Текст книги "Семья Звонаревых. Том 2"

Глава 37

Когда Варя рано утром приехала на Варшавский вокзал[57]57
  Варшавский вокзал в Петербурге построили в 1852–1853 годах по проекту архитектора К. А. Скаржинского для железной дороги от столицы до царской резиденции в Гатчине. Поезда Варшавской линии отличались удобными и богато обставленными вагонами, предназначавшимися, в первую очередь, для пассажиров первого класса. По этой дороге ходил императорский поезд и ряд «семейных» составов, принадлежавших самым богатым и влиятельным российским фамилиям. В Европу из Петербурга отправлялись с Варшавского вокзала. В годы Первой мировой войны Варшавский вокзал как сравнительно малозагруженный принимал эшелоны с ранеными; для приёма раненых к платформам вокзала специально была проложена ветка от городской трамвайной сети. Во время Великой Отечественной войны вокзал пострадал от обстрелов и бомбёжек. Реставрационные работы завершились в 1949 году.


[Закрыть], санпоезда не оказалось на месте.

Дежурный комендант, ознакомившись с документами Вари, объявил, что состав полчаса тому назад ушёл.

– Этого быть не может! Я отпущена до девяти часов утра, а сейчас нет и половины девятого. Тут что-то не так.

Неожиданно в комендатуру пришёл фон Кек, задержавшийся в городе. Он был обескуражен не менее, чем Варя, и потребовал своей отправки на первом же скором поезде, надеясь догнать санпоезд в дороге. Комендант куда-то позвонил. О чём-то справился и, наконец, объявил, что сейчас санпоезд направили на особую ветку в нескольких верстах от станции, потому что его намерен инспектировать сам верховный начальник санитарной части принц Ольденбургский.

– Я доставлю вас туда на дрезине, – предложил комендант.

Кек и Варя согласились, но дрезину нашли далеко не сразу. Пока бродили по путям в сопровождении комендантского провожатого, прошло немало времени. Кек волновался, беспокоилась и Варя: приближался час отправления поезда, и за опоздание могли быть неприятности. Но главное её беспокоило другое. Начальственный осмотр не предвещал ничего хорошего. Варя знала, что вчера вместе с партией перевязочного материала и медикаментов были погружены несколько тюков листовок и прокламаций, размноженных в маленькой типографии Ольги Борейко. И хотя листовки были великолепно упакованы, отличить их от тюков ваты могли только она, Варя, да Краснушкин, – всё же на душе было тревожно. Волновалась Варя ещё и потому, что как раз в этот рейс в числе санитарок поезда с ними отправлялась Клава Страхова. Паспорт, рекомендации – всё было заготовлено надёжно: «Опытная санитарка, может исполнять обязанности сестры… Муж в действующей армии, в настоящее время стоит со своими частями в Варшаве…» Всё продумано до малейших деталей, всё точно рассчитано, но мало ли что может случиться…

Варя взглянула на Кека, на его испуганные глаза и почему-то успокоилась. Вдруг появилась мысль, что, может быть, к лучшему, что она запаздывает. Ольденбургский уже наверняка начал осмотр и, безусловно, будет раздосадован её недисциплинированностью. Что ж, тем лучше – это отвлечёт его от пристрастного знакомства со штатом поезда. «Да, это верная мысль, – подумала Варя. – Надо отвлечь его внимание. Любой ценой…»

Когда Варя и торопливо шагающий за нею Кек подошли к санпоезду, принц Ольденбургский, невысокого роста, щупленький, в генеральской шинели с красными отворотами человек, уже заканчивал своё знакомство с медицинским персоналом. На платформе молчаливо стояли две небольшие шеренги людей: одна – врачи и медицинские сёстры, другая – санитары, санитарки, повар и прислуга.

Краснушкин представил Ольденбургскому врачей, сестёр милосердия и, указав на стоявшую напротив шеренгу прислуги, объявил с улыбкой:

– Надеюсь, Ваше высочество не жаждет знакомства с санитарами?

Ольденбургский брезгливо пробежал глазами по напряжённым лицам людей, поморщился:

– Нет, нет. Передайте им сами от меня поздравление с оказание высокого доверия служить в санпоезде императрицы. Пускай хорошенько трудятся.

– Осмелюсь заметить Ваше высочество, – с озабоченным видом сказал Краснушкин, – работы во время рейса очень много, а штат весьма невелик. Придётся добавить санитарок…

– Это уж ваше дело, – недовольно проговорил Ольденбургский. – У меня и без того забот сверх меры… А это ещё что за фигуры? – Ольденбургский с раздражением смотрел на приближающихся к поезду Варю и Кека.

– Кто вы такие, господа? И почему так свободно разгуливаете около поезда императрицы? – сдерживая нарастающий гнев, спросил принц.

– Я врач-хирург санпоезда и иду к месту своей службы. Направлена сюда комендантом станции. Поезда к назначенному времени не оказалось на своём месте, – спокойно пояснила Варя.

– Титуловать надо! – рыкнул Ольденбургский.

– Я не солдат, чтобы величать вас. А кричат на женщин только невоспитанные люди, с которыми я предпочитаю не разговаривать, – Варя повернулась спиной к ошалевшему принцу и спокойно направилась к своему вагону.

– Ч-что, что вы сказали? – заикаясь от злобы, с трудом выговорил Ольденбургский. – Как ваша фамилия? Фамилия! – Кричал принц, но Варя даже не обернулась.

Воспользовавшись этой сценой, вконец перетрусивший Кек засеменил в сторонку, подальше от высочайшего гнева.

– А вы кто такой? – остановил Кека гневный окрик принца.

– Я… я… – От испуга Кек не мог выговорить и слова. Лицо его побледнело, глаза, вылезшие из орбит, бессмысленно уставились на начальство.

– Отвечайте, когда вас спрашивают! – Багровый от ярости и возбуждения, принц вплотную подступил к Кеку.

– Никак нет. Никак нет… – лепетал Кек.

Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, не подоспей вовремя Краснушкин.

– Не извольте беспокоиться, Ваше величество. Это наш комендант, мною был отпущен в город до сегодняшнего утра.

– Чёрт знает что такое! – гремел принц, не обращая уже внимания ни на Кека, ни на всё ещё продолжавших стоять на платформе людей. – Набрали бог знает кого! Титуловать не умеют, грубят начальству… Надо половину разогнать. Наведите порядок…

– Разрешите отпустить людей, Ваше высочество? – спросил Краснушкин. В глубине его умных карих глаз дрожала усмешка. – Приступим к осмотру поезда?

Ольденбургский махнул рукой и пошёл за Краснушкиным к вагонам. Раздосадованный, он нехотя осмотрел новое оборудование, рентгеновскую установку, хирургический кабинет. Здесь он снова столкнулся с Варей. В белом халате и косынке, она неторопливо разбирала хирургические инструменты.

– Ах, это опять вы! Может быть, сейчас соблаговолите назвать себя? – снова раздражаясь, спросил принц.

– С удовольствием, Ваше высочество, – Варя посмотрела принцу прямо в глаза и улыбнулась. Свет, падавший от окна, мягко освещал её молодое лицо, лёгкий румяней щёк, спокойные улыбающиеся глаза. Гнев принца постепенно утихал.

– Я Звонарёва, врач-хирург…

– Участница порт-артурской обороны, награждена Георгиевской медалью… Варвара Васильевна – дочь генерала Белого, – добавил стоявший рядом Краснушкин.

– Ну что ж, очень приятно, – одергивая свой китель, приосанился Ольденбургский.

Настроение его при виде хорошенькой молодой женщины явно улучшилось.

– К госпоже Звонарёвой я не имею претензий, – сказал он, выходя из купе. – Хорошенькие женщины имеют право дерзить нам, мужчинам. Хе-хе! Но вот Кека надо выгнать. Кто его направил сюда?

– Министр двора по распоряжению её величества, – доложил Краснушкин.

– Пока что я, а не её величество, ведаю санитарной частью, – недовольно проговорил Ольденбургский.

– Поезд её величества государыни императрицы. Она и считает себя вправе распоряжаться личным составом, как находит нужным, – напомнил Краснушкин.

– Личный состав поезда находится в моём личном ведении! Императрица никогда не назначила бы вас начальником своего поезда, если бы не знала ваше отношение к одной грязной особе, протеже очаровательной мадам Сухомлиновой! Ведь вы были, если мне не изменяет память, её врачом? А я, услышав о немилости императрицы, решил обязательно вас назначить начальником поезда. Был твёрдо убеждён, что вы не допустите влияния «святого старца» на вашу работу. Иначе поезд превратится в публичный дом на колёсах. Особенно приглядывайтесь к деятельности Кека. Никаких денег и материальных ценностей ему не доверяйте, следите, чтобы он не организовал картежных игр среди раненых. Всех облапошит этот титулованный шулер.

Заметив княжну Голицыну, принц добродушно пошутил с ней, справившись, сколько офицеров она ранила в сердце или поразила своей красотой.

– Я тут скорее жертва, чем охотник. Влюбилась сразу в дюжину молодых гвардейцев и теперь не знаю, на ком остановить свой выбор, – с притворным смущением кокетливо проговорила юная княжна.

– Напишу матери письмо, чтобы поскорее выдавала замуж, пока ты не наделала глупостей и не влюбилась без памяти в какого-нибудь непутёвого офицеришку.

– Я молодых не люблю. Мне больше нравятся почтенные генералы вашего возраста, – стрельнула Голицына глазами в принца.

– Я тебе в деды гожусь! Нечего мне зубы заговаривать. Ты у кого в подчинении? – справился Ольденбургский.

– У Звонарёвой. Она строгая и никакого легкомыслия не допускает, – пожаловалась княжна.

– И правильно делает. Звонарёва хороший врач? – справился принц у подошедшего Дистерло.

– Звонарёва? Прекрасный. Я впервые вижу такую талантливую женщину-хирурга, – ответил Дистерло. – Да притом с большим характером. Она крепко держит в руках весь персонал и всех раненых. Умеет пробрать до самых печёнок. Мужчины на неё не обижаются, как на хорошенькую женщину, а женщинам импонирует её положение и специальность. К ней относятся с уважением и побаиваются её острого языка, – пояснил Дистерло.

– Кто её направил сюда? – справился принц.

– Сам начальник поезда приходится ей деверем и давно знает Звонарёву как врача. Она в известной степени его ученица в области терапии.

– Вы, я вижу, тоже находитесь под влиянием её женских чар, – уже совсем по-дружески проговорил Ольденбургский.

– Любви все возрасты покорны, – в тон ему ответил Дистерло.

Гнев принца совсем улёгся.

– Я, кажется, был резок поначалу. Старый солдат, я могу нагрубить под горячую руку, – извиняющимся тоном проговорил он. – Звонарёва действительно очаровательная женщина. Приятно иметь таких в своём подчинении. Кека постарайтесь убрать с помощью Фредерикса. Пусть пришлёт кого-нибудь взамен этого шулера.

Ольденбургский милостиво со всеми простился, наказал Краснушкину обращаться к нему во всех случаях, когда потребуется помощь. После этого принц отбыл, отдав коменданту станции приказание отправить санпоезд немедленно, чтобы наверстать задержку.

…Поезд мерно постукивал колёсами. За окном мелькали телеграфные столбы, поля, припорошенные снегом, далёкие, сливающиеся с голубоватым туманом перелески.

Варя сидела на аккуратно заправленной шерстяным одеялом вагонной полке и смотрела в окно. В купе вошёл Краснушкин, сел рядом. Варя посмотрела на него и, облегчённо вздохнув, улыбнулась. Краснушкин тоже ничего не сказал, только сжал лежавшие на маленьком столике холодные Варины руки.

Поезд, прогрохотав на стрелках колёсами, с ходу миновал какой-то полустанок: мелькнул маленький кирпичный домик путевого обходчика с сарайчиком и невысоким стожком сена под деревянной крышей. На протянутой от крылечка к сарайчику верёвке тяжело полоскалось на ветру мокрое бельё.

Глава 38

Батареи артдивизиона стояли в тылу, в районе города Насельска. Наступившие холода плохо сказались на здоровье Борейко. Как ни крепился он, надеясь побороть слабость, болезнь его одолела. Проснувшись утром, он попытался подняться, но пронизывающая острая боль в позвоночнике снова свалила его в постель. Жаркий пот покрыл всё тело, потемнело в глазах. Когда пришёл Звонарёв, Борейко лежал на спине, с усилием сдерживая стоны.

– Тебе плохо, Боря? – испуганно спросил Звонарёв.

Борейко не ответил, только медленно повёл головой по подушке, будто сказал: «И не спрашивай, – плохо».

Борейко отправили с Блохиным в Варшаву. Со дня на день ждали прибытия санпоезда, а с ним Вари и Краснушкина. Поместив своего командира в ближайший госпиталь, Блохин отправился по делам. До прибытия поезда ему многое надо было успеть сделать, а главное, повидаться с польскими товарищами – с Анелей Шулейко, старой знакомой Енджеевского. Она занимала небольшой особнячок на краю города, работала на пересылочном медицинском пункте, помогая при отправке раненых, а в свободное время шила модные шляпки для панночек. К ней ходило много разных людей, и никто не догадывался, что добрая, живая на острый язык пани Анелька в своей кладовушке среди разноцветных тряпочек и мишуры держала целый склад нелегальной литературы, что частенько в её маленьком домике появлялись незнакомые люди и, переждав день, к ночи отправлялись с «верным человеком», старым здешним учителем, в прифронтовой посёлок. Много людей переправила Анелька из России за границу, и ещё ни разу не подвели её осторожность и ум.

Пани Шулейко встретила Блохина, как родного, усадила на лучшее место за столом, накормила, напоила. Небольшого роста, изящная, она быстро и уверенно ходила из комнаты в кухню, из кухни в комнату, накрывая на стол, подавая кушанье. Между делом, неторопливо и обстоятельно, она рассказала Блохину, что поезд ждут сегодня вечером или завтра утром. Откуда она это знает? Очень просто: дежурный телеграфист на станции – поляк, её добрый знакомый, он получил уведомление, чтобы подготовили раненых к отправке. И сегодня её просили дежурить на эвакопункте, хотя и не её смена. Срочно сортируют тяжелобольных и легкораненых офицеров и просто солдат. Начальство решает, кого отправлять в первую очередь.

Рассказывая, Анеля собрала со стола и помыла посуду. Руки её не оставались без дела. Они жили своей деятельной жизнью. Сев к столу, Анеля стала разматывать мотки цветной шерсти.

– С вами мы условимся так: вы будете находиться при своём командире. Его отправят в первую очередь: он офицер, и в тяжёлом состоянии. Когда придёт поезд, поможете грузить раненых. Там увидимся с Варварой Васильевной. Она скажет, что делать дальше. В сутолоке, которая там поднимется, мы перенесём под носом у шпиков всё что угодно. У вокзала будет ждать наш Стась с пролёткой. Всё очень просто. Поезд будет стоять несколько часов, но лучше взять всё, что нам подготовлено, сразу, – это я знаю по опыту.

Погрузка раненых началась часов в десять утра. Но ещё ночью, когда пришёл поезд, Блохин успел повидать Варвару Васильевну и Краснушкина и сообщить им о болезни Борейко. От них он узнал ошеломляющую новость: среди санитарок поезда находится Клава Страхова. Её нужно переправить к польским товарищам. В этом ей должны помочь Блохин и Пани Анеля. Так сказал Иван Герасимович.

Утром пошёл мокрый снег. Большими липкими хлопьями он сёк лицо, забивал глаза, мешая смотреть, покрывал белоснежной простыней платформы, железнодорожные пути, ложился пушистым мокрым слоем на серые солдатские одеяла лежавших на носилках тяжелораненых. Блохин уже давно «определил» Борейко, поместив его на нижней полке в офицерском вагоне. Вместе с «лишними» вещами своего командира он и новенькая санитарка поезда вынесли тюки ваты, бинтов, медикаментов, предназначенные для местного госпиталя, всё это уложили на носилки и передали дежурной сестре эвакопункта Шулейко. Расписавшись в получении, Шулейко распорядилась перенести всё это в кладовую, расположенную рядом с приёмным покоем. Она открыла дверь и, пропустив вперёд носилки, вошла сама.

– Пани Анеля, – глухо проговорил Блохин, разгружая носилки, – вам привет из Питера и горячая просьба. Иван Герасимович просит помочь нашему товарищу.

Анеля бросила быстрый оценивающий взгляд на санитарку, встретилась с её спокойными, умными серыми глазами.

– Не боитесь? – тихо спросила она.

– Нет. Не в первый раз, – последовал спокойный ответ.

– Хорошо. Филипп Иванович расскажет, что делать дальше.

Тем временем Блохин отложил помеченные Варей тюки с прокламациями в сторону, сверху положил грязные халаты, простыни, наволочки. Шулейко, разговаривая с Клавой, внимательно наблюдала за действиями Блохина, одобрительно кивала головой.

– Теперь всё, друзья. Здесь задерживаться нельзя. – Она открыла дверь и громко добавила: – Не очень щедрое ваше начальство. Маловато принесли. Несите ещё.

Клава с Блохиным вышли на перрон. Снег валил пуще прежнего. Небо посерело. Сквозь плотную снежную пелену трудно было различить фигуры людей. Блохин взглянул Клаве в лицо. Из-под белых пушистых снежных бровей смотрели улыбающиеся милые серые глаза, которые будто говорили: «Всё будет хорошо. Не волнуйся! Кругом товарищи – видишь, как все помогают. Не пропадём».

– Поезд будет стоять в Варшаве два дня. Завтра к вечеру я буду у Шулейко, – заговорила Клава. – Адрес я знаю от Вари. Меня отпустят к мужу, – Клава улыбнулась, – который со своей частью стоит неподалёку от Варшавы. Тут все точно сделано, даже если проверят – не придерёшься. Теперь, наверное, долго не увидимся, дорогой Филипп Иванович… Желаю вам удачи. Берегите себя от пули и от дурного глаза.

– И вам, Клавочка, желаю счастья и удачи. Передайте от нас, солдат-большевиков, ему привет. Пусть тоже бережёт себя. Уже скоро. Не за горами тот час, когда все свидимся. На него вся надежда наша.

Прошло два дня. Блохин провожал поезд один. Звонарёв, оставшийся на батарее за командира, не смог выбраться. Грустная, уставшая, с покрасневшими от бессонных ночей глазами Варя передала Блохину письмо и тысячу наказов для своего Серёженьки. Помолчали, думая об одном: как сейчас Клава? Одна, среди опасностей, поджидавших её на каждом шагу. Маленькая мужественная женщина! Но страха не было. Вспомнилось её красивое, удивительное лицо, серьёзные умные глаза, и почему-то рождалась уверенность, что она пройдёт через все преграды, пройдёт мимо жандармов, шпиков и сыщиков, стерегущих её на пути к человеку, имя которому – Ленин.

Глава 39

Оставшись на батарее за командира, Звонарёв привлёк себе на помощь солдат-портартурцев: фельдфебель Родионов следил за общим порядком на батарее, снабжением ведал Блохин, канцелярией – Заяц. Жили одной семьёй – вместе столовались, сообща решали все дела. Родионову помогали пришедшие с ним на батарею два солдата из донецких шахтёров. Блохину – Лежнёв с разведчиками. Близко сошёлся последнее время Блохин с ездовым Кондратом Федюниным.

Офицеры других батарей избегали появляться в первой батарее, не желая встречаться с солдатами, которые непрерывно окружали Звонарёва. Зато солдаты из других батарей валом валили в первую. По дивизиону шёл слух, что солдаты там обходятся совсем без офицеров и сами следят за всеми распоряжениями в батарее. Офицеры негодовали, считая такие порядки недопустимыми и подрывающими их авторитет.

Возвратившись однажды из штаба дивизиона, Звонарёв застал у себя в батарее прапорщика Зданкевича, недавно окончившего артиллерийское училище. Высокий, щеголеватый, с тонкими, лихо закрученными усиками, прапорщик с особым удовольствием подчёркнул своё польское происхождение.

– Для меня это не имеет значения, – холодно заметил Звонарёв. – Для артиллерийского офицера важны знания и воинский опыт. Поскольку у меня в батарее других офицеров нет, назначаю вас старшим офицером. Примите от Блохина батарейное хозяйство.

Зданкевич начал с того, что запретил солдатам появляться в помещении офицеров. Звонарёв отменил это распоряжение. На следующий день произошла стычка с Зайцем, которого новый офицер обругал и пригрозил поставить под ранец за непочтение к его, Зданкевича, персоне.

Опять Звонарёву пришлось одёргивать своего старшего офицера. Прапорщик не стерпел и отправился с жалобой к временно исполняющему обязанности командира дивизиона Плешкову[58]58
  Плешков Михаил Михайлович (13 ноября 1856 – 21 мая 1927) – русский военачальник, генерал от кавалерии, герой Первой мировой войны, участник Гражданской войны на стороне белого движения. С 1894 года назначен начальником штаба 1-й Донской казачьей дивизии, позже командовал 29-го драгунским Одесским полком, и в дальнейшем судьба связала с кавалерий. В 1912 году стал начальником Сибирской армейской дивизии с которым прошёл почти всю Первую мировую войну. В начале войны его дивизия, брошенная в бой без артиллерии, спасла русские войска у Пясечны. Затем воевал под Ригой, под Лодзью и Праснышем. Во время сражения на Нареве в июле 1915 года Сибирские стрелковые дивизии выдержали натиск превосходящей 12-й германской армии. В 1916 году в марте возглавляет северную группу 2-й армии во время Нарочской наступательной операции, которая заканчилась провалом, позже сражался в районе Припяти. В середине 1917 году был отстранён солдатами от должности и зачислен якобы по болезни в резерв чинов при штабе Минского военного округа. В 1918 году – главноначальствующий русских войск в полосе отчуждения КВЖД на Дальнем Востоке, руководит белогвардейской попыткой вооружённого переворота во Владивостоке. Участвует в сражениях на Восточном фронте Гражданской войны. Эмигрировал в Харбин, где в 1923 году пытался сформировать отряд из белых офицеров для службы в китайской армии маршала Чжан Цзолиня.


[Закрыть]. Узнав, что прапорщик заядлый преферансист, Плешков обрадовался:

– Соскучитесь, приходите к нам на пульку. Ей-богу, это интереснее, чем возиться с делами звонарёвской батареи. Имейте в виду, мадам Звонарёва состоит врачом в поезде императрицы и потому часто встречается с ней. Поверьте, если мадам Звонарёва захочет, то сумеет всем подложить хорошую свинью. Не трогайте Звонарёва и его порядков в батарее, чёрт с ними со всеми. Давайте лучше перекинемся в картишки. Это истинно благородное дело, достойное офицера. Карты и женщины! Женщин здесь нет – потому да здравствуют карты! Ура, господа!

– Из первой батареи тлетворная зараза распространяется по другим батареям, – не согласился с ним Зданкевич. – Солдаты там совершенно перестают слушать офицеров.

– Это смотря каких! Меня слушают беспрекословно, а вас – ещё неизвестно. Ха-ха! Знаете поговорку: курица не птица, прапорщик не офицер. Нечего вам и в амбицию ломиться. Побываете в боях, проявите личную храбрость и умение командовать в бою – поверьте, и у вас появится авторитет.

Зданкевич приутих, перестал спорить со Звонарёвым, но с солдатами обращался грубо, не стесняясь, раздавал зуботычины.

Вскоре прибыл новый командир дивизиона – подполковник Кира-Донжан[59]59
  Кира-Донжан Степан Николаевич (1879–1934) – полковник русской армии. Участник русско-японской войны 1904–1905 годов. В 1909 году – штабс-капитан, начальник команды разведки. В Первую мировую войну командовал 55-й пехотным Подольским полком в звание подполковника. После 1917 года работал фотолаборантом. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.


[Закрыть]. Обращала на себя внимание его наружность – лицо с тонкими правильными чертами, большие серо-голубые глаза, аккуратно подстриженная борода. Голос приятного тембра, мягкий, но достаточно чёткий.

Кира-Донжан производил впечатление мягкого и приятного человека. Из разговоров выяснилось, что он всю жизнь служил в приморских крепостях и отправился на войну для того, чтобы не отставать по службе. Подполковник поместился в первой батарее, с ним должны были перебраться к Звонарёву и адъютант дивизиона, уже немолодой желчный поручик Цылов, и двое чиновников, состоящих при штабе.

Порядки батареи пришлось менять. Близость с солдатами, к которой так привык Звонарёв, нарушилась. Кира-Донжан побывал во всех трёх батареях и убедился, что больше всего порядка в первой батарее.

– Потому что в ней меньше всего офицеров, – пояснил Звонарёв.

– По-вашему выходит, что офицеры вносят беспорядок в жизнь части? – удивился Кира-Донжан.

– Офицер офицеру рознь, господин подполковник, – ответил Звонарёв. – Такой, как наш Зданкевич, и даром не нужен батарее.

Вскоре произошёл случай, чуть не стоивший Блохину жизни.

Тяжёлый дивизион получил распоряжение выступить на позицию, в тридцати километрах к северу от Насельска. В этом районе намечался короткий удар по немцам для улучшения невыгодного расположения русских войск.

Надлежало выбрать надёжную и выгодную огневую позицию. Для этого были посланы офицер Зданкевич и Блохин с несколькими опытными содатами-разведчиками.

Из разведки вернулся один Зданкевич.

– В чём дело, прапорщик? Потрудитесь подробно доложить, – потребовал Звонарёв. – Где данные разведки и наши солдаты?

Зданкевич подчёркнуто небрежно откозырял:

– Прошу вас с этим быдлом мне поручений больше не давать. Можете представить себе, пся крев, эта звероподобная морда Блохин грозил убить меня, своего офицера! Я думаю дать ход этому делу. Такого оскорбления я не потерплю – добьюсь, чтобы расстреляли мерзавца.

Зданкевич побелевшими от злобы глазами смотрел на Звонарёва.

– Потрудитесь всё объяснить, господин прапорщик. Из вашего бестолкового лепета ничего не ясно. Я знаю не один год Блохина. Тут что-то не так.

– Ах, вы солдату верите больше, чем офицеру? По закону как раз наоборот, вы обязаны верить мне! Впрочем, ваше свободомыслие известно в дивизионе.

Звонарёв всерьёз обеспокоился. «Что могло произойти? Почему Блохин хотел прихлопнуть этого трусишку? Неужели сорвался, не выдержал характера?.. Дело не шуточное, рядом фронт. Долго ли до беды…»

– Всё-таки я вас прошу объяснить, что произошло, – настаивал Звонарёв.

– Это быдло попыталось меня учит. Когда я указал на намеченные мною огневые позиции, он рассмеялся мне в лицо и сказал, что это чепуха, мол, я ещё мало понимаю, и что он сам сделает лучше меня. Вы только подумайте, какая наглость! Ну, разумеется, я поучил его малость, просто хлестнул по его дурацкой морде. А он, вообразите, весь затрясся от злобы и схватился за винтовку, ещё бы немного – и, матка боска, страшно подумать… Ужас просто, до чего вы распустили эту сволочь!

Прошло немало времени, пока вернулся Блохин с солдатами. Звонарёв, с нетерпением его ожидавший, бросился к нему навстречу. Блохин остановился перед своим командиром и по форме стал докладывать о выполнении задания: огневая позиция выбрана, командный и наблюдательный пункты найдены. Он протянул карту со своими пометками. Звонарёв выслушал рапорт, сдерживая поднимавшееся против Зданкевича негодование. Он видел разбитое в кровь, изуродованное лицо солдата.

– Спасибо за службу, – сказал он, принимая от Блохина карту.

Отпустив солдат, Звонарёв задержал Блохина.

– Ну и здорово тебя отделал этот мерзавец, – проговорил Звонарёв. – Как ты его не хлопнул, просто диву даюсь.

– Сам удивляюсь, – попытался улыбнуться Блохин, но разбитая щека не поддалась, лицо осталось распухшей безобразной маской. – Просто рассудок помутился от злости и обиды. Еле сдержался. А то быть бы ему сейчас самой последней падалью.

– Да и тебе бы не поздоровилось, Филипп Иванович, – сказал Звонарёв, – ведь под расстрел бы подвели. И сейчас будет звону – только держись…

И в самом деле, «звону» было много. Кира-Донжан поручил расследование своему адъютанту, начались допросы, расспросы. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не активное вмешательство Звонарёва. Блохин отделался десятью сутками строгого ареста. Зданкевичу был объявлен строгий выговор за рукоприкладство.

Время шло, и постепенно люди стали забывать эту историю. Батарея заняла новые позиции. Изредка шли столкновения с немцами. Поговаривали то о предстоящем большом наступлении немцев, то о наступлении русских. А между тем по всему фронту наступала зима… Сразу обнаружились недостатки в тёплом обмундировании, нехватка сапог. Плохо было с продовольствием. Голодные, плохо одетые и подчас разутые солдаты производили жалкое впечатление. Участились болезни и случаи обмораживания. Среди солдат росло недовольство и озлобление против начальства. Звонарёв не мог этого не видеть. Он боялся бунта. Не потому, что страшился за свою жизнь, нет, его отношения с солдатами были хорошие. Он знал, что его уважали за простоту и душевность. Он боялся другого – бунт вызвал бы кровавую расправу. «Зачем? – думал он. – Что можно изменить?» Но и в его душе поднималась дикая злоба, ненависть к «тыловым героям» и снабженцам. «Жулики! Разворовали всю Россию! Наживают миллионы, и на чём! На крови солдат, на их беде!.. Бьёшься, бьёшься – выколотишь две пары сапог на всю батарею. Осчастливишь солдата, а сапоги на другой день развалились: подмётки-то картонные!..»

Зданкевич не забыл истории с Блохиным. Он ненавидел солдат, истощённых, грязных, обовшивевших, жалких в своих отрепьях, жгучей ненавистью никогда не знавшего голода человека. «Скот, свиньи, – с презрением цедил он сквозь зубы. – Я вам ещё покажу!»

И он «показывал» свою власть. Зуботычины, затрещины, избиение солдат стали его любимым занятием. На предупреждения Звонарёва он отвечал доносами по начальству на самого Звонарёва.

Однажды Звонарёв получил приказ – обстрелять немецкие окопы и блиндажи. Для корректирования огня батареи на передовую он решил отправить Зданкевича. Но, зная, что прапорщик храбр только со своими подчинёнными, «для верности» решил послать с ним одного из разведчиков. Но кого? Блохина? Он опытный, знающий, но вместе с этим проходимцем? Выдержит ли на этот раз? Не сорвётся ли? Рисковать здесь нельзя. Пусть идёт Лежнёв.

Зданкевич и Лежнёв отправились на передний край ранним утром и вернуться могли лишь поздним вечером, когда на землю вместе с сумерками опускалась тишина. На батарею вернулся Лежнёв один. Зданкевич не вернулся, не пришёл он и утром. На расспросы Звонарёва Лежнёв рассказал, что прапорщик, сам оставшись в безопасном месте, в воронке, на передовую послал одного Лежнёва, где он один сидел весь день в пехотных окопах.

– Я ничего не знаю, ваше благородие, – испуганно твердил разведчик. Хоть у пехтуры спросите. Они скажут… Что не сказать – ведь это же правда.

Зданкевича нашли к полудню. Он лежал, уткнувшись лицом в землю. Когда перевернули скорчившийся и давно уже остывший труп, все отшатнулись: вместо лица прапорщика дрожала кровавая студенистая каша – разрывная пуля попала ему в затылок.

Началось следствие. Но как ни докапывались, как ни старались виновных найти не смогли. Дело постарались замять, но за первой батареей прочно утвердилось прозвище «красной».