Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

Да, замена неизбежна, и все же замена замене рознь. Принципиальное различие, если угодно, в самой природе обходимых запретов. «Прямой» опыт вкушения мороженого никуда не исчезает, что, конечно, не отменяет искусной работы иллюзиониста слова, высшей наградой за которую будет предпочтение мороженого, приготовленного из легкой материи слов (или красок) обычному эмпирическому мороженому – мы знаем, что такое возможно. Отметим еще раз, что и описание любви не только не отменяет чувственный опыт в полноте воплощенности, но напротив, полнота воплощенности должна включать в себя компоненты легкой материи или она не заслуживает своего имени. Искусство в немалой степени представляет собой феноменологию любви, так что художник здесь своего рода маг и жрец, только здесь он располагает теперь вещими словами. Но, как и прежние жрецы вещего слова, художник должен считаться со своенравностью невербальной стихии.

Однако опыт диктатуры символического, опыт жертвенного поэзиса и тотемных идентификаций (оборотничества, одержимости), как уже отмечалось, принципиально иной, его мощные силовые поля совсем иного рода: они блокируют слабые, но зато дальнодействующие и долгодействующие излучения и речь, прежде всего, как поле вторичной очарованности, а значит, и собственно искусство. И наоборот, индукция этого поля и выстраиваемых в нем фигур выступает в качестве анестезии для архаической чувственности; такова строгая топологическая альтернативность, в силу которой искусство и можно назвать трансляцией избранных состояний на фоне тотальной блокировки онейрического.

Значит, здесь преодоление непреодолимого может предстать лишь как выборочная и притом кратковременная разгерметизация, как неожиданная сквозная пробоина, из которой внезапно повеет нездешним ужасом – или чем-то иным нездешним, как при наивном и невинном вопросе Исаака. Такова мимолетная презентация того, что изначально, когда реактор по производству души был включен на максимальные обороты, было дано в непрерывности и всеобъемлемости – и это чудо искусства. Разгерметизация может произойти и случайно – как в детских сказочках, в отличие от сказок литературных, и тогда она обычно не дает эффекта сразу. Но зачастую возникает роковая пробоина хроноизоляции[91]91
  См. Секацкий А. Проблема времени у Канта, Даниила Хармса и Чжуан-цзы // Философия возможных миров. СПб., 2016. С. 335–356.


[Закрыть], крошечное отверстие, в которое может проникнуть сначала всего лишь недоумение (но не всегда и не у всех), и лишь затем мы вдруг догадываемся, почему же сокрушаются дед с бабкой или просто смутно что-то подозреваем, и возникает сквознячок нездешнего чувства.

Так же, в сущности, обстоит дело и с одержимостями, проходящими по ведомству психиатрии: подавляющее большинство триллеров и исповедей маньяков мало чем отличаются от прочих произведений fiction и отфильтрованных детских сказок, их точно так же отличает «затейливость», «занятность» и «изобретательность», а вовсе не сквознячок нездешнего. Не составляют исключения, увы, и пересказы собственного клинического опыта; скажем, содержательная книга Ханса Модроу[92]92
  Modrow H. How to become a schizophrenic. Berlin, 1996.


[Закрыть] лишь подчеркивает топологическую альтернативность опыта пребывания в одержимости и рассказа (повествования) о нем.

Но тропки обходимых и обойденных запретов высвечиваются в искусстве, его самые высокие волны суть картины, зависшие без гвоздя и медленно скользящие вниз. И достоверность передачи опыта маньяка встречается, тут хочется отметить текст Марата Басырова «Изолофобия». По мне, так это одно из самых достоверных приближений к феноменологии волка, порой Басыров выступает просто как собственный Гуссерль одержимого сознания.

Приоткрывание доступа к аутентичному опыту оборотничества тоже встречается в анналах искусства. Если иметь в виду литературу, эталоном, конечно, окажется инферноскопическое зрение Гоголя, ну а из современных авторов, безусловно, заслуживает внимания Павел Крусанов. Обходной маневр, предпринятый им в романе «Мертвый язык», удивительным образом преодолевает запрет проникновения. Задача все та же: как удариться оземь и все же остаться на связи, сделать так, чтобы маячок не отключился?

Для этого требуется основательная предварительная экспозиция: важно, чтобы читатель успел сжиться с героями – с Егором, Настей, Катенькой, – обжить их повседневные психологические ипостаси, и тогда внезапный сигнал какой-нибудь сквозной синхронизации (полнолуние, совпадение стрелок и случайно отыскавшихся вещих слов вроде «Раз, два, три, “Зенитушка”, дави!») произведет переброс в иную трансцендентную локализацию, где все успевшие стать привычными ожидания мгновенно обнуляются:

«Мир был молод, полон открытий и радостных происшествий.

Настя смотрела на мурашей и моргала. Потом, взмахнув рыжим хвостом, побежала к своему дереву, под корнями которого рыла нору. Нырнула в логово и, поерзав, удобно устроилась на боку – так, чтобы перед носом оказалась желтоватая глыба. Выждав, когда желание разрастется в глубине ее глотки, выплеснется за край и зальет все ее существо, Настя лизнула прохладный камень, и соль в ответ, чуть помедлив, обожгла язык. Иголочки необычного удовольствия кольнули Настю за ушами, и дрожь от этих уколов побежала на загривок. Она лизнула еще и нежно тявкнула. Звук вышел из горла сам собой, словно внутри Насти тявкнул кто-то другой, разбуженный то ли вылившимся за край желанием, то ли вкусом камня. Лизнула еще и снова тявкнула. Потом еще и еще… Это было чудесно»[93]93
  Крусанов П. Мертвый язык. СПб., 2009. С. 310–311.


[Закрыть].

Увлеченный читатель, прочитавший первые триста страниц, не может не почувствовать внешнюю инвольтацию силовых линий стремительно углубляющейся воронки, где уже исчезли в иных телах и Катенька, и Настя, и Егор, и Тарарам. Еще расходятся круги по воде, но вот две-три страницы – и книга заканчивается:

– Чит-чит-чит.

– Тяв-тяв.

– Цить-цить-цить.

– Киа-кья-киа[94]94
  Крусанов П. Мертвый язык. СПб., 2009. С. 319.


[Закрыть].

Такое бывает, после чего волны смыкаются, успокаиваются, и искусство вновь переходит к своему прямому назначению, к трансляции избранных состояний души, к созиданию мира, избавленного от примесей ветхой материи.

И все же прорыв в феноменологию волка остается далекой трансцендентной настройкой искусства наряду с сокровенным желанием Художника написать картину, чтоб висела она без гвоздя.

Вторичное упрощение как способ обретения первоначала

1

Два обстоятельства могут инициировать соответствующее исследование. Во-первых, неожиданное обретение чистоты и самостоятельности существования элементов как достаточно позднего эффекта развития. И во-вторых, явная непроясненность того, что происходит в ходе самоисчерпания, и тогда возникает вопрос: существует ли «диалектика деградации», которая могла бы выделить общие черты всего деградирующего по аналогии и в противовес привычной диалектике развития?

И уже в ходе сопоставления двух этих обстоятельств мы понимаем, что упрощение упрощению рознь, и хотелось бы иметь надежный навигатор, который позволял бы отдельный пройденный участок познания или бытия во времени соотносить с целым, с кругом событий или феноменов, единство которых удерживается в ходе продолжающегося хронопоэзиса. Уместно провести несколько рассмотрений, пока не связывая их друг с другом и руководствуясь задачей выяснить, какие вообще бывают упрощения и что при этом происходит.

Начнем с краткого экскурса в неотению, представляющую собой, несомненно, революционный участок всякого развития, включая, разумеется, и развитие общества, – и тем не менее несущую в себе ярко выраженные черты упрощения.

Неотения есть нечто иное и нечто большее, чем обособление отдельного сущего, чем рождение нового или его репликация. Это ретроспективное движение, которое содержит все перечисленные возможности и уберегает шансы-возможности от растраты.

Ведь неотения выступает и как противоположность предустановленной гармонии, она есть антирепликация, принципиальное игнорирование ожидаемой реплики, в каком-то смысле безответность и безответственность. Неотения задает иную, новую разметку сущего и происходящего, и эту операцию мы можем выделить наряду с откладыванием-депонированием в качестве важнейшего способа описания того, как работает машина времени. Сбой ритма – и при этом все же наследование темы с вбрасыванием эпифании, неотеническая ревизия наследия – вот великая инновация, превосходящая и следование традиции, и похищение традиции путем ее инсталлирования в более мощную хрономатрицу.

Через эту онтологическую операцию высвечивается и новое определение самого возможного. Возможное – это то, что неизбежно последовало бы в соответствии с ритмом понятий (или приговором судьбы), но теперь, вследствие неотении, это «в прошлом неизбежное» становится «только возможным». «Только» означает не понижение, а изменение статуса, и неотения предстает как резервуар возможностей.

По мере того как возможности исключаются – в том смысле, что реализуется определенный выбор, – время движется к концу. Оно, конечно, по-прежнему воспроизводит свои мелодии и темы путем вовлечения неопределившихся носителей, но репликации и репродукции не проторяют новых коридоров происходящего – они подобны распечаткам одного и того же текста.

Неотения как биологический феномен имеет еще одну чрезвычайно любопытную особенность: принудительную благосклонность предковых форм к своим неотеническим потомкам – даже тогда, когда эти потомки давно уже превосходят их по своему могуществу. Для Виктора Тена эта особенность служит одним из главных доказательств происхождения человеческой ветви от акродельфидов, от их общего предка с дельфинами[95]95
  Тен В. Из пены морской. СПб., 2005.


[Закрыть]. Дельфины никогда не нападают на человека, более того, они оказывают помощь, и, по справедливому утверждению Тена, так животные могут вести себя только по отношению к детенышам: люди напоминают им «мальков», а значит, когда-то мальки акродельфидов вступили в цикл размножения, не дожидаясь созревания и обретения взрослой спецификации (зародыши самих дельфинов первоначально очень похожие на человеческие, «одельфиниваются» уже в утробе). В данном конкретном случае помощь дельфинов оказалась не слишком важна, но на заре антропогенеза, в самом начале неотенической революции акродельфиды принесли себя в жертву восставшим детенышам, сохранившим охранную детскость. Тут, опять же, можно вспомнить эффект желторотой машины, которым, бесспорно, пользуется и уходящее в отрыв поколение.

А наука, воспользовалась ли она эффектом принудительного покровительства со стороны свергаемого сословия представителей предшествующей мудрости? Несмотря на множество осложняющих факторов, ответ «да». Маги, алхимики, чернокнижники, разумеется, видели в лице стремительно нарождающегося сообщества опасных конкурентов. Но ведь эти самонадеянные естествоиспытатели и философы-рационалисты тоже воспринимались как заигравшиеся дети, как желторотые юнцы, отказавшиеся вдруг посещать выпускной класс. Древний закон покровительства запрещал магам-алхимикам вести настоящую непримиримую борьбу с обнаглевшими юнцами. Юнцы же не были связаны никакими запретами.

Неотения обнаруживает близость и даже преемственность по отношению к негативной диалектике и онтологии ничто, в рамках которой сама неотения выглядит достаточно органично. Ведь в отличие от знаменитого гегелевского zu Grunde gehen речь идет об одновременном отсечении и телоса, и основания. Первое отсечение характеризуется определением «сбиться с курса», или, другими словами, оборвать путеводную нить – но эта нить Ариадны, которая откуда-то исходила и к чему-то притягивала, обрывается сразу в двух местах (поэтому и не происходит отбрасывания к стартовой точке, нет никакой инволюции), обнаруживается другое основанное, которое вынуждено искать себе другое основание. Результат неотении оказывается непредопределенным ни по отношению к будущему, ни по отношению к прошлому, и то и другое обретает характер возможного.

Любопытная теория неотении излагается в некоторых сказках. Там какой-нибудь морской царь, выступающий в роли полномочного представителя судьбы, говорит уверенному в себе суверену: «Отдай то, чего сам в своем царстве не знаешь». Суверен соглашается, и вот ему предъявляют это незнаемое знание, которое является тем не менее настолько очевидным, что застигнутый врасплох теряет свою суверенность.

Неотеническое – это не просто проявление инфантилизма, скорее наоборот, экспонируя преходящее в рамках некой самодостаточной и даже принудительной экспозиции, неотения визуализирует и удерживает те черты преходящего, которые не имеют никакой самостоятельности и вообще не имеют никакой иной явленности, кроме той, которая обусловливалась подсветкой из будущего, не имеют самостоятельного бытия, не соотнесенного с точкой предназначения. Все, выявленное таким образом (посредством неотенической революции), уже было – но то, что оно было, можно уяснить лишь постфактум.

Общей чертой всех неотенических актов можно считать всплеск агрессивности или, лучше сказать, «победительности», поскольку в стихии происходящего в этих случаях всегда обособляется полюс беззащитности. Беззащитность – оборотная сторона покровительства акродельфидов к своим странным потомкам, и это покровительство, надо полагать, не осталось безнаказанным, «вырвавшиеся»; несомненно, утилизировали его в своих интересах, и если бы они этого не сделали, о неотенической революции в антропогенезе вряд ли можно было бы говорить вообще. Такова же агрессия ученых по отношению к чернокнижникам как к их условной предковой форме.

Если теперь использовать усовершенствованную, реформированную диалектику как методологию, можно предсказать стратегию неотразимой неотенической атаки. В сущности, подобная идея, точнее говоря, ее возможность, содержится в романе братьев Стругацких «Гадкие лебеди». Там неизвестно откуда взявшиеся не-люди, именуемые мокрецами, не располагают никакой особой мощью, за исключением педагогических технологий. К педагогической диверсии они и приступают: все дети, посещающие школу в маленьком городке, в котором объявились пришельцы, становятся вундеркиндами. Одновременно они приобретают равнодушие и даже неприязнь ко всем взрослым, включая своих родных. К сожалению, ни Стругацкие, ни Константин Лопушанский, режиссер одноименного фильма, не смогли продумать идею по-настоящему. По сюжету город уничтожают, а детей эвакуируют и изолируют. Затем посредством интенсивной терапии (то есть транквилизаторов) детей приводят в нормальное состояние, фактически уничтожая их личность.

Гораздо убедительнее был бы другой ход: инициированные мокрецами дети-вундеркинды образуют неотенический авангард. Исключительно одаренные, блистательные и немного грустные детишки обезоруживают, то есть они вызывают умиление, провоцируют сильнейший покровительственный рефлекс. И, разумеется, безжалостно пользуются своим преимуществом, как это всегда и было во время неотенических революций. Взрослым приходится пребывать в положении дельфинов (или акродельфидов) – они приносят себя в жертву, будучи не в силах преступить неумолимые законы неотении. Ведь даже и один ребенок-вундеркинд проходит сквозь взрослые ряды как нож сквозь масло, а неотенический авангард был бы и вовсе неостановим…

При всем многообразии философских направлений отыскать новый прием мысли или, скажем, новый закон диалектики удается крайне редко, пару раз в столетие. Деконструкция Деррида, double bind Бейтсона, рессентимент Ницше и забвение бытия Хайдеггера – почти весь список недавних примеров.

Особняком здесь стоит Альтюссер. Пытаясь эксплицировать методологическую новацию Маркса, марксистский вклад в диалектику, Альтюссер фактически тематизирует принцип неотении:

«Подобно этому <простому труду> и индивидуальный производитель или индивид как элементарный субъект производства, которого мифы XVIII столетия помещали у истока экономического развития общества, это экономическое “cogito” в самой своей “видимости” появляется лишь в развитом капиталистическом обществе, т. е. в обществе, которое довело до наибольшего развития общественный характер производства. Точно так же и обмен, простое всеобщее par excellence, “во всей интенсивности исторически появляется только в наиболее развитых состояниях общества. (Эта категория) отнюдь не является господствующей при всех экономических отношениях”. Таким образом, простота не является изначальной: напротив, именно структурированное целое придает смысл простой категории и именно оно в результате долгого процесса и в исключительных обстоятельствах способно произвести экономическое существование определенных простых категорий»[96]96
  Альтюссер Л. За Маркса. М., 2006. С. 280.


[Закрыть].

Речь, по сути, идет о том, что самостоятельное существование некоторых простых форм становится возможным лишь при их выдергивании из метаморфоза, то есть неотении. Напрямую Альтюссер так не говорит, но имеет в виду именно эту модификацию, внесенную Марксом в гегелевскую диалектику:

«“Введение” <Маркса> – это одно долгое доказательство следующего тезиса: простое всегда существует только в сложной структуре; всеобщее существование простой категории никогда не является изначальным, оно появляется только в результате долгого исторического процесса, как продукт чрезвычайно дифференцированной общественной структуры; поэтому в реальности мы никогда не имеем дела с чистым существованием простоты… но лишь с существованием “конкретного”, т. е. сложных, структурированных вещей и процессов. Именно этот фундаментальный принцип совершенно несовместим с гегелевской матрицей противоречия»[97]97
  Альтюссер Л. За Маркса. М., 2006. С. 280–281.


[Закрыть].

Итак, обмена товара на товар в чистом виде как единичного, но регулярно возобновляемого акта не существует. Это же применимо к простому атомарному производителю как субъекту чистой экономики. Конечно, утверждение, что простое всегда существует только в сложной структуре и вообще существование «простого» никогда не является изначальным, довольно опрометчиво, но вот разделить исходную простоту и «вторичную простоту» – это действительно важный методологический ход, ибо многие, а может, даже и наиболее существенные вещи человеческого мира появляются на свет благодаря вторичному упрощению, однако не путем редукции, а путем неотении.

То же простое товарное производство является, конечно, простым элементом, который может быть извлечен путем деконструкции из феномена товаропроизводящей экономики, но оно не является исторически первичным. Неразвитость товарного производства есть прежде всего знак его несамостоятельности, а не его простоты. Тут можно вспомнить тотальный поэзис как первичную форму производства вещей, неотделимых от их символической составляющей и от принадлежности к универсуму социума, когда производимые вещи достаточно скупо и дозированно поступали в товарообмен, притом что главные вещи вообще не подлежали отчуждению, повинуясь собственному неспешному метаболизму, как и в последующую эпоху эйкономии. Наконец, можно обратиться к типичному для Средневековья субъекту хозяйствования, к монастырю. Ведь натуральное хозяйство предполагало и фрагментарный товарообмен, который, разумеется, отнюдь не был простым и универсальным, а, напротив, зависел от превышающего его размерность целого, когда труд мог выступать как разновидность аскезы и послушания. Производство простых товаров, действительно не отягощенных ничем внеэкономическим, становится реальностью лишь в условиях развитой диверсифицированной экономики – и влияние денег на вторичную упрощенность становится решающим.

Аналогичным образом дело обстоит и с гомогенным простым государством, ведь и оно как бы кристаллизуется путем избавления от бесчисленных осложнений и разнородностей, то есть гомогенное, контрактное государство является таковым потому, что оно гомогенизировано, приведено к общему знаменателю и может теперь – только теперь – быть разложено на простые элементы, например на отдельные ветви власти, соотношение которых подчиняется социально-политической рациональности. Наконец, само линейное дисциплинарное время есть наиболее яркий образец вторичной, ретроспективной простоты и всеобщности. Синтез однородного времени не только предшествовал синтезу гомогенного государства, но и всей сумме дисциплинарных практик, в частности экономике и технике. Но одно дело образование абстрактно-всеобщего внутри конкретного – такое всеобщее может все равно оставаться лишь чем-то гипотетическим в качестве самостоятельной реальности, – и другое дело неотеническая революция, приостанавливающая развертку имманентности и предоставляющая полноту бытия различенному, но прежде несамостоятельному моменту.

2

К приведенным образцам вторичного упрощения мы еще вернемся, теперь же следует добавить сюда еще кое-что. Следующий пример вторичного упрощения совсем из другой оперы: это получившая распространение и прочно закрепившаяся так называемая эстетика ми-ми-ми, символом которой все еще можно считать котят в корзинке. На эту роль также претендуют стильно подстриженные собачки, еноты-енотики, Тимур и Амур (неразлучные друзья козел и тигр, о которых, правда, уже подзабыли). Но сюда же относятся и «подстриженные» пейзажи, все трогательное, умиляющее, обезвреженное, но при этом простое как три копейки.

Именно это обстоятельство для нас наиболее важно. Не причастность к китчу, достаточно очевидная, а регрессия или возврат к азбуке эмоций. К некоторым чувственным квантам, из которых можно сочинить собачий вальс умиления и трогательности. Вспомним опять нашу любимую предысторию: дети учатся быть людьми по зверям, подобно тому как читать учатся по слогам. В детских книжках и букварях присутствуют лисичка-сестричка, зайчишка-зайчик серенький, мишка косолапый и так вплоть до ослика Иа-Иа, который являет собой воплощенный квант философского умонастроения, тоже общепонятный и трогательный. Но заканчивается эмоциональная азбука букварей, начальная школа эмоций, и люди вступают в мир рессентимента, двойного дна, double bind, в мир затейливых психологических фигур и неустранимой амбивалентности. В известном смысле искусство и занималось освоением этого мира: подвиг художника, если можно так выразиться, был неразрывно связан с психологическим мастерством, многозначностью и многоплановостью. Устремленность в этом направлении и знаменовала собой путь высокого искусства.

Взрослые, конечно, всегда скучали по этим простым эмоциональным кубикам, по азбучным истинам чувства, и время от времени возвращались к ним – но не напрямую, а используя ребенка как посредника. Однако любое претендующее на подлинность искусство и всякая настоящая мысль были достойны своего имени лишь постольку, поскольку не ограничивались азбучными истинами.

Эстетика ми-ми-ми ознаменовала решительный возврат к букварю и азбуке, правда, без признания этого факта. Но зато выпала важная спектральная составляющая – чувство, заставлявшее прежде стыдиться подобных предпочтений, предаваться им тайком, а публично заявлять о своем интересе к Шенбергу и Паулю Клее. И кто только ни разоблачал это лицемерное прикрытие! И вот, кажется, оно практически исчезло, чему, несомненно, способствовала открытость соцсетей, когда утаивать искренние предпочтения, в сущности, бесполезно.

Естественно, возникает вопрос: «Как оценить эту планетарную регрессию? Можно ли оценить ее в духе неотении, возращения к первоначалам, в ходе которого осложнения были преодолены как помехи?» В список шумов и осложнений, понятное дело, попадают и Шенберг, и Поль Валери, и Гегель – все они, конечно, сохраняют своих адептов, но им, этим адептам, никто уже больше не собирается отдавать честь, записывать их в рыцарей высокого искусства – пусть тусуются в своих клубах по интересам…

Не расценить ли тогда фиксацию эстетики ми-ми-ми в духе впадения в детство, нарастающего маразма или продолжающегося дрейфа к краям остывающей Вселенной Духа, когда энергии одухотворения только и хватает, что на детский лепет? Поразительным образом дать убедительный ответ исходя из анализа чистого дискретного случая не представляется возможным, о чем не раз писал, например, создатель тектологии Александр Богданов, анализируя схематически тождественные случаи, которые могут оказаться свидетельством прямо противоположных процессов:

«Что из этого следует? То, что ход дезорганизационного процесса в схеме таков же, как и организационного. Другими словами, в схему не приходится обязательно вносить идею тектологического прогресса. Как системные дифференциации, так и последующая консолидация могут быть моментами тектологического регресса. Например, в инфекционной болезни выработка соответственных “антитоксинов”, противоядий организма, есть весьма типичная схема дифференциации; но она в иных случаях может идти за счет нарушения равновесий живого целого. Смерть и затем разложение тела являются тогда весьма естественным продолжением такой дифференциации; а завершается весь процесс тем, что на месте нарушенных органических равновесий окажутся новые и в известном смысле гораздо более устойчивые – “неорганические”. Переход в “мертвую” материю здесь также есть консолидация, хотя и на низшем тектологическом уровне»[98]98
  Богданов А. Тектология. Всеобщая организационная наука. М., 1989. Т. 2.


[Закрыть].

Это значит, что принципиально важны сопутствующие обстоятельства и границы хроноизмещения интересующего нас феномена.

С позиций восходящей формации капитализма выделение самостоятельных квантов-первоначал было безусловным прорывом, без которого ни рост производительности труда, ни индустриализация не имели бы места. Но с этим же обстоятельством были связаны и важнейшие проблемы капитализма, его системные противоречия, как раз те, о которых говорил Маркс. Самостоятельность формулы Д – Т – Д, ее неосложненность ничем посторонним как раз и лежит в основе эксплуатации труда капиталом, в основе «чистогана», поскольку чистый, ничем не осложненный акт товарного производства и есть чистоган.

Прибегая к метафоре связанности и развязности, можно сказать, что сдерживающая связка исчезла и валентные элементы образовали новый синтез: произошла ядерная реакция. Производство и обмен, ничем больше не осложненные – ни ограничениями тотального поэзиса, ни практикой кастовых взаимоотношений, ни верой, ни совестью, – набрали надлежащую скорость, как если бы была устранена сила трения; собственно, она-то и была устранена. Эта прибавка скорости в политэкономии получила название «Рост производительности труда», но она может быть выражена и напрямую как скорость дистрибуции вещей. Стыковка производства и обмена без отягчающих обстоятельств выделила новое универсальное топливо – деньги, поначалу чисто имманентное, так сказать, топливо для внутреннего сгорания. Деньги оказались неоценимым катализатором, без применения которого дистрибуция вещей не может достичь той скорости и интенсивности, которая получила имя производящей экономики. В известном смысле наличие подобных скоростей есть сущностная характеристика капитализма, поэтому он и немыслим без универсализации денег.

То есть процесс по-настоящему стартовал, когда реагенты были извлечены из многочисленных вхождений и соединений друг с другом. В каком-нибудь из возможных миров с этого могло бы все и начаться, но подлинная универсализация денег была запущена после вторичного упрощения, после чего новая формация приобрела собственные развитые формы. Понятно, что возникает вопрос о дальнейшем упрощении, и для ответа следует всмотреться в последовательность хроноопераций, посредством которых и возник капитализм. Что именно происходило? Деньги прекрасно соединяли товары друг с другом, создавая активный край – запросы на очередной, на следующий товар; при этом они накапливались, словно горючий материал, в узловых точках, как производственных – и тогда речь шла о капитале, – так и в виде «сбережений». И, разумеется, проникали во внутренний мир, где тоже совершали определенную работу по созиданию homo oekonomicus, идеального производственного агента.

Но топливо денег проникло и во внутренний мир агентов, так что идеальный катализатор производства и дистрибуции вещей оказался встроенным в самые глубины человеческой психологии: фермент был включен в метаболизм внутреннего мира субъекта, затронув весь фронт человеческого в человеке. Еще Гоббс рассматривал денежные потоки как кровеносные сосуды внешнего круга кровообращения. Что ж, теперь и внутренний круг жизнеообращения, куда входят циркуляция желаний, планов, замыслов, образов, если угодно, вся совокупная внутренняя рефлексия, – теперь и в этом круге присутствуют деньги наряду с производными эроса (либидо) и воли к бессмертию.

В какой-то мере это стало результатом «вторичного осложнения» после вторичного упрощения. Если тотальная сберегающая экономика вынесла за скобки все примеси и посторонние включения, препятствовавшие производственным актам и актам обмена набрать надлежащую скорость, то она же дала зеленый свет и «избыточным» денежным оборотам на холостом ходу, способствуя тем самым внедрению денежных потоков по всему фронту человеческого в человеке. Тут, однако, возникла интересная проблема, состоящая в том, что в своем новом, бонусном применении деньги вышли за пределы прежней юрисдикции оптимального катализатора экономического в экономике и стали катализатором и регулятором некоторых важнейших побуждений человеческого в человеке. Сколько вердиктов было вынесено на сей счет – не перечесть: от проклятий в адрес «чистогана» до тезисов в духе Монтеня о том, что деньги – это великая вещь, поскольку они сравнивают все неравенства; сюда же примыкает и афоризм Ларошфуко: «То, что достается нам за деньги, обходится нам дешево».

Но почти без внимания осталась другая, не менее, а может быть и более, важная сторона проблемы, заключающаяся в том, что это экзистенциальное расширение, проникновение денег в метаболизм внутреннего мира, вошло в противоречие с принципами максимальной эффективности сберегающей экономики. Присвоение и обобществление денег в качестве языка воображения, казалось бы, должно было побудить к еще большей производственной и вообще экономической самоотдаче – ну или к вселенскому протесту против всевластия денег, ибо казалось, что третьего не дано.

Но в ХХ столетии человечество провело грандиозные эксперименты по редуцированию денег и даже их полной отмене. Советская Россия, СССР, Куба и другие страны соцлагеря лишили деньги всевластия – и результат оказался печальным.

Во-первых, из экономики был изъят проверенный катализатор, что пришлось компенсировать неимоверной накачкой революционной энергии и приливами энтузиазма, напоминавшими закат солнца вручную (поскольку приливы энтузиазма никак не желали следовать регулярности морских приливов, их приходилось заменять вливаниями). В Камбодже времен Пол Пота деньги и вовсе упразднили, акты производства и обмена (то есть собственно экономика) осуществлялись с невероятным скрипом, а уровень несчастья, выпавшего на долю граждан, намного превысил всю несправедливость чистогана…