Текст книги "Мир Тропы. Очерки русской этнопсихологии"

Из других изданий

Русские боги в зазеркалье
Баба Яга[3]3
  Впервые опубликовано: Андреев А. Русские боги в Зазеркалье. Баба Яга // Мифы и Магия индоевропейцев. – М.: Менеджер, Выпуск 3, 1996; Выпуск 4, 1997.


[Закрыть]

То, что я хочу предложить читателю, не является ни историческим, ни этнографическим исследованием в чистом виде. Скорее всего, это размышления о некоторых аспектах этнопсихологии на материале русской мифологии. Самое большее, на что я рассчитываю, приступая к этой работе, – это наметить для себя хоть какие-то направления в исследовании русской народной психологии в рамках дисциплины, получившей в конце прошлого века наименование этнопсихология. Надо сразу оговориться, что даже понятие мифологии в отношении русских сказок у некоторых исследователей до сих пор вызывает сомнение, этнопсихология же на сегодня наука практически не существующая. Тем не менее, если и начинать разговор о русской народной или бытовой психологии, то только с мифологии, потому что она есть то, что одновременно фиксирует и формирует, и определяет мировоззрение народа, создавая ценностные ориентиры. Единожды возникнув, эти ориентиры, как персты, указующие на луну, постоянно указывают на присутствие в народном мировоззрении Богов, даже имена которых давно утеряны. Получается замкнутый круг – мы не можем ни восстановить, ни понять мировоззрение народа, служившее ему десятки тысяч лет, не зная его богов, но боги давно сосланы на вечное поселение в Тартар, Зазеркалье, Изнанку Мира… Народная психология никогда не была, подобно академическим дисциплинам, ограничена какими-либо рамками. Народная психология – это знание правильных способов действия и поведения, исходя из правильного видения мира, то есть мировоззрения. Но для того, чтобы Мир видеть правильно, надо знать его устройство и иметь ясное сознание. Устройство Мира и ясное сознание – это цель всех жреческих школ, религий и культов, разрабатывавших для их достижения специальные практики ученичества и очищения. Знали ли их на Руси?! А если знали, то в какой социальной среде они формировались и хранились?

Ключом к пониманию того, что я называю русским Зазеркальем, является фраза из «Слова о полку Игореве»: «наниче ся годины обратиша». Время понимается в народной культуре как своего рода течение, ток жизни. Хорошая жизнь – это хорошие времена, как только «жирни времена» оказались на дне Каялы-реки, тьма тут же покрыла свет русской жизни. Жизнь течет из Света во Тьму и обратно. Смена направления тока жизни означает смену Времен и имеет несколько ритмов: очень коротких – мигов, средних – «Были вечи Трояни, минула лета Ярославля», и до самых больших в жизни народа, только исходя из которых можно было сказать: «Той России уж нет!..» Когда времена обращаются наничь, целый народ оказывается в изнаночном, зазеркальном мире, где все не так, все наоборот, все противу правил. Попавший в наничье народ теряется и может погибнуть, поскольку наничь вывернута оказывается и вся его культура и система ценностей, которую он создавал тысячелетиями. К моменту создания «Слова», «жир» уже утоплен на дне Каялы, люди уже утеряли честь, Боги обратились в демонов… Блаженны те, кто спит и не видит этого. Но как жить имеющим очи? Через триста лет для них и на Руси вспыхнут костры… потом на них перестанут обращать внимание. Еще века через три… Почти перестанут. Просвещенные власти даже введут уголовное наказание для тех, кто из суеверного страха учинит самосуд над колдуном. Духовное учение, позволившее индоевропейским народам просуществовать 40 тысяч лет, будет считаться незначительным суеверием.

Почувствовать присутствие наничья непросто, для этого нужен большой жизненный опыт, а значит, и большая жизнь. Но еще сложнее принять саму идею о постепенном и неуклонном выворачивании жизни наничь. Человеческая психика отказывается воспринимать этот процесс, потому что восприятие его возможно только одновременно с восприятием старения и приближающейся смерти. Мы тут же начинаем защищаться. Вспомните, как мы воспринимаем слова стариков о том, что в молодости все было лучше! А что лучше? Жизнь. Мы смеемся или философствуем. Мол, что-то хуже, что-то лучше! По сути, мы не слышим наших стариков, а начинаем поучать их как жить. Почему? Да потому, что к моменту, когда ты начинаешь замечать такие процессы, как старение или оборачивание жизни, ты уже не обладаешь ни прежним интеллектом, ни силой для того, чтобы быть для кого-то авторитетом в этом мире. Но вот чем ты точно обладаешь, так это инструментом для восприятия нанички, и инструмент этот ты сам во всей твоей временной протяженности.

Я рос в семье с определенной традицией восприятия русской истории и культуры. Во всяком случае мой дед, потомственный уездный писарь с Владимирщины, оставил мне, умирая, амбарные книги записей, бабушка сказывала сказки и учила до 9 лет знахарским хитростям. Мысль о наничье звучала в моем детстве почти навязчиво, поскольку из меня хотели сделать практика «хитрой науки». Однако впервые я услышал ее по-настоящему только в двадцать пять лет от бабушки в одной из деревень Савинского района Ивановской области. Это была не случайная бабушка, она принадлежала к той же традиции, что и мои предки, сейчас мы условно называем эту традицию Тропой Трояновой. И я знал об этом с самого детства. Тем не менее, после ее слов мне потребовалось еще пять лет, чтобы сделать следующий шаг – начать задавать вопросы. С этого момента началось мое ученичество. И началось оно с разговора о том, что народ, предавший своих богов, не может быть счастлив, потому что имя этим богам было Мир. Мир – как Природа, и Мир – как система законов, определяющих жизнь человека, которая становится победой только, если ты знаешь как себя правильно вести в этом мире.

Старик, бывший моим первым учителем, подарил мне инструмент для возвращения утерянного времени. Он сказал: если времена вывернулись наизнанку, значит, чем страшнее в сказке чудовище, тем чудеснее, тем значимее было это божество в том Мире. Вот это-то и есть самое сложное – рассмотреть в общепризнанном, очевидном его противоположность. Ведь все с детства знают, кто в сказке плохой, а кто хороший! Это так очевидно! И даже сказители, находясь в том же недоумении, свойственном их времени, начинают добавлять в сказку свои оценки или объяснения, тем самым запутывая ее еще больше. Тем не менее, попробуем все же рассмотреть подлинные лица хотя бы нескольких из русских богов. Начнем в том порядке, в каком располагала Богов по их значимости мифология Тропы.

В Зазеркалье, где мы теперь живем, все наизнанку, даже судьба Богини-матери – Бабы-Яги. Она одна из самых показательных, потому что женщины гораздо дольше хранили обряды, связанные с нею, чем мужчины, связанные с мужскими Богами. К счастью, по служению Бабе-Яге, кроме фольклора, мы имеем еще и богатейший этнографический материал. Для того, чтобы понять, что это за богиня и какого она требовала служения, посмотрим, как она описывается в фольклорно-сказочных материалах. Прежде всего мы обнаруживаем ее под именем Бабы-Яги костяной ноги в избушке на курьих ножках, причем ей там явно не хватает места, и частенько ее костяная нога в одном углу, а нос в другом в потолок врос. Это одно описание.

На следующем уровне мы имеем так же целый ряд описаний Бабы-Яги как отвратительной старухи, большой охотницы до маленьких детей. Она или пытается испечь их в печи, или всячески запугивает и заставляет много на себя трудиться, исполняя домашнюю работу. Такую Бабу-ягу мы обнаруживаем в «Василисе Прекрасной» у Афанасьева или в «Иване-дураке и Бабе-Яге» у Зеленина и во многих других сказках.

И третий образ мы обнаруживаем в сказках типа «Марья Моревна» или «Кощей бессмертный», где она какая-то значительная богиня порой космического масштаба, оказывающая герою содействие в обретении волшебного помощника, например, коня, или указывающая в числе трех сестер путь к его цели, чаще всего царевне, своей племяннице.

Как же совмещаются эти многочисленные и очень разнящиеся по масштабу и функциям сказочные образы в одном имени? Все противоречия убираются только в том случае, если мы увидим за этим сказочным персонажем объект реального поклонения, богиню. Тогда нереалистический образ страшной огромной старухи, едва умещающейся в собственной избушке, вращающейся на курьей ножке, превратится в деревянного или костяного идола, которому действительно с трудом хватает места в «лабазе» – так до сих пор называются в Сибири крошечные домики, поставленные на столбик где-то в укромном уголке леса для хранения родовых идолов.

Баба-яга, охотница до маленьких детей, окажется жрицей той же самой богини, которой посвящены идолы, и заниматься она будет во всех сказках какими-то неслучайными делами из разряда жреческого служения.

А Баба-яга из волшебных сказок и есть та Великая Богиня, которой посвящены и идолы и служение.

Можно ли это доказать? Конечно, обнаружить идолов Бабы-Яги в двадцатом веке у русских не удастся. Однако и в сказках, при их разборе, мы еще столкнемся с ними и, возможно, обнаружим подтверждение этого в записях этнографов. Гораздо более яркий и доказательный материал имеется в распоряжении исследователей по жреческому служению. За века своего бытования, особенно под давлением христианства, и обряд и отношение к нему коренным образом изменились. И тем не менее, если подойти доброжелательно и со вниманием, то мы обнаруживаем один из ярчайших примеров культового действа посвященного Богине, именуемой Бабой-ягой даже на рубеже двадцатого века и позже.

Это действо, когда-то воспринимавшееся как одно из самых благословенных, теперь в зазеркальном времени нашей культуры является одним из самых страшных обвинений против Бабы-Яги. Вот как рассказывается об этом в сказке «Иван-дурак и Яга-Баба» из Зеленинского сборника «Пермских сказок». Я буду выделять те места, которые потребуются для анализа.

Жил-был старик да старуха. У них был сын Иван-дурак. Вот Иван-дурак стал отпрашиваться от отца да от матери рыбу удить. «Где, – говорит, – рыбка клюнет, тут и стану удить!» – Старик да старуха подумали, подумали, да отпустили Ивана-дурака.

Вот он шел да шел, дошел до избушки: стоит избушка, на куричей голяшке повертывается. – «Избушка, избушка, стань к лесу задом, ко мне передом!» – Избушка стала.

Вот Иван-дурак зашел в избушку, а в ней середе полу лежит Яга-Баба:

«Фу-фу-фу! Русска коска сама на двор зашла!» – Взяла да и заперла его в голбец. «Я тебя завтра велю изжарить меньшой дочери».

Вот на другой день поутру растопилась печка. Меньшая-то дочь вышла и говорит: «Выходи, Иван-дурак, из голбца-то!» – Вот Иван-дурак вышел, она и говорит: «Садись, Иван-дурак, на лопату-ту!» – Иван-дурак сел, а сам руки и ноги расшарашил. Она и говорит:

«Встань, Иван-дурак, с лопаты-то, я тебя поучу! Вот как, – говорит, – сядь!» – Сама и села на лопату-ту. Иван-дурак бросил ее в печку да заслонкой и припер. Маленько погодя вынул ее и положил на голбчик. А сам опять в голбец ушел.

Яга-Баба вышла и стала есть. Съела да и говорит:

«Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках». – А Иван-дурак сидит в голбце да и говорит: «Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-ка косточках!» – «Ах ты, варнак эдакой! Завтра велю середней дочери изжарить тебя!»

Опять на другой день печка истопилась. Середня-та дочь и говорит: «Выходи, Иван-дурак, из голбца-та!» – Иван-дурак вышел. – «Садись, – говорит, – Иван-дурак на лопатку-ту!» – Иван-дурак сел, руки и ноги расшарашил. – «Не так! – говорит, – дай-ка я тебя поучу!» – Села на лопату-ту; он ее взял да и бросил. Вот изжарил ее, вытянул из печи, положил на голбчик, а сам опять в голбец ушел.

Яга-Баба наелась да и говорит: «Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках!» – А Иван-дурак сидит в голбце-то и говорит: «Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-то косточках!» – «Ах, ты, варнак эдакой! Завтра велю большой дочери изжарить тебя!»

Ну и вот, на третий день истопилась печка. Больша-та дочь вышла и говорит: «Вылезай, Иван-дурак, из голбца-та!» – Иван-дурак вылез. Она и говорит: «Садись на лопату-ту!» – Иван-дурак сел, руки и ноги расшарашил. – «Не умеешь ты садиться-то! Дай-ка я тебя поучу!» – И села сама на лопату-ту. Иван-дурак ее взял да и бросил в печку; изжарил и положил на голбчик, а сам опять спрятался в голбец.

Вот пришла Яга Ягинишна, съела дочь-ту да и сама говорит: «Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках!» – А Иван-дурак и говорит: «Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-то косточках!» – «Ах ты, варнак эдакой! Завтра я тебя сама испеку!»

Вот на другой день печку истопила да и говорит: «Ну-ка, Иван-дурак, садись на лопату-ту!» – Он сел и опять так же – руки и ноги расшарашил. – «Ой ты, Иван-дурак, не умеешь садиться-то! Дай-ка я тебя поучу!» – Села сама Яга Ягинишна, а Иван-дурак бросил ее в печку; припер заслонку бадагом, а сам склал их-то именье на иху же лошадь да и уехал домой.

Я привожу здесь только одну сказку, но сказки такого типа всем известны, известна и узнаваема и реакция на поведение Бабы-Яги. Сказитель однозначно порицает ее и очень радуется расправе.

О том же самом и с той же оценкой рассказчиков мы сталкиваемся и в двадцатом веке. В сборнике В. Зиновьева «Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири» есть две былички, записанные одна в 1969 г., другая в 1977 г. Они последовательно развивают ту же тему.

213 …Это мне свекровь рассказывала. Один женился, а его мать невестку не полюбила. Невестка в положении ходила. Пришло время рожать, прилетают сороки (вещейки, которые в сорок превращаются и залетают в печную трубу, поэтому трубу всегда надо на ночь закрывать). Ну вот, они прилетели, усыпили невестку и вытащили ребеночка, (…) а потом сами-то улетели. Утром невестка просыпается – тяжело ей что-то очень, тяжело и живота нету. А старухи, которых она спрашивала, сказали ей, что она трубу не закрыла к ночи, сороки прилетели и унесли… Первого ребенка так, и со вторым така же история. Это все свекровь подстраивала, она же невестку-то сильно не любила.

…Третья беременность была. Она плачет и просит мужа не уходить, боится, дескать. Он грит ей:

– Ложись и спи. Не бойся, я приду, чтоб меня никто не видел, и спрячусь.

Пришел, спрятался под койкой, зарядил ружье и лег там. Подошло время, двенадцать часов ночи. Прилетают эти сороки. Перва подходит свекровка и начинат… И огонек уже на шестке развели. Сын, как только она вытащила ребенка (он еще живой был), подстрелил ее. Те сороки-вещейки-то вылетели, а ее он убил. К

Так и сохранили третьего ребеночка, самого последнего.

214. Муж с женой жили, и свекровка с ними жила, а детей нет. Беременная ходит, а не рожает, не рожает. Время придет – живот исчезнет.

Однажды солдат шел со службы, ночевать к ним попросился. Муж сначала говорил:

– Зачем же? У меня сегодня жена должна рожать. А он говорит:

– Я немного места займу, у порога на шинели.

Ночь наступила, все уснули. А раньше ведь ни врачей, никого не было. Все уснули, жена начала мучиться. А перед сном-то свекровка печь затопила. Достала головню, а все спали. Солдат-то наблюдал, не спал. Она про него забыла. Три раза обвела головешкой вокруг жены. Она и родила легко, даже ребенок не плакал, ниче. Завернула она ребенка в тряпку, к печке подошла. У нее уже и волосы были распущены, все. Короче, колдуньей была.

Солдат соскочил, схватил нож, отрезал ей волосы и ребенка отобрал. А старуха сразу на печь залезла.

Утром встали – опять ребенка нет. Сели есть, что-то жена к завтраку настряпала. А ребенок спит себе под шинелью. Солдат говорит:

– Зовите мать!

Потом достал ребенка и рассказал все…

Что же он мог рассказать? Что у старухи уже и волосы были распущены да и огонек уже был на шестке разведен? Значит, ведьма! А что же в действительности означают распущенные волосы и печной огонь?

Волосы в народной культуре всегда связаны с магией. Причем для магических целей используются два крайних состояния волос: их отсутствие или их распущенность. У того же Зеленина в «Восточнославянской этнографии» есть описание особой мужской прически. «Многие русские, особенно старообрядцы, делали эту прическу (…), выстригая или выбривая на темени кружок (венец, старорус. гуменце), соответствующий католической тонзуре. Во второй половине XIX в. этот обычай засвидетельствован у русских Нижегородской, Архангельской, Костромской, Тверской, Курской и других губерний. Обычай этот объясняется чисто религиозными, христианскими мотивами: выстриженный на макушке венец указывает на то, что человеку, обладающему им, самим Богом предначертан “венец бессмертия”; возможно также, что это символизирует терновый венец Спасителя». Возможно. Но что тогда означает полное бритье головы в древней Руси вплоть до семнадцатого века, как это описывает Костомаров, и родившуюся, очевидно, из этого княжеского и жреческого обычая поговорку: «Лысый – значит, умный»? Что, кстати, полностью соответствует буддийскому подходу к волосам. А буддизм, как всем известно, возникает как развитие Ведическо-индуист-ского мировоззрения, и создает его кшатрий – то есть князь-воин.

С другой стороны мы знаем библейского Самсона, вся сила которого была в волосах.

Вот на это кажущееся противоречие и стоит посмотреть пристальнее. На самом деле никакого противоречия нет. Есть лишь вопрос о пути, который ты избираешь: путь силы или путь жреческого служения, условно говоря, путь ума. Этим формам служения десятки тысяч лет, и появляются такие прически еще в те времена, когда Бог-отец зовется Старик Лысое Небо, да и про Месяц еще говорят не только Ясный, но и Лысый.

Обе эти формы выбора пути характерны как для мужчин, так и для женщин. Там же у Зеленина читаем: «В Бежецком уезде Тверской губ. выстригали себе макушку девушки, отказавшиеся от замужества». Одновременно с этим существует и другой путь: «В особо торжественных случаях восточнославянские девушки не заплетают волосы в косу, а распускают их по плечам. Так делают во время венчания, при причастии, по случаю траура по умершему родственнику и т. д. (…) Есть достаточно оснований полагать, что это древнейший вид девичьей прически у восточных славян». Этот обычай можно сопоставить с широко распространенным в некоторых местах «на Украине и Белоруссии обыкновением во время свадьбы обрезать невесте косу». Ну и, конечно, со всем известным обычаем и даже жестким требованием замужним женщинам носить волосы покрытыми.

Есть, однако, специфические ситуации, когда и замужние женщины имеют право распустить волосы. Это ситуации экстремальные, требующие напряжения всех природных сил, отпущенных человеку. «С распущенными волосами кладут также покойницу в гроб», – сообщает в своем обзоре традиционных причесок Зеленин. В другом же месте он рассказывает следующее: «Наиболее распространенным у всех восточных славян ритуальным средством защиты животных (а также людей) от эпидемий является опахивание. Этот обряд (с небольшими местными отклонениями) заключается, в общем, в следующем: женщины и девушки деревни тайно собираются ночью вместе, босые, в одних только белых рубахах, с распущенными волосами. Они впрягаются в соху и проводят ею борозду вокруг всей деревни».

Совершенно очевидно, что по народным поверьям длинные распущенные волосы являются элементом магии силы и, значит, сильнейшим оберегом. Именно поэтому, пока у женщины нет защитника-мужчины, она бегает с распущенными волосами. Подтверждением этого является и то, что женское богатырство традиционно связывается с состоянием девственности. С распущенными волосами выходят замуж, уходят на тот свет и провожают покойника, с распущенными волосами спасают жизнь скотины, людей, мира… Что же такое тогда распущенные волосы «ведьмы», ведуньи, знахарки, когда они пытаются произвести свои действия над ребенком в печи? И что делала с Иваном Баба-Яга?

Прежде чем перейти к огню в печи – небольшое отступление. Можно сказать, мы ведем сейчас своего рода расследование по обвинению Бабы-Яги в совершении «уголовных преступлений», в частности, в том, что она похищает детей и ест их, предварительно изжарив в печи. Обвинение в похищении детей далеко не однозначно. Иван-дурак пришел сам, хоть и случайно. Однако случайность Сказки очень хитрая штука, как и случайность Судьбы. Это родственные понятия – одна сказывается, другая прорицается. И обе писаны в Книгу, поэтому изменить их нельзя. Все предрешено, и Ивашка только говорит о рыбалке, а направляется он к Бабе-Яге. А Василиса Премудрая и не скрывает, что шла специально. Правда, некоторых детей приносят Бабе-Яге ее помощники Гуси-лебеди, которые, как мне кажется, типологически сопоставимы с Сороками-вещейками из былички. Но даже если они и были ее помощниками, она-то не похищала. Это раз. А во-вторых, вслушайтесь в звучание: принести ребенка! Здесь снова ощущается связь с деторождением.

Гораздо страшнее то, что она жарит и ест детей. Это очень серьезное обвинение, и за это Баба-Яга никогда не будет прощена человечеством… если только она их действительно ела. Однако ни в одной из сказок мы не найдем ни одного съеденного ею ребенка. Наоборот. В половине сказок про Бабу-Ягу мы обнаруживаем, что Дураки изжаривают ее собственных дочерей да заодно и ее саму. Примерно так же несостоятельны оказывались и реальные обвинения колдуний, когда дело против них рассматривалось грамотно, в юридическом порядке. И уж раз мы перешли на язык юриспруденции, следующее доказательство невиновности моей подзащитной, господа присяжные заседатели, я приведу из работы юриста А. А. Левенстима «Суеверие в его отношении к уголовному праву», опубликованной в прошлом веке в журнале Министерства Юстиции за 1897 год:

«От сухоты, называемой “собачьей старостью”, в (…) том же Лукояновском уезде “припекают”. Это делается следующим образом: всего младенца обертывают в тряпки или обкладывают разсученым в его величину пресным тестом из ржаной муки; затем, привязавши ребенка к пирожной лопате, одна женщина сует его три раза в печку, а другая столько же раз бегает от печки до порога с приговором: “пеки собачью старость, пеки гораздо”.

На это суеверие мы лично наткнулись в Виленском уезде, благодаря тому, что обвинение сразу было поставлено слишком круто. Мачеха хотела вылечить таким способом своего пасынка; операция не удалась, и ребенок умер во время припекания. Некоторые из соседей, усмотрев в данном случае признаки преднамеренного убийства, заявили обо всем уряднику и добавили, что, по-видимому, мачеха, желая избавиться от своего пасынка, воспользовалась местным суеверием, чтобы скрыть совершенное ею злодеяние. Но при проверке это обвинение совершенно не подтвердилось, а было констатировано только лечение по суеверному и слишком радикальному методу».

Припекание на самом деле было широко известно исследователям народной культуры. О нем упоминает Даль в книге «О повериях, суевериях и предрассудках русского народа»: «От детского недуга собачья старость, вероятно, сухотка хребтового мозга, перепекают ребенка, т. е. сажают его на лопату и трижды всовывают наскоро в затопленную печь». Та же «собачья старость» под наименованием стень описывается у Сахарова. Но всерьез этот способ лечения описан по материалам этнографического бюро князя В. Н. Тенишева доктором медицины Г. Поповым в книге «Русская народно-бытовая медицина».

«Очень любопытен способ передачи собачьей старости щенку, практикующейся в некоторых местах Керенго у. (Пензенск, г.). Топят баню и несут туда ребенка и маленького щенка. Знахарка моет в корыте сначала щенка, а потом, в той же воде ребенка и кончает лечение тем, что парит их вместе на полке, ударяя веником по ребенку раз, а по щенку два.

Иногда, для передачи собачьей хили с ребенка на щенка, применяется совершенно другой прием. Их привязывают вместе к хлебной лопате, всовывают в горячую печь и бьют прутом, попеременно, ребенка и щенка, чтобы хиль перешла с первого на последнего…

Это сажание в печь ребенка при собачьей хили представляет в некоторых местах (…) совершенно самостоятельный прием лечения и носит название “перепекания младенца” 2. Основанием для этой операции считается то, что, будто бы, такой ребенок не допекся в утробе матери. Соединение этого последнего приема с только что рассмотренным, основанным на принципе передачи болезни, создает в высшей степени оригинальный и сложный прием, который чаще всего совершается следующим образом.

Утром, когда затопят печку, призывают бабку-знахарку. Она берет ребенка, кладет или сажает его на хлебную лепешку и до трех раз подносит лопату с ребенком к устью печки, а мать ребенка идет в сенцы, смотрит в дверь и говорит:

– Бабка, бабка, что делаешь?

– Перепекаю младенца Алексея.

– На что?

– Выгоняю из него собачью старость.

– Перепекай же и выгоняй собачью старость, чтобы не было отрыжки.

Знахарка, еще не снимавши ребенка с лопаты, приказывает поймать щенка и посадить его под плетуху, сзади знахарки. Когда это сделают, тогда знахарка говорит: “перепекла младенца Алексея, выпекла из него собачью старость. На собачью старость дую и плюю, а младенца Алексея целую”. Потом, обратясь задом к младенцу, начинает плевать и дуть на щенка, а затем три раза целует ребенка. После этого, на плетухе, под которой лежит щенок, купают ребенка в теплой воде, настоенной на соломе, поднятой с перекрестка трех дорог. Выкупавши ребенка, щенка выгоняют из избы, приговаривая: “иди, ты, собака, и разноси свою собачью старость от младенца Алексея по буграм, по лугам, по буеракам, по пашням, полосам, посадам, по кустам и прочим местам, чтобы твоя старость не сушила младенца Алексея и не крушила его отца с матерью”. На младенца надевают свежее платье, а старое сжигают в печке и золу развевают по воздуху, воду же, которая осталась от купанья, выливают под печку. Потом бабка берет младенца на руки, подносит его к печке, поднимает три раза вверх, приговаривая: “будь теперь, мой внучек, с столб вышины, с печь толщины”, передает младенца матери и лечение кончается».

Ни Попов, ни другие исследователи не указывают, распускали ли эти знахарки волосы, но ясно, что они исполняли сложный обряд, оберегающий ребенка. И на что я особенно хотел бы обратить внимание – так это на совершенно определенную связь Печи и Материнской Утробы. Причем не только Печь обладает качествами утробы и способна рожать, но, очевидно, и Утроба обладает сходными с печью качествами, в частности, огненностью. Не отсюда ли и разговорные выражения, типа: жар любви или огонь страстей – явно имеющие отношение к продолжению рода. А вот что рассказывает Зеленин во все той же «Восточно-славянской этнографии» о бережении при родах.

«Повивальная бабка – это непременно пожилая женщина, у которой были свои дети; предпочтение отдается уважаемым вдовам и вообще тем женщинам, которые ведут безупречную нравственную жизнь. Девушек и молодых женщин народ считает для роли повитух непригодными, поэтому так редко обращаются в этих случаях к профессиональным акушеркам.

В случае тяжелых родов прибегают к магическим средствам: все присутствующие, не исключая самой роженицы, снимают пояса, расстегивают воротники, развязывают все узлы, расплетают косы, открывают печные заслонки…»

Теперь становится понятным, почему в быличке про свекровь-колдунью печные трубы оказывались открыты в ночь родов.

«Под подушку роженицы в защиту от нечистой силы кладут нож, а также благовонные травы и три слепленных вместе восковых свечки; с этой же целью ухват ставят рогами к печи, и если роженице надо выйти из избы, она берет с собой этот ухват в качестве посоха. У русских оберегом служит также прут от метлы или вся метла. Чтобы оберечь ребенка, его окуривают дымом, сжигая кусок подола платья, русские вешают над колыбелью волчий зуб, украинцы в рукав рубашки, в которую заворачивают новорожденного, кладут узелок с углем, кусочком глины от печки (печиной) и кусочком хлеба с салом или вместо них соль и свечку; другой узелок с этими же предметами бросают на перекрестке дорог со словами: “На тобi, чорте, плату!” Чтобы уберечь ребенка от детских болезней, голая повитуха с голым ребенком на руках обходит вокруг бани, произнося при этом заклинание, чтобы утренняя заря взяла у ребенка все возможные болезни».

От соединения голой и, естественно, простоволосой ведьмы-повитухи с метлой и ухватом остается для творческой фантазии лишь один шаг до Бабы-Яги в ступе с шестом или той же ведьмы на помеле. Тем более, что среди обережных обрядов зафиксированы и способы спрятать ребенка от болезни, к примеру, в корыто, из которого поят лошадей, и вообще в любое укромное место, где бы болезнь не додумалась его искать. Как знать, не была ли и ступа таким оберегом от смерти.

В любом случае ясно, что описанные в сказке «страшные» действия Бабы-Яги есть описание обряда, связанного с родовспоможением. На это, на мой взгляд, указывает и ее имя. В 1988 году в одной из деревень Ковровского района Владимирской области мне лично старая повитуха рассказывала, что «ягать» означало у них громко кричать, стонать при родах. Судя по всему, что я от нее узнал, термин этот был узкоспециальным и в бытовой жизни не применялся. Во время родов она и другие повитухи той же традиции предлагали роженице не тужиться и не кричать, а именно ягать, потому что все остальные общеупотребительные слова могли по ассоциации вызвать рестимуляцию болезненных воспоминаний, что помешало бы протеканию родов.

Потом уже, в 1989 году, услышав это слово от старого кулачного бойца, по прозвищу Поханя, я поинтересовался им специально. Выяснилось, что мужчины тоже ягали, когда «ярились» после уборки урожая перед выходом босиком на горящую ржаную или овсяную солому или угли. Точно так же ярились яганием и перед боем или в бою, получив рану, чтобы не чувствовать боли. Это дает мне основания считать, что «ягать» означало не просто кричать и стонать, а голосом выпускать поток яростной силы. Тот же старик-боец показал мне яганье в действии, когда показывал одну старинную скоморошину с медведем. Разыгрывалась она примерно так. Приходили на гулянье ряженые водящим и медведем скоморохи. Водящий сначала предлагал «медведю» выполнить обычные в таких случаях трюки: пощупать девок, показать, как ребятишки горох воруют, как пьяные мужики обнимаются, а потом просил:

– А ну-ка, Миша, покажи, как наша попадья нерадивых работников бранит!

«Медведь», изображая неуклюжего и забавного мишку, ковылял к толпе молодежи, причем, парни для участия в этой шутке выбирались покрепче, и начинал раскачиваться перед ними, шевеля губами.

Когда дед мне это рассказывал, он вдруг зажегся, оборвал сам себя и задорно крикнул бабке: