнистию!» В колонии уже разговоры пошли. Мною уже оперчасть заинтересовалась. Со мною беседуют, выясняют, уточняют. Я, конечно, во время бесед держу себя на высоте, со всем полагающимся орденоносцу достоинством. Дескать, был, участвовал, награжден, имею звание майора. Я знал, что меня еще будут проверять и поэтому называл все данные на того однофамильца. Потом эти данные пробивают по спецсвязи, после чего подтверждается, что действительно есть ордена. Меня опять вызывают на беседу. Я прихожу, сидит из спецчасти женщина, спрашивает мою фамилию. Я называю. Она говорит: «Значит, так, быстренько пишите заявление на материальную помощь как полностью амнистированный. Документы на ваше освобождение мы уже подготовили». Я когда вышел от нее, у меня началась нервная дрожь. Я шел к себе в отряд и думал: неужели срослось? неужели скоро выйду на волю? На тот момент я отсидел только два года, и следующие восемнадцать лет срока слетали с меня как с гуся вода. Ошибся я только в одном – в годе рождения: мой однофамилец был с 1956 года, а я указал 1957 год. Мне уже выписали проездное удостоверение. Мне только чуть-чуть не удалось до ворот дойти. И тут меня разоблачили. Начальником оперчасти тогда был Жигулев, я потом ему сказал: «Степаныч, вот честное слово, если бы я вышел за ворота, ты бы меня не поймал никогда в жизни». Вот так все и получилось. Потом оперчасть в полном составе приходила смотреть на меня: кто, мол, в зоне такой ловкий выискался? После этого ко мне стали придираться: я в черных ботинках хожу, а мне говорят – надо в желтых. Я желтые надену, а мне говорят: надо в черных ходить, а ты – в желтых. Ну вот, такая ерунда началась, за всякую мелочь. И укатали меня «под крышу». В камеру, на первые девять месяцев.

– Какие там условия были?

– Сначала вообще прекрасные. По сравнению с лагерем. Что мне особенно понравилось, там не было СДП – секции дисциплины и порядка. Члены этой секции в зоне сотрудничают с администрацией. А мы в камерах были предоставлены сами себе.

– Сколько всего человек сидело в камерах?

– Около тридцати.

– В колонии так много нарушителей?

– Было. И сейчас там, кстати, тоже сидят.

– Условия действительно были прекрасными?

– Да нормально все было. В принципе, никто друг к другу не лез в душу. Телевизор есть. Пищи хватает. На час выводили в прогулочный дворик. Единственное неудобство: за один час разве нагуляешься? Правда, были и свои плюсы: в камере есть время посидеть-подумать. Вот вы спрашивали: чему тюрьма учит? Она учит, наверное, только законы обходить. Ну и еще кое-чему учит. Терпению. Если я раньше где-то не мог промолчать, то сейчас сдерживаю себя, молчу. Острые углы тюрьма учит обходить. Теперь-то я понимаю, что нельзя доводить себя до большого срока. Через пять-семь лет начинается злоба. На весь мир. На всех. Вообще в чем заключается проблема? В отличие от всех так называемых черных зон, здесь оказались люди, которые раньше работали в Системе. Мы были на виду, охраняли порядок… пускай плохо кто-то охранял, но кто-то и хорошо свою работу выполнял. И тут в один день ты становишься плохим. Преступником. Это вот такой психологический барьер… То есть сегодня ты нужен, а завтра ты как отработанный материал не нужен. Тебя просто откинули, просто посадили, вычеркнули из списка. С этим смириться трудно. Особенно в первое время. Это сейчас я сижу и знаю, что впереди у меня еще большой срок. Вроде даже привык к этому. Но это я о себе говорю и о своем сроке. А другие-то люди не меньше чем я страдают. От этого беззакония. У нас никто не застрахован от тюрьмы. А тем более если нет хороших связей в большом городе. И наоборот, если есть связи, тебя легко отмажут. И даже если ты реально что-то совершил и уже сидишь в тюрьме, то сможешь выйти оттуда с минимальными потерями, если у тебя есть связи. С нами в камере, в самарском СИЗО, сидел курсант военного училища. Его отец был первым замом самарского милицейского генерала. Потом у него из-за этого сыночка начались проблемы. Сыночек стал наркоманить, отца попросили с должности, с глаз долой. Назначили его начальником школы милиции. И в это же время его сыночек начинает промышлять всякими темными делишками. У него в машине был комплект униформы, рация, муляж оружия. Они ездят, грабят, берут наркотики. Этого сыночка сажают. Машину берут как вещдок. Находят форму, муляж оружия. И дают ему три года. Общего режима. И то по настоянию отца, который сказал: «Пускай болван на тюрьме посидит. Может, чему-нибудь научится». То есть мне за меньшее деяние дали двадцать лет… Конечно, там все было схвачено, за все заплачено. Я нисколько не сомневаюсь. Где-то на что-то закрыли глаза. Да и в моей ситуации могли бы закрыть глаза. Замяли бы дело, да и все. Но не захотели. Дело получило огласку, тем более что произошло убийство. Сейчас у нас идет борьба с милицией, как с ведьмами. Пошли нездоровые гонения, ищут каких-то «оборотней». Хотя и есть криминал в милиции, но не такой, чтобы из мухи слона делать. Я вспоминаю начало восьмидесятых годов. За те преступления, что сейчас совершаются в милиции, раньше бы лишили зарплаты, или оружие отобрали бы на месяц, или уволили бы. Сейчас дают по восемь-десять лет.

– Возможно, это делается с целью напугать потенциального нарушителя. В своем роде профилактика среди тех, кто еще не совершил преступление.

– Да в том и дело, что потенциального нарушителя уже ничто не напугает. Потенциальный нарушитель обычно и проявляет инициативу по выявлению всех этих «оборотней», только из нижестоящих чинов. И тех, кто ему не нужен, или кто много рот разевает, он их просто отдает на заклание. Для него люди как скот на бойне: ага, ты мне не нужен, значит, пошел вон. А во-вторых, надо полностью структуру менять. Потому что не дело, когда у мужиков нет ни зарплаты путевой, ни квартиры. Куда ему идти? Жена каждый день ему зудит. На ухо. Вот, мол, Сидоров то, Сидоров се, а ты у меня, мент поганый, заработать себе не можешь. И прочее, и прочее. Вот он и идет во вторую «смену»: форму снял, пошел грабить. Те же ларьки. Помните, у Джека Лондона есть рассуждение одного героя: «Вот где логика, когда государство ходит и грабит людей. Разбивает им большой палкой голову. А когда разбитых голов собирается множество, государство начинает проявлять к ним акты милосердия». То есть государство уже награбило до того, что деньги некуда девать, и оно начинает меценатствовать, раздавать средства на благотворительность, замаливать грехи. Вот и наше государство занимается этим. К чему я хочу подвести? Ну сколько же людям можно нервы-то трепать? Все же прекрасно всё видят, что государство полностью народ ограбило. Живет только горстка людей, кучка какая-то. Опять я вернусь в свое детство, когда Павлик Морозов был пионером-героем. А потом стал предателем: папу своего сдал. Оказывается, это нехорошо. А хорошо, когда ты раньше был ярым коммунистом, а потом стал ярым демократом? Была брежневская верхушка – коммунисты, а потом пошли их дети, сыны Гайдара – демократы. А наше поколение получилось с искалеченной психикой. Мы как подранки, побитые не войной, а моралью, перевернувшейся с ног на голову. Изначально было одно, а потом стало совсем другое. У меня это просто в мозгу не укладывается. Говорят, что началось формирование нового человека… Ну какого нового? Смотрю телевизор: губернатор Чукотки купил «Челси». А на какие доходы ты купил? Не то чтобы у меня зависть, что он где-то нахапал эти деньги. А то, что раньше у него папа был коммунистом, потом стал демократом, и сам он должность там занимал такую же. Вот мы про это с вами только что говорили: сегодня он красный, а завтра он черный. На зоне. Перекрашиваются. То же самое на свободе. В зависимости от ситуации. Откуда ветер подует. Проблема? Но мне кажется, что еще в ближайшие десять-двадцать лет в нашей стране ничего не изменится. Будет доживать старое поколение, воспитанное на идеях коммунизма и гуманизма, и будет нарождаться новое поколение. И только когда все старики вымрут – те самые старики, которые еще помнят старое время и еще чему-то сопротивляются, – тогда в нашей стране появится новая Америка, или New Russia, не знаю, как еще назовут нашу страну. Но лично меня это не устраивает. Я с ними не согласен! А в чем не согласен? Я говорю: «Ребята, ну вы живете своей жизнью, так дайте и другим маленько пожить». Было у меня на сберкнижке десять тысяч, они превратились в один день в ваучер. А ваучер этот ушел в пивной киоск. Там какой-то дядька их скупал. И так за бесценок их отдало большинство народа. Ограбили всех, обворовали. Сначала пообещали светлое будущее, народ поверил. А потом народ в дураках оставили. Вот с этим я не согласен! Душа бунтует, ум не согласен. По натуре я бунтарь.

– И поэтому вы пошли в криминал?

– Да нет, криминал никогда не притягивал меня. Если бы я шел к криминалу, я бы уже давно сел. А так я свой первый срок получил только в тридцать четыре года.

– Но все равно получается, что вы не нашли правильного применения своим силам.

– Я виню самого себя: где-то немножко сошел с катушек.

– И в итоге попал в тюрьму.

– Особой трагедии я в этом не вижу.

– Чем вы занимаетесь в зоне?

– Да ничем. Три с половиной года я бунтовал. «Под крышей». Потом вышел в лагерь, осмотрелся. И сразу же вступил в открытую конфронтацию с замполитом колонии. Я так и сказал ему: «Мне с вами не по пути». Для него это было шоком, потому что он – заместитель начальника колонии по воспитательной работе. И вдруг кто-то начинает навязывать ему свое мнение.

– Что вы имели в виду, говоря о том, что вам с ним не по пути?

– К нам в отряд зашел какой-то инспектор и сразу же стал мне «тыкать». И «тыкал» с нецензурной бранью. Я к себе такого обращения не потерплю. Я его начинаю ставить на место, говорю ему: «Ты мне не тычь, я с тобой свиней не пас». А это уже расценивается как злостное неповиновение сотруднику колонии. Я замполиту потом сказал: «Вы своих сотрудников хоть маленько одергивайте». Я понимаю, что людей брать неоткуда, дают объявления в газеты. А потом набирают кого попало. Вот приходит новоиспеченный офицер, ну какой он офицер? Всю жизнь он проходил с вилами в колхозе. Он грузил там, извините за выражение, навоз. А тут вдруг прочитал в газете объявление. У него глаза загорелись: ух ты, в зоне работать! Он приходит в отдел кадров, его встречают с распростертыми объятиями. Человек сразу же в своих глазах вырастает. Форму надел, локалкой хлопнул, и пошло-поехало: теперь он кум королю и сват министру. То есть большим человеком стал. Начальником.

– Ну хорошо, а вы-то себя кем ощущаете в зоне?

– От большого срока всякие мысли в голову лезут. Иногда просто хочется прыгнуть на запретку, чтоб пристрелили. Человек слаб по своей сущности. Можно до такой степени здесь загнуться! Думать, что все плохо, все в черном цвете. По большому счету, так и есть в зоне. Сам факт жизни в неволе говорит за это. Никем я себя здесь не ощущаю. И только иногда просыпается надежда, что все-таки в колонии я не навечно. У меня сейчас заветная мечта, когда на волю выйду, разуться и босиком по траве походить. В зоне одни булыжники. Я обычной травы уже восемь лет не видел. У нас из 10-го отряда, со второго этажа, виден кусочек воли – поросшая тайгой гора. И дом под горой. Смотришь туда – тоскует душа. Я написал по этому поводу стихотворение:

 
Трудно дышится, плохо пишется.
Будто все это в первый раз.
А на доме туман колышется.
Вот еще один день угас.
Кто-то колется, кто-то молится,
Кто-то на все махнул рукой.
А за зоною даль сосновая.
Кто-то сыплет на рану соль.
 

Вот такие ассоциации у меня родились.

– Давно вы пишете стихи?

– Начиная со школы.

– В колонии еще кто-нибудь сочиняет стихи?

– Здесь есть поэтический клуб, я называю его секцией рифмоплетов. Ничего особо выдающегося они в этом клубе не сочиняют. В эту секцию ходит один мой приятель, он все пишет про крошки-окошки. Я ему все время говорю: «Ты хоть разнообразь тематику». Я ему стих написал, посвятил, так он оскорбился. У него есть стихотворение «Рябиновые бусы». Я написал в ответ:

 
Кто-то пишет про рябиновые бусы.
Кто-то шепчет проклятье судьбе.
Заблудились людские души
В полуистине и полувранье.
На судьбу грешат, ее ругая.
А она от смерти сберегла.
Дарят женщинам рябиновые бусы,
Забывая, сколько дали зла.
А потом бессонными ночами
Начинают думать о душе,
Суете людского мирозданья,
И писать стихи о доброте.
Ведь душа обречена навечно:
Путь искать в пучине бытия.
Продираясь через бесконечность
Полуистины и полувранья.
 

Я вообще всю свою жизнь тяготею к разному творчеству. Даже когда учился в милицейской учебке, я все время занимался какой-то художественной самодеятельностью. И за счет этого я везде вылезал. То есть все на плацу тренируются, а я в барабан стучу… До шестнадцати лет я вообще в ансамбле играл. В шестнадцать лет я уже рослый парень был. Играли на танцах, в ресторанах. И мне это легко удавалось. Попросят где-нибудь выступить, сыграть или стихи почитать – сыграю и почитаю. В колонии есть свой вокально-инструментальный ансамбль «Кому за двадцать». У всех ребят в ансамбле срока большие, за двадцать лет. И я им говорю: «У вас репертуар избитый, три года поете одно и то же, типа “Сижу, кусаю булочку. Иду, кусаю булочку”. Ну что это за песни?» Я им сказал: «Если бы я был вашим руководителем, вы бы за три года у меня спелись? как “Песняры” у Мулявина». И я их разворошил. Я решил им конкуренцию составить: создать при колонии театр-студию «Экспромт». В прошлом я еще был театралом заядлым, участвовал в любительском театре в Самаре. И в зоне я тоже решил создать театр. Как это получилось? Вот когда я вышел «из-под крыши», подумал, что надо чем-то заняться. Взял в библиотеке книжку стихов одной поэтессы. Читаю. Поделился с приятелем впечатлением: «Смотри, как здорово пишет». А он говорит: «Да я ее знаю». – «Откуда ты ее можешь знать?» – «Она к нам приезжала в зону». Я говорю: «Да не может такого быть!» Оказалось, она приезжала в колонию на заседания поэтического клуба. Потом я тоже с ней познакомился. Посидели, поговорили. Аж на ты перешли. Я ей даже письма потом писал. Жизнь-то у меня богатая, насыщенная, есть чем поделиться. Кстати, она сказала мне, что ее стихи очень хорошо проходят в дурдоме и в местах лишения свободы. И вот я, пообщавшись с ней, опять почувствовал тягу к творчеству. Замполит пошел мне навстречу, говорит: «Давай расшевелим народ». Таким образом, у нас с замполитом наступило перемирие. Я набрал ребят в театр-студию. Написал два сценария. Все получилось прекрасно, с шутками-прибаутками, на злобу дня, типа:

 
Черствый хлеб жевал я всухомятку.
Говорили в лагере мне так:
«Вот счастливчик, получил двадцатку.
А могли бы врезать четвертак».
 

Первое выступление нашего театра было назначено на День защитника Отечества. Мы сделали муляжи оружия, военную форму подготовили. И концерт прошел хорошо. Ни в каких других зонах праздник 23 февраля не отмечается, поскольку отмечать его считается зазорным у уголовников. А в нашей зоне День защитника Отечества каждый год отмечается с помпой, потому что здесь сидят бывшие военные. Они как-никак, но все же защищали родину. Ну а то, что они попали в зону, так здесь они считают себя вроде как… военнопленными! Ребята-то, в основном, молодые, попали в колонию за убийства. Особенно много их после Чечни заехало. Нет у них в душе покоя. Как говорится, вечный бой у них. И покой им только снится. У нас вообще в колонии отмечаются все военные праздники: День воздушно-десантных войск, День пограничника, День морфлота… Флаги даже ребята свои делают, вывешивают в отрядах. Да тут еще такая конкуренция идет! Одни говорят: «Вы пехота, вы мазут, а мы – десантура». Другие доказывают: «А вы медуз не видели». На праздник берут чай, конфеты. Собрались в кружок, взяли гитару. Поиграли, попели.

– А субординация по воинским званиям в колонии есть?

– Да какие тут звания… все осужденные.

– Но вообще-то попадают в зону люди с большими звездами?

– Конечно, есть и такие. Их в зоне хорошо знают. Они все при делах, при должностях. Те же мастера на промзоне из бывших начальников. Среди них тоже разные люди встречаются. У нас тут сидел директор спецшколы ФСБ, у него в свое время Путин учился. Я с ним общался. Умнейший мужик. Он мне сто раз говорил: «Вадим, рот закрой и молчи сиди. Потому что все, о чем ты здесь скажешь, обернется против тебя. Причем в извращенной форме». Он учил меня, что надо быть гибче. Сливаться с людьми, стараться не выделяться. Я могу рассказать еще про одного человека. Мой товарищ, собровец, Герой России, старший лейтенант, восемь лет отсидел… Он Героя России получил за Чечню. Его взвод попал в окружение. Они оказались в здании на четвертом и пятом этажах, а под ними на трех этажах были «чехи». Три дня взвод – десять человек! – держался, отбивался, пока не подошли наши основные силы. Двоих из них только ранило, все остались живыми. Об этом потом во всех центральных газетах писали, репортаж по телевидению был. И вот он после всего этого попадает в колонию. Спрашиваю его: «За что?» – «Да мы тут пьяные остановили таксиста, сказали: “Довези”. Сели, а он вдруг чего-то задерзил нам». В общем, побили они таксиста. В результате получилось как разбойное нападение. Чуть ли не завладели его автомашиной. Тот быстренько заявление написал, и посадили их.