Текст книги "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики"

Обезумевшим элитам фаустовской цивилизации рано праздновать окончательный успех. Дело в том, что поскольку сфера эстетического, можно сказать, выжжена дотла, от художника следует ожидать конкурентного синтеза этических систем – и такой синтез, в сущности, уже идет.

Его можно охарактеризовать как новое Возрождение, поскольку главной надеждой тут является как раз история. Очистка исторических пластов и, так сказать, реставрация нравственных артефактов при активном содействии искусства – таков способ заполнить свободные валентности и вытеснить наиболее агрессивные и безумные социохимеры. В конце концов не исчерпали себя еще и те ценности, которые не купить за деньги, даже за новейшие, совершенно прозрачные в своем происхождении и распределении деньги.

Репрессии против мертвых

Вспоминаются куплеты времен борьбы с самодержавием:

 
Царь испугался, издал манифест:
«Мертвым – свобода! Живых – под арест!»
 

Причина этого неожиданного воспоминания, однако, в том, что свободу мертвых, на которую вроде бы не покушалось даже самодержавие, сегодня на наших глазах сплошь и рядом ограничивают. Более того, как бы это ни казалось невероятным, мало-помалу восстанавливается и табу покойников.

Человеческая история и сама человеческая социальность базируются на интенсивной коммуникации между живыми и мертвыми: от следования заветам предков до чтения классиков – сама полнота человеческого присутствия реализуется именно в этой коммуникации. Она-то в общей логике редукции и денатурации подвергается суровым репрессиям по всему фронту.

Мертвые суть носители лишнего и опасного знания, общаясь с ними, можно, чего доброго, раздобыть шифр для подключения трансперсональных матриц и в любом случае загрузить опасные обременения вроде «исторической миссии», чести, разного рода трансцендентных задач, способных поколебать, а то и разорвать плоский континуум. Кроме того, мертвые ничего не говорят о современной нравственности, и это еще в лучшем случае, ибо из их посланий видно, что они считают ее позором, малодушием, грехом или пошлостью – и как же их после этого ни забанить?

И вот по всему фронту социальной инженерии мы видим развернутую кампанию репрессий против мертвых. В научных публикациях, в квотах цитирования решительно вычеркиваются слишком давние и «устаревшие» ссылки; эта практика добралась наконец и до философских вкладов. В классическом наследии идет массовая зачистка неполиткорректных вкраплений: проявлений расизма, сексизма, патриотизма-империализма, уже разворачивается атака и на бесстыдную гетеросексуальность, в которой сплошь и рядом повинны наши невежественные предки, теперь, увы, мертвые. Те же процессы, разумеется, идут и в кино. Что уж говорить о буквальном разрушении памятников как привилегированных мест для коммуникации с избранными мертвыми…

Но если умершие подвергаются цензуре и изъятию из нового социального проекта самозваных цивилизаторов, то чем это, собственно, оборачивается для живых?

Тут обесточивается один из самых важных каналов трансляции человеческого в человеке, как раз то, чем человеческое существо отличалось от прочих особей: поддержание связи с предками и вообще с умершими.

А живых перемещают в герметичные батискафы, где им предстоит дышать отфильтрованным воздухом, – кажется, они этому почти научились и не испытывают одышки. По каналу коммуникации должны циркулировать отфильтрованные речи и исправленные сообщения: на наших глазах разворачивается беспрецедентная люстрация почты мертвых. У каждого из них найдется что подкорректировать, от приверженности к трансцендентным настройкам, таким, например, как слава, доблесть, отечество, империя, до разнузданной гетеросексуальности, которую эти тогдашние варвары даже не собирались скрывать…

Стремительно трансформируется понятие непристойности: кажется, что с той непристойностью, с которой имел дело прошлый век, у сегодняшней не осталось ничего общего; пожалуй что, образцом непристойной литературы сейчас выглядит «Общее дело» Николая Федорова – и действительно, когда повсюду избавляются от следов присутствия покойников, когда убирают их послания со всех видных мест, этот бесстыжий требует вернуть всех живших назад!

Но зато те немногие, кто еще близко к сердцу принимает его заветы, начинают осознавать важнейшую, быть может, составляющую этого зова. Дело отнюдь не только в глубинной жалости и скорби, дело (воистину общее дело, объявленное как общая тревога) в том, что срочно нужна их помощь. Нужна буквально во всем: в легитимации трансцендентных настроек и чувственных расширений, в удержании всей панорамы контактного проживания, в противодействии сдавливающему схематизму социальной инженерии.

Скоро к ним придется обращаться с сигналом SOS – как это уже проявлялось в жестоком пандемическом эксперименте, в обнаружении и задействовании экстренной линии связи по имени «изоизоляция». Тогда был востребован спонтанно, по зову души, опыт старых мастеров, именно эти послания от уже умерших выполняли роль светлячков живой жизни. Это массовое копирование полотен в виде их «инсценировок» среди прочего продемонстрировало, чего на самом деле стоят «живые», выяснилось, что за наигранным эпатажем актуального искусства скрывается в действительности его санитарно-гигиеническая функция, то есть зачистка всех далеких подключений и излишней сентиментальности по отношению к прежде жившим.

Ситуация с карантином прояснила и дезавуировала довольно хитрый и, разумеется, нечестный прием. Идеологи «игры в скакалочку», аниматоры нового общества, те же актуальные художники, как бы говорят упорным сторонникам исторического измерения: «Да что вы все цепляетесь за прошлое? Там покойники, призраки, тени – оглянитесь лучше вокруг, тут жизнь, живите ею! Выберите что-нибудь актуальное, протестное, животрепещущее». И когда загипнотизированные новой моралью, одураченные обыватели оглянулись, они не увидели ничего: в иллюминаторах были видны лишь тени в масках и, кажется, в саванах. Как раз те, которые так долго притворялись живыми и бодренькими…

Ну и как же воззвание Иисуса, когда-то так решительно поддержанное Ницше: «Я есть Бог живых, а не мертвых». В этом послании содержалась истина: бога интересуют тела и души, а не тени и проекции, его интересуют те, кто холоден или горяч, кто способен жить и не избегает страданий, Ницше прекрасно разобрал это с помощью Заратустры. Но он кое-чего не учел, не разобрался до конца в повадках мертвых и их хитростях. Не учел того, что помимо покойников, есть еще один класс существ – беспокойники, и у них с упоминавшимися великими мертвыми непримиримая вражда. Тут, пожалуй, глубже проник Достоевский, который заметил, что, когда душа уже отлетела, но не воплотилась ни в какую объективацию, остается еще некий заряд активности, точнее анимации, которому писатель дал имя «бобок». И вот получается, что эти беспокойники, аниматоры собственной замаскированной плоти, довольно успешно внедрились в ряды действительно живущих. И это свидетельствует о том, что многомерный мир души может быть подменен работой простой анимации, и пользующихся подменой, имитируемой душой, не всегда можно сразу отличить.

А что, интересно, тут сказал бы Заратустра, неустанно обличавший тех, живущих в склепах, добровольных пленников духа тяжести? Тех, уставших от жизни еще до своего рождения? Тех, кто так заботился о мощах и останках, что и свое тело готов был воспринимать как потенциальные мощи? Не задумался ли бы он о великой теме неравенства мертвых, по сравнению с которым все неравенство живущих пребывает в довольно узком диапазоне?

Можно призадуматься, а чего потребовал бы, например, Бог мертвых от своих подданных? Разве не покоя потребовал бы он от них, разве не призвал бы подданных своих быть достойными покойниками? Придерживаться надлежащего покойнику чина? Неизвестно, считал бы этот бог своими праведниками тех, кто прижизненно живет в склепах, но беспокойников, отвергающих свое надлежащее место, он точно считал бы еретиками. Действительно, если царство его день за днем прибывает и мы все там будем, зачем богу-хранителю нарушать порядок прибытия и отпускать своих подданных туда, где они ведут борьбу с посмертием и разрушают каналы коммуникации? То есть, в сущности, подрывают его царство.

Стало быть, то, что мы видим сегодня, – это торжество двойной ереси. Против бога мертвых и праведников его развернулась беспрецедентная за всю человеческую историю травля: их изгоняют из памяти и пытаются стереть все следы их присутствия. Но от этого никакой интенсификации жизни на Земле не происходит. Беспокойники и аниматоры всех мастей способны запустить лишь тот или иной двигательный автоматизм: примитивный видеоряд в искусстве, выхолощенный разговор, в котором практически нет иносказаний, хотя страх ляпнуть что-нибудь не то достиг невероятных пределов, скукоживание философии, примитивизм желаний… Хотя как это? Разве прежние перверсивные желания не признаны теперь повсеместно? Разве они теперь не узаконены, не возведены в ранг неотчуждаемых прав человека?

Так да не так. Они лишены как раз перверсивности и сгруппированы в несколько автоматизированных рядов. Каждый ряд определяет особую половую идентификацию, только и всего, и в рамках легитимированного ряда нет ничего перверсивного.

Так становится ясной главная причина отказа мертвым в коммуникации: чтобы не смущали. Вот модифицированное человечество, включающее в себя поколение хуматонов, получает рассказанные истории и помысленные мысли – в целом поводов испытать свое превосходство предостаточно. А момент смущения – опасного смущения – состоит в прогрессирующей неясности того, что же они, эти представители нового человечества, в себе преодолевали – ведь как раз с этим преодолеваемым и были связаны моменты триумфа очеловечивания.

Ну, скажем, честь, патриотизм, имперские настройки можно дезавуировать в качестве предрассудков, хотя и здесь может возникнуть некоторое беспокойство: «Почему же у меня совсем этого нет?» И даже непонятно, что же тут, собственно, преодолевать… Главной проблемой, однако, оказывается как раз любовь – возникает подозрение, что книги Стриндберга, Мопассана, даже «Красное и черное» Стендаля рискуют вскоре оказаться в ряду самых непонятных книг: о чем они так тосковали, сокрушались и чему так радовались? Откуда столько путаности и нечеткости? Не разобравшись как следует в своемгендере (скажем, если у тебя гендер № 14, зачем стремиться к совершенно неподходящим тебе отношениям?), без надлежащей фармакологической корректировки, вступив на территорию какой-то сплошной нечестности и непрозрачности, зачем обрекать себя на муки? Да еще и быть убежденным, что это и есть жизнь?

Для аниматоров, разумеется, все эти глубины закрыты как китайская грамота. Как просторы объема для обитателей Флатландии. Они, конечно, живчики и через скакалочки могут прыгать неустанно, но при этом способны имитировать лишь внешнюю экспрессию (то, что на плоскости), да и то с некоторой неуверенностью насчет ее соответствия тем или иным внутренним состояниям, которые для них суть по большей части состояния черного ящика. Живчики-аниматоры уверены, что пространство сообщений, передаваемых мертвыми, сплошь и рядом заполнено этими черными ящиками, от Медеи до Грушеньки из «Братьев Карамазовых», от юного Вертера до совсем уж странного Рогожина.

Опять вспоминается рассказ А. М. о ее сыне-аутисте, который никак не мог угадать, над какими ситуациями «эти взрослые» смеются, а над какими скорбят. Однажды, услышав по радио сообщение об автомобильной аварии, в которой оказались разбиты десятки машин, он на свой страх и риск засмеялся – но на всякий случай оглянулся на маму, угадал ли он на этот раз с выбором экспрессии…

Что-то подсказывает, что таких «внедрившихся разведчиков» все больше среди нас.

То, что современность может быть рассмотрена в типажах беспокойников, аниматоров и внедренцев, по-своему подтверждает и Деррида, характеризуя – надо отдать ему должное – самое начало процесса:

«Теперь как никогда прежде мы ощущаем потребность мыслить виртуализацию пространства и времени, возможность виртуальных событий, движение и скорость которых отныне запрещают нам (запрещают в большей степени и иначе, чем когда-либо прежде, потому что все это не является чем-то абсолютно новым) противопоставлять присутствие его репрезентации, “реальное время” – “времени отложенному”, действительность – ее симулякру, живое – неживому, словом, живое – мертво-живому его призраков»[108]108
  Деррида Ж. Призраки Маркса. М., 2006. С. 236–237.


[Закрыть].

Это мертво-живое (или живо-мертвое), о котором говорит Деррида, и вправду неуклонно повышает свое присутствие в структурах современной социальности, так что аналитика в терминах призраков, фантомов, привидений и беспокойников буквально напрашивается и по-своему многое объясняет. В частности и даже прежде всего – обрушение бинарных оппозиций с их колоссальными запасами потенциальной энергии: господин и раб, сакральное и профанное, мужское и женское, наконец, живое и мертвое. Так, трансгуманизм и акторно-сетевая теория могут быть рассмотрены как участки фронта, на которых сейчас с тяжелыми потерями отступают эшелоны исторического, жертвенного, человеческого и даже слишком человеческого. Их потери – это то, что не вписывается в новый континуум, все, что препятствует затухающим колебаниям маятника души.

Среди прочего это и отсечение сложившейся иерархии мертвых: подвергаются тотальным репрессиям их способы присутствия через опус, включая и опусы памяти. В этом присутствии они всегда были привилегированными собеседниками, неважно, именовались ли при этом предками или, например, классиками. И тут следует напомнить, что сама культура устроена так, что некоторые вещи, при том важнейшие, могут быть транслированы только через классику.

Вспоминается название журнала, издаваемого Екатериной II, – «Почта духов». У этого названия на самом деле есть простой синоним: классика. Ведь классика и есть почта мертвых: ты находишь адресованное тебе сообщение, распаковываешь посылку и вдумываешься, принимаешь к сведению содержание сообщения. Почему непременно принимаешь к сведению? Как раз потому, что почта мертвых (или почта духов) является привилегированной, послания живых считываются совсем не так, в ином режиме, актуализуя при этом совсем другие чувства и реакции. То есть в многоуровневом канале коммуникации связь с мертвыми является хоть и не самой срочной, но в каком-то смысле самой авторитетной. Что как раз и входит в понятие классики.

В этой почте мертвых обычно очень разборчиво указан обратный адрес – от кого пришла посылка. А вот с адресом назначения все не так ясно, в отличие от почты живых. Откуда я могу знать, что послание адресовано мне? Тут возможны варианты: оно, например, входит в школьную программу, или в университетскую, или в программу моего самосовершенствования. Быть может, я узнал себя, понял, что эта история обо мне. Или мне для чего-то очень нужен весомый аргумент, а таковой может дать только классика, почта мертвых.

Так или иначе, но в течение нескольких столетий привилегированный канал связи обеспечивал и культурный багаж, и некоторые нравственные нормы. И важные параметры совместного человеческого самосознания. Термин «классика» стал другим именем для того, что прежде обозначалось как «заветы предков».

Неудивительно, что развернувшиеся массовые репрессии против мертвых едва ли не в первую очередь приняли форму борьбы с классикой. Как никогда актуальным (и при этом лукавым) стал призыв «Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов», ибо то, чего лишаются живущие с перекрытием почты мертвых, – это как раз трансляция глубинных форм жизни. Все написанное и созданное слишком давно – например, целых тридцать лет назад – безнадежно устарело. Поэтому почта теперь тщательно люстрируется, и совсем не важно, кто ты, Шекспир или Кант, само наследие благодаря поисковикам фрагментируется, рассыпается на мелкие составляющие.

Стремительно исчезает и престиж, связанный с близостью к наследию: благодаря соцсетям и, так сказать, «малым СМИ» внедряется убеждение, что одна история не хуже другой, но предпочтение следует отдавать истории еще живущих…

Тем самым, если мы все же продолжаем удивляться, почему современному трансгуманизму столь победоносно удалось то, что категорически не получилось у советской власти – созидание нового человека, то есть фактически синтез социального гомункулуса, – стоит обратить внимание на этот ключевой факт: социальная инженерия нащупала наконец направление главного удара и провела успешную войну против мертвых. Придется констатировать, что первый загробный поход увенчался успехом: удалось заблокировать несколько важнейших каналов связи с потусторонним миром.

Часть 3

Тезисы о книге

1

В отношении книги вполне применим ход Хайдеггера, сокрушающегося о забвении бытия. Забвение, да еще и прогрессирующее, отнюдь не повод для радости, но именно оно дает возможность сделать бытие предметом мысли, постигнуть его как нечто целое, увидеть в нем не только уже утраченное подлинное, но и некие неиспользованные возможности, увидеть то, что могло бы быть при отсутствии забвения, в восходящей стволовой жизни, которая еще не зацепилась окончательно ни за одну из веток, обреченных на отсыхание и опадание когда-нибудь в будущем.

Забвение бытия пробуждает воспоминание, обладающее собственной плодотворностью: что стали бы мы вспоминать, если бы ничего не забыли? Но без работы памяти невозможно постижение бытия как целого и бытия как единого.

Вот и книга лишь после сдачи всех своих господствующих позиций может быть схвачена в своей сути, как то, чем она была и чем, в сущности, является.

2

Если пространство книги и пространство смысла, разворачиваемое посредством чтения книги, мы определим как библиосферу, как населенный, обитаемый и когда-то непрерывно расширявшийся мир, и возьмем его акме, состояние расцвета, – то есть XIX и большую часть XX века, мы увидим, что бытие этого мира определялось силами внутренней дифференциации, проще говоря, некими очевидностями вроде «Книга книге рознь» или «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты». Книги умные, весомые, ученые, развлекательные, увлекательные, непонятные, безумные – они точно относились к разным мирам и лишь по какому-то формальному признаку имели общее имя. Книга в такой библиосфере является представительством автора, а между авторами может и не быть больше ничего общего: тот написал книгу там и тогда, этот – здесь и сейчас. Тот про бузину в огороде, этот – про дядьку в Киеве. А уж читатели? Они бывают чуткие, взыскательные, суровые, благодарные, увлекающиеся, но есть и похожие на Петрушку из «Мертвых душ»: что попало в руки, то и будут читать.

Собственно, что не так? Что изменилось в этом отношении, когда наступила эпоха забвения книги? Что нового может дать, например, ретроспективный взгляд, брошенный на угасающую библиосферу? То, что удивительным образом все книги не так уж и далеки друг от друга, если это книжные книги; не так далеки, как это казалось тогда, когда о забвении бытия речь не шла и перспектива взгляда на библиосферу извне была туманной.

Теперь мы понимаем, что книга в руках, книга как предмет обихода, есть уже определенное свидетельство жизни. Может, и написано в ней не бог весть что: о приключениях сыщика или о полезных свойствах растений и сама она случайно взята с полки или с подоконника – но коль скоро это случилось, то вслед за ней может быть взята и другая книга, и третья. Значит, существует обыкновение брать ту или иную книгу и уделять ей время. Если сейчас окинуть взглядом с какой-нибудь трансцендентной, вынесенной вовне точки большой зал, например зал ожидания на вокзале, и зарегистрировать нескольких человек, не уткнувшихся в телефон или иной гаджет, а читающих книгу, то можно будет сделать вывод: эти люди чем-то друг другу близки независимо от содержания читаемых ими книг. Близки тем, что они читатели! Они еще живут в библиосфере, а те, другие-остальные-прочие, они уже из своего мира и суть не читатели, а пользователи, пусть даже некоторые из них очень продвинутые пользователи.

3

Так в чем же отличие, если тот же самый текст не напечатан на бумаге, а загружен в ноутбук? Что ж, ответим: в ином способе взаимодействия со временем и в ином характере погруженности в смысл. Для отслеживания и описания этого фундаментального различия требуется феноменологическая собранность. Допустим, мы читаем какой-нибудь роман в гаджете, в том же ноутбуке. В этот открытый сейчас файл мы перешли из чего-то другого, и это другое – бегущая строка новостей, галерея, лента, какая-нибудь имеющаяся наготове игра, всегда способная отвлечь нас. Из электронного текста может вытолкнуть встретившаяся трудность, внутренний таймер, с готовностью сообщающий о возможных событиях на других фронтах. Сам этот электронный текст существует как бы в облаке альтернатив, и эта облачность плохо влияет на ясность смысла.

Впрочем, поспешные оценки только вредят сравнительному анализу двух миров. Вынося за скобки оценочный аспект, просто заметим, что способ вхождения на электронное пастбище и пребывания в нем провоцирует спонтанные перемещения: то тут пощипать, то там… Внутренний коммутатор все время побуждает к перемещениям: новости-текст-лента (соцсети) – картинки – текст – лента – фотки – СМС – звонок – текст – и так далее. Происходит непрерывная миграция внимания, основные параметры которой были заданы уже медиасредой.

В классической библиосфере дело обстоит иначе – мы не случайно говорим: «Погрузиться в чтение». Или: «Погрузился в книгу так, что впору постучать по обложке, если хочешь привлечь внимание собеседника». Книжная книга требует определенной полноты внимания, что особенно очевидно при сравнении с мигрирующим вниманием пользователей. Вспомним характерные эпитеты: книга пленяет, захватывает, не отпускает от себя – таковы, по сути, рабочие состояния обитателей библиосферы, тогда как по электронному пастбищу тебя скорее что-то гонит, тебя подстерегает нешуточный страх зависания, незнакомый завсегдатаям библиосферы.

4

Но ведь кино тоже захватывает. И музыка, и по-своему каждый из видов искусства, так что данное обстоятельство требует ограничить библиосферу с другой стороны, прочертив границу, существовавшую и до забвения книги. Как захватывает кино? Оно вводит в оборот собственное сжатое время, требующее посмотреть фильм в один присест. Это требование, разумеется, можно отвергнуть, что успешно проделано посредством сериалов и рекламных разбивок. Тем самым кино было успешно экспроприировано медиасредой, сохранив при этом прежнее имя: не подчинились только киноманы старой закалки, продолжающие настаивать на некой непрерывности просмотра кинозрелища. Но зато все согласны относительно виртуального облака визуальности, составляющего как раз общий пейзаж электронных пастбищ.

А музыка, если она Музыка, обладает еще большей внутренней принудительностью, ее вообще невозможно слушать урывками… Книга пленяет принципиально иначе. Портал книги всегда открыт – как этой, конкретной, читаемой сейчас, так и Книги вообще. Прекращение чтения в данный момент не обрывает связи с текстом, и, как уже приходилось писать, существует даже эмбриогенез чтения[109]109
  См. Секацкий А. Единство мира: опыт поэзии и метафизики. СПб., 2021. С. 97–120.


[Закрыть]: плод смысла и впечатления неспешно растет, меняет формы, и ты как читатель следишь за ним, пребывая в работе чтения, скорость которого регулируется произвольно и свободно в отличие от встроенной принудительности музыки, кино или театра. Такова преисполненная благосклонности атмосфера вселенной Книги, ярко отличающаяся от общей фоновой фрустрации электронных пастбищ.

5

Теперь вновь сместим фокус внимания к моменту непосредственной вовлеченности. Электронная книга как опция постоянно прерывается побочными предложениями, встречными ловушками и прочими помехами. Книга из библиосферы в момент контакта поглощает внимание целиком, причем воздействие проникает во внутренний мир и в память на разную глубину, обеспечивая в конечном итоге дрейф от книги к книге.

Простой эмпирический опыт показывает различие режимов вовлеченности в случае классического чтения с одной стороны и бытия онлайн, в котором представлены электронные тексты для пользователей, с другой. С пользователем в этот момент, в принципе, можно контактировать. Он способен поддерживать простой разговор, реагировать на включенный телевизор, кое-что принимать к сведению и при этом продолжать присутствие в ленте и в других параллельных потоках. Таким способом многоканального присутствия уже сейчас очень неплохо владеет юное поколение, и даже уже не только оно. Казалось бы, вот еще совсем недавно меня удивляла младшая дочь, когда она, не теряя нити разговора, правда самого простого, кому-то еще отвечала в чате (а то и в нескольких), ела свой обед и успевала погладить проходящую мимо кошку. Теперь, пожалуй, все это можно охарактеризовать как обыкновенное пользовательское…

Представить себе, чтобы на такую виртуозность был способен читающий книгу, невозможно: в библиосфере настройка фонового чтения не задана. И что же? Не сделать ли из этого вывод, что человечество наконец-то и как-то совсем незаметно совершило прорыв от эксклюзивной полноты присутствия, сосредоточенности на чем-то одном, к умению присутствовать сразу на нескольких частотах и в нескольких диапазонах. Стоит ли тогда сожалеть о закате библиосферы, если взамен открываются такие сверхчеловеческие возможности?

Но продолжим сопоставление. При ближайшем рассмотрении обретенные сверхспособности утрачивают часть своей ауры, даваемое ими преимущество что-то уж очень напоминает. Ах да, афоризм Станислава Ежи Леца: «Преимущество плоских мыслей в том, что их много помещается в голове»… Все площадки приема расположены, в сущности, на одной поверхности или плоскости, которая кое-где проходит через полость внутреннего мира, но большей частью остается вовне. Многофокусный прием напоминает жонглирование семью тарелочками сразу, немало зрителей залюбуются: «Как это жонглеру так удается?» Но вскоре те же самые зрители скажут: «Нет, все-таки любая вещица Боттичелли или Шекспира будет иллюзионом куда более высокого порядка».

Но главное, вовлеченность в книгу совсем не так герметична, как может показаться. Из всех носителей (или видов транспорта), пригодных для размещения посланий символического, книга в плане ее многополярности является самым совершенным. Произвольная скорость чтения, скорее даже набор скоростей, предоставляет свободу распредмечивания послания, недостижимую ни для какого другого транспорта символического (еще раз сопоставим с принудительностью кино или театрального спектакля). Далее. Читаемая книга актуализует и другие книги, причем самыми различными способами: вот высвечивается что-то прочитанное в детстве, вот кое-что «по теме», что-то по мере чтения забрасывается в будущее, как якорь, высвечиваются и другие штрих-пунктирные траектории в библиосфере. Мостик перебрасывается и к потоку собственных размышлений, причем хронопотоки могут взаимно пересекаться или существовать одновременно и параллельно; по сравнению с этой многогранной фигурой восприятия и памяти, вращающейся на орбите сознания, возможности селектора онлайн ничтожны. К тому же этот спектр полностью зависит от зоны вайфая в самом широком смысле. А многомерная сфера библиокосмоса имеет собственную автономную подсветку, которую Декарт назвал lumen naturalis – естественный свет разума.

Книга, взятая в чтение, ведет себя как живой светлячок, который не перестает светиться и тогда, когда мы на него не смотрим; вот и книга продолжает свой эмбриогенез в промежутках межу фазами активного чтения, обеспечивая, так сказать, мыслительную повестку целого дня или нескольких дней. Разумеется, можно читать одновременно и несколько книг – и тогда они будут перекликаться друг с другом в одной темпоральности. В общем, тарелочки циркового жонглера отдыхают перед удивительными эффектами библиосферы.

6

Возможно, опять возразят: «И все же чего такого не хватает электронной книге? Ну нет в ней бумажных страниц, ну и что? Ведь и бумажная книга может быть напечатана различным шрифтом, в разном оформлении…» И если мы скажем: «Было бы представлено содержание, а остальное приложится» – в чем лукавство такого тезиса? Оно видно не сразу, но его можно пояснить с помощью примера. Допустим, мы переворачиваем самую обычную книгу вверх ногами и пытаемся читать. Сначала это не удается или удается с большим трудом: все время хочется вернуть книгу в исходное положение. Но при некоторой тренировке дело можно освоить. Помню, как в школе мы соревновались в том, кто быстрее и без ошибок прочтет страницу учебника вверх ногами. И у нас был свой чемпион, который, однако, не значился среди лучших учеников. Двое из класса могли читать и в зеркальном отражении – ими восхищались, пожалуй, не меньше чем цирковым жонглером.

К чему это сравнение? К тому, что, разумеется, можно читать книгу и в электронном виде. Если бы вдруг бумажные книги исчезли – например, из-за всеобщего воспламенения бумаги, – а электронные носители остались бы, то, смирившись с некоторой спецификой, можно было бы просто читать книги. Проблема не в смене носителей как таковых, после чего остается скорее ностальгический драйв.

Проблема в том, что теперь книга становится опцией иного континуума. Ее ближайшей отсылкой выступает теперь не другая книга и не библиосфера в целом, а набор возможностей девайса: бегущая строка, лента, всплывающее окно и так далее. Герметичность книги как канала вхождения в особый мир непоправимо нарушена, и входящий в чтение через другой канал заворожен собственными жонглерскими тарелочками – его внимание непременно будет похищено и переформатировано. В сущности, наблюдаемый нами закат библиосферы в значительной мере связан именно с этим. Разные настройки вроде бы и могли спокойно сосуществовать, каждая для своей надобности, но дело как раз в этой неразрешенной (и неизвестно как разрешимой) конфликтности. Так, если книга является одной из опций электронного устройства, она будет непременно испытывать влияние соседних опций, причем в определенном направлении. Резко сокращается время «монопольной» экспозиции текста, в связи с чем сокращается и сам текст. Пока это относится к вновь создаваемым файлам, но запрос на ретроспективное сокращение также существует. Кроме того, всплывающие окна пересекают длинные связи, а быстрые переключения в рамках многофигурного восприятия легко блокируют вертикальные ссылки. Эти вертикальные подключения, «сопряжение далековатых идей», как называл их Ломоносов, быть может, не слишком важны для итоговой картины. И все же еще раз о том, что важно для нас. Читатель первого дня отличается от читателя второго, третьего дня, и все они отличаются от наконец прочитавшего. Эта имманентная длительность и является эмбриогенезом чтения, и именно она разрушается в первую очередь. Подключенность к вайфаю среди прочего устраняет долгосрочные эффекты иных миров, рассматривая их как зависание, а между тем важнейшие связи библиосферы, ее внутренние дороги и тропинки возможны лишь в случае достаточно продолжительной погруженности, которую не спугнуть непрерывно всплывающими окнами.