Текст книги "Миссионер"

Маша

Вечером Андрей снова засел за телефон. Владимир Иванович самодовольно сообщил ему, что он «уговорил» Мамеда отпустить Машу.

– Подключил тут кое-кого повыше тех, кого он кормит, с ним провели беседу, показали пухлую папку с его делом… Словом, в итоге Мамед отступился. Не хотел нормальных денег – не получил ничего. Так что есть экономия, давай девчонке квартирку купим.

– Да не надо, ей пока есть где жить.

– Андрей, с кем ты имеешь дело! Ну, ты меня прямо обижаешь. Я что, не знаю, где живет Маша с сыном, и на каких правах? Да это уже и Мамед знает. Тоже мне секрет. – Потом, не дождавшись бурной реакции от своего абонента, небрежно добавил: – И уж если честно, то я уже купил ей квартирку, в том же доме, где она сейчас… хм… скрывается. Документы ей завтра в почтовый ящик бросят. Ты, кстати, в курсе, что к ее хозяйке Елене сын приехал с севера? Так у них с твоей Машей вроде как роман. Ты не ревнуешь?

– Спасет тебя Господь, Владимир Иванович. Хороший ты мужик. Правда.

– Ну вот, наконец-то дождался. Я, может, только ради этих слов все это и сотворил. А то мне все казалось, что ты меня уж и за человека не держишь. Ха-ха! Комплексы уже по всему телу пошли.

– Прости меня.

– Ладно… гм… обращайся, ежели что. Не откажу.

Андрей набрал номер Елены. Она подняла трубку сразу, будто ожидала звонка, и сразу выпалила:

– Ну, уж спасибо тебе, Андрюша, не знаю, как и благодарить тебя!

– Что такое? Говори толком.

– Да я в твоих ребятах уж и души не чаю. Такие они хорошие. Маша тут всю квартиру вычистила, аж блестит. Ты же знаешь, я тут по болезни все запустила. Такая работящая девочка, такая услужливая, добрая.

– Елена, что же ты про сына не говоришь?

– А ты откуда знаешь?

– Вот именно, приходится узнавать от других людей.

– Да, вернулся мой сыночек… Я уж не знаю, верить мне всему этому или сон какой! Мы с ним рассорились однажды, так он обиделся и уехал аж в Мурманск. Такая глупая была… Так вот вернулся он. Простил меня, грешную. Теперь все вместе дружно заживем. Утром сегодня проснулась и не верю, что сон кончился. Уж боюсь спугнуть свою радость. Слава Богу за все, слава Богу! – всхлипнула она.

– Ну, ладно тебе, успокойся. Ты мне не позволишь с Машей поговорить?

– Ох, прости меня, старую, расплакалась я от радости. Сейчас позову, они там в другой комнате.

– Андрюша, здравствуй, – услышал он испуганный голосок Маши.

– Все хорошо, Маш, не пугайся. Все устроилось. Больше Мамед вас не тронет. Ты свободна. Можешь выходить из дому, гулять, работать на лотке.

– Как, вот так, все… – растерялась она.

– Если бы все! Твой освободитель тебе еще квартиру какую-то купил. В том же доме. Да еще сказал, что ты себе суженого нашла. Как к нему Серега относится?

– А ты и это уже знаешь? – Маша говорила совсем тихо.

– Ладно, Машенька, ты пока перевари все это, успокойся, я перезвоню позже.

Андрей положил трубку. Его губы шептали благодарственную молитву: «Слава Тебе, Господи Иисусе Христе…» Потом она вырвалась наружу, и он все громче и громче проговаривал слова, как бриллианты сверкавшие в его возгоревшемся сердце: «Даруй мне отныне, Владыка, силу твердо творить волю Твою, во спасение души моей окаянной и во славу Твою, со Безначальным Твоим Отцем и Единосущным Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков! Аминь».

Это завершающее «аминь» прозвучало так, будто это сказал не он, а старец. Так он отвечал, когда в монастыре перед его дверью Андрей читал молитву на вхождение в маленькую келью. Старец смотрел сквозь разделяющее их пространство добрыми глазами и благословлял его на крестный путь в миру: «Иди и всюду твори волю Господню, сынок. И да будет с тобой благодать Божия и Его святой покров. Иди и ничего не бойся. Я же, грешный монах, буду мостить твой путь своей молитвой».

Телефонный звонок вернул его в действительность. Из трубки донесся до него возбужденный голос бригадира:

– Ты еще не знаешь? Икона у Егора просветилась, благоухает, и из ран Царственных мучеников кровь пульсирует. Началось это на крестном ходе, а сейчас продолжается. Можем съездить, прямо сейчас.

– А не поздно?

– Днем хозяин работает, затем делегации паломников принимает, а сейчас сам позвонил и пригласил.

Андрей позвонил брату и позвал его с собой. Тот поворчал, но любопытство одержало верх, и он согласился.

Встретились они с бригадиром под высокой аркой старого дома, позвонили в домофон и на лифте поднялись на пятый этаж. На лестничной площадке приятно пахло, будто только что здесь разлили духи. Когда Егор открыл дверь, и они вошли в прихожую, приятный запах усилился. Скинув обувь, они прошли в комнату. Здесь сидели двое гостей: седобородый священник в рясе, отец Алексий, и мужчина по имени Захар. Они тоже пришли недавно. На серванте, освещенная лампадой, стояла икона Царственных мучеников в простенькой деревянной рамке. Егор подошел к ней, бережно взял в руки, приложился к рамке и позвал гостей:

– Приложитесь пока. Чувствуете, какое благоухание!

Они по очереди: бригадир, Андрей и Юрий – перекрестились и губами, затем лбами приложились к нижнему углу иконы. Каждый после прикладывания кланялся и отходил в сторону. Икона снова вернулась на свое место.

Егор объяснил, что ему сделали копию Валаамской иконы на стареньком цветном ксероксе. Цвета еле различались, изображение было почти однотонным. На крестном ходе после прочтения акафиста Царственным мученикам цвета стали зримо ярче, появилось благоухание, и из тех мест ранений, куда попали пули и штыки убийц, сначала проступили красные пятна, а потом появились струйки крови, стекающие вниз. После крестного хода он принес икону домой, пригласил искусствоведа, и она ежедневно наблюдает за изменениями изображения и подробно описывает их.

Батюшка предложил отслужить акафисты Богородице и Царственным мученикам. Взял листы с акафистами и негромко запел. Огонек лампады вырос и затрепетал, ярче осветились и ожили лики мучеников.

Закончив молитвы, все подошли к иконе и почувствовали усиление благоухания. Едва заметные красноватые пятна заалели и пульсировали. И до того контрастные и яркие краски изображения засияли, особенно искрились золотистые нимбы вокруг голов, а камни на коронах засверкали своими гранями.

Отец Алексий, все время шептавший молитву, взволнованно произнес:

– Сам Господь их прославляет! Сейчас много икон по России стало мироточить. Под Пензой вон в одном храме сразу двадцать семь заплакали. Господь нас, грешных, в вере укрепляет. Это бывает перед большими испытаниями.

Андрей заметил, что чем ближе к иконе, тем сильнее сердцебиение, и сказал об этом. Все подтвердили, что у них то же самое ощущение. А Егор признался, что спать в этой комнате он не может, и долго находиться прямо перед иконой опасается.

Егор защелкал фотоаппаратом. Потом раздал на память фотографии иконы, сделанные профессионалом при специальном рассеянном свете. Рассказал, что у одной женщины такая фотографическая икона во время чтения акафиста Царственным мученикам заблагоухала…

Отец Алексий поведал о своем монастыре, как он один приехал в это глухое место, нашел в селе старушку-богомолку, и они вдвоем ночью служили молебен на освящение храма. Вокруг них что-то выло и скрежетало, падали кирпичи и скрипело ржавое железо, над головами носились черные тени.

– Ох, и страшно было нам от всей этой бесовщины! – признался он и показал на свою бороду: – Поседел – это я тогда. В ту ночь. А наутро видим – из-под слоя штукатурки и пыли проявилась фреска с ликом преподобного Серафима Саровского. И уж больше такого бесовского смятения не наблюдалось.

– Сколько же сейчас у вас братии? – спросил бригадир.

– Шестнадцать монахов и послушников. А сельских по сотне человек каждый день приходит. Помогают восстанавливать обитель. Сейчас-то у нас уже есть и где служить, и где жить. Трапезную восстановили. Есть свое хозяйство, поля, огороды. Местные власти тоже помогают, хотя им очень трудно сейчас: все предприятия стоят. Да вы приезжайте к нам, я вам адрес дам, встретим вас, поселим. Отдохнете, помолитесь. У нас купальня со святой водой есть, многие от болезней излечились.

Но снова вернулись они к той иконе, которая жила и чудотворила в этом скромном, но гостеприимном доме. Егор рассказал, что собрал уже более тридцати письменных свидетельств чудес, которые происходят с иконой и людьми, ей поклонявшимися. Есть излечения от рака, от порока сердца, гипертонии, курения, алкоголизма. Даже фотографии этой иконы после чтения акафиста Царским мученикам издают благоухание, и кровь на ранах пульсирует, как живая.

– Какие теперь могут быть сомнения по поводу святости Царской семьи? Вот оно – прославление.

Егор размашисто перекрестился.

– Это не просто прославление, я думаю, а нам всем указание, кто должен нами править, – негромко произнес отец Алексий. – Вот вы тут в столице не так это видите. И я не видел, пока жил здесь. А вот в глубинке народ уже давно живет в такой бедности и голоде… Забывают уж, как деньги выглядят. Натуральное хозяйство да подножный корм. Да разве Божий помазанник допустил бы такое открытое ограбление! Сам Господь указывает нам на Царя, ну что еще-то нам надо!

– А надо нам, отец игумен, царя на престол посадить, – подал свой трубный глас заросший буйными вьющимися волосами по самые глаза Захар.

– Вот вы и займитесь этим. – Отец Алексий встал и попрощался. – Так милости просим к нам в гости.

После ухода батюшки хозяин вызвался проводить гостей. Захар пригласил всех в небольшое кафе, вынул из своего потрепанного портфеля бутылку водки и блеснул на всех черными глазами:

– Ну что, православные, вздрогнем?

Братья с Бугром отказались, сославшись на позднее время и завтрашние дела, заказали себе по чашке чая. Тогда Захар наполнил себе стакан, Егору – рюмочку, они чокнулись, выпили.

– Я вот вам сейчас расскажу, как я за монархию борюсь.

– Погоди, Захар, – положил свою ладонь на его волосатую лапищу Егор, – я сначала тебя представлю. Захар – потомственный дворянин из фамилии Шестуновых. Семь лет отсидел за издание монархического журнала. Сейчас – журналист в православной газете.

Захар достал из портфеля стопку газет и раздал всем присутствующим, размашисто подписав их.

– Так вот, пока Егорка по своим канадам на «Бьюиках» разъезжал, отсидел я срок. Освободился в восемьдесят восьмом. Приезжаю, устраиваюсь в одну издательскую фирму, начинаем церковную литературу издавать. Тут меня стали зазывать на разные мероприятия. То на Международный библейский конгресс, то на Собор, то на «Мемориал». Я там везде в президиуме, конечно… Сейчас! – Он налил себе еще стакан водки, выпил и прикурил «беломорину». – Так, значит, зовут на заседание Дворянского собрания. Разговор зашел, сами понимаете, о политике. Смотрю, слушаю – одни демократы кругом! А я там в буфете до этого, конечно, размялся… И у меня с собой плоская фляжка с чистоганом тоже не скучала… Смотрю я на этот дэмос с кратосом, слушаю их писклявые масонские речуги, как в феврале семнадцатого. Ну, в общем, опростал фляжку, встал я – и на трибуну.

Захар долил остатки из бутылки в стакан, одним глотком осушил его, снова задымил «беломориной», окутывая застолье клубами кислого едкого дыма. Шумно почесал заросли на голове, подбородке, груди; посопел, обдал окружение взглядом черных глазищ. Выдержал полную драматизма профессиональную паузу, дождался максимального томления публики и зычно продолжил:

– А в президиуме Илюха так и вжался в кресло. Микрофон я, сами понимаете, сыгнорировал: а на что он мне? Какие, говорю, вы дворяне! Двор – это окружение царское! Лица, приближенные к монарху! Вот вы тут обсуждаете, дворняжки, как лучше вам нынешним дэмократам услужить, чтобы, значит, особнячки свои возвернуть… А ведь ни один тутошний дворник о царе-батюшке и не заикнулся! Пока в этой вашей промасоненной дворницкой первым пунктом не будет прописано восстановление монархии, я как потомственный дворянин сюда ни ногой! Если здесь среди этого холуйского сборища есть хоть один дворянин – предлагаю покинуть зал! Я – в буфет. И что думаете? Со мной вышли только два человека. Но уж коренные! Ух, мы их буфетец по-экс-про-при-и-ровали!..

– Послушайте, князь, – мягко начал Бугор, – а вы, ваш сиятельство, не пробовали с сивухой завязать?

– Это еще зачем? – выпучил Захар глазища. – У нас «веселие Руси – в питии еси!»

– Ну, хотя бы для того, чтобы не позорить ни Православия, ни монархии… Своей причастностью…

– Он кто? – прогудел Захар, обращаясь к Егору.

– Я тот, кто потерял всех друзей в Афгане от пуль и осколков, а в России от – сивухи и денег.

– Он классный бригадир, профессионал, настоящий честный работяга, – пояснил Андрей.

– Ладно, Бугор, не бузи… – обмяк Захар.

– Ничего, ваш сиятьство, дослушаешь… – Бугор сжал свои грубо сколоченные мозолистые кулаки, лежащие на столе; захаровские розово-холеные пухлые ладошки нырнули под стол. – Нашим врагам только и надо, чтобы мы совесть свою и мозги загубили. По кабакам растеряли. Если ты болен алкоголизмом, то лечись, а с пьяной мордой в народе появляться и при этом представляться православным, монархистом, да еще и журналистом… приплетать сюда Святую Русь – это ты прекрати! В двух шагах отсюда икона Царственных мучеников кровоточит, а он тут опохмеляльню устроил с театром одного актера!

Бугор вытер лицо ладонью, глубоко вздохнул:

– Прости, Захар. Простите, братья. Погорячился я…

– Ты тоже меня прости, – отозвался Захар. – Дай телефон, поговорим спокойно.

Живые и мертвые

Утром Андрей решил произвести уборку. В голове крутились фраза из нарядов, которые он ежемесячно писал будучи прорабом на стройке: «Уборка бытового помещения с мытьем полов, кипячением чая и подноской воды – по тарифной ставке первого разряда».

Он поставил на магнитофон кассету с записью Девятой симфонии Бетховена и включил погромче. Эта мощная деятельная музыка бодрила и помогала ему работать энергично и весело.

Раньше эта обязательная нудная работа злила его, он с трудом сдерживал свое мужское раздражение. Но как-то прочел о том, что молодых монахов заставляют носить камни, складывать из них стены, чтобы завтра эти стены разбирать. Бессмысленная работа смиряла страсти, гасила похоть и уныние, расщепляла гордыню. Вот с некоторых пор и он научился находить в неприятной работе даже удовольствие. Особенно хорошо любоваться наведенным порядком и чистотой.

Уборку он завершил взопревшим и веселым. Окатил себя под душем холодной струей и сел завтракать.

Сегодня он встречает гостя. Из Новосибирска приезжает профессор Курганов. Этот ни при каких обстоятельствах не унывающий господин отличался от окружающих философским спокойствием и рассудительностью. Он не появлялся в Москве лет пять. Интересно, каким он стал?

Из традиционно пыльного вагона, из облака едкого торфяного дымка на платформу вышли индусы в чалмах, челночники с объемными сумками. А вот и сутуловатая спина профессора. Сам он рассыпался в благодарностях юной проводнице. Увы, ни прежнего лоска и белоснежной сорочки, ни прежней пружинистой походки. Мешковатый костюм с пузырями на коленях, пестренькая ковбойка с мятым воротником. Под глазами висели темные мешки, лысина уже добралась до макушки – но все та же снисходительная улыбка и безмятежный взор смешливых пронзительных глаз.

– Ну, здорово, боярин, – заокал приезжий, троекратно лобызая Андрея. – Что, лимузин далече ли?

– Да нет, совсем рядом. Под землей.

– Устрицы и шампанское мерзнут во льдах?

– Ага, а куриные коленки мокнут в гранатовом соку.

– Тогда подхвати чемоданчик – не гоже именитым, славой осиянным багажом отягощаться.

– Всегда готов услужить, мэтр.

– Это освежает… Ну что, блудница первоприкольная, не ожидала?.. – обратился он в истыканное шпилями высоток пространство.

Дома профессор с ходу отправился в отдраенную ванную, а Андрей жарил куриные окорочка и резал салат. Когда на столе в комнате выстроилась обеденная композиция, вошел профессор в махровом халате со стаканом кваса в руке.

– Что-то у тебя все так изменилось… А где твоя женушка?

– У себя дома.

– Та-ак! Свободен, значит? Помнишь у Шукшина в «Третьих петухах»: Змей Горыныч жалуется Ивану, что ему пришлось всех родственников подчистую сожрать. Иван пожалел его. Что, спрашивает, сирота, значит? А Змей ему: ага, кру-у-углыя! Так у вас кто кого съел?

– Разошлись мы духовными разногласиями.

– Эт-то чего, вот из-за этого? – Курганов эффектно сжестикулировал в сторону икон. – Что же она, глупая, не поняла, что это временный заскок? Ну, пошалит мальчик и вернется в лоно, так сказать.

– Вот поняла, что не заскок и не временный.

– Та-ак. Это мы сейчас мигом развеем. Нам не впервой.

– Не стоит об этом, мэтр…

– Это что же – не мечи бисера поросятам? Или думаешь, что я их могу чем обидеть? – снова эффектный жест по дуге в сторону икон.

– Им ты ничего плохого не сделаешь, даже если захочешь, потому что Бог поругаем не бывает, а вот себе навредить можешь.

– Да ладно тебе!.. Сколь ужо в эти доски и стреляли, и жгли их, а обидчики живут себе и детишек по парижам учиться рассылают. Знаешь, дети всех генсеков по загранкам рассыпались. Нынешние тоже эту эстафету приняли на грудь и несут…

– Ты своих еще не отправил?

– Может, и отправил бы, да на что? Может, и сам бы отправился, да секретка такая, что в Москву вашу месяцами отпрашиваешься. И не платят, но и не отпускают, держиморды.

– Слышал, старший от первой жены – в Лос-Анжелесе?

– Да, звонит нынче каждую неделю, по полчаса хорохорится. И что характерно! Я профессор с мировым именем… ну, ладно, не с мировым, но уж евразийно-азиопным уж точно! Я с таким вот самым именем и заслугами перед отчизной позвонить ему не могу – дорого! А этот студентишка, коих у меня, как вошек, болтает себе, пока не охрипнет. Первый отдел каждый день мне мешок писем вскрытых приносит от коллег со всех континентов, а хоть в Чехию на воды, печенку помыть, – нельзя!

Курганов с куском курицы на вилке и стаканом кваса в воздетых к потолку ручках возмущенно мотал громадной головищей. Остатки реденьких волос встали дыбом, по подбородку стекал соус, но обрамленные валиками вострые глазки его говорили, что хозяин их всего-то шутит, развлекается он, потому как настроение у него сейчас мажорное.

– Снял я с себя часов поболе и стал халтурить… квасок у тебя знатной, с хренком и гранатом – это ты от души… И стал я очистные сооружения совершенствовать. Смотрю, метан там никак не используют. Просчитал, начертил. Экономия – жуть сказать на сколько. А ежели по Расее! Во… отпросился в первопристойную пробить эту идейку через беленький домик. Завтра там презентацию устрою, чтоб они все здоровы были! Получится ежели – себе иномарку прикуплю, бабе своей шелка цельный отрез возьму… С американщиной закажу разговорчик минут на семь-восемь! Конвертов заграничных куплю, чтоб светилам всем ответить, наконец. Да вот костюмчик новый справлю, в этом ужо четыре года безвылазно.

– А половина твоя как? Все метрдотелем в ресторане?

– Нет… какой ресторан! На дому пельмени лепит и развозит по точкам. Если бы не дальняя дорога, она бы точно мне полчемодана своей лепнины насовала. Вкусные они у нее получаются! Молодец она у меня, баба-то… Старшую принял под свое крыло, пусть под надзором пока побудет. Младший тянет на пятерки, тоже к себе возьму. Ты тут своей бандеролькой с письмищем бестолковым совсем бабу мою совратил, охальник! Как она прочла книженцию про русский Иерусалим, так и загорелась: вези ее на Гроб Господень Благодатный огонь смотреть. Уж и дензнаков поднакопила. А я как подумаю, что эта поездка стоит, как подержанный «москвичок» у нас, так и возмущаться. Ты в следующий раз послания свои на мое имя шли для перлюстрации.

Профессор встал, прошелся по комнате, снова взглянул на книги и иконы.

– Не будем, профессор… хорошо? – предложил Андрей.

– Будем, – буркнуло светило. – Ты думаешь, я позволю тебе сесть на иглу с опиумом для народа? Будем!..

Повернулся он к Андрею, и глазки его сверкнули холодным блеском.

– Я тут Бунича читал, как пятьсот лет власть России воевала с народом. А что может быть проще, чем воевать с народом, на коленях перед иконами стоящим? Смиренно плетущимся хоть на поле хлебное, хоть на поле брани? Это вот там, под телявивами, придумали, чтоб народом проще управлять было, а ты! Неглупый парень, а туда же! Нет никакой религии, нет идеологии, нет ничего, кроме экономики. Деньги правят миром! Желтый металл, а не идеи. И все остальное – производные… с дифференциалами.

– Деньги правят миром. Ты прав, мэтр, – Андрей улыбнулся и включил электрочайник.

– Ты меня за глупышку-то не держи! Излагай! Парируй!

– Фу, профессор… И куда только невозмутимость ясного ума подевалась? Что за штурм крепости при открытых воротах? Входите – милости просим. Вам с медом или с конфетами?

Курганов покрутил головой, пригладил волосы, улыбнулся на мировую.

– Ладно, боярин, прости… Старею чего-то. Покрепче лей, по-запашистей, понаваристей. Чтоб сосуды встрепенулись. Ох! Дух какой томный! Аглицкий, говоришь… Умеют консерваторы, умеют марку тянуть.

Андрей подошел к книжным рядам и вынул три книги.

– Если хочешь, профессор, вот эти книжки пролистай, потом поговорим. Мне отойти на пару часов надо.

– «Библия и наука» – хорошее соседство! Так, «Библия опередила науку на тысячу лет» – свежо предание, как говорится; «Неоспоримые свидетельства», – со вздохом прочел профессор названия и небрежно отложил. – Занятно. Пробегусь, отчего же. Ключи мне оставь, может, я тоже гулять придумаю.

Андрей вышел из дома и пошел мимо торговых рядов рынка. Глаза, глазищи и глазки смотрели на него. Просяще, настороженно, нагло, заискивающе – это пелена такая на глазах. А под этой пеленой – холодный блеск.

Он вспомнил, как еще в детстве читал что-то фантастическое, автора уж не помнил, да и не важно, чьими руками написано, главное – как и что. Там прибыл на Марс астронавт спасать тамошнюю колонию от заразы какой-то марсианской. Обнаружил он, что болезнь эта неизлечимая распознается по глазам. В них появляется красный блеск, глаза мертвеют, а с ними умирают и люди. Идет он по колонии, видит, что в глазах буквально всех колонистов этот красный блеск, приходит в свой дом и рассказывает о своих наблюдениях возлюбленной. И вдруг видит, что и у нее – эти самые… красные глаза.

Андрей проходил вдоль торговых рядов. Сейчас вся страна превращается в торговые ряды. И в этих торговых глазах – стальной холодный блеск.

Но вот он подошел к церкви, перекрестился, отогнав мирскую суетность. Вошел в дом Христов, снова поискал глаза людей. Почти все они опущены, хозяева их погружены в то Царствие Небесное, которое «внутрь вас есть». Некоторые глаза он все же увидел: люди обходили подсвечники и зажигали жертвенные свечи перед святыми образами, пока не началась служба. Слава Богу, в этих глазах теплился огонь, а не холод. Нет, Россия, не вся ты пошла на продажу. Не весь твой народ охладел глазами и душой.

Встал Андрей перед образом Николая Чудотворца. От свечей ощутимо исходило светлое, слегка трепетное тепло. Строгий взгляд святого прожег наслоения суетных страстей и гаденьких обид, нашлепки похотливой грязи и застывшие базальтовые наплывы первородной гордыни. Вторгся прямо вглубь души, вторгся на правах любимого и горячо званного гостя. Попалил заметавшиеся было сомнения и снова своим огнем восстановил небесный смиренный покой. Мерцание свечей на время замерло, остановилось и само время. Чудо вошло, незримое и личное, чудо вхождения «внутрь вас» небесного лучика, тончайшей струинки того океана огня, суть которого – любовь.

«Господи Иисусе Христе, напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий,» – всплыло на поверхность сознания из молитвы Иоанна Златоуста. «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв…Побеждающий облечется в белые одежды; и не изглажу имени его из книги жизни…» – снова прозвучало в голове, уже из Апокалипсиса.

«Живые и мертвые – неужто здесь имеется какая-то роковая заданность? Да нет! Всех одинаково любит Господь, ведь сказано же: «напиши меня в книге жизни» – значит, и пишется, и вычеркивается… Нет и не может быть у Бога несправедливости. «Много званых… се стою и стучу…» Стоит Отец и ждет Своего блудного сына. И дело за сыном: со свиньями кушать и валяться – или к Отцу вернуться. Избраннику Своему Он дает талант, но и спрос не по нашей слабости. Вот Серафим Саровский явным избранником был, но ведь однажды потерял он благодать и тысячу дней и ночей в молитве простоял на камне, аж коленями на камне ложбинки протер. А разбойнику, распятому со Спасителем, достаточно было только признать Его Господом и просить помянуть в Царствии Своем – и вот: «ныне же будешь со Мной в раю».

От напряжения Андрей почувствовал усталость. Оглянулся и присел на лавку. Рядом сидели мать с сыном. Мальчик лет десяти производил впечатление больного: руки скрючены, взгляд блуждает, бессмысленная улыбка растягивает полные мокрые губы, обнажая редкие неровные зубы. Одним неосторожным движением он задел Андрея. Мать, зорко наблюдавшая за поведением сына, одернула его:

– Пашенька, осторожней ручками-то…

– Ничего страшного, – успокоил ее Андрей и обратился к мальчику: – Паша, тебе здесь нравится?

– Нра-вится… Здесь хо-ро-шо, – растягивая слова и запинаясь, произнес он.

– Пашенька у нас не просто больной, он блаженненький, – пояснила мать. – Он Божий человечек.

– Бо-жий… – подтвердил мальчик.

– Пашенька ангелов видит, – ласково погладив мальчика по плечу, сказала она.

– А какие они, Паша? – заинтересовался Андрей.

– Красивые. Светлые.

– А сейчас они здесь?

– Вон там, – показал мальчик пальцем в сторону иконостаса. Затем проехал взглядом по лицу Андрея и спросил удивленно: – А ты что, не видишь?

– Нет, Паша, мне не дано.

– Жа-а-аль. Они красивые. Как солныш-ко. Они… ласковые.

– Скажи, а Иисуса Христа ты видел?

– Да. Видел. Когда людей много было. И батюшек много. В золотой короне Он. А рядом свя-тые и ан-гелы летели с не-ба. Отту-у-уда, – он показал пальцем поверх иконостаса.

Андрей почувствовал, как по спине покатилась струя пота. Он провел ладонью по влажному лбу. Ему хотелось задать самый важный вопрос:

– Скажи, Пашенька, ты с ними разговариваешь?

– За-чем? – удивленно пожал он плечами. – И так все… ясно.

– А что ясно? – Андрей весь напрягся.

– Люби-ить надо, – еще шире улыбнулся мальчик. – Любить… Боженьку… и всех…

Домой Андрей вернулся поздним вечером. Профессор читал книги, ворчал и пыхтел. Какая-то внутренняя борьба целиком захватила его. «Ты чего так долго?» – проворчал он, но слушать ответа не стал.

Андрей лег на кровать, взял тоненькую книжицу «Афон» Б. К. Зайцева и тоже погрузился в интересное чтение:

«– Пустынническая жизнь трудна, – говорил отец В., – ох, трудна! Жутко одному в лесу, и передать нельзя, как жутко.

– Страхования, – сказал отец Петр.

– Вот именно, что страхования. И уныние. Он, враг-то, тут и напускается.

О. В. сложил на груди крестом руки под седеющей бородой, и в его нервных, тонких глазах затрепетало крыло испуга – точно «враг» стоял уж тут же вот – у нас за плечами.

– Недаром говорится: уныние, встретив одинокого инока, радуется… То есть тому радуется, что может им завладеть.

Мы шли молча, ошмурыгивая мхи и горные травы, в чаще дикого, никем не тревожимого леса. Справа тусклым зеркалом вдруг засеребрилось море.

– Один мой друг, – сказал отец В. тихим, несколько трепетным голосом, – сам раз в юности испытал это, в этой же самой местности, на Новой Фиваиде. Был у него знакомый пустынник, и ему пришлось отлучиться из каливы на несколько дней по делам. А тот, молоденький-то, и говорит ему: «Дозволь, отец, пока тебя не будет, в твоей каливочке поспасаться, перед Господом в тишине и смирении потрудиться». Ну что ж, мол, пожалуйста. Этот молодой монашек к нему в каливу и забрался, горячая голова, дескать, и я в пустынники собираюсь… Но только наступил вечер, стало ему жутко. Он и Псалтирь, и Иисусову молитву творит, а, представьте себе, тоска и ужас у него растут.

О. Петр ловко перепрыгнул через поваленное дерево:

– Враг-то ведь знает, с какого боку к нашему брату подойтить…

– Он, враг, все знает… – отец В. убежденно, не без ужаса, махнул рукой, точно отбиваясь. – Ну, вот-с, что дальше, то больше, и вы представьте себе, ночью и воет, и в окна стучит, и вокруг каливки вражий полк копытами настукивает – то этот монашек в таком льду оказался, батюшки мои, едва только светать стало, да с молитвой, да подобрав рясу, рысью из этих из одиноких мест назад в скит ахнул. Нет, куда же! Тут большая сила и подготовка нужна…»

– Ты там еще не заснул? – раздался скрипучий голос профессора. – Поделиться требуется.

– А может, лучше, когда устоится?

– Нет, тут по горячему следу надо. Прочел все три. Интересное впечатление получается! Пока читаешь, невольно соглашаешься с каждым словом. Оно, конечно, труды серьезные, привлечено множество научного материала, профессионально систематизировано, выводы делаются не с кондачка, но по делу. Но вот прочитал одну – бац! – а в голове отрезвляющая мысль: «Ерунда все это, не может быть, наверняка ловкая подтасовка фактов или вранье!» Читаешь следующую – ну, просто блеск! Это когда читаешь. Закрыл последнюю страницу – то же самое, отрезвление. Ох, опиум! Ох, отрава! Ваши комментарии, оппонент!

– Совесть твоя говорит: «Верь!», гордыня твоя не пускает правду внутрь души. Видишь ли, Тертуллиан сказал, что душа каждого человека – христианка по своей сути и происхождению. Христианин живет в каждом человеке. Но вот пробиться к этой истинной сути мешает заслон гордыни. Я ведь тоже плутал по разным путям. И философией увлекался, и историей, и у Рерихов отметился, и в буддизме правду искал. Пока не стал исследовать смирение. И вот эту твою идею емельяновскую разделял насчет того, что смирение – оружие врагов для порабощения народов.

– Ну да. А что, скажешь, не так?

– Конечно, нет. Мне это открывалось постепенно. То в «Сталкере» Тарковского услышал: «Сила немощна, а слабость могущественна». Я тогда увлекался разными парадоксами… Потом в учебнике по айкидо прочел, что наивысшая ступень овладения этим искусством – это предотвращение агрессии со стороны противника на стадии ее зарождения, то есть гармонизация отношений. И снова шло сравнение твердого трупа с мягким, немощным, но потому и живучим ростком молодого тростника.

Заметь, все это происходило одно за другим в короткий отрезок времени, будто меня чья-то заботливая рука вела путем познания истины. Вела, потому что я сам этой истины жаждал. Потом у Лазарева – вот уж не знаешь, откуда помощь придет! – прочел, что смирение – наивысшая степень защиты от колдовских и прочих агрессивных воздействий. Следом прочел в Библии: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор. 12, 9).