Текст книги "Мир Тропы. Очерки русской этнопсихологии"

– А что, Кать, а не показать!?

Она тоже засмеялась и махнула на него рукой, как на ребенка, мол, разошелся старый.

Тогда он поставил меня возле койки и начал изображать медведя, а жене велел изображать водящего. Пластика у него, откровенно говоря, была исключительная, и в какой-то миг у меня даже слегка стало двоить восприятие. Я чувствовал, что перестаю понимать, что это за существо передо мной. И не то, чтобы я хоть на миг перестал видеть старика, но и человечье в нем стало каким-то непостоянным, словно мерцающим. Он по-медвежьи пошевелил вытянутыми губами, поуркал утробно и вдруг рявкнул. Это было как мощнейший, хотя вроде бы и мягкий, удар в низ живота и в ноги. Я почти потерял сознание и очнулся лежа на кровати, Первое, что зафиксировало мое зрение, это, что тетя Катя стоит в той же позе рядом с изголовьем кровати и смеется вместе с Поханей. К тому моменту я уже был подготовлен предыдущим общением со стариками на Владимирщине, что они могут оказывать на меня сильнейшее воздействие. Но вот почему при такой силе посыла, какая была в этом яганье, оно не зацепило старушку, я не мог понять много лет, пока не попробовал это сам.

Естественно, я попытался покопаться в словарях и обнаружил, что языковеды производят Ягу от язи – ведьмы, очевидно, со старославянского, но одновременно в родственных нашему славянских языках слово, звучащее как еза, означает гнев, муку, пытку, ужас. Когда я это прочитал, я понял, что такое ужас. Мы ведь обычно не очень глубоко вдаемся в смысл слов, используем их скорее как знаки. Для нас ужас – какой-то вид страха, разве что в чем-то посильней. Если учесть, что ужас – это не страх, а некое состояние, при котором сковывается физическое тело, или некая сила, охватывающая и парализующая тебя, то именно это я и испытал при яганье. А в этимологическом словаре Фасмера я нашел в статье «яглый» (что означает «ярый, ревностный, быстрый») следующее: «Допустимо родство с лит. jega “сила”, вин. п. ед. ч., jega, nuojega “состояние”, jegti, jegiu “мочь, быть в состоянии”, лтш. jega “смысл, разум”». И к тому же все это еще каким-то образом соотносится с «цветущим возрастом, юностью». Каким? Раз это слово встречается в разных языках, значит, оно очень древнее и имеет общую индоевропейскую основу. Вполне допустимо, хотя решать это должны специалисты, что основа эта просматривается в слове «ягода». Фасмер пишет об этом так: «Пра-слав. *aga реконструируется на основе ц. слав. (церковно-славянского) виняга… словен. vinjaga “виноградная лоза”;…Гринкова… и сл. Мошинский… относит слав. слово к и.-e. (индоевропейскому)К *ag – “съедобный плод, ягода”…»

Казалось бы несовместимые, противоречащие другу другу значения – от гнева и ужаса через силу к съедобному плоду. Я бы еще добавил старославянское jagra – так когда-то звучало слово игра. Сведено это все в единое может быть только в том случае, если все это какие-то проявления Божества. Божества, которое я бы назвал Матерью Урожая. Так и латинский Марс умудрился совместить в себе бога Смерти и бога Плодородия. Такими же предельно противоречивыми являются и Христианский Бог и древнерусский Род – порождающий жизнь и поражающий ее молнией – Родией, которая впоследствии стала орудием Перуна. Противоречивость, а точнее, совмещение многих противоречий в единстве – черта не только богов, но и всех обрядов перехода, инициаций – обрядов, переводящих человека в иное состояние. Совмещать противоположное не просто их черта, это их задача, как и задача осуществляющих эти переводы Богов и жрецов. Так и предстоящие роды страстно ожидаются и чрезвычайно пугают. Но пугает даже вид выпечки хлеба, если кто в этот момент закладывал в раскаленное печное нутро и пытался его оттуда достать. Печь, печной закут – чисто женское место в избе. Мужчина в традиционной культуре считается просто неспособным заправлять печными делами, как, впрочем, и рожать. За печь в доме отвечает старшая женщина, в роду – Бабушка. Она же отвечает за родовспоможение.

Богиня-повитуха, да еще Мать Урожая – это, очевидно, одна из Рожаниц, которым вместе с Родом когда-то «жерали» наши предки, причем тоже старшая. Она – Мать Богов, потому что проявленное в мире людей есть лишь эманация божественных качеств. Если она в мире людей покровительствует рождению, значит, в мире Богов она рожает и принимает роды. «Ведьмы», которые перепекали или пытались перепечь ребенка, явно не задумываясь, этим вторили каким-то действиям Великой Богини-матери, творя первый обряд в жизни нового человека. Но если «печное действо» является переходным обрядом, то можно попытаться понять каким, а заодно поискать другие обрядные имена этой Богини

Начнем с инициаций. Многие исследователи считают, что «странности» в поведении Бабы-Яги вызваны практическими потребностями обрядов посвящения, то есть инициаций. Об этом говорят В. Топоров и В. Иванов в статье «Баба-Яга» в энциклопедическом словаре «Славянская мифология»: «Связь с дикими зверями и лесом позволяет выводить ее образ из древнего образа хозяйки зверей и мира мертвых. Вместе с тем такие атрибуты Б.Я., как лопата, которой она забрасывает в печь детей (ср. обряд перепекания ребенка), согласуется с интерпретацией сказок о ней как о жрице в обряде инициации». Приведу на эту же тему большую цитату из работы В. Г. Балушок «Инициации древних славян».

«Всякая инициация, как известно, структурно делится на три фазы: 1) выделение индивида из коллектива; 2) пограничный период; 3) реинкорпорация в коллектив. На первой фазе инициации юношей доставляли на место, где они должны были проходить посвятительные ритуалы. Это событие на материалах восточнославянских волшебных сказок подробно рассмотрел В. Я. Пропп. Он определяет, что лагерь, где совершается посвящение, находится в лесу. Легенды о оборотнях тоже, как правило, местом, где живут превращенные в волков, называют лес, реже поле. Проведение инициации за пределами своей территории, особенно в лесу, является характерной чертой этого обряда у многих народов. Инициация, как известно, предполагает определенную мифологическую интерпретацию пространства, в частности, выход за пределы своей территории приравнивался к смерти, а нахождение в таком священном лесу воспринималось как пребывание на “том” свете. Отсюда большая роль, которая отводилась в восточнославянской инициации божествам потустороннего мира. Отражением одного из таких божеств в сказке является Яга. По мнению немецкой исследовательницы Р. Бекер, специально изучавшей данный вопрос, образ Яги восходит к древнеславянской языческой богине Мокоши. Среди ее функций были определение судьбы человека и владычество над миром мертвых.

В реальной жизни молодых людей по прибытии в лагерь инициации встречали, по-видимому, жрицы этой богини. В большинстве “инициационных” сказок Яга (иногда ведьма) выступает одним из главных действующих лиц, проводящих инициацию. В легендах об оборотнях-вовкулаках превращение людей в волков очень часто, если не в большинстве случаев, осуществляют тоже женские персонажи – ведьмы, колдуньи и т. п. Это позволяет интерпретировать сказочную Ягу (ведьму) и как жрицу Мокоши в обряде инициации. Но женщины-жрицы проводили начальный этап инициации, в частности? встречали инициируемых в лесу. В дальнейшем их роль переходила к жрецам-мужчинам, так же как и роль женской богини к мужскому божеству».

К сожалению, мне была недоступна работа Бекер, тем не менее, я полностью разделяю ее взгляд автора цитаты на роль Яги в посвятительных обрядах. Правда, Балушок говорит в своей работе, как и Пропп, о мужских посвящениях, но мне кажется, что роль Бабы-Яги в женских посвящениях была не меньше, а, пожалуй, больше. В детских же посвящениях она, очевидно, была основной. Приглядимся к женским посвящениям. Послушайте сказку «Василиса Прекрасная» из собрания сказок Афанасьева. Несмотря на то, что текст сказки, очевидно, подвергался литературной обработке, она настолько характерна для традиционного мышления, что мы вполне можем ее использовать для знакомства с тем, как наши предки видели мир. Единственное искажение рассказчиком смысла мифа, скрывающегося за сказкой, я вижу в имени героини. Она, конечно, Василиса Премудрая. По крайней мере, ею она становится, пройдя все испытания. Я, как и прежде, буду выделять в сказке те места, на которые хотел бы обратить внимание, потому что потом нам придется заняться их анализом.

В некотором царстве жил-был купец. Двенадцать лет жил он в супружестве и прижил только одну дочь, Василису Прекрасную. Когда мать скончалась, девочке было восемь лет. Умирая, купчиха призвала к себе доску, вынула из-под одеяла куколку, отдала ей и сказала: «Слушай, Василисушка! Помни и исполни последние мои слова. Я умираю и вместе с родительским благословением оставляю тебе вот эту куклу; береги ее всегда при себе и никому не показывай; а когда приключится тебе какое горе, дай ей поесть и спроси у нее совета. Покушает она и скажет тебе, чем помочь несчастью». Затем мать поцеловала дочку и померла.

Что означает эта «смерть» матери, мы посмотрим позже, сейчас я бы хотел обратить внимание на образ «куколки». Она, несомненно, идол какого-то божества, требующего треб, но за это исполняющий просьбы и помогающий в жизни. Поскольку предметы культа всегда «узко специализированны», то есть работают только на то божество, которому принадлежат, то мы можем сделать вывод, что «куколка» посвящена той богине, к которой отправится девочка, а мама заранее предполагала, что ей потребуется кукла и придется туда идти.

После смерти жены купец потужил, как следовало, а потом стал думать, как бы опять жениться. Он был человек хороший; за невестами дело не стало, но больше всех по нраву пришлась ему одна вдовушка. Она была уже в летах, имела своих двух дочерей, почти однолеток Василисе – стало быть и хозяйка и мать опытная. Купец женился на вдовушке, но обманулся и не нашел в ней доброй матери для своей Василисы. Василиса была первая на все село красавица; мачеха и сестры завидовали ее красоте, мучили ее всевозможными работами, чтоб она от трудов похудела, а от ветру и солнца почернела; совсем житья не было!

Если мы внимательно присмотримся к образу «вдовушки-мачехи», то обнаружим, что она отвечает требованиям, предъявляемым к повитухе: быть в возрасте и иметь собственных детей. Более того, то же самое «требуют» сказки об изжаривании детей от Бабы-Яги: она тоже пожилая женщина без мужа, но имеющая нескольких детей. На мой взгляд – это требование предъявлялось не только к повитухе, но к любой жрице Богини-Роженицы. То, что мачеха – не повитуха, в сказке очевидно, но очевидно и то, что ее появление не случайно. По сути, она появляется после исчезновения родителей, но перед приходом к Бабе-Яге и даже «перевозит» девочек в особый дом возле леса. Скорее всего, перевез туда Василису отец. Подтверждением этого являются многочисленные сказки типа «Морозко», где именно отец отвозит девочку, а иногда всех детей в лес для прохождения испытаний. И перевез он ее специально, чтобы передать новой «матери», неродной вместо родной. Неродной является крестная мать. Матерью именуется настоятельница женского монастыря. И даже попадья в быту именуется матушкой. Новая «мать» Василисы явно имеет право на это имя, потому что она исполняет цикл детских обрядов шести-восьми лет. Это второй цикл обрядов после повивания, который осуществляется профессиональным жрецом. Промежуточные, очевидно, осуществлялись родителями. Для прохождения их отец увозит Василису в особый дом.

Василиса все переносила безропотно и с каждым днем все хорошела и полнела, а между тем мачеха с дочками своими худела и дурнела от злости, не смотря на то, что они всегда сидели сложа руки, как барыни. Как же это так делалось? Василисе помогала ее куколка. Без этого где бы девочке сладить со всею работою! Зато Василиса сама бывало, не съест, а уж куколке оставит самый лакомый кусочек, и вечером, как все улягутся, она запрется в чуланчике, где жила, и потчевает ее, приговаривая: «На куколка, покушай, моего горя послушай! Живу я в доме у батюшки, не вижу себе никакой радости; злая мачеха гонит меня с белого света. Научи ты меня, как мне быть и жить и что делать?» Куколка покушает, да потом и дает ей советы и утешает в горе, а наутро всякую работу справляет за Василису; та только отдыхает в холодочке да рвет цветочки, а у нее уж и гряды выполоты. И капуста полита, и вода наношена, и печь вытоплена. Куколка еще укажет Василисе и травку от загару. Хорошо было жить ей с куколкой.

Прошло несколько лет; Василиса выросла и стала невестой. Все женихи в городе присватываются к Василисе; на мачехиных дочерей никто и не посмотрит. Мачеха злится пуще прежнего и всем женихам отвечает: «Не выдам меньшой прежде старших!», а проводя женихов, побоями вымещает зло на Василисе.

Мы прекрасно знаем, что посвящение потому и производилось в лесу, чтобы создать эффект «того света», то есть условного умирания из состояния дитяти, ребенка для того, чтобы потом родиться или возродиться уже человеком. Не надо забывать, что по понятиям русского языка ребенок еще не только не человек, он еще даже не имеет пола. Дите! В пол посвящали на одном из самых ранних обрядов-постригов, когда мальчика сажали на мужские орудия труда, коня или оружие, девочку – на прялку или что-то подобное. Это происходило с года до трех. Следующий обряд происходил в шесть-восемь лет. А затем шла та самая инициация во взрослых половозрелых членов общества, после которой можно было вступать в брак и о которой написано так много исследований. В них также говорится, что обрядов посвящения было два и упоминается возраст в 7 лет. Однако обряд шести-восьми лет, на мой взгляд не получил достаточного освещения.

Мне кажется, он был не совсем обрядом посвящения. Скорее всего, это был какой-то иной обряд, хотя посвящения могли быть в него включены, скажем, как завершающая или вступительная часть. Но для того, чтобы к нему подобраться, надо присмотреться к периодам жизни между обрядами. Они как бы пустотны, они как те места в летописях, где стоит: А в лето такое-то бысть тишина. Историки не справляются с расшифровкой тишины, потому что в ней нет событий, а есть только быт. Но он-то и есть самая жизнь! Это уже дело этнографов. Но и у этнографов есть свои «тихие» участки, вроде накопления психических качеств в периоды между посвящениями. Это скорее тема для этнопсихолога. Но этнопсихологии практически не существует, поэтому я вынужден лишь обозначить это поле для последующего исследования.

Самым первым обрядом, безусловно, было само рождение, точнее, сопровождавший его очень важный обряд переноса человека в этот Мир. Затем шел набор качеств, завершавшийся в 1–3 года посвящением в пол. После этого идет новый период накопления качеств до 6–8 лет, когда над ребенком совершают новый обряд, после чего он опять набирает качества до основного посвящения в 15 лет, после которого он принимается в члены общества людей и должен вступить в брак. Обряды переходов очень важны для жизни человека традиционного общества. Но эти обряды не более чем очень сложные экзамены, основное же накопление новых качеств происходит в промежутках между ними и является гораздо более важным для изучения устройства традиционных обществ. Во взаимоотношениях между собой взрослые люди могут ошибаться или отступать от каких-то норм – они даже в этих нарушениях всегда достаточно осторожны, чтобы не сделать того, что нарушит мир. Поэтому законы Мира плохо просматриваются сквозь зафиксированные этнографами взаимоотношения взрослых. Но вот в отношении к детям, в их воспитании взрослые вынуждены быть предельно точны и требовательны. Иначе мир пойдет не туда. Именно этим вызваны ужасающие нас строгости и жестокость при инициациях. Крошечная ошибка при воспитании со временем поведет к накоплению чужих качеств, и вместо человека ты приведешь в этот мир нечто страшное, имя которому – чужой! Если цель мира людей – быть, то основная задача, которую надо решить для достижения этой цели, – правильно отобрать зерна, из которых разовьются люди этого мира, люди, которые позволят быть именно ему. Другие люди автоматически означают другой мир. Любое живое существо, даже общественное, в первую очередь озабочено сохранением своей жизни. Если это так, то означает это то, что в любом традиционном обществе должна быть сильнейшая система воспитания и параллельная ей система общественного контроля за воспитанием, воспитателями и воспитуемыми. Эта система должна явиться одной из основных составных частей нравственности традиционного общества. Система воспитания должна для того, чтобы быть по-настоящему действенной, быть буквально растворенной в быту и даже не осознаваться ее исполнителями, как не осознается дыхание или зрение, пока не нарушится. Это опять же большая тема для специального исследования этнопсихологов. Кроме бытового воспитания, можно предположить в традиционном обществе и наличие специальной системы обучения, хотя бы для избранных. И мы действительно обнаруживаем следы такой системы обучения, которую можем «условно» назвать жреческой.

Следы специального обучения мы встречаем в кельтском эпосе – это обучение великого кельтского героя Кухулина у Скатах и Уатах – женщин-воительниц, напоминающих нашу Бабу-Ягу. В учебу отдает мать по достижении семи лет и героя русского эпоса – Вольха Всеславьича. И «учеба ему в наук пошла». Индуизм же, как наследник брахманизма или ведической религии, сохранил до сих пор Упанаяну, обряд ученичества, который в чем-то принципиально отличается от обрядов посвящений, хотя и включает в себя посвящение как введение в сам обряд. Индийский ученый Р. Пандей в книге «Древнеиндийские домашние обряды» так передает высшую цель Упанаяны, цитируя одного из древних мудрецов: «Учитель, посвятив ученика посредством махавьяхрити, пусть научит его ведам и правилам поведения». Махавьяхрити, между прочим, всего лишь три священных слова, означающих землю, воздух и небо. А веды по-русски означают знание. Обряд ученичества, на мой взгляд, оказался утерянным в наших представлениях о русской традиционной культуре. Очевидно, это произошло потому, что он никем не был зафиксирован в чистом виде. Но он не существует как чистое ученичество и в Индии. «В позднейшем развитии санскары ее значение как церемонии начала обучения вообще исчезло. Слово “упанаяна” стало употребляться в значении ритуального действия, совершаемого незадолго до брака дваждырожденного». В позднюю эпоху этот обряд «деградировал», как сетуют его знатоки в Индии, до пострига и повязывания ритуального пояса, что, кстати, чрезвычайно характерно и для России, где пояс одевался даже под одежду как сильнейший оберег. Однако вернемся к сказке.

Вот однажды купцу понадобилось уехать из дому на долгое время по торговым делам. Мачеха и перешла на житье в другой дом, а возле этого дома был дремучий лес, а в лесу на поляне стояла избушка, а в избушке жила баба-яга никого она к себе не подпускала и ела людей, как цыплят. Перебравшись на новоселье, купчиха то и дело посылала за чем-нибудь в лес ненавистную ей Василису, но эта завсегда возвращалась домой благополучно; куколка указывала ей дорогу и не подпускала к избушке бабы-яги. Пришла осень. Мачеха раздала всем трем девушкам вечерние работы: одну заставила кружева плести, другую чулки вязать, а Василису прясть, и всем по урокам. Погасила огонь во всем доме, оставила одну свечку там, где работали девушки, и сама легла спать. Девушки работали. Вот нагорело на свечке, одна из мачехиных дочерей взяла щипцы, чтоб поправить светильню, да вместо того, по приказу матери, как будто нечаянно и потушила свечку. «Что теперь нам делать? – говорили девушки. – Огня нет в целом доме, а уроки наши не кончены. Надо сбегать за огнем к Бабе-Яге!» – «Мне от булавок светло! – сказала та, что плела кружево. – Я не пойду». – «И я не пойду, – сказала та, что вязала чулок. – Мне от спиц светло!» – «Тебе за огнем идти, – закричали обе. – Ступай к бабе-яге!» – и вытолкали Василису из горницы.

Василиса пошла в свой чуланчик, поставила перед куклою приготовленный ужин и сказала: «На, куколка, покушай да моего горя послушай: меня посылают за огнем к бабе-яге; баба-яга съест меня!». Куколка поела, и глаза ее заблестели, как две свечки. «Не бойся, Василисушка! – сказала она. – Ступай, куда посылают, только меня держи, всегда при себе. При мне ничего не станется с тобой у бабы-яги». Василиса собралась, положила куколку свою в карман и, перекрестившись, пошла в дремучий лес.

Понятие дремучего леса чрезвычайно важно для изучения русской традиционной магии. Дрем одновременно является и непроходимым лесом, и болотом, и состоянием сознания. Полусонным, по понятиям современной психофизиологии, и полупробужденным, по понятиям колдуна. Во всяком случае, так объясняли это мне те настоящие деревенские колдуны, которых мне довелось в свое время встречать на бывшей Ростово-Суздальской земле.

Я не случайно заговорил о состояниях сознания. Любой исследователь обрядов перехода согласится с тем, что ребят во время инициации специально приводили в измененные состояния сознания и пробуждали тем самым у них способность к восприятию иных реальностей сквозь наш мир или же восприятия нашего мира как мира мифологического, мира наполненного знанием. Средства, которые применялись к посвящаемым, выглядят дикими, варварскими, подчас жестокими. Тем не менее, они абсолютно действенны. Для переходной фазы «были характерны <…> физические испытания посвящаемых – нанесение им болезненных ударов, ран, голодание, всяческое их унижение. <…> Так, во время инициаций в молодежных объединениях украинцев, поляков, чехов, словаков, существовавших вплоть до рубежа XIX–XX вв., молодых парней подвергали всяческому осмеянию и издевательству. Их били, брили деревянной бритвой, причиняя боль, поднимали вверх за волосы, заставляли залезать на столб и кукарекать, «плавать» в пыли, бросали в воду, мазали сажей и нечистотами лицо, пришивали к одежде тряпки и т. п. Инициируемые не должны были смеяться, говорить, есть и пить» (Балушок, с. 5). Мифологическое восприятие мира есть восприятие глубинных архетипов психики, тех архетипов, которые определяют тебя как человека. Что-то в тебе может быть разрушительно для мира, и это нужно выявить до того, как ты станешь его членом. Возможно, разобраться в этом поможет глубокое психологическое исследование дедовщины в современной армии, так похожей на практику посвящений.

Но это все мужские инициации. А возможно ли что-то подобное у женщин? Обратимся к Зеленину. В статье «Обрядовое празднество совершеннолетия девицы у русских» он не только рассказывает, что женщины при достижении возраста замужества подвергались ритуальным истязаниям, хотя и более легким, чем мужчины, но также исследовал обряд «прыганья в поневу», являвшийся символической формой согласия девушки на вступление в брак. «Испытание девушки-невесты, испытание двоякое, физическое и нравственное. Первое состоит в том, что невеста должна суметь спрыгнуть с лавки на пол в подставленную ей одежду или другой предмет. Промах в прыжке, по словам Глаголева, ведет за собой отсрочку в сватовстве до следующего года. Нравственное испытание заключается в том, что девушка должна проявить свое самосознание, свою собственную непреклонную волю. Произносимая девушкой формула “хочу – вскочу, не хочу – не вскочу” и служит именно выражением этой твердой ее воли. Формула эта произносится трижды, дважды или же неопределенное число раз; она служит ответом на упрашивания и уговаривания со стороны – матери, отца, родителей, родных и соседей. Это проявление девушкой своей твердой воли нельзя не сопоставить с требованием мужественного перенесения боли в указанных выше обрядах народностей Нового Света и с формулою “будь тверд как камень”, произносимою в древнеиндийском обряде посвящения ученика».

Я специально выделил эту вроде бы неожиданную концовку, которая для меня означает, что Зеленин – один из авторитетнейших наших этнографов – возможно, ощущал нечто гораздо большее, чем внешнее сходство этих обрядов. А. Глаголев, первым описавший обряд одевания поневы, сопоставляет его с обрядом одевания семнадцатилетних римлян в пурпуровую тогу. Конечно, обряды меняются, утрачиваются или заимствуются народами, но, тем не менее, очень многое и сохраняется до сих пор от самых глубоких времен, скажем, от времен индоевропейского единства. И особенно много этих «свычаев и обычаев», на мой взгляд, было сохранено до двадцатого века русским крестьянством.

Мне кажется, что в восемь лет Василиса не теряет мать, а расстается с ней, потому что уходит в ученичество, которое проходит у жрицы, содержательницы «дома у леса», который, мне думается, сопоставим с открытым В. Я. Проппом «домом в лесу» – домом, в котором происходят мужские инициации. Эта жрица явно осуществляет предварительное обучение, возможно, долгое, заканчивать которое своеобразным экзаменом приходится в лесном доме Бабы-Яги. Причем, обратите внимание, Баба-Яга прямо естественно знает и эту жрицу и остальных ее «дочек-учениц». Ясно, что в лес отправляются только те, кто готов, кто подготовлен, Похоже, что первую проверку подготовленности Василиса проходит во время моления в чуланчике, когда приводит себя в такое измененное состояние сознания, что может воспринимать иную реальность – ожившего идола, и даже раскрывает ворота иного мира и вступает в него. Я употребляю термин ворота, хотя она оказывается вроде бы в лесу, потому что это одновременно двор, двор богини.

Идет она и дрожит. Вдруг скачет мимо ее всадник: сам белый, одет в белом, конь под ним белый, и сбруя на коне белая, – на дворе стало рассветать. Идет она дальше, как скачет другой всадник: сам красный, одет в красном и на красном коне, – стало всходить солнце.

Василиса прошла всю ночь и весь день, только к следующему вечеру вышла, на полянку, где стояла избушка яги-бабы; забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские, с глазами; вместо верей у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. Василиса обомлела от ужаса и стала как вкопанная. Вдруг едет опять всадник: сам черный, одет во всем черном и на черном коне; подскакал, к воротам бабы-яги и исчез, как сквозь землю провалился, – настала ночь. Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня. Василиса дрожала со страху, но, не зная куда бежатъ, оставалась на месте.

Скоро послышался в лесу страшный шум: деревья трещали, сухие листья хрустели; выехала из лесу баба-яга – в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает. Подъехала к воротам, остановилась и, обнюхав вокруг себя, закричала: «Фу-фу! Русским духом пахнет! Кто здесь?» Василиса подошла к старухе со страхом и, низко поклонясь, сказала: «Это я, бабушка! Мачехины дочери прислали меня за огнем к тебе». – «Хорошо, – сказала яга-баба, – знаю я их, поживи ты наперед да поработай у меня, тогда и дам тебе огня; а коли нет, так я тебя съем!» Потом обратилась к воротам и вскрикнула: «Эй, запоры мои крепкие, отомкнитесь; ворота мои широкие, отворитесь!» Ворота отворились, и баба-яга въехала, посвистывая, за нею вошла Василиса, а потом опять все заперлось. Войдя в горницу, баба-яга растянулась и говорит Василисе: «Подавай-ка сюда, что там есть в печи: я есть хочу».

Василиса зажгла лучину от тех черепов, что на заборе, и начала таскать из печки да подавать яге кушанье, а кушанья настряпано было человек на десять; из погреба принесла она квасу, меду, пива и вина. Все съела, все выпила старуха; Василисе оставила только щец немножко, краюшку хлеба да кусочек поросятины. Стала яга-баба спать ложиться и говорит: «Когда завтра я уеду, ты смотри – двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, белье приготовь, да пойди в закром, возьми четверть пшеницы и очисть ее от чернушки. Да чтоб все было сделано, не то – съем тебя!» После такого наказу баба-яга захрапела; а Василиса поставила старухины объедки перед куклою, залилась слезами и говорила: «На, куколка, покушай, моего горя послушай! Тяжелую дала мне яга-баба работу и грозится съесть меня, коли всего не исполню; помоги мне!» Кукла ответила: «Не бойся, Василиса Прекрасная! Поужинай, помолися да спать ложися; утро мудреней вечера!»

Ступа, шест, помело, в конце сказки бердо – все это предметы женского обихода, одновременно имеющие и магическое значение. Языку вещей в народной культуре посвящено немало работ, поэтому я пока их пропускаю, но прошу обратить внимание на признаки обилия в доме Бабы-Яги. Чуть раньше мы заметили, что обряд начался осенью. И это явно не случайные слова. Мы имеем здесь все признаки праздника урожая, госпожинок или дожинок с их совместными обильными пирами или трапезами. Но это же позволяет задуматься и о роли Бабы-Яги в этом празднике, потому ее поведение указывает, что она ведет себя как хозяйка этого праздника или жрица хозяйки – госпожи жатвы, или, как я уже называл ее – Матери Урожая. И на фоне этого, что очевидно не случайно, требования к питанию ученика – еще одна параллель с Упанаяной, где ученик все ученичество обязан быть в воздержании. Единственное, может быть, отличие – свинина. Но она была настолько сакральной пищей для русских, что даже сам креститель Руси Владимир долго отстаивал в спорах с церковниками право есть свинину даже в посты, очевидно, если они приходились на прежние праздники. А упомянутые щи, скорее всего, род кваса.

Ранешенько проснулась Василиса, а баба-яга уже встала, выглянула в окно: у черепов глаза потухают; вот мелькнул белый всадник – и совсем рассвело. Баба-яга вышла на двор, свистнула – перед ней явилась ступа с пестом и помелом. Промелькнул красный всадник – взошло солнце. Баба-яга села в ступу и выехала со двора, пестом погоняет, помелом след заметает. Осталась Василиса одна, осмотрела дом бабы-яги, подивилась изобилью во всем и остановилась в раздумье: за какую работу ей прежде всего приняться. Глядит, а вся работа уже сделана; куколка выбирала из пшеницы, последние зерна чернушки. «Ах ты, избавительница моя! – сказала Василиса куколке. – Ты от беды меня спасла». – «Тебе осталось только обед состряпать, – отвечала куколка, влезая в карман Василисы. – Состряпай с богом, да и отдыхай на здоровье!»

К вечеру Василиса собрала на стол и ждет бабу-ягу. Начало смеркаться, мелькнул, за воротами черный всадник – и совсем стемнело; только светились глаза у черепов. Затрещали деревья, захрустели листья – едет баба-яга. Василиса встретила ее. «Все ли сделано?» – спрашивает яга. – «Изволь посмотреть сама, бабушка!» – молвила Василиса, Баба-яга осмотрела, подосадовала, что не за что рассердиться, и сказала: «Ну, хорошо!» Потом, крикнула: «Верные мои слуги, сердечные други, смелите мою пшеницу!» Явились три пары рук, схватили пшеницу и унесли вон из глаз. Баба-яга наелась, стала ложиться спать и опять дала приказ Василисе: «Завтра сделай ты то же, что и нынче, да сверх того возьми из закрома мак да очисти его от земли по зернышку, вишь, кто-то по злобе земли в него намешал!» Сказала старуха, повернулась к стене и захрапела, а Василиса принялась кормить свою куколку. Куколка поела и сказала ей по-вчерашнему: «Молись богу да ложись спать; утро вечера мудренее, все будет сделано, Василисушка!»