Текст книги "Все тайны Москвы"

В ноябре 1609 года Сигизмунд послал в Тушино депутатов, которые, минуя самозванца, обратились напрямую к полякам, призывая их идти в королевское войско. Те начали торговаться, говоря, что Дмитрий им обещал за взятие власти двадцать миллионов злотых, а сколько даст король? Когда же Дмитрий поинтересовался у Рожинского, зачем приехали королевские комиссары, тот ответил: «А тебе, б… сын, что за дело? Они ко мне приехали, а не к тебе. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы уже тебе служили».

Дмитрия все начали шпынять, и он понял, что дело уже совсем плохо. Переодевшись в крестьянское платье, он бежал в Калугу, откуда начал рассылать грамоты с призывом поляков бить, а все их имущество свозить к нему в Калугу. Неизвестно, был ли этот побег совершен по договору с Мариной или втайне от нее. Но Марина, лишившаяся любимого мужа, царства, преданная отцом, а церковью рассматриваемая не как человек, а как орудие борьбы с православной схизмой, была уже другая. От ее былой московской наивности не осталось и следа.

Бегство самозванца подорвало торг поляков, и пришлось им стать сговорчивее. На стороне Сигизмунда выступили и русские бояре, говоря, что не хотят иметь царем Шуйского, а желают на царство Сигизмундова сына Владислава.

Один из польских воевод из тушинского табора, Стадницкий, написал Марине письмо, в котором уже не называл ее царицей, а лишь сандомирской воеводянкой, и уговаривал оставить честолюбивые замыслы и возвратиться в Польшу. Марина же отвечала: «Ваша милость должны помнить, что, кого Бог раз осиял блеском царского величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет блеска от того, что его закрывает скоропреходящее облако».

Написала Марина и королю: «Если кем на свете играла судьба, то, конечно, мною; из шляхетского звания она возвела меня на высоту московского престола только для того, чтобы бросить в ужасное заключение; только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, на самом деле еще злополучнейшую, и теперь привела меня в такое положение, в котором я не могу жить спокойно, сообразно своему сану. Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мною титула московской царицы, укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я уверена, что ваше величество, по мудрости своей, щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с вашим королевским величеством».

Сигизмунд пообещал Марине удел в Московском государстве. Между тем в Тушине происходил уже полный разброд. С одной стороны давил Сигизмунд, с другой – смущал своими грамотами из Калуги Лжедмитрий, и Марина металась между двух лагерей, как меж двух огней, пытаясь отыскать союзников и там и там. Как-то Марина явилась перед войском с распущенными волосами, плачущая, и это довело до междоусобия. Донские казаки и часть польских удальцов вышли из табора, намереваясь идти в Калугу, но атаман Заруцкий сначала пытался казаков остановить, затем донес об их уходе Рожинскому, тот приказал стрелять, и в стычке полегло две тысячи человек. Казаки все-таки ушли к Дмитрию, а вместе с ними князья Трубецкой и Засекин.

Марина оставила в своем шатре письмо, в котором говорилось, что «Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей мне остается спасать себя от последней беды, что готовят мне те, которые должны были бы оказывать защиту и попечение. Меня держат как пленницу. Негодяи ругаются над моею честью: в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутным женщинам, за меня торгуются, замышляют отдать в руки того, кто не имеет ни малейшего права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство. Бывши раз московскою царицею, повелительницею многих народов, не могу возвратиться в звание польской шляхтянки, никогда не захочу этого. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, оно будет помнить свою присягу и те дары, которых от меня ожидают», – и отправилась, переодевшись в гусарское платье, вместе со служанкой и под охраной трехсот пятидесяти казаков в Калугу. Но заблудилась и оказалась в Дмитрове у Сапеги. Дмитров же как раз осадили войска Скопина под руководством князя Куракина, и продолжить свой путь Марина не смогла. Когда город уже был готов сдаться, она поднялась на стену и сказала: «Смотрите и стыдитесь, я женщина, а не теряю мужество!»

Дмитров продержался еще некоторое время, тут у осаждавших кончились запасы, и они были вынуждены уйти.

Марина хотела продолжить путь в Калугу, но Сапега начал ее отговаривать, предлагая вернуться в Польшу. «Я царица всей Руси, – отвечала Марина. – Лучше исчезну здесь, чем со срамом возвращусь к моим ближним в Польшу».

Вскоре она добралась до Калуги, а 15 марта Рожинский, поняв, что табор полностью разложен, и достаточно одной хорошей атаки Скопина, чтобы все пало, решил этого не ждать, распустил всех и, поджегши табор, отправился к королю. Значительная же часть казаков пошла к Дмитрию в Калугу.

Марина с Вором жила в Калуге, сначала в монастыре, а затем для них был выстроен отдельный дворец. Вскоре польский гетман Жолкевский разбил наголову войско Скопина, и стало понятно, что дни Шуйского сочтены. Вор с Мариной двинулись к Москве. Марина остановилась в монастыре Николая Чудотворца на Угреше, а Лжедмитрий в селе Коломенском.

С другой стороны к Москве подошел и расположился на Девичьем поле гетман Жолкевский. Началась торговля: Вор и Марина обещали королю в течение десяти лет платить по 300 000 злотых, а королевичу Владиславу по 100 000 злотых, уступить Польше Северскую землю и возвратить Ливонию, помогать казной и войском против шведов и быть в готовности выступить против всякого неприятеля по приказанию польского короля.

Но поляки, уже практически овладевшие Московией, не спешили соглашаться на эти условия. Король велел Жолкевскому разбить войско самозванца, и тот, обойдя Москву, вышел к войску Сапеги. Дмитрий тут же ушел на Угрешу, а Сапега и Жолкевский перед битвой съехались в поле и, обсудив положение, решили битву отложить. Жолкевский пообещал, что король удовлетворит служивших у самозванца поляков, а самому Дмитрию и Марине даст удел Самбор или Гродно. После этого поляки отошли от самозванца, да и русские князья тоже отправились в Москву с желанием дать присягу Владиславу. Остался с Дмитрием только Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.

Услышав об условиях, предложенных Жолкевским, Марина сказала польским депутатам: «Пусть король Сигизмунд даст царю Краков, а царь из милости уступит ему Варшаву». А Дмитрий прибавил: «Лучше я буду служить где-нибудь у мужика и добывать трудом кусок хлеба, чем смотреть из рук его польского величества». По диалогу, который начала Марина, ясно, кто был главным в этой паре. Жолкевский, узнав об ответе, собрался Марину с Дмитрием арестовать, но те были предупреждены и бежали в Калугу в сопровождении отряда донцов под начальством атамана Заруцкого, того самого, что не хотел отпускать казаков к Дмитрию из табора и считал Марину своим первейшим врагом. Скоро он снова появится в нашем рассказе. Пока же Марина с Дмитрием сидели в Калуге, а Жолкевский бомбардировал их письмами, просившими исполнить королевскую волю и грозившими оружием в случае ослушания.

В итоге к концу 1610 года страна разделилась на два лагеря: одни были за Владислава, другие за Дмитрия. Многие присягали самозванцу даже не потому, что верили в его происхождение, а чтобы отделиться от поляков, которые уже вызывали всеобщую ненависть. По сути, была нужна лишь спичка, бочку с порохом поляки создали своими руками. Прекрасно это понимая, Марина и Дмитрий послали в Москву попа Харитона, чтобы тот возмущал бояр. Но Харитона арестовали поляки, и под пыткой он оговорил многих князей, которых Гонсевский, заступивший на место Жолкевского, приказал тут же посадить под стражу. Это вызвало очередную волну негодования в Москве.

Но самозванцу, увы, было не суждено ею воспользоваться. Касимовский хан Ураз-Махмет (или Ур-Мамет), стоявший в Тушине, а когда Вор бежал оттуда, перешедший к Жолкевскому, захотел вернуть из Калуги своего сына, оставшегося преданным Дмитрию. За этим он отправился в Калугу, представляясь горячим сторонником Дмитрия, но сын хана обо всем рассказал самозванцу. И тот, отправившись с Ур-Маметом на охоту, в присутствии двух своих ближайших сторонников убил его, а тело бросил в Оку. Вернувшись же в город, он стал говорить, что Ур-Мамет хотел его убить, да вот куда-то бежал.

Но друг Ур-Мамета, крещеный татарин Петр Урусов, не поверил в это и упрекнул Дмитрия убийством касимовского царя. Урусова посадили в тюрьму, где продержали шесть недель, но он начал каяться, обещать верность, и в начале декабря 1610 года по просьбе Марины его освободили и приблизили к Дмитрию. 10 декабря самозванец вместе с Урусовым и несколькими русскими и татарами отправился на прогулку за Москву-реку. Некогда трезвенник, Дмитрий теперь страшно пил и, едучи в санях, беспрестанно требовал, чтобы ему подавали вино. Урусов, следовавший за ним верхом, ударил его саблей, а младший брат Урусова отсек Лжедмитрию голову. Тело раздели и бросили в снег. Урусовы с татарами убежали, а русские, провожавшие Вора, вернулись в Калугу и известили Марину.

Та, будучи уже на последних днях беременности, привезла на санях тело Вора и ночью с факелом в руке бегала по улицам, рвала на себе волосы и одежду и с плачем молила о мщении. Но калужанам было все равно. Тогда она обратилась к донцам, и те под руководством Заруцкого напали на татар и перебили до двухсот человек. Через несколько дней Марина родила сына, которого назвала Иваном, и потребовала присягать ему как законному наследнику русского престола.

Сапега, узнав, что Дмитрий убит, подступил к Калуге, и калужане присягнули Владиславу, хотя донцы и вступили с поляками в бой. Марина отправила Сапеге отчаянно горькое письмо: «Ради Бога избавьте меня. Мне, быть может, каких-нибудь две недели осталось жить на свете. Избавьте меня, избавьте, Бог вам заплатит!» Но Сапега, узнав, что Калуга присягнула, вернулся в Москву.

Между тем смерть Дмитрия вызвала новые брожения, и русские уже стали объединяться под идеей выборов царя. Руководил новым войском Прокопий Ляпунов, к которому и выехали из Калуги в Рязань Трубецкой и Заруцкий. Заруцкий, взяв с собой Марину, оставил ее в Туле, встретился с Ляпуновым и, возвратившись в Тулу, начал собирать казаков.

Вскоре он с Мариной и отрядом выехал в стан Ляпунова под Москву, и Ляпунов, Заруцкий и Трубецкой были избраны главными предводителями и правителями Русской земли. Марина и Заруцкий не слишком хорошо относились к Ляпунову, постоянно восстанавливая против него казаков, и 25 июля казаки Ляпунова убили. Марина снова начала заявлять о правах своего сына, а Заруцкий и Трубецкой присягнули младенцу как наследнику престола.

По всей земле Русской снова стали появляться Дмитрии, но самым большим влиянием пользовался тот, что объявился в Пскове. Говорили, что это вор Сидорка, бывший московский дьякон. Казаки тут же признали его, а вместе с ними дал ему присягу и Заруцкий. Немного позже присоединился к другу и Трубецкой.

Между тем в Новгороде готовилось под руководством князя Пожарского ополчение, которое хотело биться как с поляками, так и с воюющими с ними казаками. Марина, понимая, что все уже очень плохо, и союзников у нее нет, отправила посла в Персию, предлагая заключить союз и поставить ее сына на царство. Но посол попался в руки Пожарского.

Не лучше дело обстояло и с новым самозванцем: тот слишком вольготно себя вел, вскоре был арестован псковичами за насилие и разврат и выслан в кандалах в Москву. Но не доехал: то ли его убили по дороге конвойные, то ли казнили уже под столицей. Трубецкой отступил от Заруцкого и Марины и призвал Пожарского в Москву. Заруцкий с Мариною отправили к Пожарскому убийц, но те попались. Не дожидаясь прихода Пожарского в казацкий табор, Заруцкий с Мариной и отрядом верных казаков бежали 17 июня в Коломну. Но ополчение приближалось, и Заруцкий с Мариной, ограбив Коломну, отправились в Михайлов, где оставались несколько месяцев.

В октябре 1612 года Москву освободили от поляков, а в феврале 1613-го на престол избрали Михаила Федоровича Романова. Марина и Заруцкий тем временем рассылали грамоты, требуя присяги Ивану Дмитриевичу. Великорусские казаки присягнули Михаилу, но множество обретающихся в Московской земле малорусских казаков примкнули к Марине и Заруцкому.

Новый царь послал против людей Заруцкого Ивана Никитича Одоевского, и те перешли из Михайлова в Лебедянь. А когда войско приблизилось, бежали в Воронеж. Именно здесь, в конце 1613 года, произошла кровопролитная битва, продолжавшаяся два дня. Войско Марины было разбито, потеряло весь свой обоз и знамена, а Марина с Заруцким бежали за Дон. Одоевский решил, что они уже неопасны, и преследовать их не стал. Они же через некоторое время осели в Астрахани, где убили местного воеводу Хворостинина и стали переманивать на свою сторону казаков, татар, Турцию и всех, кого могли. Воевать уже мало кто хотел, и большинство просто тянули из Заруцкого деньги. Психологическое состояние Марины можно понять по тому нюансу, что она приказала не звонить рано к заутрене, говоря, что ее сын пугается звона. Но понятно, что она до сих пор помнила тот московский набат.

На Астрахань из Москвы отправилось войско, но не успело оно еще приблизиться, как в воровском стане произошла междоусобица, и Заруцкому с Мариной и верными людьми пришлось сесть на струги и плыть вверх по Волге, так как снизу поднимался царский воевода Хохлов. Астрахань принесла присягу Романову. Заруцкий с Мариной хотели под шумок проскочить мимо Астрахани в море, но их заметили, дали залп, и войско Заруцкого и Марины рассеялось. Многих казаков убили, многих схватили. Была арестована даже подруга Марины полька Варвара Казановская. Но Заруцкий и Марина, воспользовавшись извилистым руслом, сумели скрыться.

Тем не менее кто-то увидел, что они вышли в море, а затем повернули в Яик. Вскоре на Яик были высланы стрельцы. На Медвежьем острове обнаружили воровской лагерь, в котором находилось около шести сотен казаков. Всем заправлял атаман Треня Ус, который Заруцкого себе полностью подчинил, а у Марины даже отнял ребенка и держал его при себе. Увидев стрельцов, казаки тут же поцеловали крест царю Михаилу и выдали беглецов. Ус с несколькими соратниками сбежал и потом еще некоторое время разбойничал.

Пленников привезли в Астрахань, а 13 июля отправили поодиночке вверх по Волге. Марину везли в кандалах с приказанием убить при малейшем подозрении, что ее хотят освободить.

В таком виде ее и ввезли в Москву. Восемь лет назад она въезжала в русскую столицу совсем не так. Ее четырехлетнего сына повесили за Серпуховскими воротами, а Заруцкого посадили на кол. Судьба самой Марины неизвестна. Но полякам, при размене пленными, сказали, что Марина умерла в Москве, в тюрьме, «с тоски по своей воле». Говорят, что это произошло в Круглой, или Маринкиной, башне коломенского кремля. Другие же утверждают, что ее повесили или утопили. Перед смертью Марина прокляла род Романовых, говоря, что мало кто из них умрет своей смертью и убийства будут продолжаться до тех пор, пока Романовы не сгинут. Проклятие Марины сбылось. Еще при ее жизни верили в то, что Марина колдунья и умеет обращаться сорокой. Зимой 1916–1917 годов в Кремле, говорят, было очень много сорок…

Видят Марину и сегодня. Она идет по набережной или по Столешникову переулку, одетая в польское платье, и, ни на кого не глядя, плачет. Некоторые утверждают, что на ней видны кандалы.

Глава 3
Призраки петровских времен

Призрак царевны Софьи

Новодевичий монастырь, Новодевичий пр., 1, ст. м. «Спортивная»

Новодевичий монастырь был основан великим князем Василием III в 1524 году – в честь Смоленской иконы Божией Матери «Одигитрия», в благодарность за взятие Смоленска. Построенный фактически в честь пролитой с обеих сторон конфликта русской крови, монастырь этот увидел еще крови немало. Да и основали его на не слишком хорошем месте – на так называемом Девичьем поле, где во времена татаро-монгольского нашествия баскаки отбирали русских девушек для отправки в Орду.

Разоренный в Смутное время монастырь был восстановлен Михаилом Романовым и вскоре стал «царским богомольем». Новодевичий получал щедрые царские дары: вотчины, драгоценности, пожертвования.

Особенно полюбила его Софья Алексеевна, дочь царя Алексея Михайловича от его первой жены – Марии Ильиничны Милославской, сестра Петра I. Она практически отстроила монастырь заново, в модном в то время стиле барокко. Сложно сказать, говорили ли восхищенные масштабами строительства богомольцы что-то вроде «как для себя старается», но вышло именно так.

После смерти царя Федора Алексеевича, не оставившего наследников, на трон претендовали два его младших брата: Иван V и Петр I. Ивана продвигал на царство клан Милославских, а Петра – Нарышкиных. В день смерти Федора Алексеевича, 27 апреля 1682 года, царем был провозглашен Петр. Про Ивана, несмотря на его старшинство, говорили, что он слабоумен.

Умная и энергичная Софья решила воспользоваться недовольством стрельцов, которые давно не получали жалованья, и, опираясь на клан Милославских, стала распускать слухи, что «худородные» Нарышкины и вовсе «загнобят» стрельцов.

А 15 мая и вовсе разнесся слух, что Нарышкины задушили царевича Ивана. Стрельцы бросились с оружием в Кремль, смяв охрану, и лишь царица Наталья Кирилловна, державшая за руки царя Петра и царевича Ивана, патриарх и несколько бояр, не испугавшиеся выйти к разъяренной толпе, сумели их успокоить.

Но князь Михаил Долгорукий, сторонник Нарышкиных, начал кричать на стрельцов, обвиняя их в измене и угрожая суровой расправой. Это была ошибка: стрельцы поднялись на крыльцо и сначала сбросили на подставленные пики Долгорукого, а потом расправились и еще с несколькими сторонниками клана Нарышкиных. Начались убийства бояр и стрелецких начальников, пытавшихся призвать воинство к дисциплине. Затем стрельцы поставили в Кремле свои караулы, и царская семья оказалась в заложниках взбунтовавшегося воинства.

На следующий день стрельцы потребовали выдать Ивана Нарышкина, который прятался в спальне сестры-царицы, угрожая, если этого не будет сделано, перебить всех бояр. Наталье Кирилловне, под давлением Софьи, пришлось на это пойти, и ее брата предали пытке и казнили. Отец же царицы Кирилл Полуэктович Нарышкин, по настоянию стрельцов, был пострижен в монахи и выслан в Кирилло-Белозерский монастырь.

Хотя царем формально оставался малолетний Петр, а Наталья Кирилловна – регентшей, никакой силы за ними не стояло: все их родственники и сторонники или были перебиты, или бежали из столицы.

19 мая стрельцы подали царю челобитную (а фактически – ультиматум) с требованием выплатить им всю задолженность по жалованью, которая, по их мнению, составляла 240 000 рублей. Таких денег в казне не было, достать их было негде, и управление государством взяла в свои руки Софья: она приказала собирать для этого деньги по всей стране и даже переплавить золотую и серебряную посуду царской столовой.

23 мая стрельцы подали новую челобитную, в которой, явно не без наущения Софьи, обращались сразу к двум государям: Петру и Ивану – и просили сделать Софью регентшей. Такое решение было выгодно не только Милославским, получавшим в руки часть уплывшей было власти, но и им самим, которые теперь могли не опасаться мести Нарышкиных.

Патриарху и Боярской думе не оставалось ничего другого, как выполнить требования стрельцов. Но те не успокоились и для окончательного разрешения ситуации потребовали признать все совершенные ими убийства не только законными, но и поставить на Лобном месте памятный столб, на котором должны были быть вырезаны имена всех «воров-бояр», истребленных во время бунта, с перечислением их злоупотреблений, никем, понятно, не доказанных. И лишь когда было исполнено это, стрельцы успокоились. Но покидать Кремль, тем не менее, не спешили.

Софья назначила высшим стрелецким начальником князя И. А. Хованского, сторонника Милославских, весьма популярного среди стрельцов. Но тот начал вести свою игру, с одной стороны баламутя войско, с другой – говоря Софье, что, «когда меня не станет, то в Москве будут ходить по колена в крови».

Это время и получило название «Хованщина». Старообрядцы, еще недавно жестоко преследуемые правительством, почувствовали слабость Кремля и стали изо всех уголков страны стекаться в Москву и проповедовать в стрелецких полках возврат к старой вере. Хованский их поддерживал, видя в этом еще один рычаг давления на регентшу. Но, собственно, вернуться к старой вере было не в силах правительства: это была прерогатива церкви и патриарха. Да и вряд ли Софья на это пошла бы: тем самым она не только признала бы неправоту исправления богослужебных книг своим отцом, но и окончательно потеряла авторитет в народе.

Между тем старообрядцы стали настаивать на диспуте между представителями «старой» и «новой» веры и получили в этом поддержку от Хованского. Софья, понимая, что дискуссии избежать уже не удастся, сумела перенести ее с площади в Кремль, в Грановитую палату. Было ясно, что на площади диспут станет слушать народ, который мало что понимает в богословии, и его симпатии окажутся просто на стороне более умелых ораторов. А учитывая еще и весьма низкую популярность власти…

5 июля диспут состоялся. Церковь представлял патриарх, а старообрядцев – Никита Пустосвят. Все в итоге свелось к взаимным обвинениям в ереси и невежестве и закончилось чуть ли не дракой. Старообрядцы вышли на площадь и объявили, что спор они выиграли, и потому их вера правильная.

Софья, видя, что происходит в Москве, сказала стрельцам, что, раз стрельцы оказались в «единомыслии с раскольниками», она намерена покинуть Кремль и идти в «другие города», где возвестит народу о «таком непослушании и разорении».

Угроза оказалась действенной: перестав быть заложником стрельцов, правительство могло собрать дворянское ополчение и разгромить их. Стрельцы испугались, и в этот же вечер Никиту Пустосвята схватили и казнили, а Хованскому с трудом удалось спасти остальных старообрядцев, которым он перед диспутом гарантировал жизнь и свободу. Софья же уже не рассчитывала на помощь Хованского: он стал одним из самых главных ее противников.

19 августа, следуя на крестный ход в Донском монастыре, царская семья в полном составе (то есть оба царя, обе вдовствующие царицы – Наталья и Марфа, и семь царевен) под конвоем стрельцов свернула в сторону Коломенского, откуда по проселкам, в объезд Москвы к 14 сентября добралась до села Воздвиженского на Ярославской дороге, в нескольких верстах от Троице-Сергиевого монастыря, который стал царской резиденцией на время противостояния со стрельцами. Сюда же подтянулись остатки Боярской думы и те, кто был на стороне Софьи.

Князь Хованский, узнав о маневре, тут же с сыном Андреем отправился в Воздвиженское, но по дороге, во время ночевки, был схвачен отрядом стольников и доставлен к Софье уже пленником. Это стало хорошим подарком к ее дню рождения, 17 сентября. Хованским тут же был зачитан приговор, который не замедлили привести в исполнение. О призраках отца и сына мы поговорим чуть ниже, пока же расскажем о дальнейшей судьбе царевны.

Перенеся свою ставку в Троицу, Софья стала собирать ополчение. Стрельцы, когда до них дошли эти страшные вести, тут же принялись слать в Троицу челобитные, в которых не только клялись в верности, но даже умоляли снести памятный столб с Лобного места. Вскоре они выдали царевне младшего сына Хованского Ивана, который не был казнен, а всего лишь отправился в ссылку, и помощника Хованского Алексея Юдина (этот головы не сносил). Начальником стрельцов назначили думного дьяка Федора Шакловитого, который весьма быстро, даже обойдясь без репрессий, навел в приказе порядок.

Уже в начале ноября царский двор вернулся в Москву, лишь царица Наталья Кирилловна вместе с сыном осталась в загородной резиденции – селе Преображенском. Москва была под Милославскими, и Петр появлялся там лишь для участия в обязательных церемониях. Правительство фактически возглавила Софья, опираясь на Василия Голицына и Федора Шакловитого. Интересно, что, как обычно и бывает в России с незаконными правителями – она была далеко не худшей государыней. Вольтер писал о ней: «Правительница имела много ума, сочиняла стихи, писала и говорила хорошо, с прекрасной наружностью соединяла множество талантов; все они были омрачены громадным ее честолюбием». Софья заключила выгодный для России «вечный мир» с Польшей, Нерчинский договор с Китаем, послала в Париж первое русское посольство.

Однако борьба за власть продолжалась, двум правителям в России было тесно. 8 июля 1689 года, во время празднования Казанской иконы Богоматери, случился первый публичный конфликт между подросшим Петром и Софьей. Петр подошел к сестре и сказал, чтобы та не смела идти вместе с мужчинами в крестном ходу. Софья же взяла в руки икону Богородицы и демонстративно пошла. Петр, не зная, что на это ответить, удалился из Москвы.

Но уже меньше чем через месяц произошло событие, которое стало первым шагом к разрешению двоевластия. 7 августа Софья приказала Федору Шакловитому собрать побольше стрельцов в Кремль якобы для сопровождения царской семьи в Донской монастырь на богомолье. Одновременно же по Москве было распространено подметное письмо, в котором говорилось, что Петр собирается прийти из Преображенского в Москву с войском и убить Софью и Ивана. Шакловитый хотел выступить в Преображенское, чтобы всех там перебить, но Петр вместе со сторонниками спрятался за стенами Троицы.

Вслед за ним 8 августа туда же прибыли обе царицы, Наталья и Евдокия, и «потешные» полки с артиллерией.

16 августа Петр потребовал, чтобы от всех полков в Троице-Сергиев монастырь были присланы начальники и по десять человек рядовых. Софья, под страхом смертной казни, это делать запретила, а Петру отправила грамоту, что его приказ в силу технических причин исполнить невозможно.

27 августа Петр уже не через правительство, а лично приказал всем полкам отправляться к Троице. Большая часть полков пошла, и Софья, поняв, что силы неравны, признала свое поражение. Она и сама, вслед за полками, отправилась в Троицу, но в селе Воздвиженском ее встретили посланники Петра с приказом вернуться в Москву. 7 сентября Петр издал указ об исключении Софьи из царского титула.

Вскоре он сам прибыл в столицу. Софья была заключена в Новодевичий монастырь, Шакловитый казнен, а Иван, встретивший Петра в Успенском соборе, фактически отдал ему правление. 29 января 1696 года Иван умер, но до этого времени продолжал быть царем. Петр, впрочем, не особо утруждал себе государственными делами: за него фактически правили Нарышкины. И лишь еще одна попытка стрелецкого бунта заставила его окончательно взять власть в свои руки.

В марте 1698 года в Москве появились 175 стрельцов, дезертировавших из четырех стрелецких полков, что участвовали в Азовских походах. Претензий к властям у них было много: и притеснения полковников, и непомерные тяготы службы, и то, что вместо Москвы из Азова гарнизоны вернули в Великие Луки. Стрельцы хотели подавать жалобу, но их попытались арестовать. Тогда они укрылись в слободах и установили связь в находящейся в монастыре Софьей. Это еще больше испугало власти, и 4 апреля 1698 года против стрельцов послали солдат Семеновского полка. Вскоре «челобитчиков» выбили из города, и те были вынуждены вернуться к себе в полки, где началось брожение.

6 июня стрельцы сместили своих начальников и двинулись к Москве, желая посадить на престол Софью. Но на подступах к столице их войско было разбито регулярной армией, хоть и уступавшей им в количестве, но, видимо, превосходившей дисциплиной и уровнем подготовки.

Начались казни: 22 и 28 июня были повешены 56 «пущих заводчиков» бунта, 2 июля – еще 74 «беглеца» в Москву. 140 человек были биты кнутом и сосланы, 1965 человек – разосланы по городам и монастырям.

Петр срочно вернулся из-за границы и начал следствие заново: с сентября 1698 по февраль 1699 года казнили, по официальным данным, еще 1182 стрельца. Впрочем, многие современники упоминали другую цифру, утверждая, что от петровского «великого розыска» лишились жизни 7000 человек. Еще 601 человек был бит кнутом, клеймен и сослан. Это были, в основном, несовершеннолетние дети стрельцов. Следствия и казни продолжались еще до 1707 года, но уже, естественно, не так кроваво. Стрелецкие полки расформировали, а стрельцов с семьями, даже не участвовавших в смутах, выслали из Москвы.

В казнях стрельцов с большим удовольствием принимал участие и сам Петр, и его окружение. Меншиков позже хвалился, что собственноручно срубил двадцать голов. Петр же казни начал, отрубив первые пять голов. Полковник Блюмберг и Лефорт принимать участие отказались, мотивируя тем, что в их землях «такого не водится».

Австрийский дипломат Иоганн Корб, присутствовавший на казнях, писал: «Эта казнь резко отличается от предыдущих; она совершена весьма различным способом и почти невероятным: 330 человек за раз, выведенные вместе под роковой удар топора, облили всю долину хотя и русской, но преступной кровью; эта громадная казнь могла быть исполнена потому только, что все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, бывшие членами совета, собравшегося по случаю стрелецкого мятежа, по царскому повелению были призваны в Преображенское, где и должны были взяться за работу палачей. Каждый из них наносил удар неверный, потому что рука дрожала при исполнении непривычного дела; из всех бояр, крайне неловких палачей, один боярин отличился особенно неудачным ударом: не попав по шее осужденного, боярин ударил его по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, претерпел бы невыносимые муки, если бы Алексашка, ловко действуя топором, не поспешил отрубить несчастному голову…»

Софья же, как обладательница романовской крови, казни избежала: она была пострижена в монашество под именем Сусанны. Петр очень хотел обвинить и ее, была арестована кормилица Софьи Вяземская и четыре ее постельницы, которых подвергли жестоким пыткам. Но ни о каких письмах Софьи в полки они так и не сообщили.