Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

* * *

Что же, однако, можно сделать для предотвращения этого спонтанного забывания, самопроизвольного распада архива, когда выпадают целые файлы или уничтожаются их названия, что делает содержание файла недоступным, раз уж мы признаем этот безобидный с виду процесс столь значимым и даже трагичным?

Ну, прежде всего, коль скоро сигнализация слаба и явно недостаточна, можно усилить боль или чувство, ее заменяющее: сделать дискомфорт ощутимым, тревожным, пугающим. Как в случае, например, проблем с мужской потенцией: сама по себе эта проблема не доставляет боли, но вызывает нешуточную тревогу и, безусловно, заставляет принимать меры. Допустим, на помощь приходит виагра, которую еще нужно было найти, а этого не случилось бы, не будь соответствующий вопрос сформулирован со всем возможным отчаянием. Спонтанное забвение остро нуждается в своей «виагре», и если бы чувство дискомфорта было усилено, пусть даже и не до такой остроты, возможно, что-то вроде виагры для памяти уже было бы найдено. Причем совсем не обязательно это должен быть нейролептик, помощь может прийти из самой неожиданной сферы.

Тут опять возникает очередное попутное соображение. Если можно было бы как-нибудь перераспределить естественные (или давно ставшие естественными) ресурсы стыда, подводя их к тем участкам человеческой деятельности, которые признаны важными, мы бы уже далеко продвинулись в направлении, указанном Ницше: человек есть то, что должно превзойти. Но стыд не распространяется, например, на усталость – наоборот, жалоба на усталость есть самая распространенная форма жалобы вообще. И рядом, бок о бок с этой жалобой, идет другая: «Что-то я стал забывать слова».

И остается лишь горько сожалеть о досадной недоработке природы и имеющейся социальности: стоило бы только усилить сигнализацию стыда, страха или боли, и мы могли бы избавиться от колоссального неликвидного балласта усталости, а заодно и продлить срок разумной жизни в очень даже чувствительном диапазоне.

Что ж, попробуем проанализировать напрашивающиеся меры против забвения. Так, имеется солидный список лекарств для «улучшения памяти», и он, увы, характеризует фармакологию не лучшим образом: на этом фоне разработанная даосской медициной пилюля бессмертия не выглядит шарлатанской. Всего, что мы до сих пор знаем о нейрофизиологических основах памяти, достаточно лишь для того, чтобы действовать наугад.

Но мы знаем также о многомерной комплектации любого психического объекта и тем более сознания, что очень важно в нашем случае. Потому что всегда можно перенести центр тяжести со слабого, вернее ослабевшего, звена на соседнее или даже вновь синтезированное, с нейронной подкладки на бумажную (книжную), или электронную, или еще какую-нибудь, возможно, что с точки зрения разрешимости целого мы ничего не потеряем. Вот что говорит профессор Чандрасекар из раннего романа Лема «Астронавты»:

«Подобно тому как настоящую прекрасную музыку может извлечь из инструмента только виртуоз, так только математик может полностью использовать хоть и ограниченные, но очень большие возможности “Миракса” <гигантской ЭВМ>. Часто, когда я ночью сижу здесь и работаю, происходит странная вещь: мне кажется, будто исчезает граница между мной и “Мираксом”. Иногда я ищу ответы на заданные вопросы в собственной голове, иногда пробегаю пальцами по клавишам и читаю ответы на экранах – я не чувствую существенной разницы. И то, и другое – одно и то же, собственно говоря»[45]45
  Лем С. Такое разное будущее. М., 2018. С. 78.


[Закрыть].

Деятельность припоминания могла бы проходить примерно так же, ведь припоминание нужного есть неотъемлемая часть творческого процесса; все дело в том, чтобы наладить, автоматизировать процесс перехода: можно шевелить извилинами, а можно шевелить (пробегать) пальцами по клавишам. Как справедливо замечает профессор Чандрасекар, «и то, и другое – одно и то же, собственно говоря». И слабое звено не фатально, а вот что действительно фатально, в смысле фатальных стратегий Бодрийяра, так это отсутствие побуждения перейти с одного алфавита на другой, в результате чего в какой-то момент процесс «вылетания из головы» становится необратимым. Ибо одно дело, когда ты забыл нужную формулировку, выражение, слово, и другое, когда даже сам факт забвения уже не регистрируется. Настоящий маразматик – это тот, кто забыл о своей забывчивости.

Так мы получаем намек в отношении известного проклятого вопроса «Что делать?». Пользующийся всей полнотой комплектации понимает, что различные грани сознания в какой-то момент способны представлять все сознание (разум как таковой), но не могут представлять его всегда: следует непременно переходить от площадки к площадке, потому что в них действительно представлено одно и то же – но в разных ракурсах. Помимо казуса Чандрасекара, совсем не такого уж фантастического, хотя он и заимствован из фантастического романа, существуют и массовые архаические практики, на которые здесь можно сослаться.

Таковы, например, матрицы трансперсональной памяти, существовавшие параллельно нейронным хранилищам. Благодаря им рапсоды, акыны и ашуги могли петь свои песни и сказывать сказания часами, не испытывая никаких опасений по поводу того, что что-нибудь вдруг вылетит из головы. Они не испытывали опасений потому, что там, внутри черепной коробки, «ничего такого» и не было, поскольку задействовалась иная площадка – особым образом организованное пространство, как бы развернутое поверх пространства физического и географического. Это трансперсональное хранилище памяти могло состоять в отдаленном родстве с памятью металлов и памятью воды, но могло и не состоять. Среди реперов такого пространства можно отметить способ расположения аудитории (внимающих), привычные интерьеры многократной рецепции и, наверное, еще целый ряд факторов, которые никому не приходило в голову учитывать – да и сейчас не приходит. Простой факт состоит в том, что этой площадкой (точнее, площадками) можно было пользоваться как свободным и обширным ресурсом памяти, для чего, очевидно, требовалась некоторая подготовка – но не сложнее той, которая потребовалась профессору Чандрасекару как персонажу фантастического романа и его вполне реальным коллегам (например, Шеннону и Бриллюэну). Может быть, поэтому мы не знаем ни одной истории о забывчивом, дряхлом рапсоде – только истории о вещем Бояне или о старце Гомере, никогда не забывавшем ни строчки из своих гекзаметров.

Итак, суть совета уже понятна – перенос центра тяжести присутствия: пусть чистая нейрофизиология постоит под паром, пока работает память пространства. Это поле под паром может заменить дневник и даже сам навык его ведения – и сохранность практики чтения отнюдь не оказывается здесь лишней. Книги с закладками ловят то, что вылетело из головы, ловят и возвращают на место, при этом, собственно, нагрузка на нейронные сети, включая и нагрузку хранения, снижается. Но эта поверхность, на которую тоже опирается сознание (в некоторые моменты данная сфера, находящаяся под напряжением и есть все сознание), состоит не только из книг – открытых, закрытых, с закладками и без: в нее включены также записи, конспекты, собственно дневники, и сохраняет она не только вылетающее из головы, но также и навык ученичества, нечто, являющееся абсолютной ценностью для бытия познающего индивида как модуса бытия вообще. Без задействования, а лучше сказать, без настоящей включенности этой проекции само сознание фрагментарно, краткосрочно и мимолетно.

Сюда же относится и память вещей, привычно организованного рабочего места, четко очерченного поля задач. Это поле образуется вещами и их ансамблями и в совокупности составляет то, что Хайдеггер обозначил термином «подручное» (Zuhanden). Подручное не может вылететь из головы и «отбиться от рук», последнее означало бы непоправимую катастрофу, либо внешнюю (грандиозный естественный катаклизм, безжалостная война, особенно гражданская), либо внутреннюю – утерю вменяемости, безумие. Поэтому там, где подручное приходит на помощь нейрофизиологическому и в значительной мере замещает его, проявления маразма встречаются несравненно реже. Отчасти в силу лучшей слышимости сигнализации и эффективности обратной связи. Одно дело, когда вылетело из головы название столицы Коста-Рики и определение энтелехии, и совсем другое, когда вылетел топор, сорвавшись с топорища. Топор необходимо вернуть на место, восстановив многоуровневый ансамбль подручного. Из этого очевидного положения напрашивается любопытный вывод: если бы такая же или подобная насущность существовала в отношении энтелехии или, к примеру, географического знания, человечество могло бы прибавить десятилетия к интеллектуальному долголетию. Увы, мы видим лишь легкую досаду, и всеобщая взаимопростительность в этом отношении как раз и приводит к тем печальным последствиям, которые мы имеем.

Что же касается подручности и стабильности рабочего места, то их роль скорее амбивалентна: это своеобразные раковины, в которых сознание сохраняется в бурю и непогоду, и все же это не само сознание.

* * *

Стало быть, книги, дневники и электронные идентификаторы личности суть центры, обеспечивающие компенсацию в случае истощения дефицитных краткосрочных ресурсов нейрофизиологии.

Дневник и вообще привычка к периодической записи мыслей и состояний души по отношению к сознанию есть не просто сберегающая технология, но и процесс расширенного воспроизводства, так что «быть умным своими записями» отнюдь не фигура речи, а такая же констатация, как и «полагаться на свои извилины», – если эти записи не являются однажды раз и навсегда написанным, законченным произведением, а находятся в состоянии систематической востребованности, если они пополняются, перечитываются и корректируются. Тогда перед нами внятное описание того, что, собственно, и значит мыслить.

Ну и наконец, поисковики как неотъемлемые системы электронной личности – фактически второго сознания. Кому, как не им, возвращать вылетевшее из головы – ведь там хранится и то, что в голову никогда и не влетало и не влетит, и уже выросло целое поколение, способное нажимать нужные кнопочки с большей скоростью, чем это позволяет архаическая процедура припоминания-восстановления. Казалось бы, все в порядке, рукотворный поэзис памяти возмещает естественные дыры и обветшавшие поверхности. Однако проблема комплектации возникает теперь с другой стороны. Классическая память располагает не только логически упорядоченными локализациями, но и ассоциациями. Среди них, конечно, немало избыточных и паразитарных. Но на избыточных ассоциациях основывается и вся поэзия со своей сущностной стороны(«сопряжение далековатых идей», как говорит Ломоносов). Спонтанное срабатывание таких ассоциаций можно определить как фоновый творческий процесс, так что замена гнезда в памяти на гнездо в сети поисковиков неэквивалентна.

И все же недооценивать новые возможности было бы несправедливо. Уже сейчас нельзя не признать, что последнее вступившее во взрослую жизнь поколение лучше подготовлено к борьбе с подступающей деменцией, хотя мой знакомый заявил, что большая защищенность от маразма объясняется тем, что электронная эрудиция изначально «маразматического типа». Действительное решение лежит в рамках общей проблемы сознания, суть которой в том, что сознание непременно должно перебрасываться, переключаться с одной площадки (ипостаси) на другую. Алфавит нейросетей должен перекодироваться в алфавит фонем и, соответственно, в письмо (и чтение), а затем в интерьер вещей, являющихся алфавитом праксиса, – и в соматориум как ассортимент тел и самочувствий. Электронные регистраторы эрудиции образуют новую площадку, включенную в «круговорот сознания» (лучшее сказать, «в круговорот-сознание»). Площадки должны устояться в этом круговороте, примелькаться, войти в калейдоскоп замещения, и тогда, быть может, для вылетевшего из головы достаточно будет легкой досады.

О последней недоговоренности

Последняя недоговоренность всегда важнее, чем стремление высказаться до конца.

Андрей Битов

* * *

Пора расставить точки над i – внести полную ясность. Необходимо избавиться от малейшей двусмысленности. К чему призывают эти и множество подобных призывов? Возможный ответ таков: они призывают к обретению истины. Но есть нотка сомнения. С одной стороны, истина и вправду должна быть ясной и отчетливой – этот тезис Декарта еще никто не оспорил. Но с другой стороны, оценка «Не так все просто» то и дело встречается на пути к истине; вопрос в том, входит ли она в саму конструкцию истины как результат. Действительно ли истина может быть представлена как результат поиска, откровения, исполнившегося пророчества? А как же тщательно продуманный и не раз озвученный тезис Гегеля «истина есть результат вместе с процессом»?

А тут еще всплывают простые истины, прописные истины, очевидность как нечто само собой разумеющееся и как эталон всякой ясности. Но если это так, почему же столь трудным оказался ответ на вопрос Пилата «Что есть истина?». Почему Сын Человеческий не ответил?

Да, еще и марксизм с его принципом «Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна» – разве своим молчанием не подтверждает это Иисус, как бы вводя в определение истины ее адресацию: где, когда, кому? И даже легкого сбоя адресации достаточно для того, чтобы превратить немеркнущую истину в кимвал бряцающий и водопад шумящий – а то и вовсе в прямую ложь. Ведь внимающим ему Иисус говорит совсем иное: «Я есть истина и жизнь», – и это предельно ясно слушающим. Но такой же ответ, достигший ушей римского наместника, уже ни грана истины в себе не содержал бы.

Итак, является ли истина эталоном ясности и отчетливости или в самом деле не все так просто? Расследование, стало быть, необходимо; возможно, оно займет несколько кругов и потребует нескольких заходов.

* * *

Зайдем сначала со стороны ясности и однозначности. Аристотель во «Второй аналитике» пишет:

«И как в доказательствах необходимо выведение заключений, так и в определениях – ясность. А она будет, если на основании сказанного о каждом в отдельности дается отдельно определение того, что относится к общему роду. Например, определяя сходное, берут не всякое сходное, а сходное по цвету и очертаниям… И таким именно образом следует идти дальше к общему им, стараясь избегать одноименного. И если при рассуждении не следует прибегать к иносказаниям, то ясно, что нельзя ни давать определений с помощью иносказаний, ни давать определения того, что выражено иносказаниями. Иначе было бы необходимо при рассуждениях пользоваться иносказаниями»[46]46
  Аристотель. Соч. в 4 т. М., 1978. Т. 2. С. 339.


[Закрыть].

К иносказаниям еще придется вернуться. Требования ясности или, скорее, отчетливости, определяются «на основании сказанного о каждом в отдельности». В негативном смысле это означает устранение смешения и путаницы. Всякая остаточная неопределенность понимается как препятствие для ясности и, следовательно, для истины. Что ж, данное положение Аристотеля стало идеалом науки – и что тут можно возразить? В версии Декарта оно приобрело еще более широкий, в каком-то отношении предельный смысл: ego cogito это, среди прочего, еще и памятник истине как ясному и отчетливому.

Что же делает Декарт, которому мы и обязаны в действительности такими атрибутами истины как clare et distincte? Он устанавливает привилегированную систему отсчета, получившую имя ego cogito и такую же славу в философии, какую Декартова система координат получила в математике. Я мыслю, следовательно, я существую. Но как долго я существую? Пока мыслю. Покуда я мыслю, я сам себя сохраняю, но если я сплю или по другим причинам отсутствую в ego cogito, то почему я вновь возвращаюсь к себе? Почему таким же образом не возобновляется сновидение и опыт сновидений не накапливается, тогда как биографический и автобиографический опыт накапливается, несмотря на такие же перерывы? Я бодрствующее и мыслящее сохраняется после продолжительного отсутствия, а я спящее и видящее сны после такого же продолжительного отсутствия не сохраняется – почему? Потому что Бог меня хранит, когда я не мыслю.

Но мы не будем сейчас вникать в цепочку доказательств Декарта, цепочку, которую и вправду можно назвать цепью самоудостоверивания разума. Сейчас нас интересует другое – пределы ясного и отчетливого, и оказывается, что пределы эти очень невелики, они очерчиваются чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. И сам автор доказательства ego cogito предельно честен в этом вопросе:

«…Можно, пожалуй, принять за общее правило: верно все то, что я предельно ясно и определенно (раздельно) понимаю. Тем не менее множество вещей, которые, как я допускал ранее, были предельно верны и несомненны, впоследствии дали мне повод сомневаться в себе. Но какого рода были эти вещи? А это были земля и небо, и звезды, и все остальное, что я освоил с помощью чувств. Что же я понял ясного в отношении этих вещей? А то, собственно, что это только представления или приходящие мне в голову мысли о них. С тем, что такие представления заложены во мне, я теперь уже спорить не стану. Утверждал я и нечто другое, легковерно считая, что понимаю это, в то время как на самом деле не имел об этом ни малейшего представления, а именно то, что вне меня существуют некие вещи, от которых идут названные представления и которые совершенно с ними сходны. Как раз здесь я и ошибался, а если и не ошибался, то не в силу правильного понимания»[47]47
  Декарт Р. Размышления о первой философии // Разыскание истины. СПб., 2000. С. 161.


[Закрыть].

Стало быть, ответ на вопрос «Что я могу знать?» – знать достоверно, ясно и отчетливо – таков: «Немногое». Я достоверно знаю, что я существую и существует Бог. Пока я мыслю, я сам себя сохраняю в существовании, а если не мыслю – меня сохраняет Бог. Эти два тезиса, переплетенные друг с другом и друг из друга вытекающие, непрерывно подвергаются работе сомнения, но всякий раз выходят из проверки с честью. От ego cogito и исходит естественный свет разума, светильник воистину негасимый: собственно, действующая подсветка lumen naturalis и определяет действительные сроки человеческой жизни в отличие от жизни организма – но почему же он, этот светильник, такой маломощный? Неужели и вправду ничего достоверного больше не высвечивается? Последующая феноменология так и не смогла с этим смириться, Гуссерль, например, продолжил кропотливую работу под фонарем lumen naturalis и обнаружил интенциональность мышления – честь ему и хвала. Но какое при этом неимоверное количество пустой породы было выброшено на поверхность! Все возможные ретенции и протенции, презентации и протопрезентации, бесчисленные одноразовые синтезы… Есть подозрение, что Декарт все это предвидел:

«Удивительное дело: то, что я сам признаю сомнительным, неизвестным, чуждым мне, познается яснее чем верное, известное, чем, наконец, я сам. Но я вижу, отчего это происходит. Моему уму нравится ошибаться»[48]48
  Декарт Р. Размышления о первой философии // Разыскание истины. СПб., 2000. С. 155.


[Закрыть].

Декарт также не раз подчеркивает, что при возвращении к однажды обретенной площадке достоверности всякий раз приходится совершать энумерацию, чтобы определиться на местности. Определить, как далеко я отошел от ясного и отчетливого, от истины – так что обратный путь не всегда оказывается возможным. Опыт последующей метафизики подтвердил открытие Декарта, что и резюмирует Хайдеггер:

«Однако со времени Декарта новейшая философия считает – насколько правильно, вопрос открытый, – что прямое доверие к якобы достоверному познанию вещей оказывается потрясенным (онтически). Ясно, что в смысле безусловной несомненности дано только Я (ego), но это Я как “Я мыслю” теперь есть то, что будучи в целом сущего пред-ставляет (vor-stellt). Так, представляя, оно охватывает возможное целое сущего – то, что доступно в познании»[49]49
  Хайдеггер М. Немецкий идеализм. Фихте, Шеллинг, Гегель и философская проблематика современности. СПб., 2016. С. 170.


[Закрыть].

Правильный вывод при этом нуждается в дальнейшем продумывании. Допустим, данность сущего как целого пребывает в том же ранге достоверности, что и данность самому себе, ego cogito. Однако эта данность остается terra incognita, и все, что мы можем сказать, руководствуясь той же исходной достоверностью, совпадает с выводом Фихте: эта целостность сущего есть не-я. То есть осуществляемое полагание, не предполагающее никакой различенности в себе. Вот предметами нашего внимания становятся земля, звезды, луна и все многообразное содержание подлунного мира. Увы, прежняя ясность и отчетливость при этом исчезает, никак не удается установить связь с первоисточником подсветки lumen naturalis.

И все же отчаиваться рано. Вспомним многозначительные слова Декарта относительно блуждания в потемках: «А если (я) и не ошибался, то не в силу правильного понимания». Отсюда можно сделать несколько неожиданный вывод. Да, ego cogito есть привилегированная система отсчета, это естественное и неизбежное проявление субъектоцентризма. Тем не менее данная система отсчета (система координат) не единственная и не единственно доступная. Время от времени мы обнаруживаем возможности понимания (не говоря уже о применении познавательных операций) и на других площадках, даже не зная, откуда эти площадки берутся, почему именно они обладают собственной разрешимостью и как связаны друг с другом их, вероятно, независимые подсветки.

* * *

На помощь опять приходит идея относительно точности, уже рассмотренная в работе «Швабра Витгенштейна». Если проанализировать ее под несколько иным углом зрения, получается, ясность и отчетливость истины зависят от того, будет ли в процессе пробной фокусировки найдено такое положение (позиция), с которой соответствующая картинка будет просматриваться как на ладони.

Зона действия отчетливости ego cogito ограничена, что, однако, вовсе не означает полной беспомощности разума за пределами этой зоны: как и в случае с фокусировкой подзорной трубы здесь тоже обнаруживаются и иные, порой весьма неожиданные площадки собственной точности. Аналогия с подзорной трубой достаточно условна, поскольку там используется стационарный объект наведения, наше же поле обзора должно еще перемещаться, чтобы обрести где-нибудь внезапную площадку альтернативной точности. И мы, таким образом, можем добавить новые нюансы в знаменитое утверждение Эйнштейна «Самое непонятное в этом мире то, что он понятен». Из кантовской критики следовало, например, что мир понятен не во всем своем объеме, а есть некая особая поверхность умопостигаемого (континуум явлений), перемещаясь вдоль которой, мы обретаем знание. Теперь мы понимаем, что такой гладкой непрерывной поверхности нет, но существуют отдельные участки собственной точности, топография которых неясна, а взаимная локализация загадочна.

Сколько их, этих площадок, снабженных независимыми системами отсчета, отсчета истины? Если отладить методику поиска и идентификации, окажется, что их достаточно много – но повсюду и без всяких методик сразу же выделяются две: ego cogito и фюзис (природа). Первая, несомненно, самая интенсивная, именно привилегированная система отсчета. Она при этом не слишком велика по объему (размаху), и зону ego cogito нередко связывали с яркой светящейся точкой – «точкой сознания». Все самобытные процедуры приведения к истине здесь как бы работают на расстоянии вытянутой руки, а дальше лучи lumen naturalis преломляются и начинается разгул разума, которому, как известно, «нравится ошибаться». Регион, в который попадают преломленные и рассеянные лучи, – это фюзис, и он имеет собственную зону ясного и отчетливого, имя которой математика. Математическая интуиция столь же очевидна, как и ego cogito, при этом она, с одной стороны, не так интенсивна (не столь глубоко затрагивает чувственное), а с другой – несравненно обширнее по охвату и пригодна для многообразной дедукции. Мир, ухваченный в математической понятности, – это территориально весь мир, но стоит слегка изменить настройки, и все снова в тумане. Для нас важно сейчас отметить, что каждая из площадок имеет собственные средства экспликации и определенного доступа к достоверности. Люди понимают друг друга на математической почве настолько ясно и отчетливо, что эти фигуры согласия именуются истинами.

Осмотримся, где еще имеются площадки, избавленные от двусмысленности. Ну конечно же, на расстоянии вытянутой руки. Здесь декларируется очевидность, хотя речь идет не только о визуальности, но и, например, о слышании и об осязании. Требование Фомы вложить персты свои в раны Христовы есть классическая процедура удостоверивания, если речь идет о расстоянии вытянутой руки. Важно отметить, что фюзис обладает как бы послойной очевидностью, так что, увеличивая или уменьшая разрешение, мы приходим к очевидности иного порядка – но вопрос о необходимости «вращать подзорную трубу» остается открытым. Возможно, имеются аномалии в виде черных дыр, но они, конечно, слишком сомнительные аномалии, чтобы претендовать на статус собственной системы отсчета истины.

Фактически истина фюзиса имеет две системы отсчета, именуемые, соответственно, классической и квантовой реальностью. Внутри классической реальности существуют уровни материи, подотчетные отдельным наукам (например, химии, коллоидной химии, физике твердого тела и др.), однако эти смещения могут быть рассмотрены как результат укрупнения масштаба или, напротив, его «обобщения». Система отсчета истины (как и математический аппарат) при этом одна и та же, а вот реальность квантового мира подчинена другой системе отсчета, так что соответствующий ей мир достоин отдельного имени, хотя по инерции продолжает называться фюзисом-природой. Он при этом тоже понятен, но другим пониманием, которое, постигая квантовые явления (феномены), время от времени догадывается, что должны быть и квантовые ноумены, некие не подлежащие познанию из этой системы отсчета окрестности и глубины…

Таким образом, природа в целом уложена в пирог с послойной очевидностью. Какой произвольный кусочек пирога ни вырежи, найдешь примерно те же слои. Иначе устроены сенсориум и семиозис, здесь взаимная ориентация полей ясности особенно запутана.

* * *

Мы начали с пробного выделения двух полей ясного и отчетливого, в каждом из которых прописана собственная истина, опирающаяся на независимые от соседних полей процедуры. Это поле ego cogito и поле матезиса (математического схватывания мира). Далее мы выделили «макромир» и квантовую реальность – каждый из них, несомненно, располагает собственной ясностью и отчетливостью. Пробным образом ввели также «реальность на расстоянии вытянутой руки», хотя она, скорее, относится к сенсориуму и, стало быть, к человеческому.

Это площадки дистанционного взаимодействия с объектами внешнего мира; в качестве взаимно однородных они должны быть опознаны. Такая процедура иногда называется тематизацией, то есть правильным принятием за единицу и последующим строгим соблюдением дискретности и счетности. С таким же успехом можно прибегнуть и к термину «фокусировка», в результате которой вдруг открывается внятная картина мира. Без надлежащей фокусировки и тематизации никакая процедура истинного постижения применена быть не может. Скажем, физиологическая фокусировка и тематизация Аристотеля наряду с водой и воздухом включает в себя и «мясо» (см. «О частях животных» и «Метеорологика»), и такое разделение казалось ясным и отчетливым. Но прошло более двух тысяч лет, за это время пришлось не раз наводить фокус, так что вместо «мяса» в кадре оказались сначала «мышцы», потом «гладкая и поперечно-полосатая мускулатура», потом, наконец, различные белки и АТФ – и все это в рамках уточнения собственной точности физиологии. С тех пор итоговая картинка далеко разошлась с данностью «на расстоянии вытянутой руки».

Несмотря на такое смещение фокуса, все основополагающие процедуры удостоверивания остались в пределах науки.

Другое дело поле собственной точности, расположенное где-то вроде бы рядом, но без взаимной локализации. Дадим ему имя «подручное» (Zuhanden) в честь Мартина Хайдеггера, первооткрывателя этого поля. Как охарактеризовать его, имея в виду сопоставимость с ego cogito и полем математической ясности? Надежность, дельность прочность, проба на убыль, подтверждающая состояние вещества вместе с формой, – такова истина вещей, подробно описанная Хайдеггером в «Истоке художественного творения». В интересующем нас аспекте это будет выглядеть так. Вот вещи – изношенные, недоделанные, не подогнанные, какая-нибудь скрипящая дверь или половица, чашка с отбитым краешком, расческа с выломанным зубом, покосившейся сарайчик, еще что-нибудь покосившееся, если продолжать дальше, выйдет как в поговорке: «Месиво и крошево – ничего хорошего…»

Но если не экстраполировать, то речь идет о чем-то самом обычном, о слишком человеческом, когда ясность и отчетливость скрыта за торжествующим сопроматом мира. Любопытно, что для общей характеристики такого наличного незатейливого хозяйства используется термин «скарб», «утварь», которые в русском языке несут едва уловимый оттенок легкого презрения или пренебрежения. И совсем иное дело – подручное, выведенное изразмытости, из простого «Пойдет и так» и приведенное к истине вещей.

Тут есть определенная параллель с полем ясности ego cogito, где в окрестностях довольствуются приблизительностью представлений о Боге, о статусе существования, о подлинности я-присутствия. Но вот приходит Декарт и наводит порядок – так и должен поступать мыслитель, и нельзя сказать, что усилия поиска истины в этом направлении вовсе не предпринимаются – их предпринимает каждый добивающийся ясности здесь, на этой ключевой площадке. Так же и на площадке Zuhanden подручное может быть приведено в порядок подобно аргументам относительно достоверности существования мира и собственного существования. Образцовая ойкономия, «золотые руки» – и вот перед нами развернута истина вещей, пусть даже и не с таким пафосом, как ее описывает Хайдеггер. Важно, что и на этой площадке мы обретаем свое собственное ясное и отчетливое. И похоже, что все площадки окружены легким туманом смутного и не слишком членораздельного сущего.

Что дальше? Предстоит пополнить список и топографию площадок, окруженных туманом. Попытаемся сопоставить их размеры и, так сказать, интенсивности свечения и определить, действительно ли ясность, отчетливость и окончательность являются непременными атрибутами истины. Это потребует дальнейших и поначалу, быть может, хаотичных движений между площадками.

* * *

Стало быть, обратимся вновь к lumen naturalis сознания, к экзистенциальной системе отсчета Декарта. Мы помним, что ее изобретатель или первооткрыватель сразу предлагает «краш-тест» в виде жесткой вибрации сомнений. Уцелевшее после идеального шторма сомнений должно по справедливости получить имя несомненного. Нечто подобное можно обнаружить и на площадке дисциплинарной науки, где для зачисления в разряд достоверных или доказанных гипотеза тоже должна пройти свой «краш-тест», пока в наиболее полном виде сформулированный как критерий фальсификационизма Поппера. Речь идет об особой экспериментальной проверке, устраняющей сомнения по правилам.