Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

Познание есть как бы частный случай совпадения – это частичное совпадение, но и другие возможные и даже непременные встречи-совпадения тоже частичны:

«Так как мы подошли к этому вопросу, то я хотел бы сделать следующее замечание: когда о бытии говорят, что оно есть совпадение с самим собой, а затем, что оно есть нечто непознанное и непознаваемое, то при этом высказывается противоположное тому, что ранее говорилось. Ибо когда мы определяем бытие как совпадение с самим собой, то мы даем ему мыслительное определение, а это значит, что тем самым бытие мыслится и постольку познается»[66]66
  Гегель Г.-В.-Ф. Ф. Работы разных лет. В 2 т. М., 1973. Т. 2. С. 445.


[Закрыть].

Когда бытие мыслится, совпадая с самим собой, оно приобретает ясность и отчетливость за счет устранения несовпадений. Но и когда нечто осуществляется, мы имеем дело со множеством соотношений и исход может быть различным; истинным же будет тот, где расхождение между должным и сущим минимально. Это касается и инобытия идеи. Как тут не вспомнить замечательную «критику природы» того же Гегеля и Поля Валери, и полей истины в человеческом мире, каковые, опять же, не сводятся только к познанию:

«Те истины, которые касаются рассудка или разума, должны приниматься как таковые рассудком и разумом; истины же, содержащие предписания для нашей воли, должны приниматься волею…»[67]67
  Гегель Г.-В.-Ф. Работы разных лет в. В 2 т. М., 1973. Т. 2. С. 200.


[Закрыть]

Так объясняется региональность истины – как следствие ее сквозного характера, как изохрония ветвей времени. Истина, стало быть, есть фаза хронопоэзиса, но не в своей отдельности, а именно в случае совпадения по фазе – в этом едва ли не главная трудность для познания. Тем важнее обращать внимание на истины, которые должны приниматься «нашей волей», включая то удивительное единство, которое Кант определил как целесообразность без цели. Так искусство, и в частности поэзия, воспроизводит реальность раннего мира и действительность пробных миров[68]68
  См. Секацкий А. Единство мира: опыт поэзии и метафизики. СПб., 2021.


[Закрыть]. Такой демиургии нет соответствия в наличной раскладке мира де-факто, но альтернативная материя искусства способна продуцировать версии, обладающие сквозной изохронией. Имя им – поэтические озарения, и они суть своего рода истины, то есть площадки взаимной светимости.

Истины познания вроде cogito или контролируемых трансцендентальным субъектом построений чистого разума, безусловно, входят в этот список и востребуются в первую очередь, но список ими не исчерпывается: и Гегель, и Маркс совершенно правы в том, что, помимо истины высказывания (и даже истины познания), есть еще и истина самого бытия. Более того, эта истина возникает в результате совпадения своего иного со своим собственным и является истиной до тех пор, пока такое совпадение длится.

Отсюда следуют странные выводы, которые, однако, эмпирически вполне подтверждаются. Первый из них, впрочем, не особенно странный, и в формулировке классиков марксизма он гласит: «Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна». Но если этот справедливый тезис продумать дальше, то мы получим, что истина – во времени, а точнее, что время не фон для той или иной истины, а ее суть. Время может быть истинным или нет в том же смысле, в каком оно может быть настоящим, прошлым или будущим.

Второй вывод состоит в том, что истина есть как минимум двухместный предикат (в своей логической форме): там, где истина, там есть и свое иное, точнее, иное, опознанное как свое. Тут напрашивается тезис, что истина обладает своей интенциональностью и является истиной чего-то, а не «просто так истиной». Это верно, но лишь в диалектической завершенности тезиса: если мы имеем дело с истиной чего-то, то это «что-то» в том же самом соотношении представляет истину нас самих. В гегелевской терминологии это «взаимная светимость друг в друге», а если отступить от паноптической метафоры, то истина есть изохрония потоков собственного времени, если угодно – совпадение биения сердец. Ритмоводители внутреннего круга кровообращения входят в резонанс друг с другом и с великим внешним кругом, от которого они когда-то дистанцировались и оторвались – они успешно сбежавшие протуберанцы, которых когда-то не настигла погоня, но зато теперь настиг резонанс.

Пространственная привязка конкретной истины тогда будет частным случаем, как и само пространство есть частный случай и результат «временения» времени.

Ну и третий вывод, действительно странный, гласит: истина не обязательно должна включать в себя познавательную составляющую. Поскольку, однако, не совсем понятно, что же все-таки считать познавательной составляющей, можно сказать, что истина может быть обретена и тогда, когда трансцендентальный субъект отдыхает. Явления обеспечивают светимость иного, выходя на горизонт истинной видимости, однако не откликаются на операции, которые принято называть познавательными действиями, на те, что описаны Кантом и Гуссерлем.

«Интимьер» как иллюзион эроса относится как раз к этому разряду. Перед нами здесь, конечно, поле Лейбница, но глубоко модифицированное и обогащенное. Это не искусственная прозрачность вращающегося колесика, а что-то вроде великого альтернативного кино, находящегося одновременно в состоянии съемки и просмотра. В этом многоместном предикате, или многомерном схождении, мы обнаруживаем и зов плоти, вырвавшейся из-под репрессий, но отнюдь не оставшийся на простом физиологическом уровне «репродуктивного поведения», и, разумеется, ярмарку тщеславия. Но ведь нельзя сказать, «неприкрытого тщеславия» – именно что прикрытого, встроенного в пределы допусков. Здесь же мы обнаруживаем и блеск ума или, скорее, остроумия, направленный не на научную задачу, а на производство истины как истинной видимости в смысле Гегеля, и атмосферу всеобщей состязательности fair play…

Но властвует в мире интимьера именно просвет, взаимная светимость желаний, смыслов и символических репрезентаций в друг друге. В зависимости от установки «интимьер» можно описать по-разному, чаще всего для описания феномена используется логика соблазна – от Марселино Фичино до Лакана и Бодрийяра, и если современные аналитики описывают эффекты обольщения через игру означающих и означаемых, то эпоха Возрождения проводит прямые параллели между колдовскими чарами и чарами прелестницы[69]69
  См., например, Кулиану Й. Эрос и мания в эпоху Возрождения, СПб., 2019.


[Закрыть]. Но проникновение в детали не входит сейчас в нашу задачу, нам нужно осмыслить вот что. Кинематограф «интимьера» стал сферой истинной видимости, взошедшей над горизонтом в начале Нового времени и продержавшейся несколько столетий. Начиналось все как модификация куртуазной любви, но затем истинная видимость «интимьера» сменила множество ипостасей: она была эйдосом иновидимости французской салонной культуры, составив часть всемирной притягательности Парижа. Явленность «интимьера» была тем скрытым, но удивительно мощным силовым полем, топографию которого так и не раскрыл психоанализ, несмотря на весь свой культ проницательности и отслеживания первичных сцен. Среди прочих ипостасей истинной видимости «интимьера» достойны упоминания и Голливуд, и Америка «Великого Гэтсби», и условный «Амаркорд» и советский флирт, едва ли не самый интересный феномен поздней советской эпохи.

Эта «истина своего времени», намытая однажды хронопотоком и воссиявшая на долгие времена, была в конце концов смыта или, лучше сказать, окна взаимной светимости захлопнулись и свое иное перестало просвечивать сквозь свое собственное.

Следующее же время оказалось небогатым на истины. Или мы, быть может, просто ждем, когда растает сахар.

* * *

Вместе с «интимьером», являвшим целую панораму взаимной светимости и прихотливой иновидимости, взошла когда-то и сфера ренессансного искусства. В ней объединились или, лучше сказать, соотнеслись, отчасти те же, отчасти соседние хронопотоки, образовав изохронную фигуру. То, что явлено в «интимьере» и в европейской живописи, мы смело можем назвать близкородственными истинами, имеющими общие корни и общие ветви. Сюда же примыкает и кинематограф, присоединившийся позднее.

Близкородственный иллюзион вошел в состав Галилеевой науки, хотя наука в целом как общеевропейский феномен, как плоть от плоти фаустовской цивилизации, не сводится к этому важному компоненту; для понимания такой уникальной, исторически меняющейся композиции, как европейская наука, требуются многие разнородные компоненты синтеза.

Сейчас нас непосредственно интересует исследование истины, ее топологии и ее горизонтов, и, стало быть, следующие вопросы: «Какими истинами насыщено то или иное время? Как и насколько реальность времени определяется этими имеющимися совпадениями? Насколько экзистенциальное измерение задается именно истинами времени? Что предшествовало и сопутствовало этим взошедшим на рубеже Нового времени изохронным фигурам взаимной светимости? Каков их полный список? И, конечно же, что с ними происходило и происходит сейчас?»

И все это своего рода пролегомены к одному из самых драматических вопросов человеческого разума: «Что есть истина?» Обратимся еще раз к тому, что уже было высказано в надежде на дальнейшее прояснение интуиции. Так, была развоплощена обладавшая ясностью и отчетливостью истина стигматов: резонатор собственного тела был как бы выведен из-под необходимых совпадений – это если говорить о мучительной стороне телесности. Тут центр тяжести был перемещен на взаимодействие физических тел. Ницше мимоходом и без точной привязки ко времени отмечал это обстоятельство, говоря о «фестивалях праздничной жестокости, задуманных, вероятно, для богов, поскольку они катастрофически избыточны и тем самым недостоверны для смертных». Отказ от собственного тела как испытательного стенда истины сказался и в том, что соответствующие испытания (пытки) были выведены из состава обычной юридической процедуры: например, исчезло из состава обычной юридической процедуры опускание руки в кипяток, но стигматические реликты истины сохраняются. Тут уместно вспомнить роман Владимира Богомолова «В августе сорок четвертого», известный также под названием «Момент истины», где этот самый момент четко вписан в последовательность пыток. Истина веры в результате изрядно пострадала, но истина опытной науки (не будем забывать, что «опыт» и «пытка» слова однокоренные) отлично прижилась после перенесения страдательного воздействия на тела «не-человеков» (Б. Латур) и на мертвые тела. Успехи естествознания напрямую связаны с вивисекцией, препарированием и вообще методом in vitro. Сегодня этот метод стыдливо выведен в тень, но если задуматься над тем, что же представляет собой сегодня современная экспериментальная установка, то перед нами окажется все та же дыба, пыточная камера – только для элементарных частиц, например коллайдер, а в общем случае – циклотрон. Там частицы разгоняются до субсветовых скоростей и расшибаются о специальный экран или друг о друга, после чего наступает момент истины. Им-то и пользуются ученые, поскольку их истина совпадает с этим моментом (это называется «Опираться на экспериментальное подтверждение»).

Еще раз: собственное тело при этом выведено из опыта, но только в части стигматов, вивисекций и прямых физических мук. Что же касается Lust-органики, то истины Нового времени, напротив, куда более решительно опираются на принцип наслаждения, прежде всего на дистантные рецепции, на зрение, слух и общее чувство соразмерности. Все это мы видим и в «интимьере», и в музыке, и в живописи, и в поэзии. Да и поле cogito, будучи одной из истин, воссиявших как раз в Новое время, характеризуется сопричастностью гомеопатической чувственности – стоит лишь внимательнее почитать Декарта, его размышления о мучительных сомнениях, достигающих иногда эффекта физических пыток:

«Другие мысли имеют еще и какое-то другие формы. Так, например, когда я желаю, боюсь, когда я утверждаю и когда отрицаю, я всегда при этом воспринимаю некий предмет как субъект (основу) мыслительной деятельности. Но при этом в моем сознании возникает нечто большее, чем одно только изображение этого предмета. Из таких мыслей назовем одни желаниями, или аффектами, другие – суждениями»[70]70
  Декарт Р. Размышления о первой философии // Разыскание истины. СПб., 2000. С. 162.


[Закрыть].

Свой аффект имеет сомнение, но также и истина, хотя, конечно, назвать эти чувственные составляющие аффектами было бы явным преувеличением, достаточно сказать, что чувственное здесь также привлечено в общую изохронную фигуру, хотя и нельзя отрицать, что специфическое чувство истины cogito значительно выдохлось за истекшие столетия. И все же эти фигуры – и ego cogito с приоритетом ясного и отчетливого, и композиции истинной видимости, – в которых условность, столь органично внедрена в естество, стали шедеврами символического, и они могут быть рассмотрены прежде всего как производные времени, как сущностные темпоральные параметры самого Нового времени, в которых и была явлена истина взаимной светимости в отличие от множества случайных совпадений, составляющих фоновый шум истории, ее всегда отклоняющуюся от истины повседневность.

Трудность отслеживания и надлежащей оценки фигур сквозной изохронии, подлинность которых неотделима от их темпоральности, состоит в том, что являемые здесь события и воспроизводимые артефакты легко входят в иные контексты и даже кажется, что они остаются самими собой, хотя это, конечно, иллюзия – именно самотождественность они теряют при подобных перемещениях в первую очередь. За пределами истины своего времени вещи и становятся безгласными артефактами, сырьем для иного отождествления – если, конечно, не становятся помехами для новых истин.

Как раз на это обращает внимание Латур, подчеркивая, что возможность «поговорить» с актантами, выслушать их, привязана к определенному времени. Вот наблюдение, с которым следует согласиться:

«Когда кирпичная стена уже построена, ей не вымолвить ни слова, хотя рабочие продолжают разговаривать и вся поверхность стены покрыта граффити. <…> Объекты по самой природе своих отношений с людьми из посредников быстро превращаются в проводников и оцениваются как единица или вообще ничто, вне зависимости от того, насколько они внутренне сложны. Вот почему необходимы специальные приемы, чтобы заставить их говорить, то есть предлагать описания самих себя, представлять сценарии того, что они заставляют делать других акторов – людей и не-людей. <…> Но разница все-таки есть: людей, снова ставших посредниками, трудно остановить. Бесконечный поток данных все льется и льется, тогда как объекты, вне зависимости от их возможной значимости, влияния, центрального положения и нужности, так и норовят быстрее отойти на задний план… и чем важнее объекты, тем быстрее они исчезают <в качестве возможных собеседников, посредников>»[71]71
  Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. М., 2014. С. 112–113.


[Закрыть].

В интересующем нас контексте истины как произведения времени отход тех или иных предметов на задний план, в зону абсолютного молчания, означает, что они выходят из фигуры изохронии и больше не высвечиваются в поле ясного и отчетливого. Впрочем, сама реальность времени преимущественно и заключается в появлении и исчезновении таких мерцающих фигур. Понимание этого обстоятельства может избавить нас от навязчивой идеи, что истина должна непременно быть истиной познания, суть, однако, в том, что даже те отношения, в которых субъект участвует как познающий (но не как трансцендентальный субъект), совсем необязательно должны содержать какую-нибудь специфическую процедуру удостоверивания вроде энумерации, верификации, фальсификационизма (Поппер) или решающего эксперимента, то есть они могут быть «своего рода истинами». Это тем более относится и к тем схождениям и соотношениям, в которых субъект участвует не как познающий, а как любящий и любимый, дающий обещания или просто идущий по улице и покупающий цветы без определенной цели, просто от избытка чувств. Сохранить ли имя истины за теми конфигурациями и соотношениями, в которых субъект непосредственно не участвует вообще? Например, за перспективными темпоральными фигурами раннего мира, которые Гегель описывает в восходящей ветви от бытия к понятию? За избранными формами природы как определенной идеи, например за трепетной ланью, которой удалось своим бегом очаровать охотника и он в итоге опустил ружье. Что же касается «сделанного», вещей, в производстве которых поэзис как бы подражает генезису, то они уже опознаны и поименованы как воистину вещи. Но они, будучи гарантами человеческой подлинности, входят в комплектацию субъекта. Даже если мы откажемся говорить об истине там, где речь напрямую не идет о человеке, нам все равно необходимо отследить линии избирательного сродства, иначе мы не поймем чего-то самого главного о человеке. Этот момент неустанно подчеркивал Хайдеггер:

«Тем самым проблема метафизики Dasein проясняется для нас. Одновременно раскрывается внутренняя связь вопроса о том, что есть человек, с вопросом о бытии. И тогда вопрос антропологический и вопрос метафизический связываются с глубочайшим существом бытия и времени. И только теперь мы понимаем то, что происходит в истории метафизики. И в развертывании проблемы сущего как такового на самом деле всегда обязательно спрашивалось о человеке. Но не потому, что рядом с растением и животным наличествовал и человек, а потому, что вопрос о бытии сущего вообще невозможно поставить, если не задан вопрос о человеке»[72]72
  Хайдеггер М. Немецкий идеализм. Фихте, Шеллинг, Гегель и философские проблемы современности. СПб., 2016. С. 346–347.


[Закрыть].

Здесь упоминается о «глубочайшем существе бытия и времени». Время же предстает как совокупность хронопотоков и, конечно, соотношений между ними, среди которых есть и рассогласования и согласования, а среди последних и истина. Если отделить истину от согласования, в котором присутствует взаимная светимость, от нее останется только ярлычок. Еще раз обратимся к Хайдеггеру:

«Всякая философия есть то, что она есть, только тогда, когда это философия своего времени, т. е. не тогда, когда она творит ничтожную волю современников. Философия должна быть философией “своего времени”, а это значит, что она должна быть так, чтобы было время для нее»[73]73
  Хайдеггер М. Немецкий идеализм. Фихте, Шеллинг, Гегель и философские проблемы современности. СПб., 2016. С. 295.


[Закрыть].

Как тут не вспомнить Ницше: «Мне нет дела до тех времен, у которых нет времени для Заратустры». И если твой трактат называется «Бытие и время», он должен содержать раздел «Истина и время» или «Истина как время» – возможно, это будет завершающий раздел.

* * *

Дело вовсе не в том, чтобы сказать дежурную банальность типа «У каждого времени своя истина». Вместо этого следует осмыслить такое утверждение: «Времена как эпохи, обладающие некоторым единством, обладают и различным мироизмещением, иными словами, как раз количеством и объемом тех истин, которые в них и через них явлены». Богатое, содержательное, роскошное и просторное время богато в первую очередь как раз своими истинами. Ну или теми фигурами, которыми это свято место заполнено.

Эта мысль прослежена Владимиром Мартыновым в его книге «Конец времени композиторов» и в последующих работах. Мартынов показывает, что востребованность музыки, и тем более ее так-востребованность, не может быть объяснена изнутри самой музыки, из ее, так сказать, имманентных выразительных возможностей. Звучащая музыка как соотношение тонов есть реверберация метамузыки, неких неслышимых соотношений – неслышимых, но тем не менее явленных в полноте (или скудости) их времени.

Две вещи вытекают отсюда: одна касается времени, другая истины. Время в совокупности своих потоков характеризуется мироизмещением примерно так же, как элементарная частица спином, характеризуется тем, какие соотношения с самим собой и соотношения с другим явлены в том или ином мире в качестве стабильных и доступных. Какие темпоральные фигуры проступают в сгущениях событий, будучи их собственными истинами, – это то, что в первую очередь следовало бы знать об истории.

Элементарная частица считается выявленной, зарегистрированной или открытой, если установлены такие ее параметры, как спин, масса и заряд. Физика пока мало что знает о сущностном отношении этих параметров, об их соотношениях со скоростью и взаимной локализацией – подобное соотношение даже выглядит несовместимым (корпускулярно-волновой дуализм).

Что же касается понимания времени и тем более истории, то здесь до сих пор непонятно, что можно считать базисным параметром. И вот мы можем ввести «мироизмещение» как один из таких параметров в применении к историческому единству, будь оно эпохой, микроэпохой или той или иной современностью. Говоря упрощенно, мироизмещение – это объем взаимных светимостей, истин, взошедших над горизонтом повседневности. Разумеется, критически важны при этом и другие базисные параметры вроде заряда и массы, то есть общий статус прошлого, наличие господствующей одержимости или ее отсутствие, что, в свою очередь, может как повышать мироизмещение определенного сущего, так и указывать на надвигающуюся мерзость запустения. Ну и собственно содержательные характеристики: фактичность, важнейшие сингулярности, без которых историческое в истории будет просто отсутствовать.

Но вернемся к мироизмещению, руководствуясь уже установленной топографией истины, и применим критерий мироизмещения к такой формации, как Новое время. Итак, еще раз: Новое время развоплотило истину стигматов, собственное тело было выведено из-под пресса глубокого воздействия. В новые фигуры вошли тела-заместители: расходные тела животных (вивисекция) и расходные физические тела (их «расходование» до сих пор является непременным условием физического эксперимента). При этом человеческая телесность была вовлечена в иные соотношения, которые осуществлялись гомеопатическим и симпатическим способом, посредством задействования принципа наслаждения и дистантного восприятия. Новое время допустило и включило в свои истины дальнодействующие силы человеческой экзистенции. В сетке новых соотношений человеческая телесность стала прозрачной, она была подключена к процессу познания и к массиву совокупного символического. Тем самым эпоха, а вместе с ней и мир обрел истины выборочной телесности в том смысле, что акупунктурная данность тела оказалась задействованной во всех иллюзионах истинной видимости от живописи до кино.

Если брать более узкие темпоральные окна, то сюда вошла и misica ficta, символом которой может считаться свадебный марш без свадьбы. Тем самым было достигнуто беспрецедентное мироизмещение определенной исторической эпохи. Подчеркнем еще раз: речь идет не о пополнении «архива» посредством линейного накопления и непрерывного суммирования артефактов, в этом смысле архивы продолжают пополняться, – но о роскоши вхождений, о полноформатности бытия, которую не обеспечивали ни Средние века, ни современная эпоха, в значительной мере уже утерявшая «истинную видимость» искусства, телесную акупунктуру глубокой мысли и иллюзион «интимьера».

Мироизмещение Нового времени удерживало и собственную полярность: ясная и отчетливая истина науки с одной стороны и фигуры взаимной светимости как истины бытия – с другой. Не все они идентифицированы в качестве долгосрочных ритмоводителей, если уж рассматривать работу времени в этом ключе. Во многих случаях работа времени направлена на устранение помех, прежде всего на элиминацию избыточных, паразитарных включений, так что момент принудительности играет здесь решающую роль. Именно такие страшилки, направленные на зачистку общего мироизмещения, Фуко рассматривает в качестве эпистем. Не всякая эпистема, однако, имеет статус истины.

По мере того как Новое время исчерпывало себя, мы наблюдаем – и наблюдаем до сих пор – сворачивание и распад темпоральных фигур полноты присутствия. Мироизмещение времени понизилось и продолжает понижаться – такой бесстрастный вердикт легко может быть вынесен с любой трансцендентной позицией, то есть за пределами координат добра и зла.

Утрачивает достоверность «бескорыстный разговор», в котором так легко сходились множество линий. Тут даже нет нужды вспоминать князя Мышкина, подойдут и бесчисленные разговоры в коммунальных кухнях как одно из любимых занятий советских шестидесятников. Или споры новых левых в Париже шестьдесят восьмого, по-своему столь же горячие и способные к совмещению многих линий. Все это казалось тогда чем-то естественным и само собой разумеющимся – простыми человеческими разговорами. Но выяснилось, что истина следующей, уже наступившей эпохи, как сейчас любят говорить, «этот формат не поддерживает», как и множество других иносказательных фигур истинной видимости и особой явленности сокрытого и сокровенного.

Находится ли в стадии угасания та «истинная видимость», на создание которой были направлены основные усилия новоевропейского искусства? Тут трудно ответить так, чтобы твой ответ не показался простым проявлением метафизического ворчания. Но тот факт, что современное актуальное искусство противоположно иллюзиону и высокому иллюзионизму во всех своих проявлениях, все же говорит сам за себя. Свидетельства зачарованности находятся сегодня в основном в архивах искусства хранимого, а в спектре искусства творимого они, безусловно, маргинальны. Опусы современного искусства пишутся (или создаются) прямым текстом, допустимы лишь аллегории, как раз вроде тех, которые были когда-то с презрением отвергнуты искусством истинной видимости, иносказания и полунамека. Но теперь все эти штучки больше не работают, они неуместны в таком, например, важном деле, как обличение расизма, гомофобии, архаичной бинарной идентификации, и обработке других мишеней, предоставленных актуальному искусству для бомбардировки.

Не вошла в список истин современности и многоярусная истинная видимость «интимьера» со всеми ее неотразимыми намеками и прекрасными недосказанностями, с роскошными, не уступающими греческому симпозиону совместными произведениями логоса, эроса и бахуса. Сейчас все эти фигуры обольщения и соблазна, где обольстительным был не только объект, но и само обольщение, утрачивают достоверность, и цензоры новой инквизиции уже расставили свои фильтры, как юридические (преступное домогательство), так и морально-идеологические, впрочем, не встречающие особого сопротивления.

Множество других интересных соотношений, мерцающих изохронных фигур, точно так же не прошли через фильтры современности, либо они уже развоплощены и утратили достоверность, либо им это еще предстоит. Отсюда, однако, еще не следует напрямую никакой обличительный вывод вроде приговора о деградации и всеобщем упадке. Если мы находимся на некой трансцендентной позиции, откуда различные эпохи как бы видимы сразу, мы просто можем сказать, что Новое время есть эпоха максимального мироизмещения, когда совпало наибольшее количество изохронных линий, а фигуры явленности и взаимной признанности образовали самый затейливый узор.

Эталоны истины, те, которые есть сегодня, и те, которые сейчас формируются, принадлежат своему времени, и время будет спрашивать о точности соответствия имеющимся эталонам, а не тем, которые утрачены. Пожалуй, что с точки зрения ясности и отчетливости (и однозначности) новые эталоны могут и превзойти прежние фигуры взаимной светимости соотносящегося, но катастрофическое падение мироизмещения времени налицо.

И тут, подводя черту, мы наконец можем сказать, что последняя недоговоренность и вправду важнее одержимости расставить все точки над i. А то, что мы назвали «люфтом» и «допуском», есть также пространство свободы. И истина, которая не предоставляет нам свободы выбираться из заблуждения с нашей собственной скоростью, пожалуй, не заслуживает своего имени.