Текст книги "Спецзона для бывших"

А вот сейчас я смотрю, когда в колонию попадают молодые милиционеры, они адаптируются уже через два часа после заезда сюда. Для них вообще ничего не меняется. Бандитская среда для них родная. Повадки, манера общения, темы разговоров – все то же, что у шпаны из подворотни. Это объективная реальность, данная нам в ощущениях. Я ведь тоже привык к зоне. Это сначала она меня смутила, а потом адаптировался. Внутри зоны все вопросы регулируют сами зэки. Офицеры сидят только на КПП. А на территории зоны в специальных будках сидят зэки, они проверяют, чтобы никто лишний не выходил из локального участка. Зэки ходят в патруль, смотрят, чтобы все были одеты по форме, в робу, чтобы у всех были бирки. Зэки следят за поддержанием чистоты. Завхоз в отряде – зэк! – смотрит за порядком в отсутствие начальника отряда. Чтобы все было покрашено, побелено, чтобы вовремя сменили белье. И в этих условиях у зэков вылезает все ментовское. Он смотрит на тебя так же, как вчера смотрел на бабушку, торгующую семечками на рынке. Есть такие, что готовы тебе тут же в горло вцепиться. По любому поводу. Вот парадокс: в колонии они сразу принципиальными становятся. Почему? Потому что в большинстве случаев в зоне на должностях оказываются именно те, кто не состоялся в прошлой жизни. И здесь у них появляется единственный шанс как-то показать себя. Это такое рвение… В зоне он наконец-то стал начальником. Сегодня его ставят, например, банщиком. Ну кто такой банщик? Твое дело тазики убрать… Ничего подобного! Я могу тебя пустить в баню, а могу не пустить. Цепочку может себе завести он, будет ходить наматывать на палец – ну ведь начальник он!.. Большой теперь человек! А цепочка выступает как атрибут представителя власти. Назавтра ситуация меняется: его вдруг убирают с должности. И вот он стоит в углу совершенно потрясенный. Конец карьеры и всех жизненных планов!.. И он снова пытается лезть во все дыры: лишь бы хоть как-то соприкоснуться опять с властью. И смех и грех. Став начальником, он может послать тебя. Безнаказанно. Он ощущает, что это власть… Вот почему в зоне очень много обиженных? В каждом отряде человека два-три таких есть.

Меня это поначалу поразило: столько отверженных! Но их опущенными сделали не здесь. Или где-то в СИЗО, или на этапе. Я долго пытался понять причину явления. И вдруг понял: да, их выбросили из общества, но им хочется, чтобы был кто-то, кто еще ниже их стоит. И этих обиженных будет все больше и больше. Потому что всегда хочется сказать: «Да, я, конечно, совсем растоптан, но ты, сволочь, ты-то вообще мразь. Я выше, чем ты». Парадоксальная ситуация возникла в одной из тамбовских колоний. Этот случай описан в литературе. Собрали всех обиженных в один барак, чтобы их больше не унижали. Через два дня среди них появились свои обиженные – повторно опущенные – и те, кто ими командовал. Даже среди них возникла иерархия. И в этом заключается человеческая сущность. Думать, что есть еще кто-то ниже меня. Это помогает сохранять собственное достоинство, вернее, остатки этого достоинства. Хоть вот столечко его сохранить. Среди обиженных есть даже с высшим образованием. По местным понятиям, с ними нельзя здороваться. В столовой они сидят за отдельным столом. В помещении отряда у них отдельный угол. Все знают, что там живут обиженные, туда заходить не стоит. Есть в зоне и своя элита – это блатные или приблатненные. В основном это те, кто занимает какие-то должности.

– Для администрации колонии вы все равны.

– Ничего подобного.

– Все вы ходите строем?

– Да.

– В одну столовую?

– Совершенно верно.

– В один клуб?

– Да, но…

– Чем же элита выделяется среди других? И кто ее выделяет?

– Это вопрос, переходящий в разряд опасных. Для всякого, кто его будет обсуждать. И для меня в том числе. Эту тему можно обсуждать только за пределами колонии. Я недавно ездил в отпуск на две недели, впервые за последние пять лет, и поймал себя на странных ощущениях. Как только я вышел за ворота зоны, я сразу ощутил, что это временная свобода. Что надо возвращаться. Прямо сейчас. Что меня вывели на экскурсию. Показать – и обратно. Вот настолько зона впитывается в сознание. Я на рынке подошел к прилавку, чтобы купить рыбу, достал деньги и тут же их спрятал. И стал оглядываться, не смотрит ли кто. Только потом поймал себя на мысли, что я уже не в тюрьме.

– Если бы вдруг вы столкнулись на улице с тем, кто писал на вас заявление… Ваша реакция на такую встречу?

– Я давно уже все это пережил. Для меня нет барьеров общения с ними. Для них, конечно, страх будет на всю оставшуюся жизнь: вдруг я начну мстить? А для меня они уже не существуют. Мстить не собираюсь. Жизнь такая короткая штука. Тем более после пятидесяти лет начинаешь понимать, что тратить ее на выяснение отношений с кем-то… Когда каждый день прекрасен. Даже здесь, в зоне, если его правильно прожить. Если не стоять на помойке возле окурков целый день, а заниматься чем-то. Потому что масса интересного. Я вот с утра встаю и сразу работаю – целый час сижу и… пишу! Я пять лет потратил на то, чтобы добиться реабилитации своего деда. Он был репрессирован в тридцать третьем году. Я установил переписку с ФСБ, прокуратурой, милицией, архивами. Естественно, раз я писал из тюрьмы, то отношение ко мне в этих инстанциях было иное. Но тем не менее я добился реабилитации деда. И матери. Находясь здесь. Получил документы наконец. Я считаю, что сделал для матери самое полезное, что мог сделать. Потому что ей все время отказывали. Дед умер в ссылке. Следов никаких не было. Я нашел следы. Еще в зоне я пишу жалобы за других осужденных, поскольку с грамотностью у многих проблемы… Приходят и просят написать жалобу по его приговору. Изучаю суть вопроса и потом пишу. Еще я в зоне стал писать рассказы. Я думал: почему это меня вдруг потянуло к литературному творчеству? И понял: это защитная реакция организма, чтобы отключиться от реальности. Пишу о самом разном: о жизни здесь и о жизни там. Например, о поездке в Монте-Карло. Или о том, как здесь строятся взаимоотношения. Иногда хожу в спортзал – в зоне очень хороший спортзал. Потом обед, затем… случайная работа, какие-то поручения, которые даст начальник отряда. Раньше я работал на производстве – в тарном цехе сколачивал ящики. Попал под сокращение. Сейчас нахожусь в простойной бригаде. В зоне многие хотят работать. Потому что болтаться без дела – в тягость. А на производстве день проходит быстрее.

– Что в тюрьме больше всего раздражает?

– В первое время после ареста меня все раздражало, а потом вдруг наступило какое-то успокоение. Как это произошло? Учитывая особую «важность» уголовного дела, меня из Москвы в Екатеринбург отправили не поездом, а самолетом. Такое вообще редко бывает, ведь самолет для зэка – большая роскошь. Но, видимо, решили исключить в пути какие-либо контакты со мной. В Екатеринбурге поместили в одиночную камеру, где я провел полтора года. Метр двадцать на два метра помещение. Приварена шконка. Лампочка. Это все условия. На прогулку выводили в одиночный дворик. Обязательно в наручниках. В сопровождении двух сотрудников изолятора. Если кто встречался на пути следования, им кричали: «Лицом к стене!» А те пытаются украдкой взглянуть, что за уголовника ведут. Вот это и раздражало. Иногда доходило до абсурда. Сижу в камере один. Приходят подстригать. Командуют: «Руки назад!» И еще их нужно просунуть в кормушку – в окошко в двери, чтобы надели наручники. Потом открывают дверь, выводят в коридор. Там стоит зэк с механической машинкой для стрижки. Рядом наблюдает охранник с собакой. Напротив на стуле сидит офицер. Я сажусь, и в такой компании меня подстригают. Точно так же водили на прогулку. Сзади охранник с собакой, впереди – офицер, посредине – я в наручниках. Полтора года так продолжалось… Каждую пятницу – обход камер начальником изолятора вместе с начальниками отделов. Дверь открывается, меня спрашивают: «Вопросы есть?» Отвечаю: «У меня уже никаких вопросов нет». Ну, по-улыбаемся друг другу, и всё – обход закончен. Сначала они мне говорили, что мое пребывание в одиночке – это недоразумение, мол, разберутся. А потом уже и отвечать перестали. Ну и я перестал вопросы задавать. Я же знаю, как этот механизм работает. Потом был суд, после которого меня еще полгода держали в одиночке… Однажды зашли ночью, увезли на вокзал, посадили в столыпин, и – по этапу. Самый скверный следственный изолятор в стране – это в Иркутске. Такого я больше нигде не встречал. Набивают камеру людьми, там нет окон, нет отопления. Лампочка регулярно перегорает. И никому нет дела, что там сутками сидят без света. В камере, как правило, человек тридцать. По стенам течет, там где-то провода замкнуло, в стене, внутри, и если дотронешься до стены – пробивает, из носков выскочишь. Содержат, как последних скотов. Такого нет нигде… Тем более они ведь понимают, что сами могут здесь оказаться. Ведь в колонии сидят бывшие начальники отрядов из колоний, бывшие опера из колоний. В иркутском изоляторе я пробыл три недели. Долго не мог понять, почему меня не отправляют в колонию. Уже начал писать… Как мне ответили, недоразумение. Чтобы я, наверное, в полную силу прочувствовал свою… вину! После одиночной камеры я не мог наговориться. Одна история меня сильно поразила. Я познакомился в СИЗО с бывшим опером. Потом он стал рэкетиром, и не могли с ним справиться, чтобы посадить. Тогда придумали убийство: что он убил сторожа на своей даче. Поскольку человек исчез. Меня этот случай поразил. Нет трупа, нет орудия убийства, нет свидетелей убийства, и нет даже никаких косвенных доказательств, но процесс идет по убийству. Матери убитого показали фотографию, где она опознала его по одежде. Каждую весну снег тает, и в одном месте показался труп – обезображенное тело. Матери показали фотографию и спросили: «На нем был такой свитер?» – «Да, был». Опознала, значит. Расписалась в протоколе. И вот когда уже процесс был в самом разгаре, этот «убиенный» объявился. Он поехал в Ставрополь на заработки, и там чечены взяли его в плен. Когда его освободили наши войска, он позвонил матери. Она говорит: «Слушай, Вовочка, из-за тебя же судят Валерку – за то, что он тебя убил. Ты давай приезжай быстрее». Он отвечает: «Ну как справку мне выправят, я сразу и приеду». Она приходит в городскую прокуратуру к следователю и говорит: «Вы сказали, что Вовка погиб, а он мне звонил сегодня». Следователь отвечает: «Мамаша, все хорошо, вы только никому не рассказывайте». А процесс идет… Ну, вопрос чести, встать бы прокурору и сказать: «Мы снимаем обвинение по этой статье». Сказать, что произошло недоразумение… Нет! Он, «убиенный», уже сам пришел в зал суда. Его спрашивают: «Кто такой?» Он называется. Его опять спрашивают: «А документы у тебя есть, что ты – это ты?» Он показывает справку, поясняет: «Паспорта, правда, нет, но я – это я». Ему парируют: «Справку может любой составить». – «Так вот моя жена сидит». – «Ну и что с того, что сидит. Ты документ покажи». Более того, у судьи возник вопрос к «убиенному»: «Кто тебя пустил в зал заседаний?» Потом, конечно, судья исключил 105-ю статью за убийство, и осудили по другим статьям. Так было, и я отвечаю за свои слова. Потому что я сам на слово никому не верю. И я лично смотрел документы, где его сначала обвиняли в убийстве, а потом эту статью убрали. И вот что я хочу сказать: эта история отнюдь не исключительное явление, а наоборот, достаточно распространенное. Рядовое, к сожалению. Тюрьму можно сравнить с гостеприимным домом, в котором рады всех принять, но никого не выпустить. И людям надо об этом знать. Ведь тот, кто не столкнулся с этой системой, он даже не представляет, что здесь совсем другой мир. Помню, когда я смотрел на своем процессе на прокурора, я думал: для него это все театрализованное представление. Он пришел и так же уйдет – в свою, реальную, жизнь. А в эту тюремную жизнь для него было просто экскурсия. Даже не экскурсия, а так, соприкоснулся. Тюремная тема по-прежнему закрыта для широкой общественности. О реальном положении дел в тюрьмах и колониях молчат и газеты, и телевидение. Приведу такой пример. Я дважды писал в две разные редакции письма. Высылал свои рассказы о жизни в колонии и приписывал, что готов встретиться с журналистами, если у них возникнут вопросы. Ответов не было. Может, журналистам это не интересно? Или снова происки ФСБ? Потому что в нашей стране нет такой помойки, где не сидел бы таракан из ФСБ. В колонии отбывают срок люди разных национальностей. Это еще одна самостоятельная тема, о которой нигде не пишут. В зоне много чеченов, ингушей. И тут же много людей, которые попали в зону с войны. Из Чечни. Славяне. У многих есть ордена. Кого-то самого брали в плен. И они тоже брали в плен. В колонии славяне столкнулись с чеченами, которые нас просто ненавидят. В глазах ненависть стоит: дай ему автомат – он сегодня же всех нас порешит! И в колонии чечены ведут себя скверно. Вызывающе. Бывает, даже провоцируют. Вот идешь, а тебя подталкивают, например. Проблема? Проблема. Бывших врагов посадить в одну колонию… Меня поразили буряты. Они справляли Новый год. К ним присоединились тувинцы и калмыки. Все буддисты. Новый год у них – в марте. Администрация разрешила им собраться возле одной локальной зоны. Они заварили чифирь, принесли конфеты и какие-то национальные кушанья. И еще принесли кость от крупного рогатого животного – лопатку или ключицу, которую они, по традиции, должны были сломать ударом руки. Все вместе они образовали круг. У них был старший – по возрасту – он набрал в пиалу дымящиеся угли. С этой пиалой он трижды обошел круг, потом возле каждого сделал круг, и еще что-то приговаривал – молитвы свои. А все стоят, смотрят на него, внимательно слушают. Уже смеркалось, взошла луна. Они попили чифиря, потом стали ломать кость. Выходили по очереди. Только шестой или седьмой смог сломать ее. Ему приз – несколько сигарет. Потом они стали бороться: национальная борьба у них есть… А когда уже совсем стемнело, один из тувинцев начал петь. Горловое пение… Громко и надрывно. На всю колонию. В темноте это было настолько жутко. У меня было такое ощущение, что из темноты сейчас выйдут воины Чингисхана. Причем мой сосед сказал: «Если до утра нас не съедят, то нам крупно повезет». Словом, все это воспринималось как действие первобытных людей. Над зоной стояла огромная круглая, красная луна. Где-то вдалеке выли собаки… Помню, я еще подумал, что они все же молодцы – сохраняют национальные традиции. Хотя все они – молодые и пьяницы по воле, и я удивлялся: ну откуда у них все это? И тем не менее, им хотелось объединиться. Хотя бы на этой почве. Есть в зоне таджики, узбеки. Но они испорчены цивилизацией. Друг друга поддерживают постольку поскольку. О кавказцах я уже говорил: ведут себя скверно. Особенно чечены, ингуши. И проблема в том, что их нельзя поставить на место. Потому что нельзя на национальной почве рознь сеять. Этим они и пользуются.

– Вы упомянули еще про одну категорию осужденных – бывших военнослужащих. Приходилось с ними общаться?

– Да, здесь их достаточно много. У всех у них одна проблема, они рассуждают примерно так: «Да, я признаю, что совершил это преступление. Но я уже здесь шесть-восемь-десять лет, у меня есть за боевые действия орден Мужества, и почему бы меня не амнистировать на основании моих прошлых заслуг. Ведь лучше я уже не стану, я все понял». Вот это их очень сильно задевает – отрицание государством их прежних заслуг. Они же действительно защищали народ, государство. И я считаю, что в этом отношении политика государства абсолютно неправильная. Это люди, которые уже доказали, что они способны защищать государство. Их наказали, но… это уже иное, это другая тема разговора. На сегодняшний день перепутаны два понятия: лишение свободы как изоляция от общества человека социально опасного и как наказание за преступление. Каждого подсудимого изучает следствие, изучает суд, и можно разобраться, насколько человек социально опасен. Если опасен, ему дают пятнадцать лет. Но судья дает пятнадцать лет и тому, кто не опасен. Например, человек в возрасте, у него семья, внуки. У него большой положительный жизненный опыт, но… он совершил преступление. И ему дают большой срок, заведомо обрекая его на смерть. В прошлом году у нас отсюда уехал бывший начальник следственного отдела из Ессентуков. Ему семьдесят два года было. Его осудили на три с половиной года. Он застрелил своего зятя. Там у них была такая драма: зять пытался его прикончить, чтобы квартиру получить, отравил его жену, в итоге он застрелил зятя. Причем он подпадал под амнистию. Амнистию не стали применять.

Его прогнали по всем этапам. С достоинством вел себя. И что же, его в семьдесят два года перевоспитывать собирались? Или он был социально опасен? Произошла семейная драма! За что человека лишать свободы? Он уже понял все, он дышит, может быть, в последний раз. Ну ладно, человек с достоинством, он сохранял себя здесь, не побирался. Хотя даже дети от него отвернулись, потому что работают в прокуратуре, честь мундира решили сохранить, оказались такими подонками. Мы его как могли поддерживали. Но наконец после того, как он третью жалобу написал, амнистию ему применили. Снизошли. Он отбыл в колонии около двух лет. Для чего надо было лишать человека свободы? Ради чего? Если наказать, так его наказали – он уже осужден, он уже с клеймом. И таких людей в колонии достаточно: их лишили свободы не потому, что они социально опасны, а потому, что вот так положено. Вот инструкция – Уголовный кодекс. Написано: до восьми лет. Вот столько и дадим ему. Я почему и говорю, что судьи – это люди с крайне деформированной психикой. Для судьи нет людей, для него есть стопка бумаг. Если она красиво и хорошо подшита, значит, все нормально. Да еще просят наказать побольше. Ну как не сделать… Это конвейер. И поэтому дают лишение свободы всем подряд. У нас в колонии есть пацаненок, ему двадцать лет, солдат… У него грабеж, в результате которого он причинил ущерб потерпевшему на шестьдесят рублей. За шестьдесят рублей его осудили на четыре года лишения свободы. Причем все это подтверждается документально. Я ведь на слова никому здесь не верю. Я уже наслушался столько историй… Не нами придумано: «Не верь, не бойся, не проси». Это заповеди тюрьмы. На слово верить нельзя.

– Однако бытует мнение, что человек в тюрьме раскрывается.

– В большинстве случаев. Мало ведь кто контролирует себя на сто процентов. И потом, ведь лишения начинаются здесь не оттого, что ты лишен свободы. Когда приезжаешь, ты никому не нужен, никого не знаешь. Приходишь в столовую, тебе наливают в чашку… один капустный лист там плавает. И кусочек хлеба. Наесться невозможно. И голод толкает людей на самые разные поступки. Один пытается подработать как-то. Другой выпрашивает. Третий побирается. Четвертый заискивает где-то. Это уже повод человека увидеть. В чем он проявляется. Потом, конечно, человек обживается. Потому что не все же ходят в столовую, делят уже его пайку на несколько человек. Происходит своеобразная адаптация к жизни в неволе. Но есть и такие, кто, попав в колонию, ничего не потерял. Ему предлагают идти на условно-досрочное освобождение, а он говорит: «Меня там никто не ждет. Мне и тут хорошо: здесь кормят, поят». Не хочет уходить. И не потому, что его там ждет пистолет – пуля чья-то. Нет. А потому, что он пойдет в никуда. И многих, у кого подходит срок выходить, страшит, что же будет там, на свободе. Потому что в зоне какая-то стабильность есть. А на свободе? Кем он будет, когда выйдет? Всего лишь свободным человеком… Но это будет его субъективным ощущением, а не социальной категорией. Сама по себе свобода еще не дает стабильности социального положения.

Миллион в чемодане

Адвокат в камере все равно адвокат. – ШИЗО и диссертация. – «После зоны я буду баллотироваться в депутаты Госдумы»

– Меня просто угнетает, что я оказался в колонии, – говорит осужденный Ж. – Куда бы я ни шел – в столовую, в отряд, на промку – и я все время думаю, что я – зэк! Понимаете? Я ведь взрослый человек, моя голова на месте, мозги при мне, и вдруг – колония… Это какой-то абсурд.

Осужденный Ж.:

– У меня большой срок. Вы хотите знать предысторию? Окончил Харьковский юрфак, работал в прокуратуре. Перешел в КГБ, был оперативником в Черновцах. Потом – следователем в следственном управлении, там же, в Черновцах. Вернулся в 1992 году в Харьков, стал членом коллегии адвокатов. Переехал в 1994 году в Москву, принял российское гражданство. Стал членом Санкт-Петербургской коллегии адвокатов. Моими клиентами, кстати, были банкиры.

– То есть вы не бедствовали?

– Нет, конечно. В 1995 году я стал соучредителем межрегиональной коллегии адвокатов, в 1996 году возглавил одну из московских юридических консультаций, а в 1997 году меня задержал РУОП.

– В чем вас обвинили?

– В незаконном приобретении и перевозке наркотиков. Я могу рассказать во всех подробностях. Остановили на дороге мою машину, открыли багажник, достали из него чемодан. Открыли при понятых – там кокаин на миллион долларов. Потом в газетах писали, что я – кокаиновый барон.

– Чемодан ваш был?

– Нет. Мне его подложили. Потом был суд, и первый приговор, который затем отменили. Потом был второй суд и второй приговор, его тоже отменили. И еще трижды меня судили. Думаете, для чего все это было затеяно? Мне предлагали: давай информацию на своих клиентов-банкиров – и мы тебя освободим.

– Помните свой первый день в колонии?

– В первый день я не вышел на просчет.

– Почему?

– В знак протеста против решения суда по моему делу.

– Что было дальше?

– За нарушение режима содержания меня отправили в штрафной изолятор, где я сразу же объявил голодовку.

– Опять в знак протеста против судебного приговора?

– Да, из ШИЗО я отправил несколько жалоб на решение суда, но бесполезно… В колонии я написал книгу «Гарантия адвокатской деятельности», так ее Академия наук посчитала как диссертацию. Остается поехать на предзащиту…

– Вы это серьезно?

– Ну, хотелось бы… Хотя, конечно, смешно: кто же меня, зэка, выпустит из зоны на защиту диссертации…

– О чем еще, кроме защиты диссертации, вы мечтаете?

– Да ни о чем я теперь не мечтаю… Меня угнетает, что я здесь оказался. Куда бы я ни шел – в столовую, в отряд, на промку – и я все время думаю, что я – зэк! Понимаете? Я ведь взрослый человек, моя голова на месте, мозги при мне, и вдруг – колония… Это какой-то абсурд. А моей дочери исполнилось шестнадцать лет, и ей надо в жизни помогать вставать на ноги. Вот об этом я сейчас и думаю. И еще думаю о том, что мой отец – пенсионер, ему я тоже должен помогать. Но происходит наоборот: это он мне сейчас помогает, а не я – ему… И что еще… нет справедливости! Вот о чем постоянно думаю. Все перевернулось в этом мире. Ну как такое могло произойти? Судью настроили против меня, организовали статьи в газетах, сюжет на НТВ. Есть дела, за которыми стоят РУОП, ФСБ, и судья вынужден называть черное белым. Первый судья по моему делу уже на пенсии. Я на него не в обиде. Ведь судебный процесс – это машина, механизм, где судья лишь выполняет чью-то волю. Второй судья – ничего хорошего о нем не скажу, он вообще имел неформальные отношения с РУОПом, мой адвокат их застукала… Вы знаете, в суде я требовал, а не просил. Чтобы мне показали постановление, на основе которого меня задержали. Самое интересное – не было такого постановления! А судья сказал мне: «Я буду лично рассматривать твои жалобы». То есть дальше его кабинета они не уйдут. Как вам это нравится? В тридцать седьмом были «тройки» – втроем решали, а здесь уже единолично…

Меня держали два месяца в СИЗО, когда я знал, что Верховный суд не вписал мне никакой меры пресечения. В камере сидели двадцать четыре человека. Мы пообщались, познакомились, и вот представьте, что все они вдруг стали моими подзащитными, поскольку я сам – адвокат, и никто пока еще не лишал меня права на адвокатскую практику. Что тут началось… Из камеры собираются кого-нибудь выводить, а он говорит: «Без своего адвоката никуда не пойду!» Адвокат же вот он, я, сижу, жду, когда меня пригласят… Разумеется, зря жду – не приглашают. А это еще одно нарушение со стороны судебной системы: каждый подследственный в нашей стране имеет право на адвокатскую защиту. И его право, какого адвоката себе выбирать.

По моему делу следователь ни разу не видел ни злополучного чемодана, ни наркотиков. Фотографий чемодана и наркотиков в деле тоже не было. Я говорил следователю: «Раз вы утверждаете, что чемодан нашли в моей машине и он якобы принадлежал мне, то снимите мои отпечатки пальцев, убедитесь, что следов моих пальцев нет на чемодане». Но куда там, им это не надо. Я говорю «белое», они в ответ – «черное». Доказать что-либо, если тебя занесли в черный список, бесполезно. Хотя, если честно, я ведь ожидал провокации. Мне предлагали «сотрудничество», я отказался, и потом стал ждать, что последует месть. В этой системе не принято оставлять свидетелей. Но я думал, что они будут действовать более грамотно, что ли, более искусно, а не так топорно, примитивно, думал, что подбросят, ну, скажем, каких-нибудь два патрона – и вот тебе уже статья за незаконное хранение боеприпасов. А подкинули пять килограммов кокаина. Понятно, конечно, почему так много: чтобы труднее было оправдаться.

Посадить любого могут. А мы строим правовое государство… Но законы мертвые. Вот передали тюремную систему из МВД в Минюст. Это хорошо. Раньше РУБОП мог пойти в СИЗО, зайти в камеру, кого-то выволочь, избить. Теперь этого нет. Но я сочувствую тем бедолагам, кто несет службу в лагерях и тюрьмах. Зарплата маленькая. А как одеты? У одного на фуражке кокарда, у другого – орел. Это тоже от безденежья. А здесь, в зоне… нет денег на конверты! А как же гарантия конституционного права на обращение в вышестоящие инстанции? Жалобы ходят один-два месяца! Потом приходит «ответ» – всегда отписка. И ты уже думаешь, что ты не человек, а зэк, у которого нет никаких прав. И главная потерпевшая сторона здесь – о, вот еще один парадокс нашей жизни! – это администрация колонии. Потому что сколько осужденных, столько и жалоб, и все что-то требуют. Вот почему мне жалко тех, кто работает тут. Ну что они могут сделать, когда нужно менять всю систему. А зона – это отражение нашей жизни. Случилось где-то ЧП, и вот уже из ГУИНа давят на руководство колонии, а руководство колонии давит на своих сотрудников, ну а те, понятное дело, давят на нас, осужденных.

– А так бывало?

– Да сколько раз… Ведь даже тот же шмон можно тоже провести по-разному. Так и живем – по настроению, так же отбываем наказание, а закон – он, как повелось, на втором плане…

– Вы отбыли уже две трети срока. Чем хотите заняться на свободе?

– Я уже решил, что буду баллотироваться в депутаты Госдумы.

– Вы уверены, что вас могут избрать?

– У меня есть имя, знания, авторитет. Меня поддержат. В нашей стране нужно делать правовую реформу – защищать человека от произвола государства. Иначе через тюрьму пройдет вся Россия. И в те же правоохранительные органы будут принимать по принципу: этот сидел один раз, а этот – два раза, значит, принять того, кто меньше сидел.