Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

Этот парадокс до сих пор пользуется неизменным успехом – и все же он не о том. Знания, пригодные для передачи друг другу, уже состоят из неистребимых кубиков. Это относится даже к более простым вещам, например к генетической передаче признаков. Если ты передал ген своему сыну, то ты его при этом вовсе не лишился, в каком-то смысле ты его приумножил. Ген, как и понятие, передается путем копирования, а не путем изъятия, как яблоко.

Но если мы посмотрим на дело с другой стороны, мы все же обнаружим, как пополняются отвалы хухры-мухры. Подойдем к делу так. До того как ты обрел знание, которое сообщил тебе учитель или учебник, чем ты располагал? Быть может, ничем – тогда знание просто записывается на tabula rasa. Но возможно, у тебя были какие-то смутные предположения и при этом то в одну сторону, то в другую простирались цепочки марковского ветвления. Перемещаясь по ним вдоль и поперек, присматриваясь, ты, быть может, уже готов был воскликнуть: «Да это вам не хухры-мухры!» Но вот пришло готовое знание, которое ты не в состоянии опровергнуть, и цепи ушли в свой химерный мир паразитарного ветвления, ушли в отвалы хухры-мухры.

Тем не менее отходы познания, среди которых может оказаться и то, что достойно восклицания «Это вам не хухры-мухры!», должны быть рассмотрены в более общем ключе. Ясно, что это нечто «просыпавшееся в щели» эффективных теорий в смысле Л. Краусса или в щели между эффективными практиками или осмысленными действиями в житейском мире. Допустим, мы открываем чулан и все это там видим: какие-то стружки, обломки, разрозненные левые ботинки, одинокая лыжная палка и прочая, и прочая – среди прочего и непонятная щетка, в которую почему-то воткнута палка. Допустим, мы никогда ее прежде не видели, так что она разделяет всеобщую невеселую участь обитателей межорбитального пространства, затесавшихся между разрешенными состояниями. Она, эта материализованная химера среди химер, пребудет там до тех пор, пока кто-нибудь не воскликнет: «А ведь это вам не хухры-мухры! Это швабра!» А кто-то другой, быть может, тщательно расфасует по мешочкам щепочки для разжигания костров…

И сразу вспоминается «Пикник на обочине» – не экранизация Тарковского, а именно текст Стругацких. Там рассыпанные крошки с пикника иной цивилизации, что-нибудь выплеснутое и забродившее[42]42
  Это любимая тема также и для Станислава Лема.


[Закрыть], какой-нибудь «ведьмин студень» или «чертов сустав», могут найти самое неожиданное применение, после чего наверняка доведется услышать: «Это вам не хухры-мухры, это чертов сустав, он возвращает нас из неправильного выбора снова к развилке», – ну или что-нибудь в этом духе.

Тем самым территория хухры-мухры слегка очерчивается в дымке, отправленные на поиск следопыты уже могут выписать себе в блокнотик ключевые слова: отбросы, мусор, цепи Маркова, межзвездная пыль, продукция сновидений (если она не удостоилась внимания психоаналитика), полезные и бесполезные ископаемые. Подумав, кто-нибудь из них впишет сюда еще и ведьмин студень. Такой список – это уже не хухры-мухры, но какого-то решающего хода еще не хватает. И на помощь вновь может прийти квантовая физика, по крайней мере одна из ее версий. Она достаточна спекулятивна, во всяком случае в той версии, которая для нас здесь интересна.

В качестве отправной реальности берется мультиверсум в смысле Эверетта – Дойча: непрерывное ветвление миров, в котором нельзя даже выделить и хоть как-то отследить простейшие цепи Маркова. Тем самым мы имеем дело с хаосом и остается только сказать, что хаос – это вам не хухры-мухры. Но вот отдельные цепочки Маркова начинают вырисовываться как прожилки, образуются и первые комплектации, позволяющие наконец хоть на мгновение ввести различие того и этого. Таков важнейший шаг на пути от мультиверсума к универсуму.

Этот пробный способ комплектации может быть описан как защелкивание в суперпозицию, если понимать суперпозицию в более широком ключе, чем это принято в современной физике. Так образуются странные единства, выхваченные тем не менее из ветвления миров и имеющие следующий общий вид [в огороде бузина, в Киеве дядька][43]43
  См. Секацкий А. Философия возможных миров. СПб., 2016. С. 9–143.


[Закрыть]. Физика пока еще не выяснила причины защелкивания (замыкания) в суперпозицию, и главным образом потому, что на этом уровне причинное отношение еще не задано. Мы ведь здесь имеем дело с пробными, или первыми попавшимися, единствами, потому и остаются безответными вопросы типа «Почему образуется то, а не это?», «Почему ветвление не уходит в дурную бесконечность?», «Почему наряду с суперпозициями существуют также стандартные, классические объекты?», «имеет ли тут значение период полураспада?». Ну и наконец, где же здесь хухры-мухры? Именно этот вопрос для нас сейчас наиболее важен, но вразумительного ответа на него не получить без надлежащего упорядочивания всех сопутствующих вопросов.

Кое-каким заделом мы уже располагаем: растущие отвалы хухры-мухры мы обнаруживаем среди отходов познания, среди образовавшихся опилок и стружек, после того как была проведена тематизация и выделен предмет. Регион непознаваемого и непознанного тем самым исключается из рассмотрения, ибо относительно подобных вещей, например времени, мы, конечно, не знаем, что они суть, но точно знаем, что это не хухры-мухры; стало быть, такого рода знание предшествует интенциональности, но все-таки является уже-знанием или, если угодно, предчувствием его. Не хухры-мухры подстерегают нас на подступах к интенциональности, хотя возможно, что предмет науки так и не будет обретен. Но якорь будет брошен, дежурное судно флотилии познания будет стоять на якоре до востребования. И лишь когда оно покинет заводь, с уловом или без, в заводи останутся тина да пена морская как кандидаты на несомненное хухры-мухры, как камни, отброшенные строителями. Хотя мы знаем, что и эти отброшенные камни отброшены не навеки…

Стало быть, есть первично бессмысленный сон, в котором конь психоанализа еще даже и не валялся, а есть и те отброшенные, не прижившиеся, не отобранные ассоциации – вот претенденты на это не слишком почетное звание хухры-мухры. А если теперь вернуться к суперпозициям, то хухры-мухры следует искать не среди предшествующего ветвления миров, расходящихся марковских цепочек. Нужно обратить внимание на результаты декогеренции, но не на «позитивные» результаты, дающие нам в итоге полноценный объект, а на те, которые не прошли подтверждения-удвоения и растворились где-то среди бросовых отвалов, среди всяческой хухры-мухры.

Возьмем всеми любимый квантовый объект – кота Шредингера. Он, как известно, существует в суперпозиции (или в комплектации) следующего вида [кот жив, кот мертв]. Вроде бы ни то ни се, но любой физик скажет, что это вам не хухры-мухры – это уникальная комплектация квантового объекта. Отсюда, с этой площадки, всегда открыт путь: нужно просто взглянуть и тем самым подтвердить один из исходов. Подобная операция как раз и называется декогеренцией (Гегель использовал выражение «соотношение с самим собой») – и как только декогеренция выполнена, мы приходим к определенности. Вот он, живой котик! Или: «Ах, бедное тельце, бедный трупик». Суперпозиция расцеплена, мы обрели тот или иной определенный объект и одновременно подошли к тому, что же такое хухры-мухры. Это вторая составляющая суперпозиции, которая и была как бы отцеплена, отброшена при переходе от суперпозиции к объекту обычной комплектации. То есть это возможность быть мертвым котом в тот момент, когда оказалось, что кот жив (или наоборот). Эта возможность теперь больше не рассматривается, она не отвечает ни на вопрос «Кто?», ни на вопрос «Что?». Теперь эту отлетевшую возможность уместно сопоставить с такими реалиями, как «прошлогодний снег», «выеденное яйцо» или «от мертвого осла уши». В отвалах хухры-мухры подобные сущности обнаруживаются сплошь и рядом, среди прочего отброшенного из других миров, среди остатков пикника на обочине. Важно отметить, что степень неоднородности этих отвалов в каком-то смысле не уступает многообразию самого наличного сущего. Уже говорилось о межорбитальном пространстве в атоме и о такой локализации как «Где-то между полюсами суперпозиции»; вот и отвалы хухры-мухры расположены где-то между «ничто» и «нечто». Сказке такая локализация известна лучше, чем метафизике: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что», «В тридевятом царстве, тридесятом государстве», и любая попытка уточнения локализации лишь развоплощает панораму тех отвалов, где приблизительно расположены хухры-мухры. Неудивительно, что наши иностранцы столь долго и безуспешно пытались добраться до желаемого: нелегкая это работа отыскивать что-то между «ничто» и «нечто». В «Науке логики» Гегеля, где описывается восходящая траектория понятия, фигурируют бытие, ничто и становление. Отвалы хухры-мухры пропущены – в разделе о становлении о них нет ни слова, нечто похожее упоминается лишь тогда, когда автору случается отбросить какую-нибудь ерунду. Например, дурную бесконечность или то якобы действительное, которое оказывается совершенно неразумным, а следовательно, и недействительным – сор, пыль, обрезки ногтей, – то, что можно смело не принимать во внимание. Увы, процесс «спонтанного хухрения», образования отходов познания, остатков прежних суперпозиций, служащих своеобразным налогом на восхождение восходящего понятия, – все это пропущено и в философии Гегеля, и в европейской метафизике в целом.

Имеется что-то вроде условных отсылок. Так, у Хайдеггера в «Истоке художественного творения», где речь идет о вещах и о вещи, вопрос, интересующий философа, звучит так: «Что есть вещь в своей истине?» Художественное творение есть сокровенная истина вещи – таков ответ философа. «Но и творение тоже вещь», – говорит Хайдеггер. И придорожный камень – вещь. Быть вещью – это не так уж и мало, и отсюда поневоле возникает вопрос: а чем может быть сущее, которое даже не вещь? От определения Хайдеггер уклонился, но иногда можно понять, что в раздел «Даже не вещь» попадают какие-нибудь пластиковые стаканчики и прочая «штамповка». На них не останавливается взгляд, к ним не цепляются слова текущей речи.

Если исходить из некой слегка мистической позиции, можно отметить, что нам, людям, ведущим борьбу за признанность, за право быть личностью, субъектом, за то, чтобы нас не спутали с кем-то другим, чтобы не обходились с нами как с вещью, трудно представима борьба за право быть вещью – и все же мы можем представить некоторое напряжение внутри самого сущего, связанное с соисканием этого статуса. Вспоминается, конечно, борьба голодных духов за овладение хоть какой-нибудь плотью, борьба нашего зайчика в трамвайчике за то, чтобы хоть немного задержаться в присутствии, не быть поглощенным Петром Ивановичем… Цель всей этой борьбы – доказать, что ты и твое существование – это не хухры-мухры. И кажется, что все дальнейшие повышения в ранге признанности суть сравнительно незначительная прибавка к тому, что ты не хухры-мухры, то есть к статусу чего-то внятного и отчетливого, к статусу вещи. Только отталкиваясь от этого чудом отвоеванного пространства, можно проявить и волю к власти в смысле Ницше.

Вернемся в эту то бездонную, то совсем ничтожную (но всегда едва заметную) пропасть между «ничто» и «нечто». Что еще можно поведать о ней, кроме единственного, время от времени раздающегося возгласа, что это вам не хухры-мухры?

Вот перед нами ошметки суперпозиций, преимущественным образом отвалы хухры-мухры. Здесь вполне могут оказаться диковинные штуковины вроде упоминавшегося ведьмина студня. Откуда они берутся – всех случаев не перечислишь. Но один из путей описан Шредингером: мы открыли ящик, и живой кот приветливо замяукал. Ясно, что его возможность оказаться мертвым, прежде входившая в суперпозицию, в единство полной комплектации, превратилась теперь в какие-то хухры-мухры. Сейчас, даже если наш кот и умрет, эта смерть не будет иметь никакого отношения к мертвому коту, входившему в прежнюю комплектацию. После воображаемой декогеренции, перед нами нормальный, самый обычный кот – а это вам не хухры-мухры!

Но предположим, открыв ящик, мы обнаружили дохлого кота, вероятность такого исхода, как известно, пятьдесят процентов. Тогда его второй полюс, входивший в комплектацию, отлетел в те же отвалы. А это было не что иное, как возможность оказаться живым, возможность, которая сейчас не более актуальна, чем прошлогодний снег. Однако почему-то кажется, что в этом случае отброшенная в результате декогеренции половинка представляет собой нечто более интересное, чем несостоявшийся отскок дохлой кошки. В сущности, это живой кот-без-кота, а ведь он тоже оказался среди отвалов хухры-мухры, где (кто знает?)повстречался с отлетевшим Чеширским котом, от которого здесь, в явленности, тоже осталась одна улыбка…

К идее прошлогоднего снега можно подойти, конечно, и с иной стороны.

Прошлогодний снег: к идее пропущенных миров

Ничто не мешает тому, чтобы наряду с творцом первообразцов существовал и демиург-трикстер. Неделю назад мы ехали на автобусе из Финляндии, и гид обратила внимание пассажиров на снежную лыжню, идущую параллельно дороге. Она сказала: «Этот снег сохранен с прошлой зимы, и он обладает большой ценностью. Ведь лыжники уже соскучились, они хотят потренироваться, а когда выпадет свежий снег – неизвестно…»

Ну а дальше мысль пошла своей колеей. Во-первых, известное русское выражение, символ ненужности и бессмысленности «как прошлогодний снег», оказалось опровергнутым. Ибо, как выяснилось, существуют миры, в которых прошлогодний снег может приносить прибыль, где он представляет ценность, на что обращают внимание даже экскурсоводы. Похоже, что в Финляндии даже наладилось что-то вроде индустрии по заготовке и хранению прошлогоднего снега. И это точка, отталкиваясь от которой может разворачиваться мир демиурга-трикстера, поскольку лишь он может получить удовольствие от творчества; благо есть с чем соотноситься.

Представим себе, что владельцы прошлогоднего снега выстраиваются в некую новую иерархию: у большинства снег просто прошлогодний, а кто-то счастливый обладатель снега десятилетней давности. И этот снег в большой цене, он для истинных знатоков и гурманов, для настоящих ценителей – как вина многолетней выдержки.

И далее вокруг прошлогоднего снега начинает разворачиваться мир буквализованных метафор, такой финно-угорский русский мир. К нарастающей ценности прошлогоднего снега подверстывается и выеденное яйцо: ведь то, что интересует нас как прошлогодний снег, не стоит и выеденного яйца.

А если задержаться здесь и подумать? Ведь яичная скорлупа – прекрасный экологически чистый отделочный материал. Из него можно делать вазочки, солонки, панно и прочие арт-объекты, можно вручать ежегодную премию «Виртуозу выеденного яйца», причем в нескольких номинациях. Но эту скорлупу нужно ведь будет откуда-то брать – вот и неплохая работа для мигрантов и гастарбайтеров: выедать яйца и предоставлять в качестве готового продукта выеденное яйцо (добавленная стоимость), которое можно затем использовать самыми различными способами.

Далее уже типичный ход в сторону марковского ветвления. Самоназвание финнов – suomi – переводится как «люди рыбьей чешуи»: когда-то финно-угры делали из рыбьей чешуи даже одежду. В мире прошлогоднего снега и выеденного яйца вполне можно возродить эту практику и вернуть столь же экологически чистую рыбью чешую в производство одежды, украшений и тех же облицовочных материалов; дом, отделанный рыбьей чешуей, – это что-то! Опять же гастарбайтеры могли бы заниматься производством дорогостоящей рыбьей чешуи экологически приемлемым способом, например выедая остальную рыбу, – все при деле и все довольны.

Ну и вывод, нуждающийся, конечно, в проверке: если поменять хоть одну настройку, задать путь буквализации метафор – как скоро мы окажемся людьми не от мира сего?

* * *

Что ж, тем самым, пожалуй, определена неплохая локализация для хухры-мухры: это бескрайние просторы, раскинувшиеся между выеденным яйцом и прошлогодним снегом. Человечество обладает навыком не замечать их, и этот навык не следует недооценивать. Как представишь себе существо, которое вынуждено продираться сквозь отвалы хухры-мухры, через обрывающиеся и неожиданно вновь возобновляющиеся марковские ветвления, в которых сам черт ногу сломит, порой подумаешь: «А не я ли это собственной персоной?» Однако наше сознание интенционально, мы живем по орбитальным линиям, мы без труда игнорируем, в упор не видим «хухристые» и «мухристые» края любого события – этим и спасаемся.

Можно ведь и самому попасть в затягивающую воронку рухлядизации, где «мухрятся» уже не только края, но и содержимое: стоит заглянуть в чулан какой-нибудь старушки, пополняемый обломками вещей, в серую дыру, которая способна втягивать не только объекты, но и воспоминания, восприятие, мысли. Как всегда, лучшее описание таких странных локализаций мы находим у Гоголя: параллельно сну Ивана Федоровича Шпоньки это и жилище Плюшкина; нашим иностранцам – искателям хухры-мухры можно было бы прямиком отправиться туда, если бы удалось пересечь линию горизонта fiction.

И тем не мене территория хухры-мухры усеяна не только серыми дырами, она воистину многомерна и совсем не исследована. Как уже отмечалось, там можно встретить все кончики отлетевших суперпозиций: и несостоявшегося мертвого кота, и девятую кошачью жизнь, оказавшуюся невостребованной в момент открытия ящика. Но холодный огонек этой отлетевшей жизни все же не совсем ничто (хотя так нам было бы спокойнее) – благодаря ему не тает окончательно прошлогодний снег, а источники мертвой и живой воды не замерзают.

Из отвалов хухры-мухры иногда восстают миры, восстановленные как усилиями археологов, которые отправляются туда со швабрами Витгенштейна наперевес, так порой и спонтанно. Феноменология мусора как единственной неподдельной реальности – это особая тема[44]44
  См., например, Гройс Б. Комментарии к искусству. М., 2002.


[Закрыть]. Тема мусора, однако, хоть и пересекается, но не совпадает с полевым определителем хухры-мухры. Ведь это обиталище в равной мере принадлежит и обломкам отработанного времени, и неприкаянным голодным духам. Именно поэтому археологи, работающие в отвалах, иногда слышат возглас: «Это вам не хухры-мухры!», не только оглядываясь при этом друг на друга, но и осторожно осматриваясь вокруг.

Досадно, конечно, что отдельные археологические экспедиции не контактируют друг с другом. Психоаналитики, исследователи квантовых нелокальностей и межорбитальных пространств, художники, создающие литературу и театр абсурда, увы, пребывают в разрозненности, практически ничего не зная друг о друге. Им вполне мог бы помочь обмен находками, и особенно приемами поиска. Так что есть смутная надежда, что эти записки, если вдруг попадут в руки заинтересованных лиц, могут посодействовать взаимному опознанию усилий при всем различии направлений продвижения. И если такое как-нибудь случится, то и о данном тексте вполне можно будет сказать: «Это вам не хухры-мухры!»

Вылетело из головы
(Вариации на тему одного симптома)

* * *

Вот легко узнаваемое состояние: что-то вылетело из головы, какой-то пустяк, фамилия, название города, термин, деталь механизма – да, в сущности, любое слово. И человек испытывает легкую досаду, как бы внутренне пожимает плечами или качает головой. Или более сильную досаду, или вообще ничего не испытывает. Но человек все равно задается вопросом «Почему?» – относительно любой ситуации, в том числе и той, когда слово вдруг вылетело из головы. Почему вообще такое случается?

На вопрос в первой, конкретной форме существует, как кажется, единственная попытка ответа, предложенная Фрейдом и в целом психоанализом, она так и называется – «забывание по Фрейду». Для более общей формы вопроса внятного ответа нет, говорят о «нарушении памяти» (оперативной, долгосрочной или той и другой) при воспроизведении ранее известных слов, то есть нарушения памяти объясняются нарушениями памяти. Есть, правда, еще ответ Мандельштама: «Я слово позабыл, что я хотел сказать, слепая ласточка в чертог теней вернется» – ответ дан от имени поэзии с надлежащей мерой поэтической точности, и потому ответом в повседневной игре в почемучку не считается.

Так что обратимся сначала к версии Фрейда. Согласно общим представлениям психоанализа забывание вызвано конфликтом между сознанием и бессознательным: вербальная память, находящаяся в распоряжении сознания, блокирует края и ассоциативные линии, чтобы избежать возвращения вытесненного и попытаться сделать бывшее не бывшим, потому что оно травматично.

В общем случае, согласно Фрейду, попытка оказывается безуспешной, ибо не устраняет причину фрустрации и скорее сама является симптомом прогрессирующего невроза. Кроме того, поощряя детективный азарт аналитика, для самого пациента (или потенциального пациента) такая трактовка может выполнять роль шлагбаума: к чему ворошить прошлое, которое еще не остыло и вновь способно обжечь?

* * *

Сейчас мы понимаем, что Фрейд был слишком «либидоцентричен» и одновременно излишне оптимистичен. Психоанализ выявил лишь одно из событийных сгущений, общее имя которых – «забвение на уровне вербального представительства», то есть, говоря попросту, «забывание слов». Что же оно в действительности означает и о чем свидетельствует? Постановка этого вопроса напоминает другую проблему: ни один конкретный человек непосредственно от старости не умер, в каждом случае найдется определенная причина – и все же люди умирают от старости (обобщая дальше, можно сказать, что они умирают от самой смерти). И все же: почему именно это слово вылетело из головы? Вполне ведь может случиться так, что время от времени объяснение Фрейда окажется верным, – и все же хотелось бы рассмотреть более общий случай, приблизиться к пониманию феномена как такового.

Интересным мне видится следующий ход, представляющий собой неочевидное сопоставление. Когда нарушена целостность тела и работа органов, человек испытывает боль, а когда происходит сбой памяти и нарушается ее целостность – легкую досаду. Эта досада, стало быть, является аналогом боли, региональной валютой психических процессов, в которую боль можно конвертировать по определенному курсу. Весь вопрос в том, почему эта досада от забывания настолько слаба (таким вопросом ведь мог бы задаться и Фрейд). Можно было бы предположить, что душевные муки (к которым все же относится и эта досада на вылетевшее из головы слово) заведомо слабее, чем физические, однако в других случаях душевные страдания не уступают по своей интенсивности физическим – вспомним смерть близких, предательство, любовь. Тут бушуют страсти, и нет никакой анестезии. Так что нашу досаду уместнее сравнить с легким физическим недомоганием, с комплексом неприятных ощущений и уже после переходить к различию в последствиях.

Всякое недомогание можно переждать и перетерпеть, многие физические расстройства проходят сами собой, и этот удивительный, но непреложный факт органической жизни почему-то не удостоился сколько-нибудь серьезного анализа. Акцент ставится на том, что боль, пусть даже вполне терпимая, и недомогание не обязательно пройдут сами – и, стало быть, есть смысл пойти к врачу, в общем, принять меры. Боль не появляется сама по себе, она свидетельствует о неполадках, она есть сигнал, с которым нужно считаться. Одним словом, выполняется принцип «Если что-то болит, то с этим надо что-то делать». Этот же принцип актуализуется и в случае душевной боли: необходимо искать способ избавления от страданий. Правда, тут же возникает и универсальный совет: «Все пройдет, ибо время лечит». Но в отношении интересующей нас смутной досады дело, похоже, обстоит иначе. Тут уже никто не говорит, что время лечит или исправляет, большинство, напротив, провозглашают (про себя, конечно): «То ли еще будет!» И тем не менее продолжают игнорировать сигнал, в связи с чем возникает ряд вопросов. Не потому ли сигнализация так слаба, что сообщает, в сущности, о пустяках? А если бы возникающий дискомфорт был сопоставим с болью от телесных и душевных ран, то какие меры можно было бы принять? И существуют ли тут меры противодействия вообще? Что тут может соответствовать профилактике и лечению?

* * *

Теперь подойдем к вопросу с другого конца. Все психическое и сама психика в целом прежде всего представляют собой объекты странной комплектации. Говоря совершенно коротко, это означает, что не существует одного-единственного алфавита, в котором мог бы исчерпывающим образом быть записан квант сознания. Ткань психического не может быть представлена в виде скатерти, и нет такого стола, даже воображаемого, на котором она могла бы быть расстелена. Все психическое, не говоря уже о сознании, обладает неустранимой многомерностью и есть тождество трансцендентных друг другу событийностей: состояний нейронных цепочек, графических символов, органики двойного назначения и всей совокупности сделанного. Каждый образ, каждый пси-объект обладает подобной многомерной комплектацией, и именно в этом его суть и специфика. Одна-единственная плоскость никак не подойдет для репрезентации действующего психического, каким бы богатством связей она ни обладала.

Само отождествление при этом является примером дальнодействия (нелокальности). Остальные взаимодействия макромира осуществляются в пределах пространства, тогда как комплектация сознания и психических объектов не может быть описана в терминах близости – удаленности, каузальности, сходства и различия. Так, между графическими символами текста и констелляциями нейронов мозга не существует ни сходств, ни различий – только тождество, операция принятия за единицу, за одно и то же…

Между объектами, заданными в одном пространстве, возможна коммуникация и множество взаимодействий. Между ипостасями субъекта и его взаимно-трансцендентными проекциями все же есть что-то вроде протокоммуникации, ее можно назвать реакцией на разрыв.

Как говорил Ленин, революция только тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться, – эти слова пригодны и для психики как целого. Архаические объекты странной комплектации, например суперпозиции в самом широком смысле слова, хрупки и пугливы, любое вмешательство наблюдателя или прибора разрушает их. Однако сознание и вообще все психические объекты, комплектуемые подобным же образом, не столь беззащитны – и в этом их главное отличие от исходных суперпозиций. Попутно можно сказать, что первые формы комплектации совершенно лишены иммунитета, даже простейшего, – способности устоять в присутствии чужого, не исчезнуть, будучи зарегистрированными. То есть пройти процедуру esse percipi. Из-за отсутствия какого-либо иммунного ответа в таких случаях гибнут коты Шредингера, некоторые психические объекты, можно сказать самые трепетные существа внутреннего мира, гибнут по этой же причине. Однако стабильные пси-объекты и само сознание соответствующим иммунитетом, безусловно, обладают.

Попытка нарушить комплектацию вызывает боль: это сигнал со стороны органической материи. Та же боль, обогащенная нюансами, сопровождает и порывы души, угрожающие разрывом; смысл каждого такого сообщения, в сущности, прост – необходимо исцелить, восстановить целое. Почему же разрывы и ранки, сопровождающие выбывание смысловых ассоциативных фрагментов из внутреннего мира, такой боли не вызывают? Кажется, что этого не объяснить ничем иным, кроме странного несовершенства, упущения природы, которое, впрочем, может быть компенсировано сознанием, причем подобная задача для сознания представляется исключительно важной, ибо действительные последствия «вылетания из головы» можно без преувеличения назвать роковыми. Тем не менее отсутствие реакции на спонтанное забывание того, что только что было под рукой, можно смело отнеси к числу очень странных вещей этого мира, таких, например, как повсеместные и совершенно «бесстыдные» признания в собственной усталости или готовность стариков (и особенно старушек) принимать любую помощь и опеку, хотя все подобные вещи относятся к числу фатальных стратегий, проанализированных Бодрийяром, и представляют собой пусковые механизмы дряхления и смерти. Но даже и на их фоне беспечность по отношению к стремительному выбыванию из памяти живых клеточек смысла вызывает удивление. Почему же взамен вылетевших из головы фрагментов туда, в голову, не приходит тревожная мысль: «С этим надо что-то делать!» Что именно, быть может, не сразу понятно, но если бы сигнал был сопоставим с болью, нашлись бы какие-нибудь действенные средстваисцеления, тем более что подсказка содержится в самом термине: «исцеление» ведь и есть восстановление целого путем возможной замены порушенных фрагментов.

* * *

Но сначала несколько наблюдений относительно судьбы вылетевшего из головы и относительно судьбы самой головы. Во-первых, любопытно, что беспокойство, связанное с «вылетанием», и без того не слишком серьезное, со временем, по мере прогрессии забвения, еще и убывает… Вот ускользнувшее слово или словосочетание, оно пребывает в состоянии нехватки. Только что все было под рукой, однако вот понадобилось и, как выяснилось, исчезло. И далее, если ничего специально не делать, запускается кумулятивный процесс: он начинается с расширения площади забываемого и образования «серых дыр», а заканчивается тем, что не удается припомнить уже и самих попыток припоминания…

В психоаналитическом смысле это было бы скорее излечением, в общемедицинском – глубокой анестезией, причем наступающей спонтанно, с отключением сопротивления, с утерей чувства того, что надо припоминать. Поразительным образом в этой прогрессии забвения отсутствуют даже фантомные боли, благодаря чему мы имеем дело с неуклонно расширяющимся зазором между внутренними и внешними свидетельствами. Для внешнего наблюдателя начиная с определенного момента очевиден сигнал SOS, но утопающего, увы, никак не спасти, в том числе и потому, что внутренняя сигнализация о бедствии, и прежде бывшая слабенькой, совершенно прекращается.

Таким образом, старость дает о себе знать в виде морщин, седых волос и прочих следов деградации поверхности. Раньше принято было разводить руками: «Ну, тут ничего не поделаешь». Теперь, однако, меры предпринимаются, и определенные успехи в создании благообразной упаковки для стариков и старушек налицо. Внешние следы старения подчищаются, и разглаженные лица сохраняют некую едва различимую общность выражения. Возможно, когда-нибудь эта общность разглаженных лиц получит имя, например – «Типичное лицо маразматика», ибо с сущностными проявлениями маразма ничего не происходит.