Текст книги "Мир Тропы. Очерки русской этнопсихологии"

Это, конечно, ни в коей мере не является доказательством его тождества с Ведической и тем более индуистской упанаяной. Упанаяна имеет слишком много своих специфических черт. Но зато и упанаяна и русские обряды перерождения типологически относятся к одной категории обрядов детства, вероятней всего, имеющей общий очень древний источник. Эти обряды, что на Руси, что в Ведическом обществе, что у всех первобытных народов имеют определенные типологически сходные черты. Это обряды детства. Это обряды связаны с ученичеством в прямом виде или в форме различных испытаний, которые надо пройти и остаться живым. И все эти обряды имеют целью жизнеобеспечение общества путем отбора своих. Чужой в наш мир не прорывается – он будет уничтожен на экзамене! Я бы назвал эти обряды обрядами Свойства. Только всеобщее свойство позволяет первобытному обществу иметь такой инструмент самооздоровления, как изгойство, возможность избавиться, отторгнуть чужое, инородное из своего организма. Что достигается обрядом в индивидуальном сознании? Специально не осмысляемое, как все само собой разумеющееся, но правящее всей жизнью человека ощущение согласия с целями общества и способами их достижения. Оно основывается на всеобщей договоренности, именуемой по-русски Рота, Ряд, Порядок, а по-индоевропейски rta – рита, мировой закон устроения, истины нравственности и справедливости, если присмотреться к нему сквозь взаимоотношения людей. Принявшие роту – свои и такие свои, на кого ты можешь полагаться в рамках договоренности безоглядно. Это само собой разумеется для членов общества – ценить одно и то же. Отступление воспринимается не с обидой или озлоблением, а с удивлением в первую очередь. Как можно?! Вот первая реакция на нарушение Роты человека, то есть согласия быть человеком, вести себя по-человечески, как все. То есть как все наши! Это тоже тема для специального психологического исследования. Но для того, чтобы показать, что оно может иметь отношение к Богине-Матери, приведу цитату из мифологического словаря. «Посредством Риты достигается порядок круговращения вселенной. Поскольку этот порядок совпадает с истиной, то и Рита толковалась как истина в самом широком смысле. Всеобщий характер Риты проявляется в том, что она управляет и вселенной, и ритуалом; она определяет и физический и нравственный аспекты жизни. Рита была установлена Адитьями, которые и охраняют ее. Более всех богов связан с Ритой Варуна (фигура с которой мы еще столкнемся в русской мифологии – А.А.), именно он контролирует соответствие между Ритой и поступками людей. Рита не видима смертными: “закон сокрыт законом”, т. е. Рита определяется не извне, а из самой себя; иначе говоря, она определяет все, включая и самое себя. Даже деяния богов – не более чем частные проявления Риты. Посредством Риты регулируются движение солнца, дождь, жизнь растений, животных, людей, действия богов».

Иначе говоря, Рита и есть первый во вселенной договор, обряд согласия или свойства. Люди в своей истории повторяют архетипы божественной истории, а собственные архетипы возводят в ранг божественных деяний. Боги устанавливают Риту и сами потом ей подчиняются. Причем, она остается невидимой для смертных, как все само собой разумеющееся. Для того чтобы прозревать законы и Риту, человеку нужно стать бессмертным, то есть дваждырожденным. И не только через какие-то физические обрядовые действия, но и через ученичество. В этом смысле Упанаяна, безусловно, существовала в Древней Руси. Мать Сыра Земля, Солнечная (мать, сестра, дочь) и Мать знания – это все различные ипостаси одной и той же Великой Богини-Матери. Как мать Земли она, на мой взгляд, именовалась Середа, как мать Солнца – Макошь, а как Мать знания – Премудрость Божия или просто Премудрость, Премудрая Дева. Были у нее и другие ипостаси. Во время моего личного ученичества на Владимирщине я еще слышал выражение Ясное Сознание, связанное с понятием мудрости. Может быть, это означает, что, по народным представлениям, мудростью владеет Луна. Возможно, косвенным подтверждением этого является определение хорошего ума как холодного в противоположность жару страстей, который гораздо больше соответствует Земле и Солнцу. Еще одной ипостасью ее является Жива – сила жизни в человеке, соответствующая Жниве растений. Жива живет в Животе, Середа – в Сердце, Макошь – в Макушке. Такое деление человеческого Состава по богам мне удалось записать у потомков офеней и скоморохов. Если мы сопоставим это со сказками, то обнаружим там три Бабы-Яги, указующие путь герою, а также три девы-царицы подземных царств – Медного, Серебряного и Золотого. Судя по всему, это те же самые персонажи, выглядящие то прекрасными, то уродливыми и страшными. Иногда это даже совмещается в одном персонаже, например, немецкая Гольда, сопоставляемая многими исследователями с нашей Бабой-Ягой, выглядит прекрасной девой спереди и ужасной старухой сзади (Потебня).

Современные исследователи в основном соотносят Бабу-Ягу с Богиней смерти: «Баба-Яга – известный персонаж славянских волшебных сказок. Исторические корни этого образа в общем виде достаточно выявлены. Прежде чем стать сказочным персонажем, Баба-Яга была существом мифологическим – славянской богиней смерти» (Лаушкин). Зато они опускают время возникновения этого образа в очень отдаленное прошлое. Если учесть иностранный материал по сходным мифологическим образам, то, наверное, можно говорить об индоевропейских корнях образа Бабы-Яги. Происхождение же Яги от Змеи, которое впервые начал подозревать еще Афанасьев, а К. Лаушкин довольно определенно доказывает, опускает нас в каменный век во времена шаманизма. Это особенно интересно с точки зрения этнопсихологии, потому что восприятие сверхъестественных существ, носителей знания в виде Змеев характерно не только для людей древности, но и для практикующих шаманизм сейчас. Причем, как описывает это американский антрополог М. Д. Харнер, при употреблении определенного психоделического напитка ему самому, то есть человеку европейской культуры двадцатого века, довелось столкнуться с подобными существами во время транса. Означает ли это некую реальность мира, наличие в нашем сознании соответствующих архетипов мышления или указывает на определенную механику психики – не так уж важно. Главное, что это совершенно определенная тема для исследований того феномена, что именуется Человек. Понятие же смерти и Богини смерти для той эпохи принципиально отлично от нашего. Оно соотносится и со Знанием и с переходами по состояниям.

Если и мы внимательно присмотримся к русским сказкам, то заметим в них не только следы древних мифов, но и некоторую систему, которая является подсказкой к работе по познанию себя. Те же старики-офени говорили мне, что три подземных царства – есть образы трех основных частей человеческого сознания, трех его Ядер. Задача идущего к себе человека, как и в сказке, овладеть ими, стать хозяином. Однако из этого редко что получается, пока герой не сделает четвертый шаг – кроме царевен не освободит свою матушку, которая находится в алмазном царстве, унесенная Вихрем.

Если снова вернуться к мифологии, то вот она-то, очевидно, и есть та Богиня-Мать, проявляющаяся в нашем мире в образах трех Рожаниц, Сужениц, Матерей или Невест. И вряд ли мы можем считать ее просто Богиней Смерти. Я склонен скорее принять мнение Потебни и других, считавших, что она хозяйка Душ. Она посылает их на землю, она же и забирает их обратно. На таком уровне осмысления мира это вряд ли даже можно считать смертью. Если Душа бессмертна, то считает ли себя Богиня – богиней Смерти. Или же она озабочена лишь подходящей для Души судьбой? Во всяком случае, Потебня описывает славянские детские игры, являющиеся, очевидно, деградировавшим до детской игры мифом о том, как Богиня-Мать (Пани Ружова) выбирает для своих Душ земных матерей. Если выбираемый ребенок смеется, значит, он будет жить, а если молчит, значит, его Доля – возвращаться в страну душ, по нашим понятиям, этот ребенок умрет. Это означает, что физическое рождение не воспринималось настоящим рождением. Настоящее происходит только после того, как ребенок, осмотревшись, смехом дал согласие стать человеком. Это есть завершение первого обряда-экзамена детства.

Подобная философичность или мистичность видения Мира была, очевидно, чертой, характерной для всех «примитивных» народов. Во всяком случае, идея закрепления рождения, второго рождения или перерождения была характерна и для древнего ведического общества, и для Владимирщины конца девятнадцатого века, и для всех «примитивных» или «первобытных» народов, проводивших детей сквозь умирания-возрождения – инициацию. Но для того, чтобы исполнять подобные обряды, необходимо было думать не только об этой жизни, необходимо было видеть или прозревать и иные миры, миры, где нет смерти и нет страданий, где действует совсем иная механика жизни. Мне довелось столкнуться в своих этнографических поисках с людьми, которые, условно говоря, пребывали видением одновременно в нескольких мирах. Или же могли прозревать действия тонких сил, недоступных для нашего восприятия, прямо в ткани этого мира, нарушая этим базовые установки этнологов начиная с Леви-Брюля о том, что невидимые силы являются лишь коллективными представлениями, своего рода плодом воображения всего первобытного общества. Подозревать моих информаторов в сумасшествии у меня нет никаких оснований – это были очень практичные люди, могущие если и не творить чудеса, то, по крайней мере, свободно воздействовавшие и на силы и на сознание. Они до конца двадцатого века под слоем внешней христианизации несли традицию поклонения Великой Богине Матери и числили родство по материнской линии. Помнили они и практики, которые называли волхованием и которые я не могу сравнить ни с чем иным, кроме шаманизма. В общении с ними я понял, что норма психического здоровья существует и вполне нам доступна, несмотря на все сомнения психиатров. Правильнее было бы назвать ее нормой поведения. Она-то и является базой для размышлений о практической этнопсихологии. А разговор о ней начинается с типов мужского и женского поведения с точки зрения мифологического мышления.

Современный человек считает нормальным воспринимать миры как множественные, а жить в одном из них. Под мирами мы здесь будем понимать различные территории времяпрепровождения – дом, учеба, работа и т. п. Поскольку ты работаешь не на себя, работа воспринимается как «время, потраченное на дядю», что означает, что твое время наступит после работы или в отпуске. Работа – это псевдожизнь, настоящая жизнь только вне работы. Следовательно, и мир работы для современного человека – псевдомир. Так же и учеба, поскольку мы чаще всего учимся для родителей или для будущей работы. Следовательно, учеба – это подмир псевдомира для нашей психики. Дом – вообще место, откуда хочется сбежать, место, заполненное требованиями, разборками и скандалами, иными словами, это даже не псевдомир, это мир инфернальный. С этой точки зрения, мы по-настоящему живем, только вырвавшись на свободу, что бывает крайне редко. Чаще из-за общей колоссальной зажатости условиями и условностями жизни мы вместо себя выпускаем на свободу внутреннего зверя. В итоге мы просто начинаем бояться свободы из-за ее последствий.

Человек традиционной эпохи воспринимает одновременно множество миров, но живет в них, как в едином мире. Если мы сейчас не можем позволить себе видеть домовых или летающую ведьму, потому что это принадлежит к миру психиатрической лечебницы, то для человека той поры это было нормально. Просто он знал, что эти существа относятся к миру богов, но миры совмещаются в настоящем, как совмещается для крестьянина дом с храмом – хоромы, или труд с праздником, потому что любым своим трудом ты совершаешь обряд в честь какого-то из богов, тем более, что для праздника нужно всего лишь перейти из труда в праздность. В крестьянском быту значительно меньше границ и различий между хозяйственными и жизненными территориями, гораздо меньше дистанция между человеком и животным, но и до богов совсем близко. Ты никогда не сумеешь по-настоящему служить богу, если не сумеешь прозревать его образ в ком-то из живущих в твоем мире. Может быть, русский народ не знал понятий типа аватар, инкарнация, воплощение, полноценно передающих эти восточные термины. Но то, что в каком-то своем смысле воплощением, символом и жрицей Великой Богини Матери в деревенской семье была старшая женщина, Баба, это совершенно определенно.

Позволю себе еще одну большую цитату из работы сейчас практически забытого русского исследователя прошлого века Д. О. Шеппинга «Русская народность в ее поверьях, обрядах и сказках».

Доныне слепо верят наши простолюдины в существование Ведунов и Ведьм, как нет почти деревни, где бы не жили знахари и знахарки; это омельченное представление ведомства, лишенного своей сверхъестественности. Знахари и знахарки – просто люди, находящиеся, по суеверному понятию народа, в сообщении с нечистой силой, но постоянно помогающие человеку во всякой беде; тогда как Ведуны и Ведьмы ничто иное, как сама воплощенная нечистая сила, почему они имеют пред знахарями преимущество сверхъестественных полетов по воздуху и превращений (оборотов) в разных животных и даже в неодушевленные предметы. Словом, знахарство – ремесло (наука), действительно существующее в наших деревнях, когда одно только суеверное невежество может подозревать человека в ведомстве и чародействе.

Самые поверья о Ведунах и Ведьмах, их нравы, действия, атрибуты, их тесная связь с очагом, даже их сборища на Лысой горе, вокруг чертова требища, в великие дни Купалы и Коляды, все это носит на себе чисто человеческий характер аллегорического изображения кумирослужения, жречества и праздничных торжеств нашей дохристианской старины.

Постоянное смешение в представлениях Ведунов и Ведьм, человеческого с мифическим и естественного с сверхъестественным, не дозволяет нам вполне отождествить это представление с настоящими знахарями и знахарками, почему вероятнее предположить, что Ведуны и Ведьмы олицетворяли в нашей мифологии отвлеченное понятие жрецов и жриц, как Домовой изображает собою отвлеченную идею домохозяина и главаря семейства.

В общественном языческом богослужении, где избрание или порывы вызывали старика из толпы на исполнение жреческих обязанностей, эта священная должность поручалась, вероятно, тем старцам, которые долгой опытной жизнию приобрели общую славу людей, более других ведающих и знающих в области языческих познаний и верований. Эти знахари, или вещие, самим священнодействием осенялись, по народному представлению, высшей, сверхъестественной силой; как посредники между человеком и божеством, они становились выше простых смертных и, как жрецы и временные представители божества, могли даже иногда почитаться непосредственными воплощениями оного, если судить по вышеприведенному обряду Воронежского Ярылы (где старика из толпы сначала рядят, а потом почитают как бога Ярилу – А.А) и другим подобным примерам, где человек (старик, девушка, дитя) представляет собою самое божество, носит его имя и является лицом, к которому непосредственно обращаются песни (мольбы) и поклоны народа. Напротив, в тех обрядах, где дерево, чучело или чурбан (чур-бан-ван) служат символом божества, жрец или совершенно исчезает, или остается, относительно божества, простым, совершенно посторонним человеком.

Такое понятие жреца, как высшего посреднического лица, развило со временем и отвлеченное, чисто мифическое представление Ведуна и Ведьмы; почему оно и потеряло, во время христианства, свое благое значение, сохранившееся в знахаре и знахарке, этих чисто человеческих проявлениях той же мысли.

В семейном богослужении понятие вещего жреца должно было слиться с образом Домового Дедушки. Женского же лица, соответствующего значению Домового, в народной памяти не сохранилось, несмотря на важную роль хозяйки в семейном быту, и многочисленных обрядов и забот, подлежащих, по суеверным обычаям, исключительному попечению старшей женщины семьи или дома. Вот почему это затерянное лицо мифической хозяйки следует искать, по нашему мнению, в древнейшем благом значении Ведьмы. Ей по преимуществу принадлежит эпитет бабы, бабушки, как Домовому принадлежит прозвание дедушки. Оба они имеют тесную связь с домашним очагом и всеми его принадлежностями, и даже взаимная вражда их легко объясниться может постоянной враждою чужих Домовых между собою.

Это сличение Домового с Ведьмой можно проследить во многих преданиях и суевериях нашего народа.

Домовой своих лошадей кормит и чистит, а чужих мучает, ездя на них по ночам: Ведьма же доит и портит чужих коров. Это прибавление слова: чужих, в народном поверье не есть случайность, и прямо показывает нам, что относительно своих коров Ведьма, напротив, почиталась их покровительницей.

Вообще лошадь и корова, в нашем домашнем быту, как будто олицетворяют собою разделение хозяйственных занятий мужчины и женщины, почему, при переходе в новый дом, тесть хозяина дарит ему лошадь, которую хозяин встречает у ворот и кормит из своих рук, теща же дарит корову, которую хозяйка встречает с теми же обрядами.

Совершенно подобное отношение имеет, по-видимому, и собака с кошкой. Первая, как хранитель дома от внешнего нападения воров или диких зверей, находится под покровительством Домового, который сам лает и воет собакой; кошка же, как истребитель крыс и мышей, уничтожающих домашние запасы, перешла в атрибуты Ведьмы: «Кошка да баба завсегда в избе, а мужик да собака завсегда на дворе». Вообще различие в значении мужского и женского лица Домового можно отыскать только в занятиях и должностях хозяина и хозяйки, получивших в семейном быту, за давностью обычая, значение законных обрядов.

Как понятие владения, и права собственности, домовой является под именем Чура; он не только охраняет дом от всякой пропажи и изгоняет одним именем своим (чур ми, чур меня) всякую нечистую силу, но как чурбан переходит даже в материальное изображение межи, и в пословице «через чур и конь не ступит» его имя употребляется как синоним границы. Вероятно, в этом же смысле получили у нас полевые и водяные духи название Дедушек как хранителей владений своей семьи. Так, например, гуси и утки летом находятся под покровительством Водяного Дедушки, а зимою – Домового.

Чешское предание о злых бабах, которые крадут грудных детей и удушают их своими ласками, равно как порчи ведьмами беременных женщин и простонародный обычай поверять обязанности повивальной бабки старшей женщине в семье, обыкновенно бабушке новорожденного, все это прямо указывает нам одну из важнейших сторон мифической Бабушки, как покровительницы родов и детства. С другой стороны, ее попечению подлежала, по-видимому, и вся женская часть домашнего хозяйства: сохранение припасов и приготовление пищи; почему во всех обрядах, непосредственно касающихся до очага, варки и печенья, главное лицо постоянно хозяйка, или старшая женщина семьи. Она переносит огонь из старой печи в новый дом, она приносит крупу и варит кашу Васильевскою вечера; наконец, она только одна может присутствовать при таинственном смывании притолок от лихоманки, совершаемом ныне перехожей старухой-знахаркой, а вдревле вероятно вещей жрицей, на что указывают самые существенные части колдовского состава: уголь и зола из семи печей. Уголь же и зола, как труба, котел, кочерга и прочие принадлежности печки, постоянные и почти исключительные атрибуты Ведьм, как вещих жриц.

Мы сказали выше, что первая забота осенью – собирание плодов и заготовление зимних запасов; эта последняя обязанность постоянно поручается женщинам. У нас, где всякое занятие, всякая работа имеет свой праздник, свои игры и песни, женские занятия приняли и характер почти исключительно женских праздников. Так, например, Капустницы (в сентябре), когда женщины ходят по домам с песнями рубить капусту, Льняницы (28 октября), и пр. и пр. Вот почему сельские работы, с начала сентября, носят в народе имя бабьих работ, и самое время это называется бабьим праздником и бабьим летом, а у Карпатских Славян – бабьим морозом, по преданию, что в эти дни мороз на горах заморозил бабу-колдунью. С перенесением нового года и Авсеня на январь месяц, перешли у нас на Руси и праздники Ведьм на первые дни этою месяца. В Васильевский вечер Ведьмы крадут месяц, чтобы он не освещал ночные их проказы. Третьего января возвращаются они домой сердитые и голодные, что весьма знаменательно для нас в том отношении, что такое поверье прямо указывает на Ведьму, как на домовую бабушку».

Размышления Шеппинга, на мой взгляд, подводят итог моей статьи. Они не только замыкают кольцо мысли, начавшейся с образа старухи, которую преследуют как Ведьму только потому, что она исполняет повивальные обряды, но они подводят нас и к чрезвычайно важной для меня теме, которая, по-моему, есть мостик к этнопсихологическому исследованию некоторых бытовых форм поведения русского народа, связанных с так называемыми стереотипами мужского и женского поведения. Правда, стереотипное поведение – это закрепленные обычаем и привычками определенные поведенческие формы, меня же интересуют формы поведения только как выражение форм видения мира. Только тогда это исследование, на мой взгляд, станет по-настоящему психологическим. Каким образом самая старая женщина рода становится главой его? Ведь она не только утеряла уже силы, но и практически слепа?! Это загадка, и отгадать ее без исследования понятия Судьбы в традиционном русском мировоззрении вряд ли возможно. Царю Эдипу удается отгадать загадку Сфинкса о судьбе человека, то есть по-настоящему прозреть, только когда он окончательно слепнет. Бабушка становится хозяйкой дома и старшей жрицей домашнего храма, только когда, почти ослепнув, она начинает видеть, что надо делать, то есть прозревать законы мира и видеть единство и цельность всего, в том числе и поток обращающегося наничь времени. Тогда, видя токи Вселенной, ты видишь и пути вселения жизни. А они идут через человека в дом, а из дома-хором – и в домовину, и в храм. А когда дом и храм совмещаются, то домашний быт становится высшей формой служения, равнозначной высшему идеалу Дао или Буддизма – просто быть. Тогда твое новое Ведение позволит тебе приводить в Мир новые Души.

Следующий шаг – начать задавать вопросы. С этого момента началось мое ученичество. И началось оно с разговора о том, что народ, предавший своих богов, не может быть счастлив, потому что имя этим богам было Мир. Мир – как Природа, и Мир – как система законов, определяющих жизнь человека, которая становится победой только, если ты знаешь как себя правильно вести в этом мире.

Старик, бывший моим первым учителем, подарил мне инструмент для возвращения утерянного времени. Он сказал: если времена вывернулись наизнанку, значит, чем страшнее в сказке чудовище, тем чудеснее, тем значимее было это божество в том Мире. Вот это-то и есть самое сложное – рассмотреть в общепризнанном, очевидном его противоположность. Ведь все с детства знают, кто в сказке плохой, а кто хороший! Это так очевидно! И даже сказители, находясь в том же недоумении, свойственном их времени, начинают добавлять в сказку свои оценки или объяснения, тем самым запутывая ее еще больше. Тем не менее, попробуем все же рассмотреть подлинные лица хотя бы нескольких из русских богов. Начнем в том порядке, в каком располагала Богов по их значимости мифология Тропы.

В Зазеркалье, где мы теперь живем, все наизнанку, даже судьба Богини-матери – Бабы-Яги. Она одна из самых показательных, потому что женщины гораздо дольше хранили обряды, связанные с нею, чем мужчины, связанные с мужскими Богами. К счастью, по служению Бабе-Яге, кроме фольклора, мы имеем еще и богатейший этнографический материал. Для того, чтобы понять, что это за богиня и какого она требовала служения, посмотрим, как она описывается в фольклорно-сказочных материалах. Прежде всего мы обнаруживаем ее под именем Бабы-Яги костяной ноги в избушке на курьих ножках, причем ей там явно не хватает места, и частенько ее костяная нога в одном углу, а нос в другом в потолок врос. Это одно описание.

На следующем уровне мы имеем так же целый ряд описаний Бабы-Яги как отвратительной старухи, большой охотницы до маленьких детей. Она или пытается испечь их в печи, или всячески запугивает и заставляет много на себя трудиться, исполняя домашнюю работу. Такую Бабу-ягу мы обнаруживаем в «Василисе Прекрасной» у Афанасьева или в «Иване-дураке и Бабе-Яге» у Зеленина и во многих других сказках.

И третий образ мы обнаруживаем в сказках типа «Марья Моревна» или «Кощей бессмертный», где она какая-то значительная богиня порой космического масштаба, оказывающая герою содействие в обретении волшебного помощника, например, коня, или указывающая в числе трех сестер путь к его цели, чаще всего царевне, своей племяннице.

Как же совмещаются эти многочисленные и очень разнящиеся по масштабу и функциям сказочные образы в одном имени? Все противоречия убираются только в том случае, если мы увидим за этим сказочным персонажем объект реального поклонения, богиню. Тогда нереалистический образ страшной огромной старухи, едва умещающейся в собственной избушке, вращающейся на курьей ножке, превратится в деревянного или костяного идола, которому действительно с трудом хватает места в «лабазе» – так до сих пор называются в Сибири крошечные домики, поставленные на столбик где-то в укромном уголке леса для хранения родовых идолов.

Баба-яга, охотница до маленьких детей, окажется жрицей той же самой богини, которой посвящены идолы, и заниматься она будет во всех сказках какими-то неслучайными делами из разряда жреческого служения.

А Баба-яга из волшебных сказок и есть та Великая Богиня, которой посвящены и идолы и служение.

Можно ли это доказать? Конечно, обнаружить идолов Бабы-Яги в двадцатом веке у русских не удастся. Однако и в сказках, при их разборе, мы еще столкнемся с ними и, возможно, обнаружим подтверждение этого в записях этнографов. Гораздо более яркий и доказательный материал имеется в распоряжении исследователей по жреческому служению. За века своего бытования, особенно под давлением христианства, и обряд и отношение к нему коренным образом изменились. И тем не менее, если подойти доброжелательно и со вниманием, то мы обнаруживаем один из ярчайших примеров культового действа посвященного Богине, именуемой Бабой-ягой даже на рубеже двадцатого века и позже.

Это действо, когда-то воспринимавшееся как одно из самых благословенных, теперь в зазеркальном времени нашей культуры является одним из самых страшных обвинений против Бабы-Яги. Вот как рассказывается об этом в сказке «Иван-дурак и Яга-Баба» из Зеленинского сборника «Пермских сказок». Я буду выделять те места, которые потребуются для анализа.

Жил-был старик да старуха. У них был сын Иван-дурак. Вот Иван-дурак стал отпрашиваться от отца да от матери рыбу удить. «Где, – говорит, – рыбка клюнет, тут и стану удить!» – Старик да старуха подумали, подумали, да отпустили Ивана-дурака.

Вот он шел да шел, дошел до избушки: стоит избушка, на куричей голяшке повертывается. – «Избушка, избушка, стань к лесу задом, ко мне передом!» – Избушка стала.

Вот Иван-дурак зашел в избушку, а в ней середе полу лежит Яга-Баба:

«Фу-фу-фу! Русска коска сама на двор зашла!» – Взяла да и заперла его в голбец. «Я тебя завтра велю изжарить меньшой дочери».

Вот на другой день поутру растопилась печка. Меньшая-то дочь вышла и говорит: «Выходи, Иван-дурак, из голбца-то!» – Вот Иван-дурак вышел, она и говорит: «Садись, Иван-дурак, на лопату-ту!» – Иван-дурак сел, а сам руки и ноги расшарашил. Она и говорит:

«Встань, Иван-дурак, с лопаты-то, я тебя поучу! Вот как, – говорит, – сядь!» – Сама и села на лопату-ту. Иван-дурак бросил ее в печку да заслонкой и припер. Маленько погодя вынул ее и положил на голбчик. А сам опять в голбец ушел.

Яга-Баба вышла и стала есть. Съела да и говорит:

«Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках». – А Иван-дурак сидит в голбце да и говорит: «Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-ка косточках!» – «Ах ты, варнак эдакой! Завтра велю середней дочери изжарить тебя!»

Опять на другой день печка истопилась. Середня-та дочь и говорит: «Выходи, Иван-дурак, из голбца-та!» – Иван-дурак вышел. – «Садись, – говорит, – Иван-дурак на лопатку-ту!» – Иван-дурак сел, руки и ноги расшарашил. – «Не так! – говорит, – дай-ка я тебя поучу!» – Села на лопату-ту; он ее взял да и бросил. Вот изжарил ее, вытянул из печи, положил на голбчик, а сам опять в голбец ушел.

Яга-Баба наелась да и говорит: «Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках!» – А Иван-дурак сидит в голбце-то и говорит: «Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-то косточках!» – «Ах, ты, варнак эдакой! Завтра велю большой дочери изжарить тебя!»

Ну и вот, на третий день истопилась печка. Больша-та дочь вышла и говорит: «Вылезай, Иван-дурак, из голбца-та!» – Иван-дурак вылез. Она и говорит: «Садись на лопату-ту!» – Иван-дурак сел, руки и ноги расшарашил. – «Не умеешь ты садиться-то! Дай-ка я тебя поучу!» – И села сама на лопату-ту. Иван-дурак ее взял да и бросил в печку; изжарил и положил на голбчик, а сам опять спрятался в голбец.

Вот пришла Яга Ягинишна, съела дочь-ту да и сама говорит: «Покататься бы мне, поваляться бы мне на Ивановых-то косточках!» – А Иван-дурак и говорит: «Покатайся-ка ты, поваляйся-ка ты на дочериных-то косточках!» – «Ах ты, варнак эдакой! Завтра я тебя сама испеку!»

Вот на другой день печку истопила да и говорит: «Ну-ка, Иван-дурак, садись на лопату-ту!» – Он сел и опять так же – руки и ноги расшарашил. – «Ой ты, Иван-дурак, не умеешь садиться-то! Дай-ка я тебя поучу!» – Села сама Яга Ягинишна, а Иван-дурак бросил ее в печку; припер заслонку бадагом, а сам склал их-то именье на иху же лошадь да и уехал домой.

Я привожу здесь только одну сказку, но сказки такого типа всем известны, известна и узнаваема и реакция на поведение Бабы-Яги. Сказитель однозначно порицает ее и очень радуется расправе.

О том же самом и с той же оценкой рассказчиков мы сталкиваемся и в двадцатом веке. В сборнике В. Зиновьева «Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири» есть две былички, записанные одна в 1969 г., другая в 1977 г. Они последовательно развивают ту же тему.

213 …Это мне свекровь рассказывала. Один женился, а его мать невестку не полюбила. Невестка в положении ходила. Пришло время рожать, прилетают сороки (вещейки, которые в сорок превращаются и залетают в печную трубу, поэтому трубу всегда надо на ночь закрывать). Ну вот, они прилетели, усыпили невестку и вытащили ребеночка, (…) а потом сами-то улетели. Утром невестка просыпается – тяжело ей что-то очень, тяжело и живота нету. А старухи, которых она спрашивала, сказали ей, что она трубу не закрыла к ночи, сороки прилетели и унесли… Первого ребенка так, и со вторым така же история. Это все свекровь подстраивала, она же невестку-то сильно не любила.