Текст книги "Кремлевский опекун"

На территорию президентской резиденции вела лишь одна дорога, которую перекрывал шлагбаум. В обе стороны от него шел высокий забор. Российские президенты заезжали сюда довольно редко, а если и заезжали, то ненадолго. В отличие от них Владимир Андреевич Добровольский приходил сюда пять дней в неделю вот уже четыре последних года. Зайти на территорию резиденции Добровольский имел право в любое время дня и ночи. Поэтому и на этот раз охрана с ним вежливо поздоровалась и беспрепятственно пропустила его видавший виды «Опель».

– Новостей нет? – привычно спросил Добровольский знакомого прапорщика, которого вопрос ничуть не удивил. Таким образом, все служащие резиденции проявляли интерес к одной и той же теме: не приехал ли неожиданно президент. Хотя, как правило, его визит «озвучивался» на всю округу шумом мощных двигателей вертолетов.

Получив отрицательный ответ, Владимир Андреевич спросил вновь у дежурного:

– А кто-нибудь из гостей не заехал?

И в этом вопросе тоже не было ничего необычного. По долгу службы ему было предписано проверять техническое состояние объектов, где появлялись временные постояльцы.

– Днем двое приехали на джипе с пассажиром. Разместились в пятом коттедже. Какой-то босс, а с ним личная охрана. Звонили из Москвы, предупредили.

– Ну и ладно! Заеду посмотрю, как там по моей части.

– Так босс недавно уехал с одним охранником.

– Тем проще. Тут такое дело. Мне надо было коекакое оборудование там подключить, сам догадываешься, для чего, а я этого не сделал. Если что, я тебе на КПП звякну, чтобы ты вызвал охранника к себе, типа зарегистрировать. Словом, придумай, будь другом.

Добровольский отлично понимал, что его просьба выглядит несколько странновато, но расчет его был прост: когда хозяина нет, все маются от безделья и лени, даже что-то осмыслить желания мало. Тем более прапорщик давно ему знаком.

– Будет сделано, товарищ подполковник. Если что, звони.

Здоровенный верзила сидел на веранде пятого коттеджа и о чем-то, закрыв глаза, мечтательно размышлял. Приход непонятного мужика в гражданской одежде, отвлекшего его от приятных мыслей, пришелся амбалу не по душе, и он этого не скрывал. Это еще больше подогрело Добровольского.

– Вы что тут развалились, как у себя дома? Вы что, отдыхающий? Хозяин где? – засыпал он вопросами охранника. – Предъявите разрешение на пребывание в зоне повышенного контроля.

Верзила понимал, что чужие в этой резиденции не ходят, если этот хмырь спрашивает – значит, имеет полномочия.

– Документы у хозяина, а он отъехал, – пытаясь не потерять достоинства, объяснил он. – Да вы не волнуйтесь, мы же «смежники», можно сказать, из ФСБ.

– Ну и что? А здесь стоит ФСО! У нас свои правила. Так что давай по-хорошему, дуй на КПП, пусть тебе повторно комендатура выдаст разрешение. Мне твоего начальника ждать не с руки.

– Да ладно, чего там. Угомонись, папаша! Сейчас дам тебе поговорить по мобиле с моим шефом. – Бугай вытащил из кармана мобильный телефон и хотел набрать номер, но Добровольский его остановил:

– На территории резиденции посторонним пользоваться мобильными телефонами категорически запрещено! Вас что, даже не ознакомили с правилами поведения? Прошу отключить немедленно!

«Боже, что я только несу? – подумал Добровольский. – А что делать?»

– Еще чего! – возмутился верзила, продолжая старательно нажимать толстыми пальцами на кнопки, но внезапно почувствовал, что запястье будто зажали в тиски.

Охранник попытался высвободиться, мгновенно покраснев как бурак, но так и не смог. Добровольский молча забрал телефон и положил в карман.

– Ты чего, отец, раздухарился? Спецназ? Уже бегу! – Верзила мигом соскочил с веранды и тренированным шагом двинулся по тропинке в сторону КПП.

– Вот так-то оно лучше! – крикнул ему вдогонку Добровольский. – И не обижайся, парень. У нас ведь тоже своя работа. Пустая формальность, но если что не по форме – погонят нас отсюда. А кормиться надо! – Зачем он это кричал, признаться, Владимир Андреевич так и не понял.

Как только охранник скрылся, Добровольский вбежал в прихожую и позвонил прапорщику.

– Отправил я этого молодца к тебе. Будь добр, промурыжь его хорошенько, пока я все подключу. – Повесив трубку, он прислушался. Откуда-то сбоку доносилось глухое мычание. – Дима! Дима! – позвал Добровольский и кинулся в небольшую комнатку, служащую гардеробной. Дверь была заперта.

С ходу, проломив ее плечом, он сразу увидел парня. Дима сидел на стуле и стонал. Видимо, ему сделали расслабляющий укол, предположил опекун, раз почти не двигается.

– Мальчик мой! Дурачок! Давай, быстро! Прошу, соберись с силами.

Но Дима явно не мог передвигаться самостоятельно, ноги у него подкашивались от слабости. Тогда, недолго думая, Владимир Андреевич схватил его под руки и потянул к выходу. За время, проведенное в тюрьме, Димка существенно потерял в весе, так что волочь его оказалось делом нехитрым. Добровольский погрузил Сироткина на заднее сиденье своего «Опеля», накрыл одеялом, которое всегда держал в багажнике на всякий случай, и сел за руль. «Вовремя успел», – похвалил себя Добровольский. Он понял, что прапорщик заметил приближающуюся его машину и стал открывать ворота. Верзила топтался рядом.

– Ты с ним построже, а то совсем распустились, – буркнул он, резко затормозив. – Спасибо, ты меня выручил. В долгу не останусь.

– Так в чем же дело? – широко улыбнулся прапорщик. – Я сменяюсь в шестнадцать ноль-ноль. Благодарности в нашем деле никто еще не отменял.

Глава 22
Занавес

– Встать! Суд идет!

Еще на входе в Дом культуры Галина Николаевна цепким взглядом ухватила в толпе несколько человек, явно не с Валдая. В одном она наметанным глазом узнала известного в прошлом российского банкира, знакомого ей лишь по фотографиям. Она выделила еще двух благообразных мужчин – это были Мацкевич и Тьерри, причем оба в весьма приподнятом настроении, как и Духон. Он даже подмигнул Островцову, который тоже был здесь же.

«Вот уж, поистине неисповедимы пути Господни», – думал Александр. Еще вчера он готов был собственноручно задушить этого банкирчика, а теперь вот подмигивает ему. Судя по импозантному виду, Антон Иванович мужественно пережил ответное «похищение» Сироткина.

Вчера на него жалко было смотреть. Как раз в тот момент, когда Добровольский выручал из беды своего мальчишку, Духон попивал кофе с Островцовым в «Слободе», не щадя самолюбия гостя, играя, как говорится, в открытую. Что было само по себе невежливо с точки зрения хозяина.

Островцов покорно выслушал все, что касалось изменения пунктов завещания, не выразил особого удивления, когда из первых уст узнал, почему ничего хорошего нельзя ждать в суде, но когда Духон сообщил ему о компромиссе, найденном с Кремлем, увял совсем.

Еще бы, такой ощутимый удар по профессиональному самолюбию!

Поняв, что противник подавлен, Духон, как опытный игрок в покер, решил добить генерала тем, что якобы намерен передать имеющийся у него компромат персонально на банкира в прессу. И понуждает его сделать это пугающая непредсказуемость Островцова. Вчера он пытался похитить наследника, а завтра вытворит еще что похуже. Словом, с ним опасно договариваться.

Островцов обещал подумать. В том, что он подумает, причем как следует подумает, Александр ни на йоту не сомневался.

– Только не пытайтесь завтра мешать в суде, – предупредил он.

– Суд есть суд. У суда свои процедуры, – неопределенно ответил Островцов.

На том и расстались.

Добровольский сидел рядом с Настей в первом ряду и по привычке держал ее за руку. Увидев его, судья удовлетворенно отвела взгляд от опекуна. Сироткин тоже находился на своем месте, будто и вовсе не было вчерашнего исчезновения. Кто его вернул и что случилось на самом деле, ей, разумеется, было невдомек.

Если бы Галина Николаевна Зуева вообще знала хотя бы малую часть того, что было известно некоторым людям, съехавшимся в этот день в Валдай, она, пожалуй, чувствовала бы себя увереннее. Пора начинать, решила она.

– Итак, продолжим наше заседание. Выражу общее мнение, товарищи, если скажу, что хотелось, чтобы оно прошло конструктивно и в ближайшие дни завершилось, – обратилась она к присяжным и другим участникам процесса.

– Защита полна еще большего оптимизма, – не покидая места, в своей язвительно-шутливой манере заметил Бахтин. – Защита надеется завершить слушания уже сегодня.

Его реплика активно не понравилась обвинителю, обычно картинно самоуверенному, особенно в начале рабочего дня. Накануне Виталий Титович, не щадя себя, пытался дозвониться по известному номеру, с которого регулярно получал ценные указания. Но абонент, как назло, не выходил на связь, что в известной мере путало ориентиры прокурора. Как искушенному юристу ему давно было понятно, что-то пробуксовывает. Но что именно, он до конца понять пока не мог и от этого еще больше нервничал. Косвенным подтверждением этому служила его лысина, которая от пота блестела, как гладь Валдайского озера.

Зуева тоже давно учуяла, что где-то в глубоко законспирированных инстанциях, до которых ее не допускали, обозначился некий сбой, и открыто не скрывала удовлетворения этим обстоятельством. Только что прозвучавшая амбициозная фраза защитника лишь утвердила ее в этом мнении.

– У суда уже имеется заключение судебно-медицинской экспертизы, которое сейчас огласят прибывшие из Москвы медики, – сообщила она деловым тоном. – Прошу пристава пригласить членов комиссии в зал.

Один за другим вошли трое солидных мужчин, из которых особенно выделялся ее глава – известный доктор Табачников.

«Ну, Леонид Михайлович, давайте», – мысленно благословил его Духон, наблюдая за происходящим из будки киномеханика, в которой он в последние дни полностью освоился. Александр с горечью вспомнил о том, что в суете вчерашних дел совершенно забыл о присутствии в городе такого уважаемого человека. Впрочем, может, это и к лучшему. Враг ничего не заподозрит.

Присяжные напряглись в предвкушении развязки. Они отлично помнили, какого рода заключения ждал суд: являлась ли несовершеннолетняя Настя Уфимцева, мягко говоря, несколько придурковатой, по недомыслию позволившей Сироткину себя соблазнить и к тому же обрюхатить.

Народная транскрипция экспертизы была несколько вольной, но по сути верной.

Представив членов экспертной комиссии, среди которых находились профессора знаменитого Института им. Сербского, НИИ нервных болезней и Европейского медицинского центра, доктор Табачников приступил к чтению заключения, которое растянулось на добрые полчаса.

Устав от обилия терминов и запутанности в методах обследования, присяжные оживились лишь, когда красивым поставленным голосом профессор заявил:

– В результате проведенного комплексного обследования у экспертов нет ни одного сколь-нибудь серьезного основания считать, что несовершеннолетняя гражданка Уфимцева не отдавала себе отчет в том, какие действия совершает с ней подсудимый Сироткин… – Глава комиссии сделал паузу, как бы подчеркивая значимость сказанного. – Более того, комиссия считает, что, собственно, подтверждено и общеевропейской статистикой в пропорции девяносто два к ста, содержащейся в многотомных научных исследованиях и опросах, инициатива соития молодых людей исходила от гражданки Уфимцевой. Комиссия закончила чтение заключения экспертизы, – произнес Табачников.

– Она не дура. Она нормальная! – крикнул в толпу из окошка второго этажа над парикмахерской киномеханик. Он никак не мог понять, радоваться ли этому?

– Сторонам понятен вывод экспертизы? – спросила судья.

– Что и требовалось доказать, – первым откликнулся Бахтин. – Хотя уверен, что уважаемый Виталий Титович незамедлительно спросит, а что, если потерпевшая Уфимцева как раз из тех самых восьми процентов обследованных, а не из девяносто двух?

– И спрошу, – вскочил Гришайло, уязвленный тем, что адвокат буквально с языка сорвал его вопрос.

– Комиссия отошлет вас лишь к своему основному выводу, – отпарировал Табачников. – По своему умственному и гормональному развитию, так обеспокоившему суд, гражданка Уфимцева абсолютно в норме. С чем ее и поздравляю. Молодая, обычная женщина. Нет, простите, не обычная, красивая женщина, с нормальными поведенческими реакциями.

– Мои последние слова можно не заносить в протокол, – пошутил доктор. – А вот то, что молодая мама находится в состоянии высочайшего нервного истощения, способного перерасти в необратимый процесс, этот вывод прошу занести в протокол.

– И все равно, обвинение будет требовать повторной экспертизы, – заявил Гришайло.

«Некрасиво, ох как некрасиво, – разозлилась про себя судья, – обидеть сразу стольких людей, в том числе и известных медиков». Но вслух она сказала совсем другое:

– Ваше право. Но учитывая сделанное только что заявление экспертов, а также весь предыдущий ход разбирательства, который был сведен, собственно, к одному главному вопросу – считать ли подсудимого Сироткина насильником и совратителем, – я прихожу к выводу, что уже сейчас могу удовлетворить просьбу защиты и немедленно, до окончательного решения суда, освободить гражданина Сироткина Дмитрия Михайловича из-под стражи.

– Сироткина освобождают из-под стражи! – Киномеханик незамедлительно ретранслировал на улицу слова судьи.

Слова потонули в общем хоре недовольного улюканья, смешавшегося с редкими аплодисментами.

– Я еще не закончила. Учитывая то значение, которое придается процессу городской общественностью, да что там, общественностью, всем городом, – тут голос судьи почему-то сорвался на фальцет, – я хочу поступить не совсем в соответствии с судебной процедурой. То есть спросить присяжных – поддерживают ли они мое решение? При этом заранее предупреждаю, окончательное решение о том, освободить ли Сироткина из-под стражи, все равно оставлю за собой.

– Подождите! Подождите! Это неправильно! – буквально взъярился Бахтин, как молодой лев, в секунду оказавшийся на сцене между судьей и подзащитным. – Ваша честь, подобная «любезность», к которой вы выразили желание подключить и заседателей, защиту ни в коей мере не устраивает.

– Не понимаю. Чего вы еще хотите, уважаемый Борис Фиратович? Объяснитесь, – жестко потребовала судья.

– Охотно сделаю это, благо еще накануне, если помните, сказал, что мое заявление весьма полезно будет послушать всем. И суду вместе с присяжными и драгоценным прокурором Гришайло, и местным жителям было бы неплохо услышать, и уважаемой прессе. – Бахтин уже взял себя в руки и продолжил: – Дело в том, господа, что, усомнившись в материалах предварительного следствия, защита вела свое расследование некоторых обстоятельств дела. Причем сразу замечу, предвосхищая некоторые ожидания: мы ни в коей мере, прошу прощения за грубость, не залезали в кровать к этой влюбленной парочке, что весьма охотно делал весь город.

«Вот оно, – невольно подумала заинтригованная, как ребенок, Зуева. – Есть за что уважать, наверняка глубоко полезли в прошлое».

– …В частности, нам удалось с абсолютной точностью выяснить личность потерпевшей, проходящей в протоколах следствия под именем Анастасии Уфимцевой, – донесся до судьи конец фразы. – Нами документально установлено, что фамилию Уфимцева потерпевшая получила лишь в детском доме города Уфы, куда в младенческом возрасте была переведена из города Пролетарска Ростовской области без соответствующих документов. Настоящая же ее фамилия Сальникова. Анастасия Сальникова, рожденная в феврале одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого, единственная дочь Светланы Юрьевны Сальниковой, женщины без определенных занятий, пропавшей без вести примерно в январе–марте девяностого года уже после того, как она определила свою дочь в детдом. Сведения об отце отсутствуют… Передаю суду материалы, подтверждающие сказанное, а также заключение экспертов ФСБ, идентифицирующее гражданку Сальникову по группе крови и антропологическим данным с ее покойной матерью.

Бахтин невозмутимо протянул папку с бумагами судебному приставу и тот передал их судье.

– И что вы этим хотите сказать? – решив не утруждать себя анализом, спросила Зуева.

– Лишь то, что Дмитрий и Настя не приходятся друг другу братом и сестрой, что снимает с этих молодых людей любые обвинения в инцесте, которые здесь звучали ранее.

В отличие от Бахтина, желающего принципиально смыть любую чушь с молодых, прокурора Гришайло ничуть не волновали тонкости с кровосмешением. В словах Бахтина он услышал то, от чего как-то сразу обмяк и безвольно растекся в своем прокурорском кресле.

Год рождения Уфимцевой, то есть Сальниковой, не важно, как ее называть, февраль 1989 года! Это ведь камня на камне не оставляет от предъявленного Сироткину обвинения!

– …А вот, Дима, фото твоей действительно родной сестрички, которая умерла в том же детдоме Пролетарска в возрасте полутора лет. – Адвокат передал через пристава еще одно фото судье. – Экспертиза также установила по антропологическим признакам ваше прямое родство. Кстати, здесь в городе находится один из экспертов, полковник ФСБ в отставке, господин Мацкевич. Он может ответить на вопросы, если таковые у суда появятся. – Бахтин взял довольно длительную паузу и повернулся спиной к судье и ликовавшему Димке, чтобы глаза в глаза обратиться к Добровольскому. – Простите, Владимир Андреевич, но после радостной вести о том, что ваши подопечные не брат и сестра, что в сложившихся обстоятельствах давило на вас тяжким моральным грузом, вынужден донести до вас и тяжелую весть.

Отставной офицер невольно поднялся. Он уже давно был готов в своем позоре предстать перед залом, пройти сквозь шомпола линчующих его взглядов, упасть на колени перед детьми, чтобы не у Бога, а именно у них, у всех на виду вымаливать себе прощение. Но вместо этого адвокат просит прощения у него самого…

– Я знаю, Владимир Андреевич, вы почти наверняка были уверены, что Дима и Настя – родные ваши дети. Но, как видно, уверены, да не совсем. Поэтому и взяли над ними лишь опекунство. Сегодня я вынужден лишить вас надежды, можно сказать, дважды – они не ваша кровь. А та, кто, возможно, была вашей дочерью, скончалась, как я уже сказал, в возрасте полутора лет. Мне очень жаль. У защиты теперь нет вопросов к свидетелю Добровольскому. И одновременно ходатайствую перед судом, чтобы не зачитывать его личные записи, приобщенные ранее, как не имеющие фактов, относящихся к данному делу.

Судья чуть ли не проглотила язык: как не зачитывать? Ведь в них свидетель признается в том, что участвовал в авантюре с бедными детьми. Это же такой выигрыш для защиты, а Бахтин от него легко отказывается.

Прокурор мучительно думал о том же. Но в отличие от судьи его не волновало при этом, о чем подумают дети, горожане, коллеги по работе. Виталий Титович резонно просчитал, что продолжение линии Добровольского может – так или иначе – привести к заказчикам этого суда, тем самым заказчикам, кому он с упорной регулярностью звонил за инструкциями. Нет уж, лучше промолчать.

«Жаль, что нет здесь Багрянского», – поймал себя на мысли Духон, восхищенный изворотливостью адвоката, который безупречным маневром вывел этого несчастного, утонувшего в горе и в паутине, валдайского опекуна. Багрянский бы оценил по достоинству свою интригу. Чем не роман?

– Таким образом, – продолжил Бахтин, – считаю, что обвинение против моего подзащитного утрачивает силу. На основании этого защита требует оправдательного приговора.

Бахтин налил себе из графина воды и выпил. Он еще не сказал всего, что хотел сказать, но пока так и не решил, где поставить точку. Как поступить дальше? Опрокинуть весь этот мутный городишко еще одним зубодробительным сообщением о том, что все это издевательство над двумя молодыми людьми задумано лишь потому, что их земляк оказался наследником богатого русского рода? Что кому-то пришло в голову «распилить» чужой пирог, прикрываясь радением за государственные интересы.

– Поступайте, Борис Фиратович, как сочтете нужным, – сказал ему накануне Духон, когда они остались одни. – Господин Тьерри категорически против того, чтобы вспоминать о наследстве и всей грязи вокруг него. Я же не могу взять на себя моральную ответственность советовать что-либо в создавшейся ситуации. Никак не могу понять, если всё, что знаем мы, станет достоянием гласности, будет ли это полезным уроком хотя бы для одного человечка, не говоря уже об обществе? Решайте сами, если нельзя будет без этого обойтись.

«Духон не хочет, – понял Бахтин. – Может, потому, что дал обещание кому-то? А может, он действительно прав?»

– У меня все, ваша честь, – закончил адвокат и тяжело опустился на свое место.

– Спасибо. Теперь у меня имеются вопросы. Потерпевшая, – обратилась она к Насте, – вы хорошо уяснили суть того, что только что заявил защитник гражданина Сироткина? Мне важно в этом убедиться, прежде чем принять какое-либо решение.

Настя молчала. Слова судьи, речь Бахтина доносились до нее будто бы издалека. Кажется, он сказал, что Насти Уфимцевой не существует на свете. Значит, Настя Уфимцева умерла… Как умерла та малюсенькая сестричка Димки, которой было почти столько же, как сейчас их Оксанке. Какой ужас! Меня больше нет. Зато есть эта незнакомая женщина, Анастасия Сальникова, она из другого мира, она никогда не встречалась с Димой, она не знает, что такое любовь, и у маленькой Оксаны больше нет матери. Нет, это невозможно понять и переварить. Господи, за что такие мучения?! Пожалуйста, освободи меня от них. Спаси, Господи! Мне теперь легко и просто, потому что я никто, меня нет, и на душе спокойно и хорошо. Никто теперь не сможет издеваться надо мной, мучить меня, похотливо тискать противными, гадкими руками, потому что плоть моя отныне безымянна…

– Уфимцева, простите, Сальникова, вы ответите наконец? – Зуева теряла терпение. – Господин Бахтин только что сообщил суду, что у вас все хорошо. Вы можете спокойно выходить замуж за Дмитрия Сироткина, у вас законный ребенок… Вы это понимаете?

Настя по-прежнему молчала, но лицо ее вдруг разгладилось, на нем расцвела блаженная улыбка. Зуева вопросительно взглянула на Бахтина: что-то явно было с девушкой не так. Добровольский деликатно потрепал Настю за плечо, и она, как мешок, свалилась ему на колени. Дима соскочил со сцены и, наплевав на охранников, которые давно уже его и не охраняли, бросился в партер.

До окончания регистрации на рейс Москва–Париж оставалось около сорока минут. Толпившиеся в очереди пассажиры с любопытством поглядывали на небольшую группу людей, у которых не было ни громоздких тележек для чемоданов, ни самих чемоданов. И еще: они никуда не спешили.

В пожилом, элегантном мужчине, стоящем в центре группы, несмотря на то, что он свободно говорил по-русски, по каким-то едва уловимым деталям угадывался иностранец. Скорее всего, он был французом – только они умеют так повязать на шею яркий шелковый шарф и не выглядеть при этом чересчур экстравагантными.

Рядом с ним скромно стояли молодые люди – девушка и юноша, который на руках держал веселую суетливую малышку, беспрестанно корчившую смешные рожицы солидным мужчинам, окружившим эту совсем юную чету.

Молодые в отличие от мужчин, казалось, только что прибыли из глухой российской глубинки: их одежда была незамысловата, но чиста и опрятна.

Юноша, который был откровенно хорош лицом, имел, как видно, от природы благородную осанку. Его же спутница выглядела несколько стеснительной и, хотя разговор явно вертелся вокруг молодой четы, не вступала в беседу, а лишь скромно, блаженно улыбалась. Судя по слегка раздавшейся фигуре, она ожидала еще одного ребенка. Она принадлежала к тем неброским представительницам прекрасного пола, на которых хочется лишний раз задержать взгляд, чтобы зафиксировать их в памяти и при этом пожалеть, что ты не художник, способный перенести на холст неуловимые флюиды первозданной женственности, исходящие от будущей матери.

Еще четверо мужчин, стоявших рядом, хотя и поддерживали разговор, но явно скучали.

Лишь один из них – гладко выбритый, с аккуратно подстриженными светлыми усами, с редкими остатками былой шевелюры – постоянно острил и давал советы молодым, как им жить. Остальные вежливо улыбались его добродушным шуткам. Другой – высокий, импозантный, уже изрядно седеющий брюнет, важно внимал происходящему и всем своим видом показывал, что он, именно он, причастен к чему-то чрезвычайно важному, происходящему в данный момент в этом международном аэропорту. Еще один из этой компании – весьма колоритный персонаж – явно только что сбежал из больницы. Голова его была перебинтована, загипсованная рука висела на перевязи, а одежда, которую он на себя напялил, видимо, собиралась всей больничной палатой, которую он покинул явно без разрешения врачей. Зато всем своим видом этот стареющий седой чудак демонстрировал бесконечное счастье и радость. Последний провожавший внешне был наиболее неприметен, и не только из-за своего маленького роста. Просто у него не было никаких особых примет. Таких охотно берут в разведчики. Разве что пустой мундштук, который он держал в зубах, выдавал в нем заядлого в прошлом курильщика, которого, судя по худому, землистого цвета лицу, доконали сердечные болезни.

Невольно напрашивался вопрос: что связывает между собой столь непохожих людей, выделяющихся даже на фоне пестрой публики, которой изобилуют все крупные порты мира?

Лишь один человек знал точный и болезненный ответ на этот вопрос. Он стоял на втором этаже, за колонной, между суши-баром и киоском с малеванными сувенирами, олицетворяющими, по мнению изнемогающих от творческого зуда производителей и пронырливых продавцов, исконный русский дух, и с нетерпением дожидался, когда наконец пассажиры рейса Москва–Париж пройдут на посадку. На руках у него тоже был билет на этот рейс, но в последний момент банкир Антон Иванович Островцов принял решение не лететь. Достаточно, что сопровождать молодых людей с ребенком и француза полетит его человек.

В принципе он тоже мог полететь и не таиться в дороге, так как ни отставной французский разведчик Пьер Тьерри, ни Дима с Настей не могли знать его в лицо и, скорее всего, даже не подозревали о его существовании.

Островцов, если честно, вообще не видел смысла в этом путешествии. Дело было проиграно бесповоротно, но тем не менее что-то не давало ему смириться с тем, что наследство графа Орлова ускользало из его рук. Правда, теперь его упрямство и гордость делали напор больше на государственные интересы, что само по себе было достаточно резонно.

Он видел в наследстве графа чуть ли не потенциальное национальное достояние, способное послужить с пользой России. Конечно, на эту тему ему все мозги «загрузил» Умнов, который совсем неожиданно для старого приятеля поменял точку зрения на 180 градусов. На самом деле Антону Ивановичу было глубоко все равно, какие виды на наследство все еще строил его нынешний компаньон. Гораздо важнее для него самого было, какие виды на уплывающее за горизонт многомиллионное состояние строит он сам.

Когда его агент вернется и, возможно, что-то прояснится, Островцов будет сам не против прокатиться в Париж, а потом, возможно, и в Монреаль.

– А я все же сомневаюсь, надо ли вам сейчас улетать, дорогой Пьер? И тем более увозить этих молодых людей?! – кипятился Багрянский. – Что же станет со страной, если все молодые побегут из страны за своим счастьем?

– Никуда я не собираюсь, как вы говорите, убегать. И тем более прятаться! – горячо поддержал его Дима.

– Господа, поумерьте ваш пыл! – попытался урезонить их Тьерри. – Лев Владимирович, вы же опытный человек! Посмотрите на Настю. До чего ее довели. Вашей супруге, Дима, требуется серьезное лечение. У нее явные проблемы с нервной системой, если бы не предстоящие роды, тогда еще куда ни шло. И вообще, о чем мы тут говорим? Хотите добиться того, чтобы процесс стал необратимым? Я же консультировался с лучшими специалистами Европейского медицинского центра. Наш друг Табачников обследовал ее от и до. Все твердят одно: лечиться и только лечиться. Я уж не говорю о том, что вдруг опять провокации…

– Какие еще могут быть провокации? – оживился Бахтин. – Только пусть попробуют. Тем более, как я понял, все охотники за сокровищами в курсе последнего решения канадского суда по процедуре вступления в наследство. Конечно, я вас понимаю, месье Пьер. Всегда можно прибегнуть к давлению и юридическому крючкотворству, особенно если завещателя нет в живых. Не случайно же при жизни Орлова ему постоянно предъявляли фальшивых наследников, хотя сразу же отыскали настоящих.

– Вот видите, – охотно согласился Тьерри.

– Жаль, что вы, Борис Фиратович, позволили себя уговорить, пока я валялся в больнице, и не дали все материалы в прессу.

– И что бы это дало? – усмехнулся Пьер. – Прессе нужны сенсации, но сегодня, особенно в вашей стране, она никого не способна защитить. И потом, мне представляется, что ваших «силовиков» сейчас смущает в выборе средств только то, что у нас остаются не выложенные публично козыри. Разве я не прав, месье Мацкевич?

Аналитик перегнал мундштук из одной стороны рта в другой и согласно кивнул:

– В этом Александру Павловичу надо отдать должное. Он настоял. Из него вообще мог получиться неплохой разведчик.

– А что, начальник сыскного агентства плохой получился? – с наигранным вызовом спросил Духон.

– Во-во! – не удержался Багрянский. – У нас любой крупный бизнесмен это и разведчик, и политик, и военный стратег! Теперь еще и сыщик. Весело живем, господа.

Очередь на регистрацию почти вся растаяла. Впереди Пьера и детей оставалось еще несколько пассажиров. Тем не менее Духон деликатно взял француза за рукав пальто и отвел в сторону.

– Значит, как договорились. Ждете, когда завещание вступит в законную силу. Это полгода, а то и год. Так ведь?

– Примерно так. Пока здесь Инюрколлегия завершит повторные экспертизы, сверки и прочее. Пока канадцы всё не вылижут, они не успокоятся. Так и получится год.

– Хорошо, допустим. А что потом? Я все же против того, чтобы подвергать неоправданной опасности детей и теперь уж и их детей. Они ведь также уже наследники вашего друга Андре Орлова?

– Не знаю, как и быть. Наш юный граф предупредил знаете о чем?

– Интересно узнать…

– Он, видите ли, не собирается долго задерживаться за границей. И как только Настя родит, он сразу же вернется домой, в Россию. Правда, не решил куда. К Добровольскому, в Москву или в Новочеркасск, к той женщине, которая знала его маму, Аглаю.

– Ну и что здесь такого? – не понял Духон.

– Так я недоговорил, месье Александр. Он еще сказал, что наследство, деньги его не интересуют. Они столько принесли ему и Насте беды, что он и слышать о них не желает. Вот так. Наследство его не интересует. Словом, Дима хочет от него отказаться. Правда, и тут у него каша в голове, не знает, в чью пользу отказаться.