Текст книги "Семья Звонаревых. Том 2"

Глава 40

Санпоезд шёл в свой очередной рейс. Варя постепенно привыкла и полюбила трудную и напряжённую жизнь врача-хирурга и революционера-подпольщика. Она, как никогда прежде, вдруг поняла, что делает трудное дело, маленькую частицу того большого дела, которому лучшие люди отдают свою жизнь. «Быть конспиратором – это искусство», – сказала ей в тот памятный рейс в Варшаву Клава Страхова.

И она сама видела, как Клава, красивая, умная, тонкая Клава Страхова, владеющая несколькими языками, вдруг перевоплотилась в простую женщину, в робкую, застенчивую, испуганно-исполнительную и немного неуклюжую. Она вызывала сочувствие, а не подозрительность. И только Варя знала, ценой какого чудовищного напряжения всех душевных сил давались Клаве эта выдержка. Стоило немного оступиться, не так посмотреть, не так сказать, и случилось бы непоправимое несчастье…

Та дорога в Варшаву стала для Вари поворотным моментом в её жизни. Она вдруг поняла – не так, как раньше, умом, рассудком, а сердцем – свою полезность, почувствовала, что найдёт в себе силы, умение сделать многое. Она теперь «не лезла на рожон», не «задиралась», как любил говорить Краснушкин, с «чиновными» людьми, а держалась осмотрительно, с мягким женским тактом.

Последние рейсы они перевозили много литературы из Петрограда в Варшаву, в скромный домик Анели Шулейко. На этот раз они везли типографский шрифт. В поезде стало легче работать после того, как убрали Кека. Его место занял полковник Семёновского полка Лялин, человек степенный. В санпоезд привели его связи при дворе и отдалённое родство с царской фамилией. Для Вари и Краснушкина он был хорош тем, что не вмешивался в дела поезда и ненавидел всех «фараонов» – жандармов и шпиков.

Заметив, что полковник старательно следит за своей внешностью и с интересом посматривает на женщин, Варя несколько раз, будто мимоходом, похвалила его бравый вид, чем окончательно завоевала его благосклонность.

В день отправления поезда Варю и Краснушкина на вокзале встретил сияющий, подтянутый и благоухающий духами Лялин.

– Варвара Васильевна, – проговорил он, грассируя, – позвольте вашу ручку. Соскучился и, как видите, исстрадался.

– Поэтому у вас такой праздничный вид? – улыбаясь, спросила Варя.

– Видеть вас – для меня всегда праздник. – Полковник звякнул шпорами. – И праздник вдвойне, если их императорское величество высказали намерение побывать у нас. Надеюсь, вы рады?

– Ну, ещё бы, такая честь, – вставил своё слово Краснушкин.

Императрица появилась в сопровождении своих четырёх дочерей, нескольких флигель-адъютантов и придворных дам. Александра Фёдоровна поздоровалась с персоналом на ломаном русском языке и обошла вдоль фронта сотрудников. Когда императрица поравнялась с Варей, Ольга Николаевна что-то сказала матери по-английски, и та, протянув Варе руку, пробормотала что-то похожее на «благодарю».

– Мама благодарит вас за службу и работу в Порт-Артуре и здесь, – перевела Ольга Николаевна слова матери.

Варя не знала, что ей отвечать, и ограничилась поклоном.

Потом княжна подошла к Краснушкину и, мило улыбаясь, проговорила:

– Я прибыла в ваше полное распоряжение, господин доктор!

Краснушкин слегка пожал протянутую ему руку и, в свою очередь, справился, где бы хотела работать княжна.

– Где вы укажете! Может быть лучше всего под руководством госпожи Звонарёвой? Я слышала о ней хорошие отзывы. При условии, конечно, если сама Варвара Васильевна против этого не будет возражать, – обернулась к Звонарёвой великая княжна.

Варя также ответила княжне улыбкой и поклонилась. А сама подумала: «Нелёгкая тебя принесла на нашу голову! Будет теперь морока!»

– Быть может, Варвара Васильевна разрешит мне поместиться с ней? Я буду за это очень признательна и благодарна, – сказала княжна.

– С огромным удовольствием, – не задумываясь, ответила Варя.

Перед самым отправлением императрица вручила дочери небольшой свёрток с нательными крестами и иконками – личное благословение «святого старца» Григория Распутина.

Поездка была трудной. На каждой большой станции княжну встречали «отцы городов» – депутации с изъявлением верноподданнических чувств. Поезд приходилось задерживать. Краснушкин нервничал, клял в душе всю императорскую фамилию, но изменить ничего не мог. С большим опоздание прибыли в Варшаву. И снова на вокзале стояла в почтительном поклоне целая свита варшавских городских властей. Среди вельмож княжна увидела бравого гвардейского офицера со стеком в руках – своего дядюшку великого князя Дмитрия Павловича[60]60
  Романов Дмитрий Павлович, великий князь (18 сентября 1891 – 5 марта 1942) – внук Александра II, двоюродный брат императора Николая II и правнук Николая I по отцовской линии; соучастник убийства Г. Распутина. Получил блестящее военное образование, но не меньше его интересовала и светская жизнь. Летом 1910 года состоялся первый автомобильный пробег, старт которому дал 18-летний Дмитрий Павлович. В 1912 году принял участие в составе русской олимпийской сборной на летних играх в Швеции. С началом Первой мировой войны вместе с полком оказался на передовой и принял участие в боевых операциях. Однако после гибели на фронте нескольких представителей императорской крови великого князя переводят адъютантом в ставку Главкома. Спустя некоторое время был отправлен в Петербург за высказывание «некомпетентных мнений». После Октябрьской революции два года жил в Тегеране, в доме британского посла Мерлинга, вместе с которым в 1919 году уехал в Лондон, перейдя на английскую службу. Финансовая сторона жизни князя была обеспечена, поскольку он успел продать свой дом в Петербурге и перевести деньги за границу.


[Закрыть]. По тому, как порозовело её лицо, шея, даже мочки ушей, как вспыхнули радостью глаза, нетрудно было догадаться, что встречи этой она ждала всю дорогу, что может быть, из-за неё была затеяна и вся эта поездка.

Княжна сразу забыла о поезде, о своих обязанностях сестры, о раненых, о «святых дарах» «святого старца» и, поддерживаемая под руку великим князем, в сопровождении пышной свиты удалилась в город.

– Даже не изволила доложить, куда поехала и когда осчастливит своим возвращением, – кипела негодованием Варя. – И это монархи, печалящиеся о своих страдающих подданных! Да плевать они на всех хотели. Здесь, может быть, раненые умирают, а им что – увеселительные прогулки, рауты.

– Тише, Варя, тише, – взмолился Краснушкин. – Интересно, разве можно было другого ожидать?

– Ничего я не ожидала, просто я извелась за эту дорогу. Всякие княжны рядом, а тут у них под носом везём пять тюков прокламаций и типографский шрифт. С ума сойти можно!

– Наоборот, – засмеялся Краснушкин. – Ни один шпик не осмелится носа показать.

Варя и Краснушкин переодевались, мыли руки, готовясь к приёму раненых.

В окно вагона Варя увидела улыбающиеся лица Блохина и Анели.

Получив распоряжение доктора Дистерло осмотреть двух тяжелораненых офицеров на месте, Варя поспешила на эвакопункт. Небольшой, на скорую руку организованный госпиталь был забит ранеными, пострадавшими от морозов, и просто больными солдатами. Худые, с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, они стонали, звали сестёр, врачей, просили, требовали и просто молили оказать помощь. Мест не хватало. Раненые лежали в коридорах, на полу, на тоненьких подстилках или просто на шинелях, метались в бреду, запекшимися от палящего жара губами просили пить.

У Вари упало сердце. Она привыкла к виду крови на операционном столе, не боялась стонов больных, которых оперировала, потому что знала: им будет лучше благодаря её заботе. А здесь она содрогнулась: сотни людей нуждались в помощи, и им не могли помочь. Они стонали, и крики их были страшны. Санпоезд забирал только офицеров, и то небольшую часть, а остальные оставались на произвол судьбы…

В небольшой комнатке-кладовушке у Анели навстречу Варе поднялась молодая женщина в тёмном полупальто с меховым пушистым воротником и в такой же тёплой шапочке. Круглое белое лицо, светлые заплаканные глаза – лицо очень знакомого человека. Женщина всхлипывала, с трудом выговаривая слова:

– Варвара Васильевна, родная, помогите! Видно, судьба посылает вас, когда очень трудно. Помните Красноярск? Пурга, ночь, молодой человек с простреленной ногой – Павел, мой жених, и я, Зоя Свинцова. Как мы выхаживали его вместе, помните?

– Господи, – прошептала Варя. – Вот встреча… Но что случилось, почему вы здесь, где Павел? Вы же уехали тогда за границу?

– Мы уже давно в России. Жили в Москве. Павла мобилизовали. А сейчас он умирает… – Зоя залилась слезами.

С трудом расспрашивая то Анелю, то Зою, Варе удалось узнать, что Павел Сидорин, один из членов Московского комитета большевиков, по заданию партии вёл на фронте большую пропагандистскую работу. Его обнаружили. Он сумел бы уйти, скрыться, если бы не несчастный случай. Рядом с ним разорвался снаряд. Павел был ранен осколками в ногу и руку. Его подобрали хорошо знавшие Павла солдаты. Они-то и дали знать Анеле. А она – Зое, работавшей здесь, в Союзе городов. Павла пока ещё не опознали.

– А если опознают?.. – Остановившимися от ужаса глазами Зоя смотрела на Варю. – Его же расстреляют! Они звери, они даже не подумают его лечить…

Варя присела на кучу грязного белья. Ноги не держали её. От всего пережитого, от усталости и волнений последних дней тяжкая дурнота подступала к горлу, не хватало воздуха, хотелось просто по-бабьи, навзрыд плакать. Но плакать она не имела права. От неё ждали помощи, и она должна была помочь.

– Анеля, оформите документы на Павла как на офицера, сделайте это любыми средствами. Лишь бы пронести в поезд, а там я всё беру на себя. Мы его сохраним. Не плачь, Зоя.

Варя поднялась, глубоко вздохнула. Зоя кинулась к ней на грудь, плача уже от радости, от надежды на спасение.

К девяти часам вечера все раненые были приняты. Врачи, сёстры, санитары валились с ног от усталости, а впереди ждала масса работы: осмотр больных, оказание им квалифицированной помощи – снова бинты, йод, лекарства…

В отдельном купе поместили троих тяжёлых – поручика 54-го Сибирского полка Павла Сидорина с перебитыми осколками снаряда рукой и ногой. Документов при нём не оказалось – было только составлено в эвакопункте медицинское заключение. Поручик был без памяти. В жару метался и второй больной – молодой черноволосый и черноглазый офицер. Разрывная пуля раздробила ему бедро, начиналось нагноение, грозившее перейти в общее заражение крови. Требовалась немедленная операция, немедленное хирургическое вмешательство, клинический квалифицированный уход. Не в лучшем состоянии был пожилой капитан со слипшимися от испарины жидкими волосами. Восковой бледностью лицо, запавшие виски и заострившийся нос пугали Варю. Больной тяжело дышал, хрипел и кашлял кровью – сквозное ранение в грудь, пуля прошла, задев лёгкое.

«Что же мы стоим, пора давно отправляться», – тревожно думала Варя, в то время как её руки спокойно, независимо от неё делали своё дело. Сделав инъекцию камфары капитану и посадив около него сестру Абросимову, Варя вышла в коридор на поиски Краснушкина. Она застала его в перевязочной вместе с Дистерло.

– Что делать – ума не приложу, – растерянно говорил Дистерло. – Уехать без княжны невозможно.

– А ждать, ждать возможно? – горячо вступила в разговор Варя. – Вы же врач и сами знаете, что мы рискуем жизнью троих людей.

– Вы оба правы, господа, – сказал Краснушкин. – Поэтому я предлагаю съездить за княжной. Сейчас же. Во всяком случае, мы предупредим её, что уезжаем. Попросим полковника Лялина и вас, Варвара Васильевна, больше некому. Я узнал: княжна на бале у генерала Рузского[61]61
  Рузский Николай Владимирович (18 марта 1854 – 1 ноября 1918) – генерал от инфантерии, член Военного и Государственного советов. Из Острожниковской линии рода Лермонтовых. Участник русско-турецкой, русско-японской и Первой мировой войн. С 19 июля по 3 сентября 1914 года командовал 3-й армией Юго-Западного фронта. Вначале Первой мировой войны войска 3-й армии наступали с района Дубно на Львов. Успешно проведя ряд сражений на реках Золотая Липа и Гнилая Липа, 21 августа соединения этой армии беспрепятственно вошли в оставленный австрийцами Львов. История с взятием Львова поссорила Н. В. Рузского с командующим соседней 8-й армией генералом А. А. Брусиловым. Последний утверждал, что именно его кавалерия первой вошла во Львов, вследствие чего высокая награда досталась Николаю Владимировичу незаслуженно.


[Закрыть]…

Когда Варя и Лялин подъезжали на извозчике к резиденции Рузского, дворец сиял огнями. У подъезда было много карет, изящных модных пролеток. Слышалась музыка, смех, царила атмосфера праздничной суеты. Дежурный офицер, взглянув на полковничьи погоны Лялина и его форму Семёновского полка, с поклоном отворил дверь, и Варя очутилась в роскошном, залитом светом вестибюле. Причудливые тропические растения обвивали белые мраморные колонны, огромные пальмы лениво дремали, раскинув свои тёмно-зелёные резные ветви, алый, с серебристым, как иней, ворсом ковёр застилал широкую мраморную лестницу, ведущую в зал, откуда доносилась музыка. Слышался смех и праздничный говор нарядной толпы.

Варя смело поднялась по лестнице, и то, что увидела она, первое мгновение ошеломило её. Люстры, сверкание огней и хрусталя, роскошные дамские туалеты, обнажённые напудренные плечи, бриллианты, жемчуга, дорогие живые цветы, блеск эполетов, орденов, мундиров, и всюду обворожительные улыбки, смех и сладостная мелодия вальса…

После стонов раненых, запаха крови, смешанного с запахом пота и гноя, после тех страданий и предсмертных мук обречённых людей, что прошли за этот бесконечно длинный и трудный день, перед Варей, вид этой чудовищной роскоши и беззаботного веселья как ножом резанул Варю по сердцу. Будто чья-то сильная рука сдавила горло, на глазах выступили слёзы.

В центре большого круга на зеркале паркета медленно и красиво двигалась одна пара: молодая тоненькая девушка в простом белом платье грациозно склонила голову с копной рыжеватых волос к плечу своего кавалера в блестящей парадной форме.

– Полюбуйтесь, Варвара Васильевна, не правда ли, грациозно танцует княжна, – услышала над ухом Варя сдержаный шёпот Лялина.

«Боже, мой, так это же княжна! – подумала Варя. – Она танцует, а там умирают люди. Может быть, уже умер Павел или тот, другой, с раздробленным бедром… А она грациозно танцует… И долго собирается танцевать?..»

Варя рванулась в круг. Но сильная рука полковника удержала её на месте.

– Сейчас нельзя. Остановить княжну во время танца – это скандал. Вон там сидит Рузский, подойдемте поближе. Княжна, видимо сядет рядом с хозяином дома.

Варю била нервная дрожь. Она побледнела, глаза сделались большими и тёмными от волнения и клокотавшей в груди злобы.

Лялин, умело лавируя между праздными, оживлённо беседующими людьми, вёл Варю в противоположный угол зала.

Музыка смолкла. Оживлённая, с сияющими от счастья глазами, чуть сдерживая дыхание, подходила к Рузскому великая княжна. Варя, стоявшая неподалёку, сделала шаг вперёд.

– Ольга Николаевна, – громко и отчётливо сказала она, – поезд ждёт вас. Там умирают люди. Надо немедля возвращаться, или… оставайтесь здесь.

Княжна остановилась. Варя увидела, как краска оживления покинула хорошенькое лицо княжны, как светлые глаза постепенно налились холодом, тонкие брови надменно изогнулись.

– Хорошо, идите, – ледяным тоном проговорила княжна. – Я сейчас спущусь за вами.

Спускающихся по лестнице Варю и Лялина обогнали два адъютанта. Через некоторое время около подъезда стояла машина Рузского. В сопровождении всей знати вышла закутанная в шубку княжна.

Варя молчала всю дорогу, боясь сказать лишнее. Долго ли вызвать высочайший гнев, и тогда прости-прощай! Иван Герасимович не скажет ей спасибо. Нет, надо молчать, а то она сказала бы этой красотке, что она о ней думает. Ишь, сидит, губы поджала, брови надменно вскинула. Но Варя не скажет ей ничего, наоборот, она даже улыбнётся ей, похвалит её за танец. Лишь бы удалось довезти Павла до Петрограда!..

Варя и сестра Абросимова всю ночь не отходили от тяжелобольных. У Павла Сидорина то пропадал пульс, и у Вари замирало сердце, то вновь бился, будто успокаивал: «Ничего, я ещё буду жить». Варя делала инъекции камфары, давала проглотить воды, и Павел успокаивался. Вдруг часа в три Павел открыл глаза, ласково посмотрел на Варю, на сестру и вновь закрыл глаза, не сказав ни слова. Он крепко уснул. Павел был спасён.

Хуже было с капитаном. Он задыхался. Восковое лицо наливалось синевой. Усилился кашель, горлом пошла кровь. Дистерло решил немедленно делать операцию. Остановили поезд. Спешно стали готовить инструменты. Но спасти жизнь больному не удалось. Когда пришли за ним санитары, чтобы нести в операционную, капитан только слабо махнул рукой. Говорить он не мог. К утру он скончался.

Нервы Варины не выдержали. Прислонившись головой к плечу Краснушкина, она заплакала, по-детски всхлипывая и не вытирая слёз.

Глава 41

Почти всю зиму жила Маня одна в квартире Звонарёвых. После Вариного отъезда с санпоездом детей забрала Катя. Маня понимала почему. И не обижалась. Конечно, ей было больно, но винить людей за то, что они помнили её прошлое, она не могла. Откуда им знать, что она стала другой? Для этого нужно было иметь душу Варвары Васильевны или Ольги Семёновны Борейко. Они видели сердцем, а не глазами. Они верили ей и заставили её, Маню, поверить в людей. Она в жизни своей видела много грязи, много обид и очень мало света, а главное – очень мало настоящих людей. И привыкла к тому, что от них добра ждать нечего…

Но вот в последнее время в её жизни вдруг всё переменилось. Она узнала людей, которых никогда не знала прежде, – очень чистых, очень добрых и очень смелых. Как-то Варвара Васильевна послала её к Ольге Борейко. После работы она сразу же пошла к ней. Маня много знала об Ольге по рассказам, но увидела её впервые. Маленькая, худенькая, с умными уставшими глазами, Ольга сразу понравилась ей. Маня хорошо выполнила её просьбу. Да и просьба была пустяковая – подумаешь, сходить на Выборгскую сторону по адресу и передать упакованные свёртки Захару Петровичу. А Выборгскую она знала вдоль и поперёк, все дома, все проходные дворы, как свои пять пальцев. Правда, идти туда, где тебя звали только Манькой, где каждый мальчишка мог вслед бросить грязное слово, идти туда было страшновато и противно. А вышло всё хорошо. Захар Петрович, она знала его ещё прежде, он работал токарем, встретил её с удивлением, а получив свёртки, с уважением пожал ей руку. Серьёзно расспрашивал её о жизни и просто по-дружески проводил, звал бывать почаще. После этого случая Маня стала заходить к Ольге. Ей было приятно и интересно сидеть в тихой комнате, слушать рассказы маленькой женщины. И Ольга постепенно на многое раскрыла ей глаза. Она теперь знала, что за свёртки носит на заводы, в железнодорожное депо, увидела новых для себя людей, которые называли её «товарищем». Когда она впервые услышала это слово, у неё что-то растопилось в груди, такое горячее, радостное, что она вдруг заплакала от счастья, от большой благодарности к этим людям, принявшим её в свою семью.

– Маня, – сказала ей как-то Ольга, – ты умная, способная и молодая. У тебя вся жизнь впереди – учись!

И Маня стала учиться. Было трудно, конечно, но только первое время, а потом стало интересно. Она вдруг почувствовала себя, будто вышла в поле, широкое, зелёное, залитое ярким весенним солнцем. Ветер, полный терпкого запаха луговых трав, бьёт ей в лицо, в грудь, развевает тяжёлые косы. И легко дышать, и хочется жить… Перед ней раскрылся мир непривычных для неё мыслей, но очень понятных и волнующих. И Маня старалась. Даже Ольга удивлялась её успехам. Маня старалась ещё по одной причине, но даже себе она боялась признаться в этом.

В её жизни появилось новое, необыкновенное, радостное до восторга чувство. Оно наполняло её грудь, смывая усталость с лица, когда она думала о Васе.

Что и говорить, в её горькой жизни было много мужчин, но Вася был совсем другой, и всё было другим. Вася любил… Она это видела, чувствовала сердцем.

Вот и сейчас, когда она бежала домой из больницы, уставшая и продрогшая, стоило ей вспомнить о Васе, как горячая волна счастья залила грудь. Сразу стало тепло, хорошо, сразу прошла усталость.

Мария вспомнила свою последнюю встречу с ним. Она сама пришла в училище – он очень просил. Васю отпустили на несколько часов. Боясь встретиться с ним в приёмной, где было много курсантов, пяливших на неё глаза, Маня ушла к воротам. Через их чугунную решётку она увидела, как Вася, запахивая на ходу шинель, показался в дверях. Окинув кругом взглядом, увидел её и кинулся навстречу. Здесь же, у ворот, не обращая внимания на прохожих, он прижал её к груди крепкими, сильными руками и скорее выдохнул, взволнованно и горячо, чем сказал:

– Мария!

А потом они бродили по улицам, забыв обо всём на свете. И Маня видела только его сияющие, сумасшедшие глаза. Они почти ни о чём не говорили. Что могли сказать слова? А когда стемнело, и Маня озябла, он распахнул шинель и прижал её к себе. Маня робко просунула свои озябшие руки ему под мышки, замерла, слушая редкие и сильные удары его сердца. Тогда он впервые её поцеловал. Она увидела освещённое фонарём Васино побледневшее лицо, его большие, ставшие тёмными глаза. Он смотрел жадно, не отрываясь, и вдруг, обхватив её руками за плечи, приник к её губам. Задыхаясь, он прошептал:

– Мария, люблю тебя на всю жизнь!!!

Маня вздохнула и, запрятав руки в поношенную маленькую, из беличьего меха муфточку, быстрее побежала к дому. Она как-то сказала Ольге о своей любви: уж очень хотелось с кем-то поделиться, посоветоваться… Ольга тогда помолчала, а потом сказала:

– Не спеши! Приглядись получше. Хорошо это только тогда, когда прочно. А прочно ли?..

Маня открыла ключом квартиру, вошла. В передней остановилась перед зеркалом. Увидела высокую девушку. Синяя жакетка с беличьим воротником ладно облегала стройную фигуру, высокую грудь, маленькая, тоже из беличьего меха пушистая шапочка, надвинутая на лоб, открывала тяжёлый золотой узел волос. Маня провела озябшей ладонью по крепким, алым с мороза щёкам, дотронулась пальцем до пушистых бровей. Серые, мерцающие радостью глаза улыбались.

Маня разделась, сняла шапочку, пригладила блестящие волосы и прошла в свою комнату по пустой, холодной, сверкающей чистой квартире. Она хотела немного отдохнуть и потом пойти к Ольге. Вот уже неделя, как к ней из госпиталя вернулся муж. Маня не хотела мешать им. «Пускай помилуются, ведь ему скоро ехать на фронт», – подумала она. Но сегодня Ольга позвонила ей в больницу и просила зайти.

Маня прилегла на кушетку, закуталась шерстяным пледом и, согревшись, задремала.

Разбудил её резкий звонок в передней. Вскочив, со сна ничего не понимая, она кинулась к двери и, не спросив кто, открыла. На пороге стоял Вася. Он сделал всего один шаг и обнял её, тёплую со сна, такую домашнюю и родную.

– Родная моя, – прошептал он, прижавшись к Мане своей холодной щекой. – Не могу без тебя… Что хочешь со мной делай – не могу…

Маня вдруг почувствовала, что весь мир, что существовал вокруг неё, вдруг исчез куда-то. Она видела только Васю, восторженный взгляд его глаз, чувствовала его руки, его губы…

– Манечка, счастье моё… – слышала она его страстный шёпот, – люблю тебя…

Маня очнулась из забытья, когда зазвенел телефонный звонок. Звонила Ольга. Она ждала Маню. Узнав, что Маня должна уходить, Вася обиженно проговорил:

– Ты меня не любишь. Ты уходишь, когда я могу побыть с тобой здесь… до утра. Не уходи!

Девушка быстрыми пальцами заплетала косу, ловко, привычным движением уложила её на затылке, застегнула на груди кофточку, одернула её и взяла Васю за руку:

– Люблю тебя, как никогда никого не любила. Жизнь за тебя готова отдать, только скажи! Но остаться на ночь с тобой – нет. Этого не будет. И не проси. Не обижай меня… Ты должен меня понять. Кто же ещё поймёт меня?

Когда Ольга открыла дверь и с мороза, раскрасневшиеся, счастливые, в комнату вошли Вася с Маней, Борис Дмитриевич только крякнул от удовольствия: – Ну и парочка! До чего же хороши, чертяки! Плут ты, Василий, какую кралю отхватил. Царевна! Он бережно взял Манину руку, поздоровался с ней, потом обнял Васю, похлопал его по налитому силой молодому плечу. – Ишь, отъелся на казённых харчах! Давай скорей на фронт. Там по тебе немцы скучают. – Да и по вас тоже, – отшучивался Вася, помогая раздеваться Мане и раздеваясь сам. – Выглядите отлично. А чувствуете себя как? – А чувствую ещё лучше. Одно плохо – уезжать надо. А не хочется. Не хочется, брат, от семьи уезжать. Стареем мы, что ли, Оля, как-то тяжелее становятся разлуки… Давайте все вместе посидим немного, будто в мирное время, будто забот нету. Маню мы принимаем в нашу петербургскую семью… Звонарёвых. Как твоё мнение, Вася? Ну, и без слов вижу твоё мнение, молчи. Только, хитрец, береги её. Такую красоту беречь надо… Долго сидели одной семьёй за скромной трапезой. Борейко выпил немного с Васей. «Так, чтоб не журилось», – пошутил он. И всем было очень хорошо, как-то по-особенному тепло на душе. – Споём, что ли, Оля, – сказал вдруг Борейко, – тряхнем стариной. А? Славка спит, мы потихоньку. Оля пододвинулась к мужу, прижалась головой к его плечу и, полузакрыв глаза, тихо и уверенно повела песню:

 
                            Степь да степь кругом…
 

Борейко осторожно, будто пока несмело, подхватил мелодию:

 
                            Путь далёк лежит…
 

Вдруг и Оля и Борейко примолкли, услышав и душой почувствовав, как в их песню вошёл третий голос – молодой, сильный. Это пела Маня. Широко распахнутыми, немигающими глазами она смотрела на горящий огонёк лампы, сидела прямо, как струнка, сложив руки на скатерти. Оля незаметно уступила ей место в песне, а сама, не отрываясь, смотрела на неё.

«Где же ты научилась так петь, девочка? – думала она, глядя на вдохновенное, побледневшее лицо Мани. – Как могла почувствовать душой всю красоту и необъятную тайну русской песни? Тебе всего восемнадцать лет. Сколько же ты выстрадала, вынесла, бедная моя, что можешь так петь…»

Оля перевела взгляд на Васю. Подавшись вперёд, он неотрывно смотрел на Маню. Губы его полуоткрылись, а глаза чуть покраснели от подступивших слёз.

«Любит, – подумала Ольга. – Любит, очень любит. Ну и слава богу. Её надо любить».

Когда Маня и Борейко кончили, все долго молчали, так было полно и хорошо у всех на душе. Потом попросили спеть Маню одну. Она взглянула на Васю, в его полные любви и радости глаза, и уже не отводила взгляда. Чуть откинув голову назад и припустив веки, она тихо, будто разговаривая с Васей, легко и свободно запела:

 
Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимая
Попусту в изъян…
 

Она пела с таким чувством, так искренне и красиво рассказывала о своей любви, что все слушали затаив дыхание.

Стены дома словно раздвинулись, и все увидели залитую солнцем вешнюю полянку и хоровод весёлых белоствольных берёзок, спустивших к земле свои зелёные пахучие косы…

Всем было удивительно хорошо, как-то ясно и отрадно, будто не было войны, будто не нужно было Ольге завтра провожать мужа на фронт, будто нет сыщиков, полиции тюрьмы, а есть одно счастье и большая человеческая радость.

– У вас талант, Манечка, – сказала Ольга и погладила девушку по голове. – Вам надо учиться. И вы будете учиться, когда… – Ольга перевала дыхание и твёрдо закончила: – Когда мы возьмём власть.

– О, – грустно сказа Маня, – к тому времени я, пожалуй, успею состариться.

– Нет, не успеете, – так же серьёзно и твёрдо продолжала Ольга. – Посмотрите, – она погасила лампу, подошла к окну, отдернула штору, – посмотрите, уже встаёт заря. И это будет заря новой жизни…