Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

До Канта явление, видимость (Shein) традиционно противопоставлялось сущности и рассматривалось как что-то вроде уловки, маскировки, к которой почему-то прибегает истина – вполне в духе изречения Гераклита, любимого Аристотелем: «Природа любит скрываться». Соответственно, существенная часть теории познания строилась как расшифровка (или изобличение) видимости и иновидимости.

Посыл Канта иной, его тоже можно предварить строчкой поэта: «Сидя на высоком холме». Так вот, обозревая картину данности и представленности мира, неподалеку от освещенной площадки cogito Кант замечает куда более обширную освещенную территорию, не совпадающую при этом с mathesis universalis, некую зону собственной явленности, для которой философ как первооткрыватель пробует различные имена: «совокупность явлений», «опыт», «природа», «вещи для нас», «совокупность феноменов» – и приступает к подробному картографированию открытого континента. Прежде всего Кант подчеркивает, что речь вовсе не идет о схватывании мира в его собственной имманентности – об этом бытии вещей самих по себе мы не можем сказать ничего внятного. Но случилось так, что мы можем усмотреть их в определенном ракурсе, и в этом ракурсе они связываются, хоть и не сразу, в целостную картину – в совокупность опыта. Опыт содержит знание о вещах, поскольку они явления. Выход в это поле опыта осуществляется через актуализацию трансцендентального субъекта; эта сборка доступна каждому мыслящему и описывается Кантом как трансцендентальное единство апперцепции. Значит, согласие в этом регионе явлений достижимо, мы можем прийти к общим выводам, а значит, региональная истина явлений и в самом деле существует. Удивительнее всего то, что совершаемые в пределах круга явлений или опыта операции меняют мир и позволяют на него целесообразно и эффективно воздействовать. А ведь этого могло бы и не случиться, площадка собственной точности могла бы быть вполне независимой по отношению к «прочему миру». Одна такая площадка была обследована Кантом как раз по соседству с кругом явлений, и результаты такого обследования представлены в третьей «критике». Здесь определения вкуса тоже согласуются друг с другом, хотя и по иной, более сложной схеме, для которой Кант предложил свое знаменитое определение «целесообразность без цели».

Такое определение может показаться – и до сих пор кажется – чарующе-странным, но в действительности оно не более странно, чем предустановленная гармония, в силу которой тот или иной порядок идей совпадает с порядком вещей, порядком самого сущего, да при этом еще и содержит правила внутренней согласованности для всех входящих. Не как трансцендентальное единство апперцепции (для познающего круг явлений), а как одно из эмпирических единств апперцепции, которое, впрочем, может стать абсолютным для своей собственной системы отсчета, если ее удастся монополизировать.

И вот у нас получается некая карта регионов собственной истины или по крайней мере заготовка такой карты. В ней нет единой системы отсчета, не сохранено и единство критериев, объединяющих выхваченные объекты в фокус собственно точности.

EGO COGITO

СОВОКУПНОСТЬ ЯВЛЕНИЙ (ОПЫТ)

МАТЕМАТИКА

ZUHANDEN (СФЕРА ПОДРУЧНОГО)

ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ БЕЗ ЦЕЛИ (ИСКУССТВО)

ГАЛЛЮЦИНАЦИИ И ОДЕРЖИМОСТИ

ПРОРОЧЕСТВА И ПРОРИЦАНИЯ

Предполагается, что обозначенные на этой карте земли суверенны, хотя среди них и острова, и целые континенты, и коралловые рифы, и действительный суверенитет в большинстве случаев под вопросом. Например, действительно ли одержимости и идеи фикс с одной стороны и пророчества с другой образуют зоны собственной независимой юрисдикции? Тут, во всяком случае, нужны аргументы.

Вообще, неопределенностей здесь более чем достаточно. «Регионы собственной точности» расположены на разной высоте или глубине друг относительно друга, и в любом случае их взаимная локализация крайне проблематична. Все «земли» должны быть изображены с размытыми краями, и это принципиально важно. Более того, зазоры, как прожилки, проникают и внутрь, где они представлены в качестве многообразных неоднородностей, неких систематических помех для ясности и отчетливости.

Вспомним: в зоне cogito это сомнение, причем неуклонно возобновляемое сомнение – даже если работа сомнения проделана, к ней необходимо вернуться вновь, иначе истина померкнет в ходе нарастающей банализации или окончится галлюцинацией, по отношению к которой сомнение действительно отключено. В зоне подручного – некоторая небрежность, которая у Хайдеггера предстает как «износ» или «проба на убыль», в математике – вариативность математического инструментария, а здесь, в мире опыта (круга явлений), – это то, что Кант назвал природной смекалкой (Mutterwitz). В терминах Бадью речь идет о принятии за единицу, или «принятии за одно». Вопрос о том, что именно считать явлением, где прочертить внешние и внутренние границы, оказывается неформализуемым, и среди понятий, которыми оперирует рассудок, то и дело встречаются пустые «понятия без предмета» (Кант) и не слишком убедительные «единицы», при том что избыточное уточнение легко уводит в сторону, поскольку феномен покидает пределы собственной точности, а значит, и диапазон истины.

Тут годится любой пример, скажем порция мороженого. На первый взгляд все ясно: мороженое и есть мороженое, какие могут быть проблемы? Их, в общем-то, и не возникает, но стоит присмотреться почему. Итак, порция мороженого: что же в нее входит? Только сам шарик мороженого или вазочка тоже? Альтернатива в виде вафельного стаканчика изменит ли что-нибудь в этой понятийной единице, в порции мороженого? А если в вазочке будет два шарика, пойдет ли речь о двойной порции или о двух порциях? Ведь покупатель может взять две порции, а затем переложить оба шарика в одну вазочку. Ну а если клиент скажет: «Мне, пожалуйста, вафельный стаканчик, я их очень люблю, но туда добавлять ничего не надо, я заплачу как за порцию» – будет ли считаться, что он взял порцию мороженого? При желании можно придираться и дальше, добиваясь исчерпывающей точности и однозначности. Мы этого не делаем, и потому не имеем проблем с порцией мороженого. Но то или иное ситуативное уточнение всегда возможно, его возможность как раз и является условием эффективности соответствующей практики.

Недоразумения, похожие на те, что связаны с порцией мороженого, сплошь и рядом встречаются в науке – и примерно так же игнорируются. В физике и в математике для этого применяется прекрасная формулировка – «Можно пренебречь». Занимаясь механикой бильярдных шаров и другими дисциплинами классической физики, ученый охотно добавит, что в данном случае «волновой функцией можно пренебречь». На самом же деле ею нужно пренебречь, поскольку это настройка из другого региона собственной точности.

«Порция мороженого» относится к классу ситуаций, доминирующих в сфере житейского здравого смысла, ситуаций, для которых уточнение не требуется. А вот «прорыв к расточнению», переход к более общему плану, нередко случается и в подобных ситуациях. Так, порция мороженого может быть включена в иное стилистическое единство – в стратегию ухаживания, в «субботний вечер». Или по аналогии с «Бостонским чаепитием» может возникнуть какое-нибудь «Замоскворецкое мороженое», где ритуальная порция мороженого в вазочке будет означать, например, охлаждение политических амбиций и возвращение смысла и полноты проживания в простую повседневность. Тогда слова «Мне порцию мороженого» могут быть произнесены и с парламентской трибуны.

В науке преобладает другой класс ситуаций, даже если понимать науку как континуум операций в круге явлений. Здесь предметный состав той или иной дисциплины или парадигмы зачастую определяется как раз инерцией, некой свершившейся раскадровкой, в результате которой появился набор мнимых, хотя и ставших привычными экземплярностей. Концепты вроде флогистона или эфира в изобилии попадаются на каждом историческом срезе и представляются в этот период логичными и естественными. Это как если бы порция мороженого рассматривалась в виде сложного конструкта, раскладывающегося на общепонятные элементы, а именно: две половинки шарика, вазочка без ножки и прикрепляемая к ней по случаю ножка. Тогда порция мороженого предстала бы как результат соединения этих первичных неделимых элементов – как один из результатов. Иными словами, в житейских мирах «палка и щетка, в которую она воткнута», благополучно именуется шваброй, но в развивающейся науке, во многих ее компактных областях, такое положение дел все еще является идеалом.

Сейчас нам важно отметить, что обнаруженная Кантом светлая зона – совокупность явлений, континуум вещей для нас, где, стало быть, возможна и истина для нас – обладает своей собственной недоговоренностью, несколькими процедурами, которые должны быть приложены для сохранения ясного и отчетливого. Это прежде всего как раз пресловутая практическая смекалка, определяющая, что именно следует «подвести под явление», как правильно выделить «порции мороженого», чтобы трансцендентальный субъект мог оперировать с ними как с прочими явлениями, мог совершать как аналитические суждения, так и синтетические суждения априори. При этом остаточная недоговоренность спокойно позволяет совершать все операции – или, лучше сказать, почти все, а вот стремление непременно расставить точки над i блокирует работу трансцендентального субъекта, провоцирует многочисленные зависания, как это всегда и бывает при попытках превысить меру собственной точности.

Что касается незаконного, трансцендентного, выходящего за пределы опыта применения процедур рассудка, то и такая опасность, разумеется, существует, и как раз ей Кант уделяет много внимания. Но здесь он продолжает линию Декарта и детализирует его предостережения, связанные с тем, что нашему разуму «нравится ошибаться». Так или иначе, сфера явлений тоже оказалась с неким загадочным изъяном, с крошечной мушкой, застрявшей в прозрачном янтаре, но с той разницей, что мушка эта иногда жужжит и машет крыльями и тогда янтарь слегка замутняется и волнуется волнами, после чего становится прозрачнее и ярче прежнего. А если совсем нет мушки и никакого такого вкрапления, то поверхность истины тускнеет и в конечном итоге получает другое имя – банальность. Или же переводится в модальность наваждения. А переходя от янтаря к кристаллам, например к горному хрусталю, придется признать, что кристалл истины непременно содержит оптическую анизотропность, как настоящая поэзия непременно содержит в себе «прозы пристальной крупицы» (Пастернак).

* * *

Теперь зайдем со стороны последней недоговоренности, на которой держится этика ближнего круга. Тут, пожалуй, уместно спросить о следующем: а нет ли чего-нибудь общего между сомнением Декарта, житейской сметкой (Mutterwitz) Канта, легкой небрежности мастера в Zuhanden – ну и теми самыми кристалликами прозы, без которых поэтическое озарение не выйдет из рамок идеи фикс и, таким образом, останется озарением лишь в голове визионера. Есть ли имя у того единства, которому, быть может, принадлежат все эти вкрапления?

Имени нет, поскольку и сам перечень в таком ключе еще не составлен. Но если присмотреться, то все эти меры или процедуры практики, входящие в любое поле истины, должны получить какое-то противоречивое имя. Дело в том, что, с одной стороны, это ограничения. Сомнение ограничивает претензию на истину любого дискурсивного высказывания, комплектация подходящего инструментария – претензию на математическую всеобщность, вообще анизотропность ограничивает прозрачность и сквозную проницаемость и так далее. Поразительным образом там, где таких ограничений нет, сама истинность оказывается недействительной – как в случае онейрических состояний.

Но с другой стороны, все эти ограничения предстают как проявления свободы, без учета которой предписания истины неистинны. Как это понимать? Как оспаривание тотальной предопределенности и как принципиальное наличие люфта. И это никоим образом не приблизительность, это именно мера собственной точности, способная вместить в себя клинамены, легкие отклонения – что, если угодно, как раз и является свидетельством мощи. Шаг вправо, шаг влево – и ты все равно остаешься при истине: ты даже должен иметь право сделать эти шаги. Но несколько шагов в сторону – и ты уже с истиной разминулся: кажется, нечто подобное имел в виду Декарт, говоря об энумерации.

Клинамен – вот имя, которое подошло бы для всех этих практик, подрывающих однозначность ясного и отчетливого, подошло бы, если бы Эпикур уже не использовал его в несколько ином ключе, хотя и удивительно близком значении. Я все же оставил бы это имя в списке пробных: «клинамен», «люфт», «допуск» – а может, и «внутреннее беспокойство понятия», о котором говорит Гегель. Годится и «пульсация», подчеркивающая диалектический момент, хотя «люфт» указывает на этот момент в возможности. Годится ли тогда вот такая иллюстрация: поле истины есть удерживаемая картинка, где сохранено остаточное ветвление миров как не полностью истребленный стохастический шлейф версий?

Такое пояснение справедливо, но лишь частично. Процедура, применяемая для того, чтобы ясное и отчетливое могло иметь характер истины, сама по себе трансцендентна наличному вещественному составу и не может быть вписана через запятую в один ряд с имеющимися дискретными единицами. Это достаточно очевидно, когда мы указываем на люфт или клинамен во всяком совершенстве, но само сомнение как бы остается по ту сторону достигнутых результатов и в то же время в арсенале истины.

Перед нами опять ситуация Рассела – Геделя, в соответствии с которой класс стульев включает в себя все стулья мира, но исключает все, что стулом не является. Среди исключенного и объект под названием «класс стульев», он ведь стулом не является. Статус сомнения среди всех установленных в результате устранения сомнения вещей примерно того же рода. «Само сомнение является несомненной вещью», и в этом не приходится сомневаться, равно как и в том, что само сомнение несомненной вещью не является. И мы, таким образом, имеем дело с недоговоренностью, которая присутствует во всяком поле истины. Этой недоговоренностью порой необходимо пренебречь, сохранив лишь ясное и отчетливое – подобное, однако, возможно далеко не всегда, в таких случаях мы имеем дело не с самой истиной, а с ее проекцией на плоскость.

В случае логоса подобная проекция именуется логикой, и она хорошо работает для некоторого класса ситуаций, как раз для тех, где клинамен можно отключить и пренебречь разнородными поправками, которые, как правило, невозможно оговорить заранее: дело обстоит так, как с порцией мороженого. Вернемся к нашим стульям. Помимо того, что «класс стульев» не входит в класс стульев, поскольку он не стул, есть и другие недоговоренности, никак не претендующие на ясность и отчетливость.

Допустим, все стулья в зале оказались заняты, но несколько человек нашли выход: кто-то уселся на подоконник, кто-то использовал деревянный ящик, придвинув его вплотную к другим стульям, кто-то обошелся чемоданчиком. Будут ли эти приспособления стульями, ведь в данной ситуации на них можно сидеть? С другой стороны, будет ли стулом стул, ничем не отличимый от прочих, за исключением того, что его ножки достигают в высоту десять метров? А пустующий трон императора в качестве высшего символа империи и имперской власти (Дж. Агамбен) – входит ли он в класс стульев?

Вопросы такого рода можно задавать и дальше, но важно отметить, что действующая истина не зависит от определенного решения какого-то частного вопроса (как бы терпима по отношению к нему), а вот ее проекция на плоскость запросто может рухнуть, если все же попытаться расставить все точки над i. Так, споры между логикой и софистикой показали, что некоторые вещи, которые не из этой проекции, лучше не затрагивать, и подобных «вещей», от апорий Зенона до парадоксов Рассела, накопилось достаточно. Вот и работа Аристотеля «О софистических опровержениях» методом от противного доказывает, что важнейшим необходимым условием истины, условием sine qua non, является добрая воля к истине. Мы бы добавили сюда теперь и наличие надежного люфта: способности всей конструкции противостоять малым возмущениям – и даже на эти противодействия опираться. Ну и никто не отменял ясного усмотрения, соединяющего в себе ясную очевидность с наградой за проделанную работу сомнения и за риск застрять в разборках по поводу точного определения порции мороженого.

* * *

И опять последняя недоговоренность, о ней все еще недосказано самое главное. Когда точки над i напрашивались, когда все можно было расставить по своим местам, подготовить предельно четкие основания для экзистенциального выбора – и все же это не было сделано. Не из-за нехватки проницательности – но тогда почему? Параллельно этому следует и такой вопрос: что есть эта недоговоренность, где все ясное и отчетливое смазано, причем смазано словно бы специально на самых подступах к решительному «да» и «нет»? Ведь никто не отменял евангельского пояснения насчет того, что от лукавого: оправдания и уловки, в сущности, ничего не спасают. Это совершенно справедливо по отношению к любой попытке заболтать, но речь о том, что оказалось на самых подступах к «да» или «нет» и относится не к заболтанности, а именно к недоговоренности, к еще не. Оно-то, быть может, и от Бога – и вопрос это принципиальный и далеко не простой. Французские философы, подготовившие Просвещение – от Декарта до Паскаля и Лабрюйера, – рассматривали переход от сфер автономного разума, от математики и метафизики к кругу слишком человеческого, как печальную, хотя и необходимую уступку. В традиции моралистики все консенсусы слишком человеческого рассматривались как поправки на грехопадение и как важнейшая часть совокупного «сопромата мира» – даже Ницше отдал должное такому подходу. С другой стороны, начиная с Просвещения, такое уклоняющееся от всякой ясности и отчетливости бытие трактовалось как «недействительность», против которой человек прогрессивный, избравший линию прогресса, должен выступать со всей решительностью. Эта позиция, берущая начало у просветителей, прошла через ипостаси позитивизма, нигилизма (тех же русских нигилистов), воинствующего бихевиоризма, и общей чертой здесь до сих пор является как раз отрицание недоговоренности, решительное устремление к однозначности, ясности и отчетливости.

Но практическим следствием явилось, разумеется, великое упрощение, потеря мерности во имя плоской проекции истины – и среди прочего страх перед той неизбежной контрэманацией хаоса, без которой немыслима внутренняя свобода. Таким образом, противостояние этих линий можно рассматривать как конфликт между цинизмом и одержимостью, и история слишком человеческого устроена так, что одно сменяет другое. Теперь мы, однако, можем выделить и третью линию, если поймем, что некоторая неопределенность – это не только угроза помех и сбоев, но и прежде всего квота свободы, которую способен выдержать дух. В понимании этого важнейшего обстоятельства были едины и Гегель, и Ницше. Понятно, что такая выдержка требует бесстрашия, но она дает и собственный выигрыш, который ближайшим образом можно описать как глубину взаимопонимания. Этот вопрос особенно интересовал Достоевского, можно сказать, и создавшего теорию трансцендентальной снисходительности[63]63
  См. Секацкий А. Онтология лжи. СПб., 2000.


[Закрыть]. Такие герои, как князь Мышкин и Алеша Карамазов, выступают в качестве мастеров последней недоговоренности; потому они и проникают во все круги социума: собеседником князя оказывается и Парфен Рогожин, и пьяный солдатик, и Настасья Филипповна, и Аглая, которая, кстати, упрекает князя в том, что он «все угадал», указывая тем самым на несовершенство даже такого мастера. Тем не менее у Достоевского реализуется идея великого собеседника, владеющего всей диалектикой явленного и скрытого. Не все сокрытое подлежит разоблачению – некоторым вещам, в том числе и важнейшим человеческим вещам, надлежит пребывать в иновидимости и сокрытости, лишь в этом случае может быть обеспечена высокая мерность человеческого в человеке. От искусства недоговоренности неотделима и любовь: обольщение и соблазн неразрывны с иновидимостью скрытого.

Иновидимость и недоговоренность складываются в социально-психологические композиции, расцвечивая унылый ландшафт слишком человеческого. Одна из таких композиций может быть названа интимьером, и это тоже своего рода шедевр сублимации, сложившийся в эпоху Возрождения одновременно и параллельно с таким феноменом, как европейское искусство. На этой параллели есть смысл кратко остановиться. «Интимьер» развернут в пространстве взаимной аттракции, включает в себя удивительное разнообразие интерьеров и контекстов – от балов и великосветских салонов Франции XVII века до советских дискотек и санаториев, где стратегии взаимного обольщения сложились в роскошные композиции, несмотря на сравнительную бедность собственно интерьеров.

На протяжении нескольких столетий над планетой был развернут затейливый мираж, или лучше, наверное, сказать, иллюзион высшей пробы, в который оказались равно вовлечены и тело, и душа, и древнейшие инстинкты в меру их сохранности, и высшие интенции, включая устремления нового искусства, получившие эротическое обналичивание.

Итак, в плане сравнения с герметичным искусством Нового времени на поверхность выведена линия чистой изобразительности, или «истинной видимости» (Гегель). Но она является истинной именно потому, что сквозь нее просвечивает иновидимость. Через образ Девы Марии на полотне просвечивает вещая сила христианства, и харизма священнослужителя тоже частично передается художнику – и уже он доставляет ее зрителю. Но моделью могла послужить реальная женщина, и черты портретного сходства никого не смущали, скорее даже послужили дополнительным измерением для многомерного восприятия. Они войдут в недоговоренность, в условность, как крупицы прозы в поэзию; здесь важна наша готовность предоставить простор для действия чар.

И эта готовность что-то очень напоминает. Что же? А напоминает она добрую волю к истине, разумеется, на свой лад. Речь идет о полноте явленности, предполагающей сложную многоярусную топологию, когда через явления просвечивает не только сущность, но также иновидимость. Осмотримся еще раз.

В случае трансцендентальной снисходительности, воспетой Достоевским, собеседнику, человеку, с которым мы говорим, предоставляется возможность «сказать последнюю правду о себе» (Бахтин) или возможность продемонстрировать собственную сверхзадачу, которая изрядно потускнела, но теперь, после того как была озвучена, вновь обрела открытую жизнь. Кроме того, в широком диапазоне востребуется диапазон языковых игр: накопившиеся разговоры, требующие проговаривания и ожидающие трансцендентальной снисходительности, – что называется, поговорить по душам.

Насыщение жизни иновидимостью и явленность «интимьера», если отодвинуть в сторону характерный и унылый моральный пафос, предстает как роскошное произведение эроса, в котором светятся и поэзия, и музыка, и острота мысли, поскольку они вовлекаемы в обольщение, и театр тела, и готовность к обещанию, и гостеприимство прекрасной видимости. Все это возможно, если не расставлять точки над i, если что-то иметь в виду, а что-то другое – в невидимости; при этом деликатность и тактичность будут лишь фоновыми условиями, а для того чтобы на фоне появилась и фигура, необходимо еще и желание достаточной степени интенсивности.

* * *

И здесь пора подключить к истине параметр истории, рассмотреть тезис марксизма об общественно-историческом характере истины. Расцвет искусства и «интимьера» как грандиозных иллюзионов свидетельствует о том, что исторические предпочтения относительно характера истины хоть и долгосрочны, но все же не вечны. Когда-то воссияла, а затем померкла истина пророчества, и жертвенный кризис можно рассматривать как утрату особого рода достоверности, даже непреложности. Ясность и отчетливость померкли в этих очагах, но, можно сказать, воспламенились в зоне cogito и в очаге фактичности.

Странно даже, что в мире, где написано и отслежено столько историй, где есть история любой страны и каждой церкви, существует история костюма, металлургии и даже история безумия (Фуко), почему-то нет истории истины – для нее, для истины, сделано непонятное исключение. То есть исторический характер истины как достоверности знания может даже и признаваться – но без сущностной привязки к эпохе. Опять-таки некоторые взгляды охотно объявляются истинными для своего времени (но не для нашего), однако дело так и не доходит до выяснения историчности самой истины как формата и процедуры. Между тем исторический срез той или иной эпохи, несомненно, характеризуется собственной топографией истины: где именно высветятся площадки высшей достоверности и сколько их будет – как раз это решающим образом характеризует содержание эпохи.

Так, на рубеже Возрождения и Нового времени произошла грандиозная смена формата истины. Частично померкла, частично отступила на второй план экспериментальная истина веры, основанная на стигматах, чудотворных мощах, паломничествах и невестах Христовых. «Опытная вера», основанная на достоверности собственного тела, уступила место опытной науке, основанной на свидетельстве внешних, физических тел. Отступила и основанная на теоцентризме истина средневекового мастера – та, что позволяла наносить фигурную насечку и чеканку на детали, расположенные в глубине корпуса часов, а монахам-переплетчикам украшать рисунком внутреннюю сторону переплета, укрытую от человеческого взора. Не долго просуществовали и процедуры «искусства памяти» (Ф. Йейтс).

Зато, можно сказать, воссияла звезда cogito, позволившая обрести доказательство собственного существования и бытия causa sui, а также истинная видимость, явленная как Галилеева наука, как живопись и герметичное искусство в целом. Ну и обширное поле иновидимости, проводником и носителем которого стал «интимьер». Внутри всех этих полей была явлена необычная свобода трактовки, уникальная конфигурация иновидимости и недосказанности.

* * *

При желании можно было бы отыскать и другие площадки с собственной достоверностью и убедиться, что большинство из них демонстрируют свою собственную целесообразность без цели. Их корреляции друг с другом и, так сказать, «остальным миром» иногда может быть описана в причинно-следственном ключе, иногда как предустановленная гармония. Но интуиция и опыт подсказывают, что чаще всего имеет место непредустановленная гармония как возникшая в результате случайного совпадения настроек. Далее можно сопоставлять параметры ясности и дискретности, сопоставлять по степени интенсивности усмотрения (тут неважно, идет ли речь о восприятии или об умозрении), но в любом случае скандалом остается факт региональности истины, факт, который всплывает при любом внимательном и честном самоотчете. Далеко не все мыслители констатировали это так же честно, как Декарт, чаще встречается избыточный и не слишком обоснованный оптимизм – характерный пример тут Фихте с его абсолютным я в качестве первоначала.

В то же время многие течения современной философии рассматривают «неустранимую контингентность» в качестве добродетели как для сознания, так и для самого бытия; странно, что при этом они все же не отказываются от самого понятия истины. И все же немецкая классическая философия приложила наибольшие усилия в поисках имманентного единого начала. В рамках интересующей нас конструкции наиболее значим подход Гегеля. У него речь идет о развивающемся понятии, которое начинает свой путь к многообразию всего сущего с единой линии, впоследствии разветвляющейся и образующей несколько в свою очередь ветвящихся развилок. Самая известная из них – ответвление природы, или ответвление в природу («Природа есть инобытие идеи»), одна из следующих развилок отделяет произведения объективного духа (такие, например, как «право» и «государство») и поступь понятия, пробивающегося в индивидуальное сознание, где удерживается торжество самости и субстанции.

Развитие начинается с простейшего соотношения с самим собой, которое, собственно, и конституирует материю; сегодня в пользу такого взгляда на происхождение материи все более решительно выступает и физика. Согласно струнной теории колебания суперструн (те же соотношения с самим собой) образуют частицы, просто являющиеся наиболее устойчивыми модами колебаний (Б. Грин). Сторонники так называемой стандартной модели говорят о квантовых флуктуациях и виртуальных частицах, предшествующих «плотной материи» или, собственно, веществу. Важно, что биение пульса не успокаивается в «консолидации вещества» и разворачивании пространства, заряд негативности сохраняется и восстанавливается, понятие безостановочно совершает работу, пробиваясь к форме в себе и для себя.

Линии развития далеко расходятся друг от друга, но не теряют возможности опознать себя как свое иное. И подобное опознание в качестве объяснения, например, познаваемости мира выглядит менее мистично, чем предустановленная гармония, хотя, возможно, в каком-то смысле является ее разновидностью. Вот что пишет Бергсон, отталкиваясь от схожей интуиции:

«Если наша гипотеза имеет основания, если причины, действующие на этих различных путях, являются психологическими по своей природе, то, несмотря на дивергенцию их следствий, они должны сохранить нечто общее, подобно тому, как давно расставшиеся товарищи хранят одни и те же воспоминания детства. Сколько бы ни было раздвоений, сколько бы ни открывалось боковых путей, на которых независимо друг от друга развивались разъединенные элементы, все же это движение частей продолжается в силу первичного порыва целого»[64]64
  Бергсон А. Творческая эволюция. М., 1998. С. 84.


[Закрыть].

Определение причин как «психологических» скорее направляет нас на ложный путь, перспективнее было бы определить эту пульсацию как время, точнее, хронопоэзис или времнение времени. В этом временении, идущем по разным развилкам, безусловно, преобладают несовпадения и, так сказать, обознатушки. Но встречаются и совпадения, опознание – одно из них. Вот что пишет Гегель в письме к Дюбоку:

«Речь идет о том, что истинное бытие истинно само по себе и не нуждается в представлении как в своем предварительном условии. Человеческое же представление, наоборот, предполагает независимый предмет и знает истину только в качестве относительного совпадения с собой. <…> Истинность же бытия самого по себе, наоборот, есть абсолютное совпадение бытия с самим собой»[65]65
  Гегель Г.-В.-Ф. Работы разных лет в. В 2 т. М., 1973. Т. 2. С. 445.


[Закрыть].