Текст книги "Спецзона для бывших"

Часть 8
Подводные камни следствия

Союз бывших

Следствие под грифом секретности. – Роковая поездка в Москву. – Друзья-предатели и большие деньги. – «И каждый стремился плюнуть в меня». – В камере с двумя генералами. – «В колонии все сразу становятся такими принципиальными».

Из беседы с осужденным Ф.

– Через неделю после моего ареста смотрю телевизор в камере – выступает Ельцин. В то время как раз на заседании Думы рассматривался вопрос об усилении борьбы с коррупцией. И вот Ельцин произносит такую фразу, что, мол, на Урале спецслужбы выявили наконец коррупционера… И называет мою фамилию.

Осужденный Ф.:

– Я родом из Свердловской области. Окончил Свердловский юридический институт и сразу получил распределение во 2-е управление Генеральной прокуратуры, осуществляющее надзор за объектами особой государственной важности. Проработал я в этой системе пятнадцать лет, в чине старшего советника юстиции был – это звание полковника, если применить общевойсковую иерархию. В 1997 году в отношении меня возбудили уголовное дело по заявлению моих бывших коллег. Коллег по бизнесу. Кстати, бывших друзей. Обвинили в вымогательстве взятки. Следствие шло более полутора лет. Затем был оправдательный приговор. Но поскольку дело было возбуждено и следствие велось по инициативе ФСБ, то они смогли потом уже в Президиуме Верховного суда поломать оправдательный приговор и все-таки добиться обвинительного приговора.

– В каком году это было?

– В 2000-м.

– Почему вашим делом занималось именно ФСБ?

– Суть в чем? Помимо основной работы, я занимался посреднической деятельностью такого характера: я договаривался на предприятиях оборонного комплекса о получении строительных подрядов для своих друзей – предпринимателей. Были у меня два друга, которые имели строительные фирмы. За те подряды, которые я для них выбивал, впоследствии из суммы полученной прибыли я получал десять процентов. И так было до тех пор, пока деньги не стали слишком большими. Но как только деньги перешли из категории рублей в доллары, интересы наши резко разошлись… И появилось заявление в ФСБ по «факту» вымогательства с моей стороны этих денег. Долго длилось следствие. В суде мои бывшие друзья изменили показания и рассказали, что было в действительности. Они решили, что уже хватит меня кормить, что они уже сами достаточно самостоятельные. Но отделаться от меня просто так они почему-то побоялись…

– Что же за друзья-то такие?

– Ну… когда речь идет о больших деньгах…

– Дружба врозь?

– Да, при деньгах дружба – это уже понятие относительное. И вот что интересно: ведь до последнего момента, до ареста, у нас были прекрасные отношения. Видимость, во всяком случае, была. Дружили семьями, ходили друг к другу в гости. По сути, мы выросли вместе…

– А их заявление – компромат на вас – вы видели?

– В уголовном деле я его видел. Причем привезли меня… Нет, я лучше расскажу с самого начала. Я ведь подчинялся непосредственно Генеральному прокурору, поскольку объект, который я курировал, был особой государственной важности. И вот меня вызвали на очередное совещание в Генеральную прокуратуру и там же арестовали…

– До совещания вы о чем-нибудь догадывались?

– Абсолютно ни о чем. Это был вызов на обычное рабочее совещание. Я должен был явиться в форме, доложить…

– В Москву поехали?

– Да, конечно, в обычную командировку. Приехал, зашел к начальнику управления, а тот говорит мне: «Сейчас не до тебя, иди, погуляй… дня три-четыре». Я через три дня снова пришел, он говорит: «Зайди в тот кабинет, там тебя ждут». Я зашел, там сидел следователь, который ввел меня в курс дела: «Присаживайтесь, в отношении вас возбуждено уголовное дело». Никаких документов он мне, конечно, не предъявляет. «Вот, – говорит, – распишись: это санкция на твой арест, и мы тебя отправляем в “Матросскую тишину”. Тут же надевают наручники на меня. Я еще успел спросить: «А наручники-то зачем?» – «Ну, положено так». И меня увезли. А когда везли, то, видимо, специально подобрали такого парня, который, наверное, мать родную посадит. Я ему говорю: «Слушай, парень, ну я же в форме… Неужели ты меня сейчас отправишь в тюрьму? Дай хоть в гостиницу заехать, там вещи мои остались». А он говорит: «Ничего не знаю». Надо сказать, что на всем протяжении вот этих испытаний… на этой дороге несчастий… я ведь все это для себя проанализировал и пришел к интересным выводам. Ведь я занимал достаточно высокий пост. И казалось бы, что отношение ко мне должно было быть соответствующее, но… ничего подобного! Вот свои же прокурорские работники гадили на каждом шагу. Старались до такой степени дистанцироваться. Не просто показать, что они никак не причастны ко мне, а показать, что они отрицательно относятся ко мне. И каждый из них стремился первым плюнуть в меня, чтобы показать начальнику, что он ко мне никак не относится, что он сам не такой. Мало того, меня закрыли не в обычной камере «Матросской тишины», а в специзоляторе – отдельном корпусе, выделенном на территории «Матросской тишины», где содержатся лица, которые представляют какую-то особую опасность или которые проходят по серьезным государственным преступлениям. В камере народу было немного. Помимо меня еще два полковника и два генерала. Сотрудники ФСБ ко мне беспрерывно приходили, говорили: «Расскажи про того, расскажи про этого нам». Потому что уровень общения у меня на воле был своеобразный. Ну а раз не рассказываешь, то… мне запретили переписку, ни одной посылки в течение полутора лет не разрешили получить, жене не разрешили ни одного свидания.

– Но это формально чем-то обосновывалось, какими-то правилами в рамках законодательной базы?

– Да какие там законы? Я вам скажу, что я общался, когда работал, с представителями Генеральной прокуратуры – вот такой уровень общения у меня был. И когда уже дело возбудили против меня, то я прекрасно осознавал, что писать жалобы, допустим, на неправомерное поведение следователя бесполезно. Я сам работал в этой системе, причем не просто в правоохранительных органах, а в прокуратуре, которая осуществляла надзор за соблюдением прав и свобод граждан. И я знал, конечно, как на самом деле осуществлялся такой надзор.

– Значит, еще по вольной жизни вы иллюзий не строили и видели, что в этой системе не все так безоблачно?

– Если говорить совершенно откровенно, то ведь меня-то все это не касалось. Я причислял себя к людям, с которыми никогда ничего не случится. Оказалось, ничего подобного! И когда оно случилось, я долго не мог поверить, что это случилось. Не мог осознать, осмыслить. Но сегодня я в чем-то даже благодарен тюрьме за то, что она предоставляет человеку возможность увидеть себя со стороны. А разглядел я себя со стороны, конечно, не на следующий день, как меня арестовали, а уже когда шел первый процесс. Приехал представитель Генеральной прокуратуры к процессу, сидит в качестве государственного обвинителя, я – в клетке. И вот идет процесс. Естественно, что много репортеров, каждый день все это транслировалось по местному телевидению…

– Где проходил процесс?

– В Екатеринбурге. Потому что суд обычно проходит по месту совершения преступления. А в «Матросской тишине» меня держали, пока шло следствие, чтобы я никак не мог воздействовать на ход дела. То есть держали в Москве на всякий случай, за тысячи километров. И вот меня привезли в Екатеринбург. Идет судебный процесс. Я смотрю на государственного обвинителя и ловлю себя на мысли, что его вопросы какие-то несерьезные. Я отчетливо вижу, вернее, догадываюсь, что с уголовным делом он наверняка не знаком, если и посмотрел его, то в спешке. Я понимаю, что этого человека на скорую руку выбрали, в пожарном порядке отправили из Москвы в командировку в какой-то Екатеринбург, он приехал к началу заседания, не успел подготовиться… Ну, такое бывает, это даже нормально. И вот в этот самый момент, глядя на него, я словно бы посмотрел в зеркало и увидел, что он, государственный обвинитель – это фактически я вчера. Я сам был таким же! Это мои слова, мои общие фразы, мои «объективные» выводы, в конце концов, это моя неподготовленность к процессу. Представляете?! Я точно так же вел себя на тех процессах, когда сам кого-то обвинял. Так какие же претензии могли у меня быть теперь к этому человеку? Хотя сначала была такая обида, я сидел в зале суда и обреченно думал: «Ну почему же ты, представитель власти, не хочешь разобраться в моем деле? Что тебе мешает? Ты же не следователь, а представитель прокуратуры. Ты видишь, что дело откровенно сфальсифицировано, что свидетелей запугивают, что здесь стоят фээсбэшники, они от свидетелей ни на шаг не отходят. Они все трясутся, перепуганы, эти свидетели. Они не могут ничего сказать. Но ты-то, представитель Генеральной прокуратуры, все это видишь. Почему же ты не хочешь отреагировать?» Так я мысленно обращался к государственному обвинителю, причем не просто должностному лицу, а к человеку, который просто обязан следить за законностью, правильностью ведения следствия. А потом думаю: «Ну что я от него хочу? Я сам был точно такой же». И я сейчас отдаю отчет в том, что вам говорю: в свое время я тоже закрывал глаза на очевидные нарушения в ходе судебных разбирательств. Изучал уголовные дела по верхам…

– Что же вам мешало углубляться в подробности уголовных дел? Нехватка времени? Отсутствие каких-то данных?

– И не было времени, и… знаете, текучка. Я вам скажу, что критериев оценки работы следователей всего два: это количество дел, которые они получили в производство, и количество дел, которые они выдали в суд. Если, допустим, он десять дел получил, он должен и десять дел отправить в суд. Но он, допустим, видит, что дело было возбуждено необоснованно, и он прекращает это дело. Это брак в его работе. За это он наказывается. Почему? Я – прокурор, я возбудил уголовное дело, даю тебе, следователю, и вдруг ты, такой умный, говоришь, что в материалах дела нет ничего. Да за это я тебя, собаку… Так рассуждает прокурор. Во всяком случае, премию этот следователь уже не получит. И поэтому следователь выскакивает из штанов, но он будет доказывать, что дело возбуждено правильно. А если оно еще на контроле стоит у того же прокурора или еще какого другого вышестоящего начальника, или ФСБ там день и ночь над тобой стоит, дышит в ухо, контролирует ход следствия, то ты сделаешь все возможное, чтобы это дело прошло в суд. Ты из пальца высосешь все эти «отягчающие» обстоятельства, которые в суде будут являться доказательством вины обвиняемого.

– Неужели в следственной практике такой беспредел? Если то или иное дело явно сфабриковано, то…

– Я вас перебью, извините. Ваше мнение сформировалось на основе фильмов, которые пытаются преподнести следователя таким… какие-то принципы, идеалы якобы у него. В кино – да, могут быть принципы, а в жизни – нет. Существует понятие: профессиональная деформация личности. Особенно ей подвержены работники правоохранительных органов. Возможность влиять на судьбы других людей и абсолютная бесконтрольность формируют в человеке уверенность в собственной непогрешимости и безнаказанности. Больше всех этому подвержены судьи. Лет через десять судебной практики они становятся уже такими небожителями. А следователь через десять лет – это человек с глубоко деформированной психикой. И для него уже нет человека как такового с его проблемами. Это машина, которой дали задание: вот этого оправдать, а этого посадить. Я сам внутри системы проработал двадцать лет, я прошел все ступени, и для меня это не является каким-то откровением. Кого сейчас берут в следователи? Людей не хватает, и сюда принимают зубных техников, спортсменов, библиотекарей… Принимают кого угодно, но не юристов, которые прошли специальную подготовку. Такие «следователи» работают в милиции. Ну а если взять прокуратуру, которая стоит на уровень выше, вернее, должна стоять, здесь тоже свои проблемы, а именно – работают здесь и гомосексуалисты, и наркоманы, и сутенеры… Я уже не говорю о взяточниках, это слишком распространенное явление. Прокуратура – самая настоящая сточная яма…

– В которой вы работали.

– Да, представьте себе, работал.

– Но в то время вы наверняка рассуждали иначе?

– Да, я знал, видел, замечал, что происходит вокруг, но… не придавал особого значения. Я уже говорил вам, что меня-то лично все эти мерзости не касались.

– То есть вы жили по принципу: моя хата с краю?

– В общем, да.

– А почему же сейчас решили выносить сор из избы?

– Ну… я уже в той избе не живу.

– Вы рассказываете жуткие вещи: продажные служители Фемиды готовы засадить любого человека, и таких «служителей правопорядка» – пруд пруди. А что нужно было бы сделать, чтобы навести в этой среде настоящий порядок? Изменить систему отчетности? Ввести новую надзорную инстанцию? Или, наоборот, сделать следствие неподотчетным? Дать больше самостоятельности, а значит, ответственности?

– Это уже будет уголовно-правовая реформа…

– Можно делать и отдельные шаги: поднять зарплату.

– Я приведу простой пример, отвечая на ваш вопрос. Возможно ли исключить все эти негативные явления только одним повышением зарплаты? На сегодняшний день у судей самая высокая среди госслужащих зарплата. Им бесплатное жилье предоставляется. И у них же полный иммунитет к привлечению к какой-либо ответственности, даже административной. У них пожизненное содержание и статус судьи сохраняется. Что еще можно человеку придумать? Какие еще блага ему предоставить? Но именно судьи, именно они, имеющие такую солидную господдержку, более чем другие сотрудники правоохранительной системы берут сегодня взятки. Судьи… Ну вот что его, судью, заставляет, можно сказать, при наличии определенной независимости в виде стабильного высокого заработка и других гарантированных благ, вот что его заставляет фальсифицировать протокол судебного заседания? А ведь это главный документ судебного заседания. Понятно, что его заставляет, вернее, провоцирует на это абсолютная безнаказанность. Но вот во имя чего он это делает? Ради какой «высокой» цели? Он фальсифицирует протокол судебного заседания, подгоняя обстоятельства дела под приговор. Который ему заказали.

– Вы очертили суть проблемы, а как думаете, насколько велики ее масштабы?

– Мне кажется, это не частные случаи, а явление. Вот в прошлом году – это то, что было обнародовано: в Краснодаре секретарь суда послала в Верховный суд оригинал протокола судебного заседания и указала, что судья ее заставлял пять раз переписывать этот протокол. Но я знаю случаи, когда заставляли до десяти раз переписывать протокол судебного заседания! Человек на вопрос судьи отвечает: «Да». А в протоколе записывают: «Нет». И ты не докажешь обратное. Никак. Потому что диктофон не разрешают использовать. Судья заведомо запрещает ведение каких-либо аудио– или видеозаписей в ходе процесса, поскольку ему нужно провести этот процесс так, как ему заказали. А любой чиновник, в том числе судья, боится огласки своих действий. Существует такое объединение, или структура: квалификационная коллегия судей. Это орган, который разрешает жалобы на судей. В каждом регионе, при областном суде, такая коллегия существует. Жалоб на судей очень много поступает. Но никогда эта коллегия никого не допускала на свои заседания, и ни разу не опубликовывались результаты рассмотрения жалоб. А почему бы не сделать это гласным? Жалуются на судью, что он ведет судебное заседание предвзято. Приводят конкретные факты. Так почему же вы не хотите дать огласку хотя бы результатам рассмотрения этих жалоб? Все дело в том, что председатель этой коллегии – он же председатель суда. Зачем ему показывать мусор в своей же избе?

Вот сейчас проходила судебная реформа. Об этом и говорили: предать гласности работу судов. Но этого нет, потихоньку проблему размазывают. И опять поощряется закрытость этих учреждений, что, в свою очередь, приводит к корпоративности. Сошлюсь на свой пример. Я писал жалобы и на следствие, и на суд и знал, что ничего не добьюсь.

Следователь под конец совсем обнаглел. Я написал жалобу на имя Генерального прокурора. Через два дня приходит следователь и дает мне ответ на эту жалобу, вот, мол, распишитесь в получении. И говорит мне: «Ты же обещал, что не будешь больше писать жалоб». Я отвечаю: «Ты меня уже достал». Пишу следующую жалобу, он снова приносит мне ответ. И это несмотря на то, что есть закон о порядке рассмотрения жалоб и заявлений граждан, по которому строго-настрого запрещено передавать жалобы на рассмотрение тем лицам, действия которых обжалуются. Однако прокуратура делает только так: куда бы вы ни писали, ваша жалоба придет к тому, на кого жалуетесь. Это всегда так было и есть на сегодняшний день. Первый допрос свидетелей по моему делу снимался на видеокассету. Я уже сидел в камере и узнал об этом, когда ознакомился с материалами дела. На видеокассете свидетель рассказывал, что я договаривался с таким-то человеком о подряде на строительство (а это был заместитель директора комбината по строительству), и он потом давал нам подряды, за что со мной впоследствии рассчитывались. Я прошу следователя: допросите этого человека, он подтвердит, что я занимался посреднической деятельностью. И что нет в этом никакого преступления. Я получал деньги за свою работу – за коммерческое посредничество. Следователь отказался допросить этого человека на том основании, что следствие закончено. Я уже говорил, что первый суд вынес оправдательный приговор, который утвердил Верховный суд. Но в этом случае колесо стало бы раскручиваться в обратную сторону, и тогда оно пошло бы давить всех, кто это дело сфальсифицировал. Поэтому заместитель Генерального прокурора, которому я непосредственно подчинялся, вместе с ФСБ, нашли одного человека в Президиуме Верховного суда, который вдруг обнаружил процессуальные нарушения у судьи. Придрался не в том смысле, что решение судьи состоятельно или не состоятельно, а просто судья, дескать, вот тут-то допустил ошибку. Поэтому приговор надо поломать. В это же время с моими друзьями-свидетелями работало ФСБ. И мои друзья написали заявление, где они… раскаялись в том, что рассказали на суде. Я сам этого заявления, кстати, не видел, только слышал о нем… И вот теперь получалось, что оправдательный приговор был построен на неправильных сведениях. Президиум Верховного суда сломал этот приговор и направил материалы дела на новое рассмотрение. Когда мои друзья пришли снова на допрос, это уже были совсем другие люди. Один работник ФСБ сидел в зале, еще двое – в коридоре, никого не впускают и не выпускают, в том числе не допускают прессу. И я вижу, что свидетели уже говорят то, что от них ждут. Тогда я обращаюсь к суду: «Уважаемый суд, включите, пожалуйста, видеозапись первого допроса». Ладно, включают, показывают. Судья спрашивает одного свидетеля: «Вы признаете, что говорили это?» А куда тому деваться? Он вроде бы и признает и не признает одновременно, говорит: «Ну, в общем, меня не так поняли там». Судья резюмирует, обращаясь к секретарю: «Все ясно, пишите, что он отказался от своих показаний, которые давал на предварительном следствии». И мое уголовное дело, которое было сфальсифицировано, не единичное. Я сидел в одной камере с людьми большого уровня. Один из них был начальником Финансового управления ФАПСИ. Его посадили, обвинив во взятке. Потом суд оправдал его, затем дело опять пересматривалось, как в моем случае, но этот человек смог переломить предвзятость следователя потому, что сам в тот момент был на свободе. А других людей, тоже очень высокого уровня, посадили. И они сидят. И тоже я знаю, что в каждом деле – фальсификации…

– Погодите, фальсификации на ровном месте не появляются. Ведь чтобы завести уголовное дело, нужно, чтобы кто-то написал и направил в органы соответствующее заявление.

– А вы знаете, такие люди всегда найдутся. Как только у кого-то с кем-то пересекаются отношения… вы понимаете, о чем я говорю. Мои бывшие друзья никогда бы не написали на меня заявление, если бы у меня были нормальные отношения с начальником ФСБ. И в моем деле роль ФСБ настолько прозрачна… Ведь чтобы появилось заявление, моих друзей обрабатывали год – целый год на них собирали материалы. Я об этом узнал, когда знакомился с материалами дела. Я читал даже не допросы, а их объяснения, и поражался… Я не знал о том, что они сами признались где-то в пяти-шести преступлениях. Каждый из них, из этих двух моих друзей. Они признались в незаконном вывозе валюты за рубеж, незаконной растаможке автомашин, сокрытии доходов от налогообложения. Во всем признались! Я читал и поражался. Потом следователю говорю: «Почему же по этим фактам не возбуждается уголовное дело?» Риторический вопрос… Я понял, что моих друзей просто заставили написать на меня заявление в обмен на то, что закроют глаза на их преступления. Через неделю после моего ареста смотрю телевизор в камере, выступает Ельцин. В то время как раз на заседании Думы рассматривался вопрос об усилении борьбы с коррупцией. И вот Ельцин произносит такую фразу, что, мол, на Урале спецслужбы выявили наконец коррупционера в органах прокуратуры. И называет мою фамилию. Мои товарищи по несчастью, с которыми я сидел в камере, все только переглянулись: ну, говорят, тебе приговор уже вынесли. На следующий день я спрашиваю следователя: «Дело ведь только на днях возбудили, а вчера уже президент выступает и называет мою фамилию. Как так?» Он отвечает: «Я не при делах. Это всё ФСБ». Они уже доложили по всем инстанциям, в мундирах дырочки под ордена и медали проткнули. Они план по выявлению коррупционеров выполнили. Ко мне жена постоянно приезжает сюда. Она передает мне все последние новости по моему делу. Однажды ей сказали в отношении меня: «Ну, так получилось, что его дело дошло до самого верха, и обратной дороги уже не было». Это моей жене сказал начальник ФСБ, они были в одной компании. И это я вам говорю к тому, что каждый человек может быть подвергнут такой процедуре.

– Тем не менее далеко не каждый человек попадает в колонию. Вы говорите, что против вас работало ФСБ. Почему ФСБ выбрало именно вас?

– У меня с ФСБ были своеобразные отношения. К сожалению.

– Каким-то образом приходилось контактировать?

– Да, ежедневно… приходилось…

– По службе?

– Ну… да.

– Где же это все происходило?

– В городе Новоуральске, раньше он назывался Свердловском-44. Это закрытый город. Вам приходилось когда-нибудь бывать в закрытых городах?

– Нет.

– Это город за колючей проволокой. Полностью. Стотысячный город. Собаки, вышки, пулеметы, КПП. Заезжаешь в шлюз, машину обыскивают, все как положено… Родственников можно завезти только по разрешению. В России сейчас осталось десять таких городов. Вот в таком городе я жил.

– Так как же пересекались ваши интересы с ФСБ?

– Эта тема своеобразная, и я не думаю, что она может быть предметом нашего разговора, потому что… это люди, которые никогда ничего не забывают! И не прощают тем более.

– Сколько времени длился второй суд над вами?

– Три месяца. И я уже был готов к тому, что меня осудят. Я видел, к чему клонит судья, как он задает вопросы, как реагирует на ответы свидетелей. Вот допрашивают одного из них, он рассказывает… Судья его перебивает, дескать, а вот по показаниям других свидетелей все происходило не так, а иначе. На что свидетель возражает: «Ваша честь, вы почему меня запугиваете? Я рассказываю так, как происходило все в действительности. А если будете дальше запугивать, указывать мне, что говорить, я вынужден буду написать жалобу на вас». – «Все, свидетель, вы свободны». Этот человек, естественно, написал жалобу, но ее никто не рассматривал. Доходило до смешного. Свидетели рассказывают, а судья говорит: «Ну, эти показания нас не интересуют». Я сам профессионал и вел во время суда свой протокол судебного заседания. И потом я внес замечания в официальный протокол судебного заседания – восемьдесят четыре пункта! Из них удовлетворили только двадцать два. Ну до такой степени переделали протокол, что там уже были фамилии, даты и названия фирм, которые никогда не проходили по моему делу. Конечно, я знаю всю эту кухню, знаю, как это делается, но… Я ведь сам работал в этой системе! Обидно… На суде у меня было ощущение абсолютной беспомощности.

– Хотя, по идее, суд – это высшая инстанция, где закон должен торжествовать…

– …При наличии иллюзий. А если их нет у тебя, то… Вы видите, что сейчас в стране делается. Возбуждается много громких дел, якобы громких, которые потом разваливаются. Уголовные дела просто придумываются. Только потому, что нужно раскрывать какие-нибудь преступления. Шпионов на всех не хватает, это понятно. А фээсбэшников много, и надо время от времени доказывать свою состоятельность. Иначе вас спросят: «А что вы делаете, ребята?» Вот они и доказывают… В отношении Пасько, например. Доказали якобы. Все понимают, что там нет ничего в этом деле. Но тем не менее суд-то осудил его. Почему? Потому, что машина работает. И с другой стороны, в «Матросской тишине» я сидел с одним человеком, который украл 120 миллионов долларов. Но он получил три с половиной года лишения свободы. С учетом уже отсиженного, его выпустили. А почему? Потому, что те, кто проходит по этому делу, они могут повлиять на суд.

– В одной камере с ним сидели?

– Нет, но я знал, что его держат тоже в этом СИЗО. Там всего сто человек сидит, такой небольшой изолятор для элитной публики.

– Какие мысли появляются у человека, вдруг оказавшегося за решеткой? Возникает недоумение?

– Вы знаете, недоумения не было. Потому что все, кто туда попадал, прекрасно знали, как это делается. И потому что сами раньше делали то же самое. Лично меня тюрьма заставила взглянуть на себя со стороны. И я вам скажу совершенно откровенно: мне это было неприятно. Стыдно было… как я себя раньше вел. Вот это особое подобострастное отношение окружающих к должностному лицу… Когда ты в качестве такого должностного лица приезжаешь куда-то, и тебе везде рады, готовы угодить, тебя везде приглашают… А ты воспринимаешь это за какое-то откровение, за доброжелательность. Всеобщую! И… не желаешь увидеть, что это всего-навсего лишь заинтересованность людей в твоем расположении, чтобы они через тебя смогли порешать какие-то свои вопросы. Их радушие ты принимаешь за чистую монету. И уже думаешь о себе: «Да я просто хороший парень! Да меня везде ждут! Мне везде рады!» И с этой иллюзией трудно расстаться. Даже в тюрьме… Я вот все настраивал себя, сидя в зоне, на работу адвоката в будущем. Постоянно следил за законодательством, писал жалобы – за других осужденных… я их столько здесь понаписал, но вот отменили сейчас… по закону об адвокатуре, ранее судимых туда теперь не берут. Второй вариант – заниматься бизнесом. У меня жена занимается бизнесом, она директор фирмы, и друзья тоже все бизнесмены. Я, сидя в зоне, был в отпуске – мне разрешили съездить. Я восстановил со всеми отношения, я не буду потерян, я знаю, чем буду заниматься. Разумеется, теперь я уже буду ко всему относиться без иллюзий. Опыт колонии… Если тебе улыбаются, то это не значит, что ты такой хороший. Вполне возможно, это значит, что тебя опять хотят посадить. В этом смысле – в смысле отношения к окружающему и окружающим тебя – колония дает неоценимый опыт.

– Не появится ли у вас комплекс недоверия? Ко всем, кого встретите? Ведь надо кому-то и верить.

– Надо жить без иллюзий. Правильнее будет так сказать. Потому что весь мир построен на компромиссах, абсолютно весь мир. На каких-то взаимных интересах. Если вы вдруг выходите за пределы этих взаимных интересов, это значит, здесь что-то иное. Может, конечно, быть очень тесный круг общения – это твоя семья, например. Вот так и создаешь свой мир, а за пределами этого мира совершенно иные отношения. Отношения именно взаимной заинтересованности.

– Давайте поговорим о жизни в колонии. Что это за жизнь?

– Несмотря на то что я двадцать лет проработал в прокуратуре, я, когда попал в зону, то сразу ощутил – это другой мир. Другие манеры общения, другой язык. Или ты начинаешь учить этот язык и принимаешь правила поведения, или ты становишься отверженным в этом мире. Третьего варианта нет. Здесь действительно нужно выживать. Потому что в колонии все обострено… И здесь действует материальная заинтересованность, она выходит на первый план во всех отношениях. Здесь просто так тебе даже иголку не дадут. Заведомо предполагается, какую услугу ты окажешь в ответ.

– О каких услугах вы говорите? Ведь в зоне никто ничего не имеет. Все равны.

– Это только на первый взгляд. Например, я не хочу мыть пол. И я тогда подхожу к кому-нибудь и говорю: «Ты согласен помыть пол?» И даю ему пачку сигарет. Он, конечно, соглашается. И он это делает каждый день. Или у меня порвались брюки. У меня нет навыков их зашивать. И опять пачка сигарет помогает мне решить проблему. Вот уже начинается взаимный интерес, о котором я упоминал.

– Только не говорите, что зона – слепок общества, оставшегося за пределами колючей проволоки.

– А я так и думаю. На воле что-то делают за деньги, а здесь – за услуги.

– Это нормально?

– По-другому здесь невозможно.

– Ну почему же: если умеешь, зашей брюки товарищу по несчастью просто так, без корысти, не беря сигареты. Научи его самого шить, вот и всё. Обычные человеческие отношения.

– Здесь этого не бывает. Потому что в зоне масса людей, которые не имеют никакой поддержки извне. И они вынуждены… работать… Ну вот еще пример: существует график уборки территории, для всех без исключения. А я, допустим, не хочу идти: долбить лед или собирать окурки. Я даю кому-то сигареты, и человек за меня это делает.

– Что-то много вы раздаете сигарет…

– Я не сказал главного: я редко кому-либо что предлагаю. Это тот человек сам приходит ко мне и предлагает свою услугу.

– А по каким причинам он мог оказаться без поддержки извне? Семьи остались, дети остались. Неужели у многих, попавших в зону, родня отворачивается? Но друзья остаются. Переписывайся, получай посылки.

– Не-е-ет, человек уходит в этот мир, как в могилу. Не каждый, но большинство. У нас в отряде сидит один человек, у которого пять братьев и две сестры. И никто ему не пишет и посылки не шлет. Я долго пытался понять. Это реакция ответная: значит, он относился к ним так же в прошлой жизни. У него были с родственниками такие отношения. И он для них и не был кем-то близким, несмотря на родство. Он что был, что не был. Ушел, ну и ладно. У них нет сострадания, потому что он не был для них значимым. Но люди даже здесь не хотят этого осознать и понять, почему они одни остались. У них растет ненависть к родственникам, что они его не хотят поддержать. Хотя сам он в прошлой жизни тоже ничем им не помог. Мало того, еще был, может быть, обузой. Ведь есть масса примеров, когда женщина начинает нормально жить только тогда, когда ее мужа посадили. К сожалению, это объективная реальность. Вот несмотря на то что в колонии отбывают срок бывшие представители власти, среди них масса наркоманов, алкоголиков. Это люди, которые деградировали еще на свободе. Здесь отбывает наказание один бывший майор, в прошлом начальник отдела уголовного розыска, – он ходит окурки собирает. Деградировал до крайней степени. Он ходит чрезвычайно помятый, небритый, грязный – редкий бомж таким бывает. А здесь этот бывший сотрудник ходит, для него это нормально. Если раньше на службе с него требовали какой-то приличный вид, то здесь никто не требует. Он предоставлен сам себе. В колонии таких осужденных называют «чертями». В зоне я пришел к поразительному выводу: в нашей стране в органы власти идет всякий сброд. Только в одном нашем отряде пятнадцать человек не имеют среднего образования. Они учатся в колонии в средней школе, начиная с восьмого класса. Но это же были представители власти! Как же их брали в милицию? Но это, я говорю, только в нашем отряде. А в колонии их наберется человек шестьдесят. И это взрослые люди, которые состояли в должностях. У меня товарищ появился в зоне. Он бывший прокурор. У него уровень достаточно высокий. Вот такое большое расслоение в зоне. Еще один мой товарищ – бывший подполковник, из гарнизона. Сел тоже за взятку. Но по натуре он человек воспитанный, тактичный, интеллигентный. Он не может влиться в эту волчью стаю. Несмотря на то, что он вроде бы должен быть солдафоном. И вот для него непонятны такие вещи, как подставить кого-то. Хотя в милиции это в порядке вещей. К сожалению, в зону народ, который здесь сидит, принес самое плохое – ментовское. Как говорят про них – менты. Они и есть менты. Это их самое плохое качество. Люди без принципов. Заложить, подложить какую-то гадость, интриги плести… Ведь работает в зоне только часть осужденных, остальные сидят без работы – это простойные бригады. И вот они весь день сидят и обсуждают друг друга. Сплетни плетут. Без конца. Одно и то же каждый день. Я вам приведу такой пример. Вот меня когда привозили на судебный процесс, помещали в «стакан» – это отдельная маленькая камера, пятьдесят на пятьдесят. Сидишь, ждешь своей очереди, когда тебя приведут к судье, он допросит. Охрана тут же. Процесс прошел, я жду вечера, когда меня повезут обратно в СИЗО. Весь день охрана здесь играет в карты. И вот я вынужден слушать их – мне деваться-то некуда. В других «стаканах» сидят женщины – их тоже судят. Охрана общается между собой только на одном языке: мат-перемат. Тема разговора тоже одна: где кто вчера чего выпил и чего съел. Дальше слушаю: «Ой, смотри-ка, Васька, цемент привезли во двор» – это во двор областного суда. И они продолжают: «Надо вечерком подъехать, пару мешочков спиздить». Я слушаю и думаю: неужели раньше-то я всего этого не видел и не слышал? В соседней камере сидят два бандита – тоже после суда, между собой разговаривают. И у них точно такой же лексикон, эти же выражения. Они ничем не отличаются от этих сержантов. Абсолютно. Это тогда меня поразило…