Текст книги "Лев Яшин. Блеск сквозь слезы"

Фигура Беляева до сих пор вызывает противоречивые толки. Одни отмечают его верность «Динамо». Другие упрекают в отсутствии амбиций, в том, что удобно устроился за спиной Яшина. Каждому дано право судить в меру своей испорченности. Но ни у кого нет права выдумывать то, чего не было и не могло быть. Приглашение Беляева в сборную, которое Маслаченко назвал «динамовским междусобойчиком», он вывел из родословной тренера Гавриила Качалина.

Но почему-то динамовское прошлое Качалина не проявилось в более показательной ситуации, когда он набирал первый состав возрожденной сборной в 1954–1956 годах. Никто слова бы не сказал, если бы туда было приглашено больше игроков из чемпионского «Динамо». Однако Качалин сформировал ее на базе «Спартака», потому что наступательный футбол был тогда символом веры, а в понимании тренера (которое я разделяю) спартаковский стиль отличался большей агрессивностью, чем рациональный и суховатый динамовский. Я уже не говорю об очевидном – многие спартаковцы, особенно в атакующей группе, были, вне сомнения, индивидуально сильнее. Словом, тренер исходил из интересов дела, как его понимал, а не побочных соображений.

Между прочим, вторым вратарем в сборную, исходя из тех же принципов, был взят сперва Борис Разинский. Беляев же получил приглашение, когда доказал свое право на это очень удачной подменой Яшина в динамовских рядах 1956-го и особенно 1957 годов. К тому же с 1957 года спартаковское представительство в сборной сократилось, а динамовское заметно увеличилось, особенно в тыловом звене, и вызов Беляева был вполне обоснован наработанным взаимодействием с защитниками.

Только в привычно кривом зеркале Маслаченко «судьба сама улыбалась Беляеву, шла ему навстречу с широко распахнутыми объятиями. То, чего другие добивались, себя не жалея, к Беляеву приходило как-то само собой». Эта инвектива не выдерживает критики ни фактами, ни совестью. Трудноразрешимая драма второго вратаря, если при достаточно высоком классе он обречен большей частью сидеть в запасе, упрощена здесь настолько, что искажает положение вещей до неузнаваемости, выставляя Беляева чем-то вроде нахлебника. Слава богу, как вратарь и человек он не нуждается в дополнительной реабилитации, потому что прошел проверку на таком оселке, как многие годы доброго отношения и профессионального доверия Яшина.

Годы спустя столь же теплые, а не конкурентные отношения сложились у Льва Ивановича с последним его дублером и прямым наследником Владимиром Пильгуем. Юный днепропетровец с первого же знакомства почувствовал внимание человека, признанного величайшим из вратарей. Свое благословение желторотому мальчишке Яшин, наподобие своего учителя Хомича, каждодневно давал ненавязчивой опекой на совместных тренировках. Не замечаниями сыпал, а показывал, как лучше выходить из затруднительных ситуаций. Пильгуй не всегда соглашался, упрямился, поступал по-своему. Яшин, к его удивлению, не нажимал: «Делай, как знаешь, лишь бы не пропускал». Только советовал, вопрос ребром не ставил, назиданий вообще терпеть не мог.

Когда Яшин сошел, по образу и подобию его тандема с Беляевым напарником к Пильгую был приглашен богатырь из Владивостока Николай Гонтарь. Он до сих пор не может забыть, как обомлел в аэропорту, когда увидел, что встречает его сам Яшин. И прежде чем «сдать» на стадион «Динамо», повез на своей «Волге» к себе на Чапаевский, чтобы накормить домашним обедом. Не оставлял его вниманием и заботой все годы становления молодого вратаря.

В сборной СССР второй половины 60-х уже при Якушине, а затем вернувшемся Качалине, Лев Иванович фактически взял на себя обязанности тренера вратарей, особенно когда травмы выводили его самого из строя и освобождали от собственных тренировок. «Натаскивал» Юрия Пшеничникова, Виктора Банникова и совсем зеленого Юрия Дегтярева.

Юрий Пшеничников, вспоминая свои «университеты», первым делом заговорил об уроках Яшина: «Лев Иванович мне особенно помог. Это человек душевно щедрый. Сколько отличных советов он мне дал, как внимательно относился ко мне, когда я старался освоить новый прием. Он не жалел времени, был терпелив. Это Яшин помог мне в полной мере освоить выбор позиции, игру на выходах, руководство обороной».

19-летний вратарь донецкого «Шахтера» Юрий Дегтярев «лег» ему на душу и жадной ученической прытью, и рассудительностью. Яшин и не скрывал, что Дегтярев его любимец, сдружился с ним настолько, что потребовал обращения на «ты», принимал у себя дома, бывал и у него, а в 1983 году летал в Донецк на проводы уже 35-летнего ветерана из большого футбола.

Дегтярев до сих пор не перестает восхищаться, как его старший друг и добрый попечитель умел строить отношения с самыми разными людьми, как хорошо чувствовал и различал кто есть кто, как отметал всякую фальшь в отношениях. Никогда не напускал на себя всеми признанную легендарность, а если и использовал свой авторитет, то для посильной поддержки самого футбола и его подданных.

Вратари всегда оставались слабостью Яшина. Занимаясь в футболе уже совсем другими делами, он заинтересованно, с надеждой следил за младшими «сородичами». Искренне обрадовался появлению на горизонте Рината Дасаева, не скрывал удовлетворения, когда к тому пришли успехи и слава. Дасаев имел основания отвечать взаимностью. Приятельствовавший с ним в то время журналист Александр Львов однажды поинтересовался, какой фотоснимок наиболее ему дорог, и когда Ринат начал копаться в объемистом конверте, подумал, что сейчас достанет отпечаток броска за мячом от Диего Марадоны, Мишеля Платини или Олега Блохина. Но тот извлек из толстой пачки фото, где сидит на скамейке в тренировочном костюме рядом с Яшиным. На обороте было помечено: «Новогорск, 11 июня 1982 года».

Это было за несколько дней до отъезда сборной СССР на чемпионат мира в Испанию. Через месяц этот тассовский снимок обошел многие газеты мира, а подпись с небольшими вариациями везде имела один и тот же смысл: «Вратарь всех времен легендарный Лев Яшин и его преемник, один из героев испанского первенства мира Ринат Дасаев». Присутствовав там, могу лично засвидетельствовать по играм в Севилье и Малаге, что вратарь был один из немногих в советской команде, кто не ударил в грязь лицом, а сам считал, что ему пригодились бесценные советы Яшина.

Как вспоминал Лев Иванович ту предотъездную беседу, он почувствовал понятное волнение Дасаева перед дебютом в главном турнире мирового футбола. И, кажется, вопреки здравому смыслу не успокаивать стал, а, наоборот, предупредил, что ему предстоит испытание игрой, с которой сталкиваться не приходилось, – более быстрой, жесткой, напряженной, чреватой крутыми поворотами и неожиданностями.

– Что же вы посоветуете? – растерянно спросил Дасаев.

– Ни в коем случае не забивай себе голову мыслями о том, сильный противник или нет, кого он до этого обыграл, а кому уступил. Это притупляет восприятие игры. Либо вносит нервозность, либо расслабляет. Постарайся быть в воротах чуточку позлей, поазартней. Дай почувствовать нападающим, что не боишься игры, а ищешь ее.

Может показаться, что это напутствие не содержало ничего особенного. Но Дасаев полагал иначе. Он оценил прежде всего, что Яшин, как обычно, не поступился правдой, не утешал и не успокаивал, а точно подсказал, как себя вести в необычайно накаленной обстановке. Судя по тому, как действовал вратарь советской сборной, о советах Яшина он не забывал. Это была, конечно, не единственная их встреча. И Дасаеву сначала приходилось только удивляться, а потом он привык и особенно дорожил тем, что один из руководителей футбола, сам Яшин разговаривал с ним не как старший с младшим, не как всезнающий начальник, не как строгий или даже добрый папаша, а как товарищ с товарищем, футболист с футболистом, вратарь с вратарем. От Яшина, видимо, перенял внимание к «братьям по оружию». Молодых напарников, своих потенциальных, да и реальных конкурентов Дасаев тоже всегда поддерживал.

Заботливое, сочувственное отношение к коллегам по профессии, понимание братьев-футболистов достигало у Яшина такой степени, что распространялось и на непримиримых спортивных противников, кто бы и откуда они ни были. Вчитайтесь в его слова: «Не знаю, как кому, а мне вид поверженных и раздавленных отчаянием соперников омрачает радость победы. В такие минуты мне неловко не то что показывать свою радость, мне неловко встречаться взглядом с побежденным. Я ставлю себя на его место. Разве я сам не бывал в его положении? Или не мог оказаться сейчас? Вот почему я против диких плясок триумфаторов, немереных выражений восторга… Ну ладно, забил ты хороший гол, взял трудный мяч. Но на то ведь ты и мастер, забивать или брать мячи – твоя обязанность. И надо горевать, если ты с ней не справляешься». Сам Яшин был воплощением сдержанности и достоинства как в победные минуты, так и в огорчительные.

Поистине классовая солидарность с футбольными собратьями вербовала ему все новых и новых друзей. В 1956 году из Парижа, где в ответ на визит в Москву гостила наша сборная, он, несмотря на поражение (1:2), вывез незабываемо сильные впечатления на годы вперед. Но вовсе не от длившейся почти пять минут овации вставшего на ноги стадиона, когда в броске из одного угла в другой удалось взять мощный удар Роже Пьянтони. А от дорогого ему знакомства с вратарем «трехцветных» Франсуа Реметтером. Потому что знакомство это переросло в крепкие взаимные симпатии.

Сохранилась фотография Льва Ивановича в свитере сборной Франции, подаренном Реметтером. Это, возможно, было бы не так важно для книги, вместившей и без того много подобных знаков притяжения, если бы не святая правда по-французски изящной оценки Яшина устами далекого друга. От ее воспроизведения мне было трудно удержаться: «Что Лев Яшин лучший вратарь, знают все. Что он очень симпатичный человек, знают многие. Что он верный друг, знают только друзья. Я счастлив, что отношусь к их числу».

Но недаром говорят, что друзья познаются в беде. Это испытал на себе Михаил Месхи. Яшин особенно заступался за тех игроков, кого тюкали совсем уж несправедливо, а кумир тбилисцев, да и не только их, одно время подвергался массированным нападкам. Каюсь, и я приложил к ним руку. В книжице «Наш друг футбол» (1963) сдуру сравнил его с Юрием Кузнецовым, футболистом совсем другого профиля и склада, занятым, по выражению игроков, «на раздаче». В упреках Месхи за пренебрежение к командной игре соревновались многие. Футбольное начальство тоже косилось на проделки виртуоза, казавшиеся избыточными.

Яшин пользовался всеми возможностями – доступом к спортивным боссам, закрытыми совещаниями, от которых тогда не было спасу, журналистскими знакомствами, чтобы защитить Месхи, счистить накипь с его репутации, доказать пользу его действий. Реакция грузинского мастера не заставила себя долго ждать: «Я буду благодарен Яшину до конца своих дней. Он поверил в мой индивидуализм. Он защищал его всюду и везде. Может быть, он делал это потому, что сам был великим виртуозом индивидуальной игры. И хотя футбол, говорят, игра коллективная, да здравствует индивидуализм Яшина!.. А какой он человек?! Настоящий друг!»

Месхи, очевидно, славил не тот индивидуализм, который воспевал в себе Владимир Маслаченко, когда говорил: «Я индивидуалист. Вратарь – это индивидуальный вид спорта в коллективном. Я не верю во вратарскую дружбу, она мне не нужна. На этом клочке суши я должен быть сильнее конкурента». Ему, бедняге, не понять, что Яшин стал сильнее всех конкурентов не в последнюю очередь потому, что начисто отверг вратарскую отдельность, словно царскую привилегию. И из общекомандных тренировок извлекал вратарскую пользу, участвуя в них на равных с полевыми игроками, и был полностью вписан в коллективную игру, а то и заправлял ею со своего вратарского КП. И, как мы уже убедились, дорожил футбольной дружбой, в том числе вратарской, коллег держал не за соперников, а за соратников, молодых вратарей по-доброму опекал.

Он и Маслаченко поддерживал, старался замолвить за него словечко перед тренерами сборной, а тот не пожелал, как сам признается, пользоваться «милостью Яшина» – так мог воспринимать великодушие только неблагодарный или заносчивый человек. Явной завиральностью веет от допущения, что Лев Иванович болезненно воспринимал претензии Маслаченко на вратарское первенство. И Владимир Никитович смеет возводить напраслину после того, как Яшин, ни вратарски ни человечески, конечно же, для него недосягаемый, не менее трех раз (1960, 1962, 1966) просил, даже уговаривал тренеров сборной оказать доверие будущему злопыхателю.

Яшину же впору было взять девизом слова Гоголя: «Нет уз святее товарищества». Это человеческое мерило превратилось в образ его футбольной жизни, принцип всего существования на поле и вокруг него. Разве, например, не связаны одной нитью житейская коммуникабельность Яшина с футбольной – неповторимым умением достигать взаимопонимания и взаимодоверия с партнерами? Прислушаемся же к словам того, кто знал своего товарища как самого себя, даром что ходил восемь лет в его напарниках, – Владимира Беляева: «Лев стал величиной в футболе, помимо прочего потому, что был добрым, душевным, вообще замечательным человеком».

Если еще нашлись какие-то единицы досадующих на признание вратарской неповторимости Яшина, то мне, например, не известны никакие печатные ли, нашептанные ли на ухо сомнения в человеческой привлекательности Льва Ивановича. Она просматривалась настолько явно и броско, что удивляться этому не приходится. Но как относиться к тому, что в кое-каких отзывах, присутствующих и на страницах этой книги, усиленно создается впечатление, что существует «вилка» между человеческим и футбольным капиталом Яшина? Лишний раз приподнять его личные достоинства для кого-то всего-навсего способ приземлить вратарские. Но правда шире и глубже их несомненной сопоставимости. Исходя из читанного и слышанного, приходится даже удивляться, что мало кому наряду с Пеле или тем же Беляевым явилась очевидная, на мой взгляд, мысль вплотную увязать футбольную, спортивную высоту Яшина с гражданской, человеческой. Во всяком случае, в публичных высказываниях упор на это созвучие встречался гораздо реже, чем настойчиво подсказывала сама яшинская натура.

Как ни ценно подобное постижение этой мощной фигуры людьми, находившимися с ней по одну (Беляев) или другую (Пеле) сторону баррикад, представляет особый интерес совпадение взгляда с обеих сторон, партнерской и сопернической. Наблюдая Яшина извне, в столкновении противоположных лагерей («Спартак» – «Динамо»), и изнутри, объединенные с ним совместной целью в одном лагере (сборная), Никита Симонян и Игорь Нетто пришли к пониманию общего знаменателя в происхождении этого чуда.

Симонян буквально осязал в Яшине неделимость высочайшего мастерства с человеческим достоинством – «это сочетание и сделало его при жизни великим». Среди всех своих званий и наград Никита Павлович считает самой дорогой награду судьбы, которая ниспослала такого друга. Менее пафосно, но столь же достоверно Нетто заметил, что все спортивные и гражданские приметы Яшина проистекали из одного источника – человеческой надежности: «Такие никогда ни в чем не подведут, не обманут ничьих ожиданий, не оставят в беде – ни на поле, ни в жизни».

По моему разумению, неразрывное сплетение спортивной и человеческой незаурядности этого человека, его восприятие в таких пересекающихся измерениях только и может привести к пониманию решающей силы Яшина и его особенного, отдельного положения в футболе. И понимание это лишь углубляется тем, что сам он отделять себя от других в футбольной среде решительно не позволял всем своим поведением – полным отсутствием личных амбиций, материальных претензий, ровными взаимоотношениями со всеми.

Замечено, что чемпионы и рекордсмены редко достигают адекватных человеческих, поведенческих высот. Но почему?! Разобраться поможет знаменитый советский спортсмен, чемпион Европы и экс-рекордсмен мира по прыжкам в длину Игорь Тер-Ованесян. Он один из немногих, кто не затерялся после ухода с арены, нашел себя в качестве спортивного деятеля и долгие годы оставался одним из самых влиятельных лиц Международной федерации легкой атлетики (ИААФ).

Так вот, Тер-Ованесян задался вопросом, почему среди крупных спортсменов мало симпатичных людей. «Потому, – отвечал он, – что задача опередить соперников, добиться результата, да еще и заработать делает их слишком сосредоточенными на себе. Мало кому удается, сконцентрировавшись на подготовке, оставаться приятным человеком». Игорь Арамович приводил в пример великого штангиста Юрия Власова. Вынужденный отупляюще ворочать на тренировках тонны металла, он вечно изображал из себя страдальца.

Когда я слушал Тер-Ованесяна, отметил про себя, что вот уж кто всячески избегал такого автопортрета с мученичеством в глазах, кто совсем не отличался эгоцентризмом и не зацикливался на себе, это Лев Яшин. Изматывающие тренировки он воспринимал как осознанную необходимость, не нагружал своими трудностями окружающих, может, потому и оставался в глазах других таким легким, контактным человеком. Ни на ком свою сосредоточенность ни злобой, ни раздражением не срывал. Казался моментами замкнуто сконцентрированным, но и только.

Яшин настолько незаметно погружался в состояние внутренней тишины, что не доставлял неприятных эмоций другим, тем более что его уединение никому помешать не могло, а если случалось краткосрочное отключение на людях, оно быстро сменялось привычными общительностью и дружелюбием. Действительно, среди великих чемпионов Яшин своими беззлобностью и уживчивостью напоминал белую ворону, умудрившись остаться Человеком.

Напитанное изначально добрым отношением в людям, уважение к партнерам и соперникам было прямо-таки встроено в игровые действия Яшина. Но незачем замазывать некоторые особенности живого, временами заводного характера. Как ни старался Яшин сдерживать и прятать свою игроцкую эмоциональность, жесткие футбольные схватки время от времени выдергивали потайную горячность из ее прочного внутреннего убежища. Серьезность подхода к своему делу, только профанам казавшемуся легкомысленным, в сплаве с накалом борьбы могла обернуться в разгар каких-то, сложно складывающихся матчей излишней крутостью, малооправданной непримиримостью. Возможно, это в какой-то степени объясняет, как пропел бы Высоцкий, «перегиб и парадокс», когда мирный, уравновешенный Яшин моментами вдруг превращался в агрессивного и воинственного.

Друзья по команде, не говоря о соперниках, замечали порой всплывавшую яшинскую привычку замахиваться мячом или выставлять его прямо перед носом бесцеремонных форвардов. Однажды, во время южноамериканского турне «Динамо» 1964 года, это стоило Яшину второго за карьеру удаления с поля. Такой жест в матче с перуанской командой «Спортинг кристал» (0:1), когда он отмахнулся мячом от неустанно врезавшегося в него Васкеса, был расценен как угрожающий не только картинно рухнувшим форвардом с наружностью громилы, но и хорошо известным в футбольном мире местным рефери с японской фамилией Ямасаки. В газетах даже появились заголовки «Яшина в Сибирь!» Ему самому и руководству делегации пришлось проявить недюжинные дипломатические способности, чтобы сгладить ситуацию. Пригодилась яшинская способность сходиться с людьми, как выразилась однажды Валентина Тимофеевна, в любом уголке земли. На заключительном банкете Васкес, покоренный обаянием русского вратаря, не отходил от «обидчика». Инцидент был замят, и в тех же газетах появилось его фото в обнимку с «обиженным».

Короче говоря, всякое на поле бывало с Яшиным – и выходил из себя, когда нервы подводили, и с судьей мог сцепиться – некоторые подобные факты разбросаны по страницам книги. Но когда перед глазами проплывают многие десятки только мной виденных матчей Яшина, а не меньше того известны в подробностях от очевидцев и из прессы, оказывается, что таких случаев кот наплакал. Обычно на провокации, действием ли, словом ли, он отвечал завидным самообладанием, вроде того, что проявил в неприятном эпизоде с Логофетом.

Выходец из интеллигентной спортивной семьи известных специалистов по гимнастике и современному пятиборью, даром что знаток нескольких языков, спартаковец Геннадий Логофет, однако, не всегда отличался на поле спортивным, джентльменским поведением. В кубковом полуфинале 1963 года, выигранном «Спартаком» со счетом 2:0, прекрасное исполнение пенальти, когда удалось развести Яшина и мяч по разным углам, 21-летний защитник сопроводил злорадным воплем «Тащи, рабочий!». Лев Иванович весь побелел, но сцепив зубы сдержался.

По окончании матча сам Логофет понял или кто-то надоумил, что совершил непотребство, и явился в динамовскую раздевалку с извинениями. Расстроенный еще и проигрышем, Яшин ответил молчанием, правда, через паузу кивнул в знак примирения: повинную голову меч не сечет. Логофет вздохнул с облегчением, тем не менее его долго преследовало мерзкое чувство совершенной подлости. Но все вокруг знали и ценили, что Яшин умел прощать обиды, никогда не держал камень за пазухой.

Срывы, изредка случавшиеся на поле у самого Яшина, кажутся детскими проказами на фоне хамских выходок, которые позволяли себе невоспитанные детины, вообще не умевшие владеть собой и начисто лишенные стыда, не то что врожденного благородства. Если же нет ни стыда, ни тем более благородства у сказителей, запросто можно превратиться в исказителей и лучшего вратаря мира изобразить отъявленным дебоширом. Именно так расставил акценты в своей книге тандем Маслаченко – Лейбовский, когда у очевидца матчей сборной 1958–1962 годов не находится ни единого слова о том, что коллега, как общепризнанно, неоднократно спасал команду, зато со смаком и преувеличениями раздуваются, а то и выдумываются примеры дерзких поступков, так что редкие эпизоды можно принять за обыкновение.

Наплывы дурных эмоций, иногда посещавшие Яшина, отодвигаются на обочину впечатлений об этой монументальной фигуре еще и полным отсутствием в ее поведении на поле (и вне его)… этой самой монументальности, звездного самоощущения, премьерских замашек. Садясь за эту книгу, я спрашивал и себя и футбольных друзей, в каком обличье больше всего запомнился Яшин. Он снова предстал перед нами по-мужским отважным, суровым и выдержанным, по-хозяйски деловитым, уверенным и спокойным, лишенным какого бы то ни было позерства. Стиль игры неизбежно слился со стилем поведения. Недаром говорят: стиль – это человек.

Если Яшина невозможно даже вообразить разнузданным, то холодным, колючим, гневным представить себе можно. Не скрывая сердечного, даже ласкового отношения к тем, кто прошел с ним рука об руку, кого при этом считал профессионалом, или, как сам говорил, специалистом, он не слишком жаловал малодушных и равнодушных. Любители легкой жизни его даже побаивались, старались держаться подальше. В гневе не всегда мог сдержаться. Был грех, однажды поднял руку на «сачка» – потребовал во время игры не стоять столбом, двигаться, тот огрызнулся, а в раздевалке получил оплеуху.

Дело было в Ростове, напряженный матч предварительного этапа в чемпионате страны 1960 года катился к нулевой ничьей. В последние мгновенья отчаянного штурма местных армейцев Константин Крижевский задел мяч рукой, и бакинский арбитр Юрий Григорьев дал 11-метровый. Так на последней минуте встречи «Динамо» привезло себе «баранку». Яшин был крайне возбужден – так задело его поражение. И когда увидел полное безразличие на челе некоторых одноклубников, набросился на них чуть не с кулаками: «Нападение-то у нас есть? Почему же тогда Фадеев ходит пешком, ни черта не делает?» И в сердцах отвесил тому затрещину.

На собрании команды, где разбирался этот инцидент, был донельзя расстроен и, конечно же, признал, что руки распускать не след. Своим выступлением виновник дал понять, что не кается, а раскаивается. Он отчетливо осознавал: ставить на место щадящих себя эгоистов как-то надо, но проучить – не то же самое, что научить.

Я, конечно же, осведомлен, что благими намерениями выложена дорога известно куда. Поэтому и не собираюсь оправдывать Яшина, когда его заносило на неподобающие или сомнительные шаги. Но ловлю себя на том, что понимаю исходный мотив, двигавший его растревоженными чувствами, равно как и поступками, верными и неверными, – профессиональный и честный подход к своему делу, а он немыслим без любви к нему. Любовь обычно воздействует облагораживающе, однако, как мы знаем, бывает и зла.

Многие знатоки футбольной кухни даже одобрительно относились к тому, что Яшин не желал ни понимать, ни прощать любителей убирать ноги в единоборстве с соперником. В «двухсторонках», действуя зачастую полевым игроком, специально брался опекать их, чтобы преподать «курс молодого бойца»: охотникам избегать «стыков» и столкновений, бывало, доставалось по полной программе от яшинских ножищ сорок пятого размера.

Такие суровые методы воздействия, благотворно влиявшие на иных игроков (например, Игоря Численко), Лев Иванович, очевидно, считал более педагогичными, чем нотации и зудеж, хотя его высокая колокольня, то бишь недутый авторитет и горбом заработанное положение, позволяли прибегнуть к поучениям – во всяком случае, удивления они бы не вызвали. Но подобные приемы были не в его характере. Взглядом, правда, мог смерить так, что становилось не по себе. Чаще недовольно, но беззлобно покачивал головой – это привычное движение распознавали все партнеры, многих оно приструнивало, подтягивало. Это ли не результат?

Во время игры лодырям спуску не давал, по окончании же матча и на тренера, не боясь уронить его авторитет, случалось, наскакивал: «А вы что молчите, Михаил Иосифович? Почему закрываете глаза на то, что он бездельничал?» Не стеснялся пенять ему: «С игроков нужно требовать, а вы их уговариваете!»

Когда надо, говорил открыто, что сам думает про филонов и разгильдяев. Если их можно было еще уберечь для себя и команды, старался протянуть руку помощи, и только если были совсем безнадежны, требовал удалить их, как вырывают больной зуб. Не пожалел даже давнего приятеля Гешу Федосова. В 1961 году они с Димой Шаповаловым слишком уж загуляли, а «Динамо» проваливало чемпионат. Профилактика не помогала. Яшин на собрании команды, глядя им прямо в глаза, подал голос: «Отчислить!»

И все же, по многочисленным свидетельствам, обид на Яшина никто из футболистов не держал, потому что все вокруг, даже неисправимые себялюбцы, видели, что этот человек не способен на подлость, чувствовали, что справедлив как никто, ценили, что при всей своей неземной славе никогда не позволяет себе смотреть свысока на остальных, скромен до невозможности. Поэтому и врагов, во всяком случае откровенных, у него не было, завистники, правда, водились. Но рты раскрыли много позже.

Можно смело утверждать, что ни один футболист в стране не обладал таким моральным весом, который заслужил и за сотворенное в спорте, и за расположение к любому встречному. Насолить ему, во всяком случае при жизни, и желания не могло возникнуть в футбольном окружении, это позволяли себе лишь бесчувственные и безнаказанные чиновники. К сожалению, влившись в их ряды, к этому приложил руку после его ухода с футбольного поля и кое-кто из бывших партнеров. Поэтому меня несколько покоробило, что авторы книги «Лев Яшин. Вратарь эпохи» (2005) Г.Венглинский и М.Ильинский неразборчиво использовали сладкоголосый отзыв о герое повествования, принадлежащий инициатору козней исподтишка.

У такого славного человека, как Яшин, трудно даже выделить доминанту характера. Одних сильнее всего пронимала его порядочность, других – верность дружбе, третьих – сердечность. Все это входит (увы, не по сегодняшним меркам) в человеческую норму, так что для меня особенно дорога была его абсолютная естественность. Уже после кончины Льва Ивановича на вопрос тележурналиста, что он был за человек, Валентина Тимофеевна ответила: «Нормальный был человек. Внимательный, дружелюбный. Ничто человеческое не было ему чуждо. Отчаянно курил. Мог выпить в компании. Женщин любил. Умел помогать. В общем, хороший был мужик».

Лучше не скажешь. Именно нормальный, классный мужик. Но ходячую добродетель, каким его силилась представить наша топорная пропаганда, никак не напоминал. Не был святым уже хотя бы потому, что при нем в большей или меньшей степени оставались все три известных мужских порока (алкоголь, табак, женщины). Не занесся, попав в футбольные выси. Но не терпел панибратства. Осаживал без всяких там нравоучений юных, но самоуверенных наглецов, которых хватает в футболе, иногда даже грубовато – пажеский корпус не кончал.

Не лебезил перед начальством, старался говорить правду в глаза. Без подобострастия общался с королями и премьерами, без всякого чувства превосходства – с работягами. С главой Советского правительства Алексеем Николаевичем Косыгиным, пересекаясь то на кремлевском приеме, то в советском посольстве где-нибудь за рубежом, держался на равных, как со сторожем дядей Васей, всегда оставаясь самим собой. Спокойно выслушивал вздор известной каждому посетителю «Динамо» и Лужников цеэсковской болельщицы, которую все звали Машка, терпеливо что-то объяснял ей. Все были для него свои. И он был для всех свой. Свой среди своих. Натуральный, естественный человек.