Текст книги "Семья Звонаревых. Том 2"

Глава 32

В Ровно ремонт материальной части батареи шёл неторопливо. Звонарёв ждал с часу на час прибытия новых орудий из-за границы. Предполагалось удвоить число двенадцатидюймовых и других сверхтяжёлых орудий.

Говорили о крупном наступлении весной 1917 года.

Как-то вечером, когда Звонарёв делился своими предположениями о планах командования в новом, 1917 году, Блохин коснулся политических событий. Зуев активно поддержал разговор. К ним подошли Лежнёв, Родионов, Заяц и ещё несколько солдат. Беседа завязалась острая и интересная.

Блохин волновался. Хотя были и свои люди, которых давно знал, а всё же как-то необычно. Сама обстановка, слушавшие притихшие солдаты, твои товарищи. Тут даже Звонарёв, человек, мало интересующийся политикой.

Есть от чего поволноваться.

Засиделись до поздней ночи. Не заметили, как пролетело время, ведь обсуждались самые больные для всех вопросы: воевать «до победы» или кончать войну. Блохину почти не приходилось вмешиваться или поправлять – настолько солдаты нутром своим, кровью своей чувствовали правду. Было ясно, что война проиграна, что и началась она и ведётся сейчас не во имя отечества, а ради интересов капиталистов, ради прибылей, которые рекой текут в их карманы. Убеждать и разъяснять не было необходимости. Солдаты сами всё испытали на своей шкуре.

– По домам надо! Разве это война, – одно надувательство. Царь с царицей заодно с немцами. Ведь царица-то немка! Ей что до нашей кровушки! – горячо говорил Лежнёв. – Надо по домам идти, мужикам до земли добираться.

– Как ты пойдёшь? – степенно заметил Родионов. – В дезертирах ходить не больно сладко. Вмиг поймают и пристрелят или повесят.

– Царь войну не кончит, – вступил в разговор Заяц. – У него договор с англичанами да французами.

– Вот и выходит, что надо скидавать царя. Хватит, – поцарствовал, – снова вставил слово Лежнёв.

– А что, Сергей Владимирович, солдаты дело говорят! Надо кончать с самодержавием, а потом кончать с войной. Как ваше мнение?

Звонарёв, внимательно слушавший солдат и заметно волновавшийся, ответил не сразу.

– Что ж, по-моему, многое из того, что я здесь слышал, правильно. Порядка в России нет. И виноват в этом царизм. Думаю, будет лучше, если его заменит республика с Учредительным собранием. Только оно способно покончить с войной и разрухой. Что царизм изжил себя, было ясно ещё в Порт-Артуре…

– И не случайно, что после японской войны вспыхнул пятый год, – сказал Блохин. – Будет и сейчас революция!

Разошлись все возбуждённые, объединённые ожиданием чего-то большого и важного.

На следующий день Звонарёва вызвали в управление ТАОНа, которым временно командовал Рейн.

Полковник, как всегда, был любезен, справился о том, как идёт ремонт в батареях, и, плотно прикрыв дверь, тихонько спросил, не принадлежит ли Звонарёв к большевикам. Звонарёв даже рот раскрыл от удивления.

– Я политикой не занимаюсь, господин полковник, – сказал он.

– Не надо давать жандармам повода для вмешательства в наши дела. У вас в батарее имеется революционная организация среди солдат. К ней примыкают и Зуев с Блохиным. Вы в ней, надеюсь, не состоите? Представьте себе, сегодня ко мне явились жандармы и клятвенно заверили, что вчера у вас на батарее было революционное сборище, на котором выступали и вы. На днях будет произведён самый тщательный обыск всех помещений. Я вас решил предупредить. Полиция, жандармы сейчас дико свирепствуют. Им даны широчайшие полномочия. Есть сведения, что в Петрограде, Москве идут волнения народа: забастовки, стачки и всякое такое… Много арестов, очень много… Ну, естественно, что всё это докатиться и до нас. Так будьте осторожны. Они не считаются даже с офицерским званием. Ужас что твориться!

– Но меня арестовать не имеют права. Я пользуюсь правами командира артиллерийской бригады и могу быть арестован по повелению государя императора, – возразил Звонарёв.

– Это-то и плохо! Уж лучше бы это зависело от меня или Шихлинского. А царь готов заарестовать хоть всю Россию.

Звонарёв поблагодарил Рейна за предупреждение и отправился к себе на батарею. Не прошёл он и нескольких шагов, как перед ним выросли жандармский полковник и несколько жандармских унтеров.

– Вы штабс-капитан Звонарёв? – справился полковник.

– Да, это я.

– В таком случае вы арестованы, – и жандарм протянул ему бумажку, которая оказалась ордером на его арест.

– Кто подписал этот ордер? – справился Звонарёв.

– Начальник артиллерии Юго-Западного фронта генерал Ватаци[72]72
  Ватаци Владимир Александрович (20 апреля 1860 – после 1918) – русский генерал. В 1897–1905 годах командовал батареей 29-й артиллерийской бригады, с которой участвовал в русско-японской войне. С марта по август 1905 года командовал 2-м дивизионом 29-й артиллерийской бригады. В 1912 года назначен командиром 43-й артиллерийской бригады, с которой вступил в Первую мировую войну. С 12 мая 1916 по 22 апреля 1917 года исполнял должность инспектора артиллерии 30-го армейского корпуса. В сентябре 1918 года был взят заложником в Петрограде, был освобождён и служил в РККА. Время кончины не установлено.


[Закрыть].

– Генерал Ватаци не имеет права меня арестовать, я пользуюсь правами командира отдельной части. Я могу быть арестован лишь по распоряжению Ставки верховного, – пояснил Звонарёв.

– Я заставлю вас силой подчиниться этому распоряжению, – пригрозил жандарм.

Неподалёку стояли несколько солдат батареи Звонарёва.

– Вызвать ко мне команду разведчиков с карабинами! – приказал Звонарёв.

Солдаты бросились со всех ног исполнять распоряжение своего командира.

– Зачем вы вызвали разведчиков? – спросил жандарм.

– Сейчас узнаёте, – коротко бросил Звонарёв.

Со всех сторон уже бежали к нему с карабинами в руках артиллеристы. Многие на ходу заряжали оружие. Через минуту двадцать с лишним человек стояли около Звонарёва. Прибежал запыхавшийся Блохин и официально доложил:

– В ваше распоряжение с командой разведчиков прибыл.

При этом он угрожающе посмотрел на жандармов, которые оказались в кольце вооружённых артиллеристов.

– Немедленно отправьте солдат обратно в казармы! – потребовал жандармский полковник от Звонарёва.

– И не подумаю! Я вашему ордеру, как незаконному, не подчинюсь. Раз так, то и делать вам тут нечего.

Звонарёв предложил полковнику вместе с ним пройти к Рейну. Жандарм согласился. Рейн подтвердил слова Звонарёва. Жандарм принуждён был ретироваться.

Вернувшись в батарею, Звонарёв тотчас вызвал к себе Зуева и Блохина и рассказал им о том, что ему сообщил Рейн.

– Значит, завелась у нас какая-то шкура, доносит обо всём жандармам, – решил Блохин. – Насчёт обысков, Сергей Владимирович, не беспокойтесь. Всё упрятали. Комар носа не подточит.

Звонарёв успокоился. Через день прибежал к нему Вася Зуев и сообщил, что разведчик Лежнёв арестован при распространении листовок. Выяснилось, что Лежнёв по распоряжению Блохина отправился на одну из соседних батарей, передал несколько листовок и тут же был арестован.

Улики были налицо. Теперь всё зависело от того, не выдаст ли Лежнёв кого-либо из солдат или офицеров звонарёвской батареи.

Лежнёва жандармы увезли в Бердичев, где помещался штаб Юго-Западного фронта. Звонарёв доложил об аресте солдата Рейну. Полковник помрачнел.

– Скверная история. Теперь жандармы начнут нас таскать на допросы и расспросы. Как по ниточке, доберутся и до других.

– Не так страшен чёрт, как его малюют, – ответил Звонарёв. – Солдаты у меня надёжные.

Потянулись дни томительного ожидания дальнейших событий. Обыски сменялись новыми обысками. Искали всюду, даже в артиллерийских парках. Но найти ничего не могли.

О Лежнёве было мало что слышно. Он сидел в одиночке в бердичевской тюрьме.

Через несколько дней Заяц побывал в Бердичеве и вернулся с письмом Лежнёва к Блохину. Солдат сообщал, что он надеется на скорейшее и положительное решение его дела.

Тем неприятней было узнать, что Лежнёв убит при попытке к бегству. Он якобы уже перелез через тюремную стену, когда был замечен и застрелен тюремной стражей.

– Жандармы его убили! – решили солдаты.

Звонарёв держался того же мнения.

При посещении Ровно Шихлинским штабс-капитан доложил обо всём Али Аге. Генерал обещал переговорить с главным военным прокурором Ставки верховного и попросить его поподробнее познакомиться с делом Лежнёва.

Глава 33

Наступила зима, выпал снег, стояли небольшие морозы, по утрам долго висел туман. Положение со снабжением армии всё ухудшалось. Вводились два, а потом и три постных дня в неделю. В эти дни солдатам давали только солёную рыбу, а командирам по полбанки мясных консервов. С обмундированием обстояло не лучше. Было страшно подумать о сильных морозах.

Ползли зловещие слухи о шпионаже, предательстве, измене. Солдаты не доверяли офицерам, участились случаи неповиновения, отказы от выполнения боевых приказов, полки не шли на смену на передний край обороны.

Как-то в начале 1916 года Заяц побывал на вокзале в Ровно и затем чуть ли не бегом вернулся в батарею.

Поймав Звонарёва, он шёпотом сообщил ему об убийстве в Петрограде Распутина «какими-то князьями». Звонарёв сначала не поверил, но затем из киевских газет стали известны некоторые подробности этого события.

Звонарёв откровенно обрадовался этому известию, а Блохин отнёсся к нему равнодушно.

– Не в Гришке дело! – сказал он.

В конце декабря проездом из Петрограда в полк, в Ровно приехал Енджеевский. Он ещё хромал, был бледен и худ.

Енджеевский подробно рассказал, как был убит Распутин.

Долго сидели друзья, делясь новостями, пока Енджеевский решился, наконец, рассказать о главном, ради чего и приехал в Ровно. Да, такой «новостью» не порадуешь близких людей… Последнее время в Петрограде он лежал в госпитале с Сидориным, славным и интересным человеком. Они сблизились. Дружбе помогла общность политических взглядов. Через его жену Зою Сидорину Стах узнал о беде: аресте многих членов РСДРП. Были арестованы на митинге рабочих Варя Звонарёва с Маней на заводе Перивайнена, на Лесснере взяли Ольгу Борейко. В тот день полиция хватала рабочих, не разбираясь, целыми пачками.

Енджеевский выписался из госпиталя, когда Сидорину успешно сделали операцию. Появилась уверенность в его скором выздоровлении. В коридоре госпиталя Стах встретил Зою. Плача от радости, Зоя говорила:

– Врачи уверяют, что ещё какой-то месяц, и Павел встанет. Это счастье! И знаете, своим счастьем я обязана нашим друзьям. Дважды Павла спасала Варвара Васильевна… Доктор Краснушкин помог устроить его в лучший госпиталь. И вот сейчас Ольга Борейко…

Зоя ещё сильнее заплакала и, всхлипывая, рассказала о злополучном, погубившем Ольгу решении идти с листовками на завод Лесснера вместо неё, Зои.

Перед самым отъездом Енджеевский зашёл в госпиталь к Павлу Сидорину проститься. Там снова увидел Зою. От неё он узнал, что Варя, Маня Завидова и Ольга Борейко сидят в «Крестах» и что следствие ещё не закончено. Вместе с ними много товарищей. Все они держатся очень сплочённо и требуют открытого суда. Их судьбой заинтересовалась левая пресса.

– Представляете, если удастся добиться открытого процесса, что это будет! На скамью подсудимых сядет сам царь с великими князьями.

Енджеевский узнал тогда же, что домик, в котором жила и трудилась Ольга, пришлось поспешно покинуть.

Зоя Сидорина вместе со Славкой переселились в другое место.

Там же, в госпитале они решили, что Стаху следует заехать в Ровно, повидаться с Борейко и Звонарёвым, сообщить им всё.

Рассказ Енджеевского ошеломил друзей. Надо было что-то делать. И немедленно. А что? Чем они могли помочь отсюда, из Ровно? Поговорить с Шихлинским? Попросить защиты? И надо ли говорить ему, генералу, об этом, поймёт ли он?

Вереницей вставали вопросы. Попробуй найди на них ответы. Только под утро измученные волнением и бессонницей друзья решили, что Звонарёву нужно немедля, сегодня же отправляться в Петроград в служебную командировку. Благо в этом была необходимость: из Питера, с военного завода, где прежде работал Звонарёв, получали запасные части. Надлежало их принять. А кто, как не инженер Звонарёв, мог это сделать? И там, на месте, он повидается с нужными людьми, всё узнаёт и решит, что делать дальше…

После отъезда Звонарёва и Енджеевского жизнь на батарее потекла обычной чередой. Будто бы ничего не произошло, ничего не изменилось. Но только «будто бы». На самом деле и Борейко, и Блохин, и Вася Зуев за привычной суетой будничных дел напряжённо ждали известий из Петрограда, чутко прислушиваясь и присматриваясь к происходящему.

Борейко вдруг обостренным чутьём и по-новому открывшимися глазами увидел, как много изменилось вокруг него. И главное – люди. В их глазах появилась смелость, дерзость. Не было прежней робости и покорности перед начальством, даже у солдат из деревни. Недоедание, плохое обмундирование, тревожные письма из дома, упорные слухи об измене офицеров усиливали озлобление солдат. Они всё чаще в открытую говорили, что нечего в окопах вшей кормить и давно пора расходиться по домам.

– Пущай воюют те, кому от этого прибыль. А нам к весне до деревни подаваться надо. Ежели не замирятся – сами уйдём.

Опасался Борейко, что события в Петрограде скажутся и здесь, у них на фронте. Жандармы и без того часто бывали в частях, а теперь и подавно жди гостей. И хорошо, если бы только обыск. Не посыпались бы аресты.

Так оно и случилось. В ночь под Новый год в солдатском помещении были арестованы Блохин, Зуев, Родионов и ещё несколько солдат.

По тому, как холодно и злорадно жандармский полковник предъявил Борейко ордер на арест его подчинённых, тот понял всю серьёзность создавшегося положения. Сердце сжала тревога. Беспокойство усилилось, когда жандарм сдержанно спросил:

– Нельзя ли увидеть штабс-капитана Звонарёва? – В рыжих глазах его вспыхивали злые огоньки.

«Дело дрянь! – подумал Борейко. – Уж не тянется ли эта ниточка из Питера? Хорошо, что нет Сергея…»

И, увидя разочарованные, ставшие откровенно злыми глаза полковника, услышавшего, что Звонарёв в командировке, Борейко понял: «Да, не иначе сигнал из Петербурга».

В тот же день Борейко выехал в Могилёв к генералу Шихлинскому. Выслушав Борейко, генерал возмутился:

– Чёрт знает что творится! Можно подумать, что мы воюем не с немцами, а с нашими русскими солдатами. Лучших из лучших арестовывают, – кавалера всех Георгиевских крестов Блохина! Чудовищно! Кто же будет воевать весной? Может быть, сам господин жандармский полковник? Тогда можно уже сейчас подписывать капитуляцию…

Стремительно шагая по комнате, генерал сообщил Борейко, что известие о смерти солдата Лежнёва фальшивка, он жив и находиться в одиночной камере в житомирской тюрьме.

– Это всё жандармские штучки, – генерал энергичным жестом как бы подчёркивал свои слова. – Официально сообщили о гибели солдата, теперь могут в любую минуту с ним разделаться. Руки себе развязали!

– Кто вам сказал об этом, Али Ага? – спросил удивлённый и обрадованный Борейко.

– Главный прокурор Ставки. Он сам был в Бердичеве и видел Лежнёва… Кстати, давно хотел рассказать вам о вашей истории в Новогеоргиевске с проходимцем Хатовым. Вы знаете, я всё-таки его разыскал. Вернее, мне разыскали того чиновника из канцелярии крепости, что бежал вместе с ним. Так что вы думаете – сознался во всём. Вы правы: они вывезли из крепости огромную сумму денег, и, конечно, не для того, чтобы передать в казну. Но в последний момент Хатов побоялся взять все деньги. Хитрая бестия! Обдумал, что будет вернее сдать в казну половину, а половину присвоить. В воровстве не обвинят, а может, ещё и орденок дадут за геройство. Верно рассчитал. Так оно и вышло. Я было хотел поднять эту историю. Куда там! На меня руками замахали: «Что вы! Хотите осрамить офицера!» Так и замяли…

Прошла неделя. Борейко не тревожили расспросами, не сообщали новостей о судьбе его арестованных солдат, как вдруг однажды его срочно вызвали в Бердичев, в жандармское управление фронта. Тот же знакомый полковник, настороженно посматривая своими рыжими злыми глазами, процедил сквозь зубы:

– Видите, не напрасно мы так внимательно следили за вашей батареей. Крупную птицу поймали…

Борейко смотрел на пухлую, в синих прожилках руку полковника. Короткие пальцы с редкими рыжими волосами барабанили по столу. Полковник медлил, наслаждаясь волнением Борейко. Откинувшись в кресле, он, наконец, сказал:

– Блохин ваш – государственный преступник, он большевик, террорист, связан с подпольной организацией в Петрограде. Виновность его уже установлена и доказана. Он будет повешен! Да-с. Это я вам говорю. А за ним ещё кое-кого потянем… Приговор на днях утвердит сам главнокомандующий генерал Брусилов.

«Да, друг Филя, – думал Борейко, возвращаясь в Ровно. – Ведь повесят, сукины дети! Что им стоит! Где же выход? Надо немедленно идти к Брусилову. Но один-то не пойдёшь…»

Уговорив Али Ага Шихлинского побывать вместе с ним у Брусилова, Борейко по дороге горячо рассказывал о невиновности, его честности и геройстве в Артуре и на этой войне.

У Брусилова пришлось немного подождать в приёмной. Адъютант попытался было узнать, по какому делу они пожаловали, но Шихлинский резко приказал ему доложить Брусилову. Адъютант ушёл, и через минуту Шихлинский и Борейко были уже в кабинете Брусилова. В коротких словах Али Ага рассказал суть дела.

– Значит, наши судейские опять напортачили! – И генерал приказал вызвать к нему старшего прокурора и председателя военного суда.

Председатель суда начал пространно объяснять суть обвинения.

– Покороче, – приказал Брусилов и, выслушав судейского генерала, проговорил: – Значит, вы решили приговорить боевого офицера, кавалера четырёх Георгиевских крестов, к повешению? Так я вас понял?

– Суд вынес такое решение, – подтвердил судеец.

– Вы, прокурор, не опротестовали этот приговор? – спросил Брусилов.

– Никак нет! – смущённо пролепетал полковник.

– Тогда это сделаю я! Приговора я не подтверждаю. Считаю, что нужно хорошенько разобраться в этом деле. Посудите сами, господа, разве можно в неделю установить виновность человека и приговорить его к смерти! Вы даже его командира не изволили выслушать. А он даёт блестящие аттестации Блохину. Неслыханно! Передайте полковнику, что я отстраняю его от обязанностей. Этак он у меня перевешает всех лучших солдат и офицеров! Я вас больше не задерживаю, господа!

– Разрешите и нам откланяться, Ваше высокопревосходительство? – спросил Шихлинский.

– Нет, Али Ага, вас и полковника Борейко я так просто не отпущу. Прошу к завтраку.

Перед отъездом из Бердичева Борейко решил повидать Блохина. Начальник тюрьмы, извиняясь, сказал, что свидания полковнику с его бывшим солдатом он предоставить не может. Блохин по распоряжению центрального жандармского управления переведён в Петроград в тюрьму «Кресты».

Глава 34

Около месяца Варя сидела в «Крестах». Вместе с ней была Маня. В соседней комнате помещались Ольга и несколько работниц с заводов.

На этот раз тюрьма по-другому встретила Варю. Тюрьма, конечно, оставалась тюрьмой с её голодом, сыростью, дурно пахнущими стенами, грубыми надзирателями, допросами. Но сейчас Варя была не одна. Она, может быть, в первый раз в жизни почувствовала здесь, в тюрьме, всю силу коллектива, партии. На воле, в своей активной, богатой событиями жизни, она всегда была с людьми. И это казалось естественно. Как бы вдруг она, Варя осталась одна? Жить для Вари означало жить с людьми и ради людей.

Здесь, в тюрьме, другое дело. Крепкие каменные стены наглухо отделяют большой кипучий мир. И узник чувствует себя одиноким, затерянным и беспомощным в своём одиночестве. Так было прежде. Но не сейчас.

В соседней камере была Ольга, верный друг, где-то в камере в конце коридора сидели ещё друзья, товарищи по партии. Все они жили напряжённой активной жизнью.

Нашлись «свои» надзиратели, которые передавали «с воли» письма друзей и книги.

«Тюрьма – это университет для пролетариата, – прочитала Варя в записке. – Учитесь, товарищи! Мы с вами.

На воле нас ждут большие дела…» Она узнала руку Ивана Герасимовича. Варя читала истрепанные, зачитанные, драгоценные странички… «Коммунистический манифест». Маркс и Энгельс… Ленин… Удивительные, ясные, горячие слова, мысли.

Книги передавали друг другу. Их читали жадно, будто пили ключевую живительную воду. Они открывали мир ясных мыслей, высоких идей и поразительных людей. Книги укрепляли волю, обогащали ум. С ними было всё легко. То, что Варя чувствовала всей душой, к чему стремилась всем сердцем, вдруг обретало чёткие формы, её убеждения формировались в сознание.

«Вот почему так изменилась Маня, – вспоминала Варя свои догадки. – Тот, кто прикоснется к этим высоким идеям, кто отопьёт из этого чистого источника – становится отважен душой и непобедим».

Как-то вечером Варя сидела на своей койке, поджав под себя ноги. Было холодно. От голода слегка кружилась голова. Не хотелось двигаться. Напротив на своей койке лежала Маня. Закинув руки за голову, она о чём-то думала. Глаза светились спокойным ясным светом. И вдруг Маня запела. Тихо, как-то робко, нерешительно, будто вспоминая о чём-то далёком и дорогом.

 
Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит…
 

Она не изменила позы. Глаза её по-прежнему нежно светились, но голос окреп, набрал силу и вдруг полился так мощно, широко, что у Вари захватило дыхание. Она смотрела, не мигая, на побледневшее, взволнованное лицо подруги.

 
Ты, товарищ мой, Не попомни зла…
 

Надзирательница открыла окошко, послушала, но не закричала, а, оставив окошко открытым, остановилась подле. Варе казалось, что тюрьма вся притихла, слушая и замирая сердцем от русской привольной песни.

Маня замолчала, прикрыла глаза ресницами, тихо улыбнулась. Было видно, что и её захватила песня, пленила своей красотой и грустью.

И вдруг в тишине тюрьмы, где-то далеко и тихо, как отзвук на песню, родилась мелодия. Сначала неясная, слабая. Но вот кто-то поддержал её, и она окрепла и зазвучала увереннее бодрее.

Маня быстро взглянула на Варю, напряжённо прислушиваясь. И вся тюрьма, тоже затаив дыхание, настороженно слушала. А песня уже набрала силу, и вот из камеры в камеру властно зазвучали слова:

 
                            Никто не даст нам избавленья
                            Ни бог, ни царь и не герой.
 

Варя вскочила, кинулась к Мане, и так, обнявшись, поддерживая друг друга, они запели:

 
                            Добьёмся мы освобожденья
                            Своею собственной рукой…
 

И хоть надзиратели бегали по коридорам, хлопали дверьми, кричали, песня жила. И когда она смолкла, Варя вновь ощутила в себе восторженное и радостное состояние, которое она уже испытала в то раннее морозное утро, когда с Маней шла на митинг. «Будто повидала всех, поговорила о самом сокровенном», – подумала она.

От плохой пищи и холода в тюрьме усилились болезни. Варю, как врача, начальник тюрьмы перевёл в больницу. Ей удалось выделить «палату» политических, добиться дополнительного пайка к их скудной, полуголодной норме. Но главное – удобнее стала связь с волей, с товарищами, свободнее встречаться и сообщать новости друг другу.

Так узнали они о роспуске царём Государственной думы и об её отказе подчиниться приказу царя, о новой волне стачек, о волнениях в вызванных с фронта частях.

В госпитале встретилась она и с Блохиным…

Даже в тюрьме за её тяжёлыми стенами росло ощущение назревающих бурных событий.

Однажды Варя получила письмо и передачу от мужа, письма для Ольги Борейко и Мани. О них беспокоились, их любили…

«Родная моя, ненаглядная! – читала Варя маленькую записочку. – Не горюй, не терзайся. Скоро все будете на свободе…»

– Милый мой, может быть, ты бы не поверил бы, но сейчас я счастлива… – всхлипывая, шептала Варя.

Потом получили записку от Зои Сидориной и Ане-ли. Они сообщали, что Славка здоров и что Павел Сидорин вышел из госпиталя и оставлен в Преображенском полку.

А в письмах, полученных через доверенных лиц, сообщались потрясающие всех новости: трон шатается, власти царя приходит конец, войска отказываются исполнять приказы офицеров, и стачки, стачки, стачки…

В это утро Варя проснулась рано в своей камере от холода. Тонкое, ветхое одеяло не грело. Бил озноб, прогоняя сон. Хотелось пить. Хотелось крепкого душистого чая с вареньем… Варя так реально представила себе свою любимую белую с узенькой каемкой чашку, полную золотистого чая, что почувствовала аромат, будто действительно держала чашку у себя в руках. Она в ознобе передёрнула плечами. Натянув одеяло на голову, лежала долго, прислушиваясь. Было странно слушать тишину. Давно уже пора надзирателям делать обход, проверку. Но почему-то всё тихо.

Варя поднялась. Проснулась и Маня. Рассвело. Дверь открыла надзирательница. Сунув похлёбку, сказала:

– Дела…

И сердито зазвенела ключами.

Каким-то непонятным чутьём по этой сторожкой, напряжённой тишине Варя вдруг поверила: сегодня! Да, сегодня это случится! Свобода!

До слуха долетел какой-то отдалённый шум, будто звук могучего прибоя. Варя насторожилась, взглянула на Маню и увидела её прищуренные глаза.

– Что это? – шёпотом спросила она.

– Влезай! – скомандовала Варя, вставая около окна и показывая себе на плечи.

Маня вскарабкалась, схватилась руками за решётку и замерла.

– Ну? – спросила Варя.

Маня спрыгнула на пол. Глаза её были полны слёз. Не говоря ни слова, она Вариным жестом показала себе на плечи. И когда Варя, охватив чугунные прутья руками, прильнула к окну, она увидела широкое разлившееся море людей во дворе тюрьмы. Из окон камер всюду выглядывали люди, мелькали платки… Варя скользнула по стене на пол и в изнеможении присела, не чувствуя холода каземата.

Вот топот ног… Ближе, ещё ближе… Голоса людей, крики.

– Товарищи! Свобода! Выходите…

А потом всё было как во сне. И бледное, залитое слезами радости лицо Ольги Борейко, и заросшее бородой похудевшее лицо Блохина. И главные рукопожатья. Крепкие рукопожатья друзей. Их много. Варя никогда не думала, что у неё так много друзей.

Вот они идут, обнявшись, вчетвером. В середине Блохин. Их подхватывают на руки и несут к воротам. Им улыбаются все, машут руками.

Тут у ворот свои – Сергей, счастливый, взволнованный, с красным бантом, Анеля, Зоя Сидорина и Славка.

– Мамочка!

Ольга, охнув, целует его лицо, тонкую шейку, ручки…

– Товарищи! Домой, к нам, на штаб-квартиру, – кричит Варя и не слышит своего голоса в общем шуме голосов, криков, смеха…

Через три дня в Петроград приехали Борейко и освобождённый из тюрьмы Вася Зуев. С ними приехал из Могилева, из Ставки верховного Али Ага Шихлинский. На плечах его красовались погоны полного генерала, генерала от артиллерии. Али Ага сообщил, что его назначили командующим 19-й армией. Решили сразу отметить все радостные события.

– Али Ага! Вечером у Звонарёвых! Как хотите, обязательно, – сказал Борейко. – Соберутся все свои, одна семья… Звонарёвых. И вы теперь в нашей семье.

Вечером в квартире Звонарёвых было тесно от собравшихся в ней людей. Али Ага молодцевато представился маленькой и хрупкой Ольге Борейко, приехавшей из деревни Шуре Блохиной, похудевшей и загоревшей до черноты, с весёлыми молодыми глазами.

Когда перед ним остановилась розовая от смущения Маня, генерал только руками развёл от восхищения.

– Сергей Владимирович, вы в своей квартире собрали всех самых красивых женщин России. Так нельзя. Моё широкое сердце и то едва ли вместит всех. Придётся срочно вызывать Тамару-ханум, иначе я погиб.

Все, шутя, смеясь, сели за стол, на котором возвышались привезённые Шурой гостинцы и шампанское с закусками, которые раздобыл Шихлинский в закрытом кооперативе Георгиевских кавалеров. Пир вышел на славу.

Маня уже третьи сутки жила в каком-то волшебном, сказочном сне, где все заветные желания вдруг сбываются.

С того самого момента, когда она вместе со всеми вышла из тюрьмы и увидела над головой ясное зимнее нежно-голубое небо, улицы, запруженные толпами людей, праздничные флаги, красные банты, она улыбнулась. И так с улыбкой прожила все эти дни до встречи с Васей.

И сейчас, сидя за столом и ощущая его тёплое плечо, она чувствовала себя в дружной семье родных людей.

– Царя-то скинули, а войну кончать и не думаем.

Это голос Борейко. Он выпил немного, раскраснелся. Маня перевела взгляд на Ольгу. Встретилась с её глазами и увидела в них отражение своего счастья.

– Немец на днях перешёл в наступление на Стоходе. Он сбросил русские части в реку, захватил огромные трофеи и массу пленных… – сообщает Шихлинский. – Об этом я узнал в Ставке.

– Вот и выходит, что революция эта не наша. Во Временном правительстве сидят те же буржуи. Им война нужна, и землю они никогда не отдадут народу. Ни в жизнь, – горячился Блохин.

Маня слушает его, смотрит на его худое лицо, старается вдуматься в его слова, понять, почему он сердится, и не может… Она находит под столом руку Васи и сжимает её.

– Во время последних боёв на Стоходе многие из офицеров сдались в плен, – слышит Маня взволнованную речь генерала Шихлинского. – Это позор для русского офицера. Они – не русские. Я презираю их. Русский командир должен быть всегда со своими солдатами.

– Мир, мир любой ценой! – горячо говорит Сергей Владимирович.

– Я за то, чтобы не было больше Стохода, чтобы люди не гибли на войнах, – говорит Варя.

– И чтобы люди могли пахать, сеять хлеб на своей земле, а не на земле помещиков, – добавляет Блохин.

– И могли бы растить детей… – произносит Ольга.

Поздно ночью, когда все, уставшие, наговорившиеся, разбрелись по комнатам, Варя подошла к мужу. Звонарёв привлёк её к себе, положил руку на плечо. Варя откинула голову, прижалась к нему и замерла. Отныне они вместе. Сергей возвратился на завод. Для них война окончена. А для других?

Заря свободы только загоралась над Россией. Впереди ждали большие испытания. Что принесут они их семье? Звонарёв, будто подслушав мысли жены, сказал:

– Ничего, Варенька, у нас много друзей – видишь, какая большая семья! Всё одолеем.

1958–1962

Краснодар – Москва