Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

– В таком случае, – говорит продавец-консультант, – я рекомендовал бы вам духи, имитирующие запах туго набитого бумажника…»

Но с другой стороны, подобные случаи все же имеют иной статус, чем поглощенное воображаемыми талерами воображение мужчины. Для женщины порабощенность воображаемыми талерами в значительной степени является эффектом невостребованной женственности, тогда как свободная и востребованная женственность, составляющая «суть бытия» в смысле Аристотеля, прочнее привязана к языку воображения, нежели «частичная» в этом смысле мужская сексуальность. Все же ежедневно подтверждаемое чувство собственной желанности и полное сексуальное удовлетворение перебивают чувственный зов туго набитого бумажника, первичность этой настройки входит в само определение женственности.

Другое дело, что жизнь не так часто благоприятствует расцвету роскошного цветка востребованной женственности. И поэтому воображаемые талеры захватывают власть над воображением женщины в порядке компенсации, а не в порядке всегда возможного смещения и отклонения, как в случае желания и воображения мужчины.

4

Итак, обремененность заботой о деньгах выглядит не столь уж беспросветной. Ясно, что всегда возможен перебор с печальными последствиями, но ведь и чрезмерная «сексуальная озабоченность» в каком-то смысле порабощает человеческую жизнь, и вообще, когда мы вступаем на территорию одержимости, все знаки человеческих интенций меняются на противоположные. Про одержимость властью сказано уже достаточно, хотя эта одержимость, по-видимому, не образует дискретного алфавита воображения – еще Платон в «Государстве» объяснил, почему тиран несчастен, да и топологическое развитие в этом направлении, скажем так, опаснее для окружающих, чем не столь уж массовое, вовсе не эпидемическое появление Гобсеков и Плюшкиных.

Что касается творческой одержимости или воспаленной воли к авторствованию, то ей, безусловно, многое можно простить, но уж очень она далека от идеи человеческого счастья[102]102
  См. Секацкий А. Счастье как экзистенциальная технология // Жертва и смысл. СПб., 2019.


[Закрыть].

Метаболизм номинированного в деньгах воображения и целеполагания в целом налажен – и не просто налажен, можно сказать, что по своей масштабности этот круговорот сначала сравнялся, а затем и превзошел ту роль, которую деньги продолжают непосредственно играть в дистрибуции вещей. Между тем условием свободной циркуляции и самовозрастания денег все еще остается такой критерий, как «общественно-необходимые затраты труда», соответственно, рост производительности труда или, если угодно, скорость дистрибуции вещей (а также изделий и услуг) по-прежнему выступает как главный запрос на применение катализатора (тех же денег) и как ожидаемый, желаемый результат такого применения. А тем временем денежные грезы и взаиморасчеты в своем новом, но пока еще пробном континууме все дальше отходят от первичных очагов применения катализатора – и падение скорости дистрибуции вещей-товаров наносит не такой уж и большой ущерб «остальным» денежным расчетам.

Где-то в идеале, вернее в предельном горизонте, маячит такое соображение: возможно, деньги стоило бы оставить на плаву – ведь работают они, что ни говори, – даже если они окончательно потеряют свою роль в качестве экономического (в узком смысле) стимула и катализатора. И здесь возникает новая возможность преобразования денег; к ее реализации мир, собственно и приступает.

В традиционно-экономическом измерении речь идет о постепенном отходе от фетишизма производительности труда: о новом, уже обозначившемся на горизонте упрощении, скорее «третичном», поскольку вторичное уже было. Впрочем, все последующие упрощения удобно называть вторичными.

Каждое из них дает новую ретроспективу первоначал. Если посредством исходного упрощения, породившего капитализм, были отброшены «культурно-экзистенциальные практики», контролировавшие производство вещей – обряды, заклинания, элементы биографического единства, бывшие неотъемлемой составляющей всякого производства еще в эпоху Мастера, все они были смыты очистительной волной, – то что теперь? А теперь новое упрощение стало возможным и даже понадобилось, когда из производственного цикла окончательно выделился сущностный элемент и катализатор – деньги. Его свойства позволяют ускорять производство вещей, а также настраивать и интенсифицировать абстрактную волю – и, быть может, особую энергичность, которая в чистом виде никогда не встречалась. Прежняя воля всегда была интенциональной, была волей к чему-то, но деньги обладают способностью превосходить любую конкретную направленность воли. Сумма денег значима безотносительно к ее конкретной итенциональности, и это учитывается теми душевными порывами, которые направлены на то, чтобы помочь близким тебе людям деньгами. Они для этого очень даже годятся, поскольку могут быть конвертированы в любое частное благо.

И вот тут-то и возникает подспудное ощущение иррациональной несправедливости: ты готов тратить силы, делать то, что умеешь, готов свернуть горы, отдать последнюю рубашку, но, похоже, никому не нужна ни твоя рубашка, ни штаны, а то, что нужно, лишь привходящим образом, как сказал бы Аристотель, зависит от твоей готовности помочь. Требуется еще найти такое место и такое занятие, где максима твоей воли переводится в товарную форму. А такое место, будь оно за углом или где-то за тридевять земель, всегда отдает какой-то странностью: почему-то (почему?) именно там деньги растут как грибы. Ты вроде продираешься сквозь этот густой дремучий лес – и ни одного грибочка. Выходишь к прекрасному лесному озеру – райское место, просто глаз радуется, – и опять ничего. А где-то в неприметном месте все грибы и растут…

5

Что-то это еще напоминает. Мне, например, прямо сейчас это вдруг напомнило «Голубое сало» Сорокина: вроде бы там совсем о другом, но завиток странности очень похож. Где-то в далеком и очень условном будущем клонируют знаменитых писателей и создают им (клонам) все условия для творчества. Вроде бы симпатичная утопия: разве это не прекрасно, обрести новые произведения Толстого, Чехова, Платонова. Но в соответствии с замыслом Сорокина возродили писателей совсем не для приумножения шедевров мировой литературы. Сделали это потому, что во время создания шедевра вырабатывается особое «голубое сало», обладающее универсальной ценностью (в романе оно способствует обретению долголетия и даже бессмертия).

На первый взгляд перед нами весьма экзотический изгиб воображения автора, но если вдуматься, то ведь деньги достаются нам примерно таким же образом. Ты вовлечен в то, что ты умеешь, знаешь и хочешь – но попутно твой продукт обретает еще и товарную форму. Следовательно, приносит деньги! И чем это не «голубое сало», с той разницей, что некоторые (их называют еще иногда воротилами бизнеса) напрямую вовлечены в «сальное производство» – хотя даже они не до конца понимают, почему именно здесь растут грибы… то есть создаются или заводятся деньги. А вот другие – явное большинство человечества – добывают столь необходимое «голубое сало» без сколько-нибудь внятного соотношения со своими способностями, побуждениями, самыми искренними желаниями. Разве что утешают себя: видно, таков уж замысел Бога обо мне.

Таким образом, траектория следующего упрощения, которое уже началось, и понятна, и насущна. На повестке дня отказ от фетишизма производительности труда и устранение все более теряющего адекватность критерия товарной формы. Вспомним, как ставился вопрос когда-то перед первым упрощением: «Если труд есть источник процветания и благополучия, то зачем отвлекаться на всевозможные замещающие операции? Почему бы не оставить в стороне то, что не сказывается на результатах труда непосредственно?» Разрешением вопроса и стало упрощение, обретение чистого товарного производства, клеточки, или кванта капитализма. Теперь вопрос озвучивается несколько более смутно, но примерно так: «Если деньги есть мера моей значимости, и кроме того, это всемирное «голубое сало», которым смазываются все шестеренки этой жизни, включая шестеренки моего собственного воображения, и я готов посвятить свою жизнь тому, чтобы их зарабатывать, то почему же для этого я по непонятным причинам должен идти в какие-то странные места, в которых, собственно, деньги и делаются (зарабатываются)? Почему нигде больше “голубое сало” не капает?»

И надо сказать, что это не просто резонный вопрос – это своего рода крик души: ведь тот, кто мысленно пытается его сформулировать, отнюдь не собирается этим сказать, что хочет получать деньги просто так. Задающий вопрос и вправду намерен приложить все усилия; но почему же прямо здесь, в пределах досягаемости, из него не могут выжать «голубое сало», которое все вокруг так жаждут?

Что ж, мы уже видим некоторое движение в направлении ответа: назревает отмена неправомерной оценки результатов труда частными обстоятельствами конъюнктуры, упрощение неравномерной (анизотропной) топологии производства. Первым на это обстоятельство указал Бодрийяр[103]103
  См. Бодрийар Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.


[Закрыть], обратив внимание на то, что явочным порядком капитал уже оплачивает простой факт присутствия на рабочем месте, ссылаясь лишь для виду на необходимость борьбы за прибыль и эффективность. Бодрийяр прав, считая это своего рода трюком, и действительное установление справедливости должно прийти не отсюда. Но направление то же, и факты симптоматичны.

В этом же ключе следует трактовать и появление криптовалют, понятно, что биткоин – это только первая ласточка. Биткоин создается вслепую и слишком косвенно, но заложенный в нем принцип постепенно проясняется: речь идет о том, чтобы учесть и монетизировать не только занятость на определенных площадках, чья локализация и вправду становится все более странной, но и универсальную мобилизованность индивида, готового обменять самые разнородные усилия на эту драгоценную субстанцию, которая теперь является еще и топливом воображения и воли.

Что нужно сделать, или, вернее, так: что должно совпасть, чтобы эмиссия новой валюты – новой в экзистенциальном смысле – состоялась? Как минимум две вещи. Во-первых, должен быть так или иначе утвержден перечень видов общественно необходимого или признанного труда; сегодня гражданский консенсус может сделать это не хуже, чем рынок.

И во-вторых, необходимо установить что-то вроде индивидуального счетчика, для начала способного регистрировать результаты входящего в реестр труда. Как только стыковка проделана, происходит перезапуск, круг дел человеческих запускается заново, накопление основного ресурса – допустим, он по-прежнему называется деньгами – происходит теперь по всему фронту повседневности. Например, задействуется «специальность», в силу чего отрабатывается образование и призвание; но вот надо помочь бабушке, неважно, своей или чужой, нужно обеспечить уход ребенку, решить проблему, с которой ты столкнулся, – да хоть математическую задачу. Почему бы все это не внести в список? Сделал дело – гуляй смело, а попутно делай другое дело, ибо дело пополнения основного ресурса всецело в твоих руках.

Лишь на первый взгляд подобная картина представляется чем-то совершенно несбыточным. Представим, что основным ресурсом, начисляемым за добрые дела, являются не деньги как таковые, а облегчение или отягощение кармы. То есть представим себе поведение верующего буддиста, следующего, например, путем гелугпа. Он вполне может жить в большом современном городе и совершать при этом самые разнообразные поступки: пропустить в очереди того, кто явно торопится, пропустить машину, хотя мог бы этого и не делать, и так далее. При этом он испытывает приятное чувство облегчения будущей кармы – что весьма представимо и нередко именно таким образом и происходит. Но счетчик кармы это, так сказать, коллектор отложенного действия, его нелегко привлечь для детализации повседневности. Поэтому для воли и воображения кармические инвестиции составляют обособленный герметичный коридор. Если это и язык воображения, то не такой, на котором можно разговаривать с другими, воображающими, быть может, иначе. Криптовалюта нового упрощения должна отличаться максимальной конвертируемостью, именно на это и направлен запрос, реализация которого, в сущности, уже началась.

Впрочем, название «криптовалюта» для новых универсальных денег, мягко говоря, неточно. В каком-то смысле дело даже обстоит с точностью до наоборот: требуемый блокчейн, то есть непосредственная, происходящая тут же «чеканка» заслуг и достижений, тяготеет к максимальной прозрачности. Вот перед тобой мир, нуждающийся в помощи, в поддержке, в переделке, в удвоении и увековечивании, ибо сохранить можно только удвоенное. И ты приступаешь к делу прямо сейчас, если у тебя есть силы, если сложилась соответствующая конфигурация воображения, – и сразу параллельно включается и крутится счетчик, ты слышишь его тихое приятное стрекотание. Уже сейчас в этом нет экзистенциальных проблем, проблемы только технические, а значит, решаемые.

Все вполне прозрачно: в то время как приставка «крипто» (crypto) означает тайну, секрет, загадку, и с позиций будущей валюты даже сегодняшние деньги, все эти доллары, йены (да и биткоины) есть какие-то «криптосы», поскольку произрастают и добываются в особых местах, в соответствии с несколько мистическим принципом общественно необходимых затрат рабочего времени, – единицы новой, упрощенной, демистифицированной валюты могут быть названы «кларенсами» и «дистинктами», конечно же, в честь Декарта, определившего максимальную достоверность знания словами «clare et distinctio» – «ясное и отчетливое».

Пока способ обретения кларенсов еще не разработан, и тут возможны некоторые общие черты с обретением биткоина, а именно «негативные» черты: автономность, непривязанность ни к каким банкам и ни к каким «эмиссиям», а исключительно к собственным «кармическим» делам. Постепенно сужается выбор нового, более прозрачного эквивалента, который должен прийти на смену общественно необходимым затратам труда, определяемым посредством рынка. И таким эквивалентом исподволь становятся физиологически очевидные затраты усилий. Или, иными словами, чистая усталость; мир постепенно, но неуклонно идет к тому, что базовой основой заработка станет усталость, зарегистрированная затрата усилий.

Возникает целый ряд интересных вопросов. Какие еще необходимые критерии будут включены в процесс начисления? Смогут ли «кларенсы» в случае их суммирования составить что-то вроде капитала? Ну и конечно, каковы могут быть перемены в экзистенциальном измерении бытия?

6

Некоторые соображения на сей счет высказать можно, но прежде вернемся к другому упомянутому упрощению, происходящему и отчасти уже произошедшему в сфере эстетического. К той самой эстетике ми-ми-ми мы обратимся, чтобы оценить шансы синхронизации. Напомним: триумф этой эстетики представляет собой актуализацию эмоционального букваря, в результате чего все сложные «навороты», произведенные высоким искусством, удалось отодвинуть, для начала уравнять в правах с детским умилением и элементарной восторженностью. И что же? Восхищение забавным котиком и толстым енотом, разве оно не входит в ожидаемое слишком человеческое? Тут имеется подключение к принципу удовольствия в его самом незатейливом, опирающемся на простую чувственность варианте. Примыкающие виды деятельности (занятия) такого непосредственного подключения не имеют, но при этом, безусловно, входят в формат слишком человеческого и являются общепонятными: намерение починить зонтик (исполненное намерение!), покрасить забор, подвезти человека, если ты на машине и если этот человек торопится. Если простая валюта удовольствия здесь не задействована, то почему я не могу рассчитывать услышать приятное жужжание счетчика, означающее, что мне начисляются «кларенсы» и «дистинкты»: ведь я не бездельничал, не вел себя антисоциально, не валял дурака и даже устал к концу дня. Какой вам еще нужен эквивалент общественно полезных затрат труда и присутствия? Да и кстати, что любопытно, эти «кларенсы» – я, пожалуй, больше люблю их не за то, что можно на них купить (приобрести), а за приятное жужжание начисляющего их счетчика.

И вот перед нами встают первоначала нового мира, с которых, если мыслить рационально, следовало бы мир и начинать. Но сколько столетий и даже тысячелетий потребовалось, чтобы подойти к этой простоте! Как выяснилось, даже «элементарная клеточка товарного производства» была вовсе не элементарной с точки зрения более фундаментального производства человеческого в человеке, и лишь теперь, с устранением и сбросом многовековых усложнений, что-то предельно простое и внятное начинает наконец вырисовываться.

Так явным образом происходит очищение удовольствий: больше не нужно вставать на цыпочки и изображать из себя ценителя высокой эстетики Ренессанса. И тратить время на поиск крупиц удовольствия на страницах Джойса и Пинчона. И уши можно больше не утруждать атональной музыкой: вообще вывести из культурного кода Шенберга, Веберна, Ксенакиса и прочих. Ну и в итоге деньги получать за простые и понятные вещи, ведь не зря же теперь денежные единицы носят такое имя – «кларенсы»…

И это еще не все, что-то еще может быть сюда добавлено к этому вторично упрощенному, проступающему из тумана миру. Что-то помимо прояснившегося наконец источника заработка и источника эстетического удовольствия, поскольку теперь нет нужды маскироваться и формировать иновидимость. Теперь следует отметить, что этим двум редукциям предшествует общая социальная транспарация[104]104
  См. Секацкий А. От Просвещения к транспарации. Последний виток прогресса. СПб., 2012.


[Закрыть]. Какого рода осложнения пытается устранить и уже устранила она? В дополнение к двум упомянутым – экономике, где была отчасти развеяна мистика денег, и эстетике(торжество эстетики ми-ми-ми) – следует упомянуть еще как минимум три: демократизацию сферы публичного (включая публичную политику), демократизацию истины и упрощение этики, связанное с включением ее в состав слишком человеческого. И тогда мы можем выписать эти пункты последовательно и проанализировать их с учетом друг друга. Лишь в этом случае перед нами, возможно, откроется истинный смысл происходящего и можно будет давать общую оценку, отталкиваясь от некоторых метафизических критериев. Вот эти пункты в произвольном порядке:

1) Демистификация экономики.

2) Демократизация эстетики (опускание искусства с небес на землю).

3) Демократизация этики.

4) Демократизация истины с сопутствующим лишением ее нимба.

7

Что ж, рассмотрим обретенные первоначала с учетом друг друга и без поспешности в вынесении вердикта.

Демистификация экономики. Это пока всего лишь тенденция, с некоторым трудом различимая в кредитно-электронных начислениях и платежах, как отмечалось, даже сам термин «криптовалюта» отражает суть дела с точностью до наоборот – и все же привыкание общества и даже рынка к эквивалентной оплате простого, но признанного присутствия (вместо фетишизма рыночной стоимости) говорит о многом.

В идеале опять-таки ты должен быть сам себе кошелек и собственный эмиссионный центр. Весьма неожиданное подтверждение тезиса «Все свое ношу с собой».

Демократизация эстетики. Кошечки и другие кубики эмоционального букваря уже основательно развеяли воспетую Вальтером Беньямином ауру. Тут процесс происходит на уровне буквальной визуализации: аура есть некий возвышенный туман (mist), от которого и происходит термин «мистика». Соответственно, развеивание тумана, даже самого возвышенного, и есть демистификация, что среди прочего означает и уравнение труда художника с прочими видами честного труда, не притязающего на общение с музами и на оседлание крылатого Пегаса. Удачную фотку может сделать всякий, так же как и рассказать свою историю, пусть незамысловатую, – но ведь в стихии «сторителлинга» все истории равны или должны быть равны. Усилия по аннулированию эстетической ауры следует отметить особо: они уже увенчались созданием своеобразной валюты, вытесняющей и замещающий фимиам. На сегодняшний день единицы такой региональной валюты именуются лайками, они простым количественным образом используются для измерения, скажем так, художественной ценности вклада. Все же фимиам, полагающийся поэту, художнику, автору возвышенного, состоит из воскурений, пусть даже символических – а это тоже своего рода туман. Несколько столетий он вполне устраивал художника, относясь к сфере сладчайшего, – в отличие от денег, которые художника не устраивали (правда, исключительно своим количеством).

Но всеобщее развеивание тумана в ходе великого вторичного упрощения затронуло и ауру, и мистику, и фимиам. Все перечисленное замещают теперь (пока) лайки; заодно они замещают такие ненадежные материи, как речи утонченных критиков и молчаливое признание тонких ценителей и знатоков. В каком-то смысле лайки суть те же «кларенсы», а, скажем, просмотры – «дистинкты», и все это суть прямые свидетельства демократизации сферы публичного. Вспоминается недавняя поездка в Самару.

На конференции в Самаре В. А. Конев читал доклад о пьедестале и подиуме, полагая, что современная культура утратила пьедестал, сохранив лишь подиум. В действительности, пожалуй, и пьедестал и подиум постигла одна и та же участь: оба они потеряли свою топологию возвышенности.

Ведь все же и подиум, несмотря на все насмешки со стороны жрецов Логоса, культивировал по-своему не менее строгий отбор, и как раз аскеза вокруг алтаря косметички была последней значимой жертвенной практикой. Да, демонтаж пьедестала в экзистенциальном и психологическом измерении был зафиксирован уже давно, тут даже нечего добавить, разве что смехотворные потуги прижизненной канонизации правильных политических фигур. А вот размывание подиумов есть явление последнего времени. Для выхода на подиум все же требовался безусловно признанный sex appeal – вещь, казавшаяся неподдельной. К этому можно было относиться сколь угодно критически, но все понимали, что это критика дождя за то, что он мокрый. Однако социальные сети изменили все.

В самом общем смысле социальные сети стали сокрушительной критикой достаточного основания, если не в логическом, то уж точно в онтологическом плане. Выяснилось (или вдруг оказалось), например, что для публикации не нужно никакого другого основания, кроме простого желания – собственного желания, если угодно, простой «неленивости». Возможность сделать свой опус потенциально доступным для всех возникла практически сразу с появлением социальных сетей, и прежний механизм достаточного основания для публикации исчез. Но это, пожалуй, относится к разрушению пьедестала, к последним тактам соответствующего низвержения. Вслед за «публикациями», неудержимой волной хлынули, как бы это сказать, частные фотосессии, и они, хотя и не сразу, нанесли по подиуму сокрушительный удар, так что высокий подиум оказался размыт расходящимися волнами визуальности. Знаменитый анекдот «Подумаешь, Карузо! Ничего особенного, мне сосед на кухне напел арию» в данном случае оказался слишком похожим на правду: «Подумаешь, Кардашьян прошлась по подиуму! Моя подружка Ленка тоже устроила шикарную фотосессию, сотни лайков, тысячи просмотров…» В сущности, любой частный эпизод может получить тысячи лайков и всемирную секунду славы, как это было с крошечным видео «Что будет, если пощекотать пингвина».

Уместно спросить: «Насколько существенно это обстоятельство в экзистенциальном измерении? И как его в этом измерении интерпретировать? Что значит редукция достаточных оснований?»

В некотором смысле произошло резкое ослабление тесноты желаний в сфере бытия-в-признанности. Прежние пьедесталы и подиумы были окружены полями жажды и толпами жаждущих, само выражение голодный автор было обиходным, а площадки бытия-в-признанности были обнесены крепостными стенами и снабжены герметичными дверями с непростым кодом доступа. Кодовый набор мог быть довольно разнородным – талант, ум, деньги, хюбрис, – и все это относилось к основаниям, с которыми вынуждены были считаться голодные духи. Теперь же стены демонтированы, кодовый замок снят и напряжение голодных духов упало на порядок. Поскольку речь идето честолюбии, о группе желаний дальнодействия (авторствования), приходится констатировать, что ход вещей в этом направлении перешел на самый низший энергетический уровень. Как относительно пьедестала, так и относительно подиума законы достаточного основания были отменены.

В качестве компенсации, однако, стоит отметить невероятно короткий период полураспада продуктов нового, облегченного авторствования. Поскольку нет никаких оснований для восхождения на подиум и пьедестал, то никаких оснований нет и для сохранения этих признаний.

Бытие, отмеченное, маркированное лайками и «кларенсами», и вправду ни в подиуме, ни в пьедестале не нуждается, оно возвращается к своим первоистокам, точнее, впервые обретает их в качестве возможных элементарных кубиков психики и социальности. Маршрут прошел невероятно кружным путем, вполне в духе изречения Спенсера о том, что человечество может пойти прямо, лишь исчерпав все обходные пути.

Демократизация этики. Ну а что же этика? Каким образом и какие именно первоначала обнаружились в ней? Судя по всему, первоначала в основном все те же, что были озвучены в Нагорной проповеди, отличие в том, как именно они сегодня представлены в пространстве поведения. Как же изменилась нравственная жизнь, ведь вроде бы ничего такого не бросается в глаза?

И тем не менее в области нравственности произошли и происходят перемены, причем в том же направлении вторичного упрощения, что и прочие демократизации. Их суть, если говорить совсем коротко, в том, что императивы становятся очевидностями. Например, императивы равенства – расового, сексуального, этнического, антропологического – по своей заявленной цели, в сущности, не изменились. Но для их исполнения уже нет особой нужды что-то в себе преодолевать, они, эти императивы, наконец вошли во вторую или третью натуру (если считать, что «привычка – вторая натура»), вошли в человеческую природу, по сути, на правах естественной установки, на правах первоначала, почему-то обретенного в самом конце, то есть только сейчас. Само по себе это может вызвать что-то вроде радостного удивления: как же здорово, на наших глазах совершается переход от моральных императивов, адресованных самому себе и обещающих суровую жизнь под игом самопринуждения, к успешной морализации естества и, соответственно, к доместикации нравственности со всеми ее хищными императивами.

Но выносить оценочные суждения пока преждевременно, стоит окинуть взглядом всю картину в более широкой перспективе. Что действительно может означать утрата этикой ее императивного характера? Несомненно, это переход к новому или иному естеству, в котором достигнуто окончательное развоплощение, растворение бессознательного. Сначала позывы бессознательного были просто оттеснены и отброшены туда, в глубину и во тьму внутреннего мира, то есть в оно, для того чтобы их там удерживать, и требовался императивный характер морали, требовалась репрессивная инстанция сверх-я, как иногда выражался Фрейд. Не всегда эта инстанция одерживала победу, поскольку достаточно силен был враг, и ситуация раздвоенности порождала невроз и невротичность; впрочем, согласно Ницше, именно поэтому «человек впервые стал интересным животным». Ницше имел в виду как раз осложненность, собственно психологию, базирующуюся на флуктуациях иновидимости. Опасность же на протяжении тысячелетий – как минимум двух тысячелетий – состояла в том, что случится упрощение, и тогда ничем не сдерживаемая природа зверя возьмет верх. А если и не природа зверя – уж очень далеко от природы ушли эти странные существа, – то по крайней мере цинизм, беспробудный и беспросветный. Вспомним характерную максиму Ларошфуко: «Лицемерие – это та дань, которую порок платит добродетели» – и проблема, как правило, решалась именно так: лучше уж видимость, лицемерие той или иной степени очевидности, чем безраздельный цинизм и диктат прорвавшихся из бессознательного простых мотивов, ибо ничего хорошего в них точно нет. И история время от времени подтверждала оправданность такого решения.

Но случилось иначе – и, быть может, впервые в истории в таком масштабе. В результате последнего радикального упрощения вместо регрессии к естеству и отключения морального законодательства (кого бы это удивило?) произошло нечто прямо противоположное: развоплощению подверглось само бессознательное, исчезли или стали призраками все его достаточно разнородные обитатели – и те, что числились по ведомству либидо, и те, что шли по ведомству глубинного эгоизма, и внутренние агенты воли к власти. И даже те, что так и не получили определенных имен за время своего долгого существования. И тогда императивы сверх-я, требования морального законодательства как на парашютах опустились на оставленную территорию, заняв ее без боя. Именно таким неожиданным образом этика потеряла свой императивный характер. Сегодня среди сочувствующих аутистам (деятельно сочувствующих), встающих на колени и протирающих обувь афроамериканцам, среди непримиримых врагов пластиковых стаканчиков и мясной пищи, среди аплодирующих правильному искусству и читающих правильные книги достаточно много честных людей. Много тех, кто делает это без какого-либо надрыва и внутреннего надлома, просто по зову сердца.

Кажется, и здесь удалось добраться до моральных первоначал, избавившись от осложнений, засыпав пропасти и выровняв дорожки. Правда, в процессе и в результате выхода из сумрака, утрачена императивность самих императивов и, стало быть, энергия преодоления. И значимость этой самой энергии только теперь, после ее утраты, и может быть оценена.

Для полноты картины следует еще остановиться на демократизации истины. Следует предполагать, что и здесь удалось добраться до первоначал, которые прежде были скрыты среди осложнений. Каковы же они?

8

Если истина может подлежать упрощению, она, очевидно, носит сложносоставной характер – возможно ли такое? Ведь тогда должно быть определение, которого, кажется, и добивался Понтий Пилат, напрямую спросивший Иисуса: «Что есть истина?» Господь, как известно, промолчал, не сказал этого Пилату, но евангелистам и миру он дал такое определение: «Я есть истина». На этом утверждении, собственно, и держится христианство.

Но пути вторичного упрощения неисповедимы, как мы это уже видели. И истина подверглась расщеплению, причем процесс шел изохронно с другими редукциями всего спектра. Прекрасное лишилось своей ауры, публичное (бытие-в-признанности) своей харизмы, мистика денег выходит из тумана – вот и истина предстает в своей неожиданной простоте. Наука не смогла (или не захотела) лишить ее сакральности, но простой здравый смысл, синтезированный во всемирной лаборатории социальной инженерии, сделал это. Вспомним, как все это было, восстановим пунктирно важнейшие этапы.