Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

Вспомним вкратце космологические и антропологические условия этого выхода в высший континуум человеческого присутствия. С точки зрения общего хронопоэзиса (космологически) именно здесь происходит обретение прошлого или даже его производство: ведь повествование выборочно удерживает некоторые события без привлечения «ветхой материи» и плотного тела времени, как бы зачищая архаическое, всегда заполненное, загроможденное настоящее. Повествование, рассказ, пересказ некоторым образом пересоздают прежнее загроможденное настоящее в новой легкой материи; этот повествовательный пласт именуется и непосредственно является прошлым. В интересующем нас сейчас контексте прошлое – это способ избавиться от неотвратимости и абсолютной принудительности настоящего; событие, предъявленное в качестве рассказа, а не в качестве затягивания в воронку-вазу, от такой принудительности как раз и освобождает, сохраняя в новой синтетической материи знаков многое и важное, но, конечно, далеко не все.

Антропологическая развертка, иллюстрируемая картинкой с вазой и профилями, вкратце такова. Исходной данностью для старта антропогенеза служат имитативные волны, исследованные в этом качестве Б. Ф. Поршневым[80]80
  См. Поршнев Б. О начале человеческой истории. М., 1974.


[Закрыть]. Неодолимость имитации принуждает попавший в эту зону организм быть по образу и подобию иного тела (или подходящего образца), а не своего собственного, причем «иное тело» совсем не обязательно является ответственным за инициацию процесса повальной имитации. Тотемное вхождение на этом фоне может быть рассмотрено как первая определенность, освобождающая от неконтролируемого подражания первому попавшемуся агенту: тигр так тигр, волк так волк, лягушка так лягушка – но зато с возможностью освоить этот модус и закрепиться в нем, с возможностью встретить там таких же, как ты, только объединенных не словами, а чем-то вроде совместного «ударения оземь» и движением вдоль силовых линий волчьего или лисьего бытия. Психологические реликты этой стадии сохраняются у детей, и исследования такого рода неплохо представлены в современной детской психологии:

«В одном из исследований дошкольники наблюдали, как взрослый открывает прозрачную пластиковую коробку и достает из нее игрушку. Некоторые действия при этом были действительно необходимы (к примеру, нужно было открыть дверцу на передней стороне коробки), другие смысла не имели (к примеру, поднять палку, лежащую на крышке коробки). Такое поведение присуще исключительно человеку. Посмотрев, что делает взрослый, дети копировали и нужные, и ненужные движения, тогда как шимпанзе копировали только те действия, которые были действительно необходимы для решения задачи. Приматы делали все необходимое для получения награды; у детей же цель была другая – как можно точнее скопировать действия взрослого. Но для чего детям перебарщивать с копированием и повторять бессмысленные действия?»[81]81
  Гуд Б. Мозг прирученный. Что делает нас людьми? М., 2018. С. 91.


[Закрыть]

Брюс Гуд усматривает в этом что-то вроде физиологической основы ритуализации, присущей только человеку: «Сами ритуалы, как правило, таинственны и никак не обоснованны. В них нет внутренней логики. В этом смысле к ним не применимы законы причин и следствий. Но если вы не подчиняетесь правилам, ритуал нарушается, а силу ему придает именно правильное выполнение. Аналогично Лагар показала, что дети четырех-шести лет с большей вероятностью будут пошагово копировать поведение взрослого, если в нем не будет очевидного смысла, чем если такой смысл будет. Делая это, ребенок, возможно, начинает понимать, что у взрослых существуют особые занятия, которые вроде бы не имеют цели, но при этом, должно быть, очень важны – именно потому, что не служат никакой очевидной цели»[82]82
  Гуд Б. Мозг прирученный. Что делает нас людьми? М., 2018. С. 92.


[Закрыть].

Подобное бытие можно охарактеризовать как безоглядное и нерефлексивное. И все же оно представляет собой вторую степень отрыва: вначале отрыв от биологической телесности, выброс в стихию повальной имитации, а затем блокировка неконтролируемой имитации избранной динамической формой, тотемной идентификацией. В рамках такой идентификации слова отнюдь не исключены, но это слова, не адресованные друг другу в качестве историй. Это вещие слова, которые в широком смысле можно назвать заклинаниями прямого действия, в отличие от историй и привязанных к ним самоотчетов, осуществляющих, так сказать, зачарованность непрямого действия.

Элементы и стыковые узлы бытия волком (любого тотемного вхождения) не фиксируются в виде контакта, по отношению к этому свершившемуся событию бесполезно спрашивать «Где сценарий?» или «Где либретто?». Все, что остается в качестве аксессуаров, как раз и представляет собой лягушачью кожу, медвежий клык или разбитые скорлупки, не золотые, а простые. И тогда нужно ждать, пока курица снесет следующее золотое яйцо, и можно будет ударить им об стол или о заветный угол печи. И это при том, что великое множество событий может быть пересказано, включая сюда мысли по поводу и без повода, вспыхнувшие чувства… А тут вместо слов только лягушачья шкурка да еще амулет, если он отдельно от шкурки. И как тут выстроить феноменологию волка или любого другого тотемного вхождения?

Правда, эти атрибуты можно использовать для представления – но словно бы в другой жизни и в другом мире. В сундучке бродячего кукольника вполне могут оказаться соответствующие атрибуты: и фигурка волка, например кукла, надеваемая на руку; такая же фигурка зайца или поросят; ткань для драпировки и даже лягушачья шкурка, почему бы и нет. Кукольник спрячется за драпировку, выставит своих кукол – и пошло-поехало. Все дело, однако, в том, что он сможет «представить представление», но не сможет броситься в воронку трансформации, в тот тоннель, колодец, в какой прыгала лягушка и откуда затем выпрыгивала в самом непристойном виде, чтобы через мгновение-другое стать величественной царевной, так что о доступной ей ипостаси будет свидетельствовать только особый блеск в глазах да еще неотразимые чары, перед которыми не может устоять ни один царевич.

Если угодно, в таких случаях мы сталкиваемся с особенностями работы вербального транспорта. Этот транспорт позволяет нам передавать смыслы, некоторые смыслы и выборочные чувства. Универсальным способом перемещения и передачи является метафора, что не укрылось от внимания Гигериха:

«Греческая metaphora означает “трансфер” или “транспорт” – она и является транспортом в том смысле, в котором переносит за пределы границ жизни-смерти, в центр жизни, фактически преобразуя порядок бытия»[83]83
  Giegerich W. Soul-Violence. New Orleans, 2008. P. 253.


[Закрыть]. Метафора и вправду надежный скоростной транспорт языка. Это она перемещает зрителя вслед за передвижным кукольным театром, вслед за определенным порядком слов, сочетающим функции мостика и транспортного средства. Но похоже, что этот надежный транспорт доставляет все-таки не во все точки присутствия. Не всякий опыт можно погрузить на легкую транспортную ленту метафоры. Очевидно, что этот транспорт непригоден для перевозки самой ветхой материи со всеми ее физическими кондициями, включая тяжесть и развернутое пространство фюзиса. Вот и фигуры иноприсутсвия в звериных телах слишком тяжелы! Полный опыт тотемной идентификации тоже не передается посредством метафоры, не перемещается путем рассказанной истории.

Тотемное вхождение – не единственная реальность, которую не удалось взять с собой, покидая ветхий мир. Это же можно сказать о важнейших элементах трансгрессий, сатурналий и жертвоприношений в целом – не то чтобы они не использовались в качестве метафор, просто пригодные для передачи элементы не отражают их суть, а сущностные настройки жертвенной практики скорее блокируются и развоплощаются рассказываемой историей и попыткой осмысления. Тут опять хочется процитировать содержательную книгу Гигериха «Душа-насилие»:

«Греки говорили о ta drometa (то, что сделано, т. е. свершенное жертвоприношение) и ta legomena (то, что сказано,т. е. миф). Вместе они образуют религию. Психология, конечно, не боится жестоких мотивов, например мотивов Медеи, убивающей своих детей из-за мести, – в той мере, в какой эти жертвы ограничены семантикой мифов (Осирис, Дионис, Медея) или внутренним опытом современных сновидений. И все они остаются упакованными в логико-синтетическую безвредность простых архетипов, они никоим образом не рассматриваются как деяние во плоти и крови. И это означает, что ta drometa полностью подчинена ta legomena. Кровь не то чтобы вообще смыта, она видима – но так, как кровь на экране или в жестких компьютерных играх»[84]84
  Giegerich W. Soul-Violence. New Orleans, 2008. P. 244.


[Закрыть].

Само психологическое объяснение выступает чем-то вроде заклинания, например как ссылка на фетиш и вообще на мотив, но заклинания бессильного, во всяком случае для самого «заклинаемого». Иное дело рассказываемая история – она выводит из одержимости, если, конечно, срабатывает зачарованность второго порядка.

Однако последовательность слов, складывающихся в историю, может и не сработать. И следует отметить, что между «классической» одержимостью и той, что обусловлена воздействием повествования-рассказа, расположен модус прорицания и пророчествования.

6

Пророк и есть тот, кто ничего не слышит, кроме собственного вещания на избранной частоте, на той, к которой он подключен. Вроде бы вещающего пророка можно сблизить с вдохновенным поэтом – и все же именно пророческая речь по своей модальности ближе всего к феноменологии волка. Она принципиально лишена обратной связи, и пророк впадает в режим вещания почти так же, как ударяются оземь. Не исключено, что пересказать собственное пророчество не легче, чем вспомнить пробег в шкуре волка.

Кликушество вполне может соседствовать с другими формами одержимости – и все же модус пророчествования сохранен и удержан на высших этажах коммуникации. Да, пророк ничего не слышит и пророка нельзя перебивать. Мы знаем, что истина транслируется иначе, в режиме вопрошания, иначе рассказывается и хорошая история, поскольку принимает во внимание возможные недоразумения читателя-слушателя. Пророку же до этого нет дела, как токующему тетереву нет дела до маневров охотника.

Далее. Прямая трансляция из волчьей шкуры заблокирована. При этом мы знаем, что опыт тотемизма учтен, без него мы никто и звать нас никак – но каким образом учтен этот опыт? Лисичка-сестричка из детской сказки нисколько не похожа на женщину-лису, на оборотня, обитающего в оборотном мире. Однако эта лисичка из букваря, из сказочки, делает свое дело и оказывается проводником в мир идентификаций. Как уже не раз отмечалось, дети учатся быть людьми по зверям – надо лишь иметь в виду, что это адаптированный и обезвреженный опыт. Сквозь сито адаптации просочилась «Курочка Ряба» и еще несколько подобных прямых фиксаций тотемизма, и тут нет ничего страшного по сравнению с нависающей цензурой, тотальной чисткой фольклора современной социальной инженерией, уже захватившей власть над колыбелью.

Так или иначе, но опыт тотемных идентификаций после его блокировки и отторжения стихией рассказа (континуумом историй) все же не уничтожен полностью и даже не стал абсолютно герметичным анклавом, некоторые настройки были сохранены и перекомпонованы в новые единства. Эти настройки являются основными реперами пространства fiction и, например, условиями возможности театра. А вот развилка, ведущая к магическому театру, так волновавшему многих писателей от Гете до Германа Гессе и Джона Фаулза, надежно перекрыта. Сегодня она, увы, ведет в палату для буйнопомешанных.

Профетический опыт, разумеется, тоже удержан и включен в континуум, причем более крупными порциями, но все же именно порциями, вкраплениями – таков способ вхождения пророческой одержимости в структуры очарованности второго порядка. Можно было бы сказать, что за передачу пророческой одержимости (в отличие от чистой феноменологии волка) отвечает именно поэтическая составляющая искусства; вроде бы и сравнение пророка с поэтом есть общее место. Но все-таки, если присмотреться, то можно увидеть, что в основе лежит смещение, некий параллакс, перенаправление луча прожектора в режим поэтического озарения.

Встречаются, даже у больших поэтов, прямые обличительно-пророческие инвективы. Но они сугубо периферийны и в случае поэзии отражают обычно злободневность и ангажированность, которым поэт в соответствии с социальным заказом пытается придать общую форму. Ну, например:

 
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
 
 
(М. Лермонтов)
 

Здесь перед нами, конечно, изначально политический жест, поскольку и политика кое-что экспроприировала из пророческого экстазиса. Правда, это «кое-что» обычно именуется бесноватостью, но в политическом поле такое заимствование работает. Однако с точки зрения имманентной, аутентичной поэзии мы здесь видим явный перебор пафоса, и в очередной раз приходится признать, что поэтическое визионерство принципиально иного рода. Оно предполагает не просто смещение, а по меньшей мере двойной параллакс. Во-первых, истина поэзии удерживается по ту сторону добра и зла, что соответствует настоящим тотемным вхождениям, включая, разумеется, феноменологию волка. Гектор как соперник Ахилла может быть политическим противником (со всеми характерными эпитетами), но в поэтической дивинации он такой же герой, как и сам Ахилл. Так что пророк, если он следует завету Заратустры («Не для того пришел я, чтобы предостерегать от карманных воров») и не пытается вклиниться туда, где одни лжецы обвиняют других лжецов во лжи[85]85
  Лучшее определение современной политики, данное Петером Слотердайком. См. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001.


[Закрыть], если локальные координаты добра и зла не задают границ его вдохновенной речи – то перед нами, возможно, поэт.

Возможно, поскольку есть еще и во-вторых. Пророческая речь поэта не обязана следовать никаким ожиданиям. Зачарованность свободно смещается с несправедливости людей и богов на застывшего перед прыжком кузнечика и улитку, ползущую куда-то ввысь…

Таким образом, двойной параллакс отделяет поэтическую версию мира (и тихую зачарованность как ее итог) от пророчествования в кликушеском смысле. И это еще при том, что одержимость словом есть нечто иное, чем оборотничество (тотемная идентификация). Это событие в несколько иных терминах и в ином ключе уже приходилось описывать как затопление онейрического океаном сновидений[86]86
  См. Секацкий А. Что значит «как во сне»? // Einai. – 2020. – № 1 (17).


[Закрыть] – тогда фигуры одержимости, терроризировавшие индивидов, оказались «под водой», откуда тихо светятся по ночам. Впрочем, затопленным оказался не весь «континент» и не сразу. На сегодняшний день остались островки и атоллы – те самые вкрапления, о которых сейчас и идет речь. Подобно тому как всякая поэзия должна содержать «прозы кристальной крупицы», так и наоборот – всякое искусство или искусство в целом содержит вкрапления онейрического, включая дионисийский опыт и все гомеопатические добавки или «присадки» одержимостей, притом что одержимости в качестве самодостаточных целостностей заблокированы и отменены.

Если теперь вернуться к идее радиоактивной магической руды, применяемой при синтезе искусства, то можно переосмыслить принцип дозировки и дать обоснование утверждению, что искусство есть некая гомеопатия. Получится примерно следующая картинка.

Искусство получает в свое распоряжение изначальную магическую руду (ее вполне можно сравнить с разлетевшимися обломками взорвавшихся реакторов) и работает с ней таким образом, чтобы каждый опус содержал соответствующую изюминку. В этом смысле можно говорить и о вкраплениях разного рода одержимостей, включая и пророческий дар, и тотемные идентификации, прорывы в оргиастическую стихию и в дионисийские мотивы. Речевые жанры повседневности требуют более глубокой очистки, можно также сказать, что дисциплинарные науки (научный дискурс как таковой) суть продукты особо жесткой фильтрации, хотя по крайней мере один вид одержимости – одержимость истиной – сохраняется в науке как ее внутренний стержень. Остальные служебные дискурсы тоже сохраняют собственные квоты и вкрапления в достаточно слабой, хотя порой и весьма токсичной концентрации.

Но искусство использует обогащенную магическую руду и владеет собственными приемами ее обогащения. Концентрация «вкраплений» здесь заведомо выше, опыт пророка, пифии, шамана, танцующего дервиша некоторым образом представлен в искусстве, но именно некоторым образом. Процесс обогащения радиоактивной руды не должен пересекать опасной черты (критической массы), за которой начинается неуправляемая реакция деления или, наоборот, термоядерного синтеза. Здесь эти аналогии неплохо работают.

То есть взорвавшиеся или заглушенные реакторы восстановлению не подлежат; в частности, бескомпромиссные тотемные вхождения рассматриваются сегодня по ведомству психиатрии, и тем самым проблема дозировки фармакона, о которой любил писать Деррида, выходит на первый план: можно даже выделить особый вектор эволюции искусства, направленный на понижение содержания магической руды (и вкраплений одержимости), что допускает рассмотрение и в каждом отдельном случае, и в текущей продукции искусства в целом.

Кроме того, вкрапления одержимости можно представить как добавку катализаторов в производство легкого символического, с той поправкой, что это утверждение требует и инверсии: искусство началось с того, что в быстрые трансформации, в трансперсональные матрицы, втягивающие в себя весь наличный опыт присутствия, вносятся замедлители и ингибиторы, а внесение катализаторов есть уже вторичный процесс.

Так активируется роль вторичной зачарованности, так все это работает, и среди прочего, а может быть и в первую очередь, обретение подобной дистанции указывает на появление пространства свободы. Через это пространство проходят избранные состояния души и избранные вещи мира; в результате получается, что наша жизнь складывается не из реалий остаточных биологических программ и не из одержимостей, размыкающих природу (хотя и из них, конечно, тоже), а из тех вещей, для которых хорошим проводником является речь. Она первично разобщает, отделяя сознание от одержимостей – впрочем, так же как и от повторений, банальностей, перечисления наличного; для множества реалий и (про)явлений ветхой материи речь является надежным изолятором. Но затем она же и со-общает, обеспечивая навигацию в поле новой чувственности.

7

Феноменология волка, несомненно, относится к тем вещам, которые ставят перед искусством непреодолимый барьер, ее это касается едва ли не в первую очередь. Однако топология вербализованного и вербализуемого опыта неоднородна; это же относится и к карте самоотчета, которая, следовательно, должна быть представлена в двух версиях: в плоской версии явленного и в рельефной сокрытого. При этом вторая карта как уже содержащая в себе элементы рефлексии будет более самостоятельной, чем первая. Так, мы уже видели различие пластов по глубине залегания; одно дело блокировка индивидуального травматического опыта и другое – недостижимость феноменологии волка. В первом случае речь идет о совершенствовании самоотчета, и здесь речевая изоляция феномена преодолима и даже должна быть преодолена, можно лишь заметить, что травматический опыт и преодолевается травматически, на что не уставал обращать внимание и сам Фрейд.

Что же касается опыта одержимости, то здесь возникает альтернатива более жесткая: либо «опыт», либо самоотчет и любопытная пограничная ситуация пророчества-кликушества, которая, будучи формой речи, является в то же время и формой одержимости. И, как уже отмечалось, в состав нормальной, внятной речи входят лишь отдельные ее вкрапления. Вообще, идентификация вкраплений сразу обнаруживает, что вся субстанция речи мозаична; это, однако, отнюдь не бросается в глаза в актах ее свободного применения, но требует дополнительного «спектрального анализа», сверки с картой.

Нас интересуют самые глубокие осколки онейрического, которые все же проходят сквозь изоляцию, сохраняя некое «наноприсутствие» в легитимной речи и куда более обширное иноприсутствие. Но прежде следует окинуть взором и иные репрессированные области. Это, к примеру, то, что можно назвать регистрацией наличного: если ты на ходу перечисляешь своему собеседнику все предметы, которые он тоже видит, ты недолго останешься в числе его собеседников. В более общем виде можно выразиться так: ветхая материя перенасыщена повторениями и паразитарными длительностями. Новая, альтернативная материя, синтезируемая посредством разговоров и рассказываемых историй, опускает все эти отягощения, но принцип здесь иной, не тот, что в случае блокировки опыта оборотничества. Вместо разного рода строгих и строжайших запретов используются изоляторы скуки, по-своему не менее эффективные. Ну и далее, по убыванию императивности, следуют изоляторы банальности и повтора (запрет на повтор-плагиат, действующий для всякой речи и формально конституированный в науке). Так или иначе, банальные и скучные собеседники репрессируются. Кроме того, в той или иной форме имеются запреты на мат, на «чувствительную тему», действует также запрет по принципу исключенного второго: о присутствующих не сплетничают, но при этом приветствуется включенность третьего (отсутствующего), незаменимого в качестве объекта сплетен – и так далее. Все это уже внутренние различия в рамках допустимого порядка слов, идеальные запреты, которые сплошь и рядом нарушаются. В норме нет особых проблем для того, чтобы передать, а то и навязать и банальность, и скуку, и нетактичность, для всех этих «феноменов» речь сама по себе достаточно хороший проводник, а запреты остаются обходимыми.

8

Так мы продвигаемся к ответу на вопрос «Как возможна феноменология волка?». Полученная группировка обходимых запретов сможет нам в этом помочь. Давно понятно, что в культуре и, так сказать, в человеческом образе жизни запрет запрету рознь, и если иерархия целей не раз подвергалась рассмотрению, то вот иерархия запретов до сих пор обходится без серьезной инвентаризации. Различия между табу и юридически оформленными нормами, между смертным грехом и прочими «несмертными» грехами составляют некий смутно очерченный диапазон от оповещения «под страхом смерти» до изящной формулировки Жванецкого «Если нельзя, но очень хочется, то можно». С одной стороны табу инцеста и другие описанные Фрейдом табу, которые задают первичную разметку человеческого, с другой – едва заметные косвенные запреты, умение считывать которые совпадает с интеллигентностью и тактичностью. В случае речи иерархия запретов выглядит особенно изощренной и причудливой. Так, передача опыта одержимости или трансляция феноменологии волка могла бы рассматриваться как абсолютный запрет, табу – но таковым она является лишь в сфере поведения, в отношении речи скорее задана несовместимость и простая альтернативность: либо ты что-то рассказываешь, и это значит, что одержимость преодолена, что она отступила или отступает по мере того, как идет речь; либо ты все же ударился оземь, и тогда этот удар чудовищной силы в первую очередь отшибает способность слушать и рассказывать – нарративную функцию речи, притом что некоторые группировки вещих слов включены в соответствующие состояния изнутри, возможно, что это особая разновидность быстрых трансформационных заклинаний.

Одержимости и трансперсональные состояния, как уже отмечалось, невербализуемы по определению, поскольку их настоящее (способ предъявления к проживанию) не поддается конспектированию, ибо оно ему уже не поддалось. Тем самым, как уже отмечалось, этот запрет радикальнее не только барьеров скуки и морально-юридических ограничений вроде запрета на нецензурную брань. Похоже, что и сопротивление пациента, блокирующее рассказ о первичной сцене, тоже не столь радикально и эффективно, как запрет на феноменологию волка.

И все же остается искусство, для его существования нужны необходимые условия и обходимые запреты. Поразительным образом речь, в сущности, идет о тех же самых реалиях, только взятых в разных фазах динамического развертывания. Так, развоплощение жертвенных практик и блокировка жесткого символического в целом оставляет на плаву лишь слабые гомеопатические связи – но именно их новое, вторичное упорядочивание консолидирует феномен и вычерчивает всеобщий контур искусства.

Говорят, что вода камень точит. Так и легкое символическое, просачиваясь сквозь оставленные в его распоряжении каналы-капилляры, реализует некоторые возможности, такие как соединение красок на холсте, связь созвучий и, конечно, порядок слов, самый гибкий и практически ничем, кроме грамматики, не ограниченный способ трансляции легкого символического. Сквозь эти имеющиеся (оставленные) капилляры просачивается и онейрическое. Прорывается лимитированная чувственность – как в более прямом потоке исповедальной традиции от Августина до Эдуарда Лимонова, так и через искусство обходимых запретов; тут стоит вспомнить, например, насыщенную эротизмом атмосферу произведений Бунина. Фрэнк Вильчек в одной из своих книг цитирует изречение Питера Хейна: «Влюбленные в прозе и в рифме в тысячный раз пытаются выразить то, что легче сделать, чем сказать»[87]87
  Вильчек Ф. Тонкая физика. Масса, эфир и объединение всемирных сил. СПб., 2019. С. 98.


[Закрыть] – и надо признать, что это пытаются делать не только влюбленные, таково вообще одно из необходимых условий для преодоления обходимых запретов. Цензура как составляющая политики вообще и культурной политики в частности может быть рассмотрена в духе беспрерывных, но беспорядочных попыток законопатить щели – она скорее лишь повышает азарт на противоположном полюсе. В целом литература предстает как языковая игра, глубинная задача которой состоит в том, чтобы обойти запреты, кажущиеся не-обходимыми, но в действительности являющиеся просто еще не обойденными. Об этом есть у Андрея Вознесенского:

 
Он задумал такую картину,
 
 
Чтоб висела она без гвоздя.
 

Выразить невыразимое, ухватить ускользающее, опознать аленький цветочек, добыть то, сам не знаю что – причем пользуясь лишь имеющимися гомеопатическими связями и постоянно сталкиваясь с альтернативностью, когда некоторые феномены оказываются несовместимыми с их собственной вербальной проекцией (или символической репрезентацией)[88]88
  Стоит, впрочем, задуматься над брошенным вскользь замечанием Бергсона: «Адекватно могут быть выражены в словах как раз те идеи, которые менее всего нам принадлежат». (Бергсон А. Соч. в 4 т. М., 1992. Т. 1. С. 108).


[Закрыть]. Для преодоления несовместимости используется транспорт метафор, весь арсенал хюбриса, но картина, даже сама выразительная, падает без гвоздя, оказываясь не в силах выразить невыразимое, например феноменологию волка. Да и всю совокупность жертвенных начал бытия. И все же кажется, что картины падают с разной скоростью, а некоторые из них зависают в воздухе на несколько мгновений…

9

Не все обходимые запреты и изощренные способы их обхода нас сейчас интересуют, хотя философию искусства стоило бы осмыслить заново с учетом этого решающего обстоятельства. Но нас интересует архипелаг онейрического до его затопления в океане сновидений и после этого события, интересует жертвенный аутопоэзис, обеспечивший диктатуру символического – и, конечно, судьба прямых тотемных идентификаций. Стоит отметить еще раз, что погружение архипелага онейрического в глубины психики, во «внутренний мир», сделало возможным искусство со всеми его эффектами вторичной зачарованности. И, впрочем, обусловило саму психологию как особую формацию человеческой чувственности. Если что-то и должно отделять варварство от цивилизации, то именно этот разлом. И вновь обратимся к Гигериху:

«На Западе институт ритуального жертвоприношения прекратил свое существование примерно две тысячи лет назад. С отменой животной жертвы доступ к трансцендентному закрылся: граница на замке. Но это еще не все. С этим упразднением душа тоже потеряла прямой доступ к реальности. С тех пор западное человечество только доживает запасы, остаточные ресурсы, накопленные за предшествующие тысячелетия, когда жертвоприношения свершались и возобновлялись. Жертвоприношения – и как sacrum facere, soul-making, реальности производства души, и как способа восполнить расходуемые ресурсы – больше нет»[89]89
  Giegerich W. Soul-Violence. New Orleans, 2008. P. 241–242.


[Закрыть].

Так что отчаянные попытки искусства «достучаться», попробовать запустить заглушенные реакторы, объяснимы, несмотря даже на то, что, если бы эта несбыточная идея вдруг удалась, искусство с его слабым (хотя и дальнодействующим) силовым полем исчезло бы тут же. Такое глубинное противоречие свойственно всем важнейшим человеческим феноменам, всем подлинным проявлениям духа (Гегель). По этим законам искусство и совершает свой восходящий слалом, восходя к глубинам трансперсонального, обходя кажущиеся не-обходимыми запреты, виртуозно изыскивая для этого пути.

Каковы же эти пути? В каком-то смысле они действительно неисповедимы. Как передать не только отблески жертвенного костра, но и его жар и запах паленой шерсти? Как передать хотя бы введение в это жертвенное состояние, иррадиация которого, быть может, по-разному настигает его участников? Литературе не следует тут сразу опускать руки, можно вдохновиться примером Библии, примером той великий ветхозаветной истории о жертвоприношении Авраама.

Литература, как теологическая, так и художественная, многократно обращалась к опыту этой истории, и прежде всего вспоминается Кьеркегор, самый чуткий теолог двух последних столетий[90]90
  См. Секацкий А. Жизнь наяву: опыт Кьеркегора // Дневник обольстителя. СПб., 2000. С. 5–19.


[Закрыть]. Но по большей части перед нами возникает даже не столько отстраненный, сколько отстраняющий рассказ. И слова о преданности Авраама, о его многолетнем ожидании наследника, о вере в то, что Господь пребудет с ним всегда, сами по себе не нарушают защищенную дистанцию. Долгое шествие в землю Мориа, на гору Елеонскую, чувства, испытываемые при этом Авраамом, его сыном и Тем, кто потребовал этой жертвы, – мы следим за всеми перипетиями, удерживая подобающую нарративную дистанцию. Суть ее в том, что Авраам был там и тогда, а мы – здесь и сейчас. Подключение к жертвенной ситуации изнутри в таком случае исключено. Но вот отец и сын уже взошли на вершину горы и между ними состоялся диалог, точнее обмен репликами, после которого ситуацию там и тогда мы наконец можем перевести в здесь и сейчас. Исаак, видя, что путь закончен, обращается к Аврааму:

– А где же агнец для всесожжения?

И отец отвечает сыну:

– Господь усмотрит себе агнца для всесожжения, – и заносит над сыном жертвенный нож.

Мы, конечно, уже знаем, что в последний момент Бог отвел руку Авраама и буквально подсунул ему настоящего ягненка. И даже зная это, мы вдруг ощущаем, что запрет прямой трансляции на мгновение обойден, удивительная вибрация аффекта и смысла вбрасывает нас в жертвенный поэзис.

Ведь абсолютно искренне спрашивает Исаак: «Папа, где же ягненок», – любой ребенок спросил бы примерно так. Он не ноет, не молит отца о пощаде – и не ждет никакого подвоха. Ту же цельность и искренность демонстрирует и Авраам, и он не ждет никакого подвоха от своего Бога.

И Бог без колебаний принимает жертву, просто заменив одного агнца другим. Все происходит по ту сторону добра и зла, и лишь таким образом приоткрывается доступ к одному из самых изначальных модусов бытия, к жертвенной реальности, давно потерявшей свою достоверность. Стало быть, перед нами образец успешного опыта по преодолению непреодолимого, и настоящий образец для литературы, которая здесь может сделать по крайней мере негативный вывод: всякое прямое описание чистых состояний трансперсональной архетипической реальности есть последовательная замена, которую вполне можно сравнить с «заменой мороженого»: и там тщательно описывается рельеф вкусных шариков, то, как они подтаивают в местах соприкосновения, как изящно изогнутая ложечка входит в тело шарика. И вот, после того, как перевод феномена из ветхой материи в новую легкую материю завершится, писатель-перекодировщик с гордостью произносит: «Вот мороженое!», примерно с той же уверенностью, с какой мажордом когда-то объявлял: «Кушать подано!»