Текст книги "Век Филарета"

Глава 7
Мистическое министерство

Три цвета преобладали в красках Санкт-Петербурга – серый цвет неба и воды, жёлтый и белый цвета дворцов, особняков и домов. Те же ясность и чёткость виделись в стиле александровского ампира. Прямые линии проспектов, улиц, домов, колонн, окон, решёток и оград. Всё тянулось к ясности в столице империи, но именно ясности и недоставало как в делах государственных, так и церковных. Неясности же не исчезали, а множились одна за другой.

Осенью 1817 года государь, двор и Синод прибыли в Москву, где 12 октября на Воробьёвых горах был заложен по проекту молодого художника Витберга грандиозный храм-памятник во имя Христа Спасителя. 17 октября последовало издание высочайшего манифеста о соединении Святейшего Синода и министерства народного просвещения в единое министерство духовных дел и народного просвещения с назначением главою нового ведомства князя Голицына.

Князя и государя вдохновляли действительно высокие идеи, но ни тот, ни другой не представляли, сколь недолговечны их проекты. На сомнения епископа Филарета князь Александр Николаевич приводил, казалось, очевидные возражения.

– Да, владыко, собор Витберга далёк от канонов древнерусских храмов Киева и Владимира, но согласитесь, мы ныне держава европейская. Возможно ли всё время смотреть назад? Давайте утверждать свой новый облик!.. А на куполе храма всё равно будет наш крест – так стоит ли копья ломать из-за деталей?

– Ваша светлость, возражать не буду, но остаюсь при своём мнении. А слышали вы, как по Москве юродивые предсказывают, что новому храму не быть на горе?

– Не смешите меня, владыка Филарете, – широко улыбнулся князь. – Как вы, с вашим умом можете верить россказням неграмотных баб и полоумных мужиков? Проведены уже изыскания. Почва прочная. Храм будет как бы опираться на саму гору… Если до вас дошло возражение Карамзина, то вольно ж ему играть в оппозицию. Писал бы свои прелестные повести…

– Да ведь есть резон в его мнении, – не уступал министру епископ. – Храм Божий потребен для молитвы людской, а кто поедет на далёкую окраину города, да ещё в осеннюю грязь или весеннюю распутицу? А ну как будет пустовать храм? Тогда зачем он там?

– Оставьте! Оставьте!.. Вы не хуже меня знаете: сей храм есть памятник. А на том самом месте стоял последний французский пикет! И наконец, государь так решил.

На последнее возразить было нечего. И на закладке храма, когда император серебряной лопаткой лепил раствор на закладную доску, Филарет испытывал смутные чувства. Он был вынужден принимать участие в деле, ложность которого ясно чувствовал, но воспрепятствовать коему никак не мог. Будь то явно вредное явление, погубительное для православия, он бы не колеблясь восстал за правду, но как возражать на уверения Голицына о ревностном желании укоренить, расширить и углубить христианство в России?

Воодушевление князя всё росло и открыло деятельную сторону его натуры. В намерении придать всему делу просвещения христианское направление ничего худого нет, но невольным следствием образования «сугубого министерства» стало умаление роли Синода, низведённого до уровня какого-то департамента, да ещё наряду с департаментом иностранных исповеданий! Князь, а с ним и государь искренне верили, что призывают благословение Божие на Россию, на деле же на страну опускался мистический туман.

Дроздов знал об активности масонских лож, разнообразных религиозных кружков среди дворянства и раскольнических сект среди мужиков. Часть их отворачивалась от церкви, а часть прямо выступала против православия – вот угроза настоящая, но как с нею бороться? Князь не только позволил издавать Лабзину «Сионский вестник», объявив себя его цензором, но даже выхлопотал ему орден Святого Владимира 2-й степени «за издание на отечественном языке духовных книг».

Друг Дроздова архимандрит Иннокентий первым возвысил свой голос против мистицизма. Скромный, чистый умом и сердцем ректор семинарии в защите православия был ревностен до самоотвержения, до забвения всякой осторожности. Он был из тех, кому нестерпима жизнь с уступками жалкому и тленному миру сему.

Филарет смог удержать Иннокентия от выражения открытого протеста по поводу пропущенной светской цензурой книги Штиллинга с толкованием на Апокалипсис, хотя вред книги сознавал. Автор проводил ту мысль, что истинная церковь не есть ни восточно-греческая, которая после Константина Великого «пала» и сделалась «идолопоклонническою», ни западнолатинская, которая есть «блудница Вавилонская», но – церковь моравских братьев, или Гернгутерская. По убеждению Штиллинга, сие будет подтверждено вторым пришествием Христа в 1836 году. Дроздов знал от князя о влиянии Штиллинга на государя. Нетрудно было предвидеть последствия открытого возмущения Иннокентия – немедленное удаление из столицы в глушь. Так не лучше ли сохранить ревнителя православия для его дела?

– Уступаю тебе, но поверь, рано или поздно придёт час решительного выбора, – с грустью говорил отец Иннокентий другу.

Тем временем возражения на книгу Штиллинга написал и послал на имя государя переводчик Медико-хирургической академии Степан Смирнов. Он был тут же изгнан из академии и пропал бы с семейством от голода, если бы не помощь графини Орловой-Чесменской. Экземпляр рукописи попал в руки Иннокентию, и он хотел пропустить её в печать, но Дроздов отсоветовал, и его поддержал новоназначенный митрополит петербургский Михаил Десницкий.

Владыка Михаил с настороженностью относился к Дроздову, а его благоволение к Иннокентию Смирнову быстро росло. Первый был известен своей близостью к Голицыну, второй, напротив, неумеренной ревностью в борьбе с мистицизмом. Первый был чрезмерно молчалив и сдержан, а второй открыт и искренен, ему сразу верилось. Для митрополита то был лучший кандидат на место викария взамен Филарета.

Весною 1818 года архимандрит Иннокентий со сдержанной радостью сказал только вернувшемуся из Москвы Дроздову:

– Терпел я, по твоему внушению, и терплю, но не у всех достаёт терпения. Вот, изволь посмотреть. Некий Евстафий Станевич написал прекрасную книгу «Разговор о бессмертии души над гробом младенца». Это на смерть любимого дитяти статс-секретаря Кикина. Станевич его друг и в утешение родителей написал сие сочинение.

– Чувствую, брат, тебе понравилось.

– Да. Тут истинное чувство скорби и обличение духа времени. Полагаю, что сам написал бы иначе, но в качестве духовного цензора пропускаю без колебаний.

– Позволь… – Дроздов присел в кресло и быстро просмотрел рукопись.

Иннокентий знал, что премудрый Филарет найдёт основания для критики. Книжка слабовата, но то был голос в защиту Православной Церкви. Иннокентий устал терпеть Будь что будет, но необходимо открыть людям глаза на голицынское министерство.

– Сочинение сие слабо, – положил листы на стол Дроздов. – Фенелон назван «змием», философия Дютуа осуждается – а где тому доказательства? В нескольких местах есть противоречия с Символом Веры.

– Да что же я, Символа Веры не знаю? – обиделся Смирнов, – Там не противоречия, а неполнота толкования.

– Много выражений слишком оскорбительных для предержащей власти.

– А в целом сочинение безгрешное!

– Пусть так, но написано плохо, бессвязно и бездоказательно.

– Что ж, не академическая диссертация, к коим ты привык.

– Ты подписал её на выход?

– Она уже в типографии. Ты читал другой список… Знаешь, владыко Филарете, я бы, может, и терпел, кабы не случай с отцом Ионой. Я ещё… – Смирнов запнулся. – Нет, ничего.

– Спаси тебя Господи! – перекрестил Дроздов товарища.

Смирнов умолчал, не желая говорить другу о своём письме к князю Голицыну, в коем он обличал пагубность мистического направления и заканчивал так: «Вы нанесли рану церкви, Вы и уврачуйте её».

Письмо это показал Дроздову митрополит Михаил.

– Только что был у меня князь. Сам не свой. Вот, кричит, что пишет ваш архимандрит!..

– Владыко, отец Иннокентий поступил по сознанию справедливости.

– Всему есть мера и время! – сурово отрезал митрополит, – Мы живём не в горних высях, а в суетном мире, и главное дело наше, как поставленных архипастырей, сохранение Церкви Христовой. Сохраним Церковь – сохраним и веру. А восстановим против себя министра – он вовсе скрутит нас в бараний рог, да и заменит своими пастырями… Непросто, ох непросто… Вразуми нас, Господи!

Дроздов поехал на Фонтанку, но Голицын впервые его не принял, хотя и просил приехать попозже. Князь был обидчив и самолюбив. Он сознавал, что чувства сии недостойны истинного христианина, и боролся с ними, но – слаб человек. В своё время митрополиту Амвросию так и не смог простить, что тот отказался в первый год его обер-прокурорства переместить одного священника, за которого просила знакомая князя и которой он уверенно обещал всё исполнить. Поступок ректора семинарии был много хуже.

В последние год-два государь вдруг приблизил к себе Аракчеева, человека для князя Александра Николаевича неприятного и принадлежавшего ко враждебной партии. Аракчеев всё чаще бывал во дворце, ему было поручено создание военных поселений, с ним советовался государь по делам и военным и гражданским. Голицын без сомнения был уверен в царской привязанности к себе – но лишь к себе лично. Надлежало же сохранить своё влияние и в качестве министра. А влияние – штука тонкая, оно мгновенно убывает, если его не усиливать, если не бороться против любых попыток его умаления. Книжка Станевича, пропущенная Иннокентием, прямо била по авторитету министра духовных сил, и Аракчеев не преминет сим воспользоваться… Опасно. В кадетском корпусе проповедует какой-то Фотий… Следует примерно наказать виновных!

Князь в задумчивости расхаживал по кабинету, машинально потирая кисти длинного тёмно-вишнёвого шлафрока. Он так и не женился. Приёмов не устраивал, хотя по воскресеньям собирались знакомые. Обедал если не во дворце, то у министра финансов графа Гурьева, славившегося в Петербурге как первый гастроном. Граф получал дополнительное удовольствие, потчуя друзей и знакомых, но Голицын, не желая даром пользоваться роскошным угощением, настоял на том, чтобы платить за стол раз в год по четыре тысячи рублей. В доме у него установился строгий холостяцкий распорядок, который поддерживался и летом, когда князь переезжал на дворцовую дачу на Каменном острове. И там Александр Николаевич поднимался рано и уже к восьми утра бывал одет по-придворному: в шёлковых чулках, башмаках и коротких панталонах, так что ему стоило сбросить шлафрок и надеть любимый серый фрак (несколько устаревшей моды), как можно было отправляться во дворец.

Князь остановил своё хождение и позвонил. Вошедшему лакею приказал никого не принимать, отвечая, что хозяина нет дома. Сел за письменный стол, придвинул бювар и взял в руку перо. Возле чернильного прибора стоял небольшой алебастровый бюстик императора в молодости…

Вдруг пришло ясное сознание того, что его дело проиграно, впереди неудача, с коей надо смириться… Ну, это мы ещё посмотрим! Он решительно открыл бювар, достал лист плотной голубоватой бумаги и принялся за письмо к государю. Письмо удалось, он это знал, – спокойное, рассудительное и местами ироничное: «Автор пытается защитить восточную церковь, тогда как никто на оную не нападает. Сочинение его содержит беспрестанные противоречия, слог часто без всякого смысла. Дух всего сочинения совершенно противен внутреннему христианскому ходу и самому Священному Писанию».

Книга Станевича была отпечатана в шестистах пяти экземплярах, из коих оставили три, а остальные сожгли. Автор был в двадцать четыре часа выслан из Петербурга. Архимандрита Иннокентия заставили поехать к князю с извинениями, которые были приняты холодно.

2 марта 1819 года в Казанском соборе состоялась хиротония Иннокентия Смирнова во епископа оренбургского. Голицын позволил новому епископу остаться в Петербурге не более недели, да и то после указания императора, которого упросила почитательница Иннокентия княгиня Мещёрская.

Княгиня Софья Сергеевна была искренне благочестива, и светская молва называла её истинною христианкою. Она сама писала и переводила с английского книжки на религиозные темы, печатала в Москве и раздавала бедным даром, а прочим книжки продавались не дороже десяти копеек. Княгиня пыталась действовать в защиту Иннокентия через брата мужа, обер-прокурора Синода князя Мещёрского, но он оказался бессилен перед Голицыным. Тогда она через императрицу Елизавету Алексеевну договорилась о свидании с Александром Павловичем.

Дорожки в Летнем саду уже просохли, со статуй были сняты деревянные чехлы, робкая зелень опушила кусты и деревья. В послеобеденный час гуляющих было немного, и княгиня сразу увидела государя. Врачи рекомендовали ему отказаться от послеобеденного сна и больше ходить, и он послушно гулял каждый день по часу.

Подойдя ближе, княгиня опустилась в реверансе. Александр Павлович взглянул на неё с неподражаемой милостивой улыбкою и поцеловал руку. После необходимого вступления княгиня перешла к главному:

– Ваше величество, вы знаете, что я пришла ходатаицей за епископа оренбургского. Конечно, у вас есть основания для его перемещения, но он слаб здоровьем, а сейчас просто болен. Нельзя ли ему остаться в столице хотя бы на лечение?.. Странно выглядит удаление епископа спустя сутки после посвящения.

– Как – через сутки?

– Таково распоряжение князя Голицына.

– Я не знал. Вы правы, это чересчур. Пусть лечится и отправляется… через неделю.

– Благодарю вас, ваше величество, но другая моя просьба труднее… Нет ли возможности поставить владыку Иннокентия на одну из центральных епархий?

– Княгиня, я глубоко уважаю вас, но поверьте, имеются государственные соображения для удаления Смирнова. Никакому человеку не позволено покушаться на авторитет государства, а ваш протеже осмелился на такое. Пусть одумается. То же я ответил и просившему за него митрополиту Михаилу.

– Но он действительно болен, государь! И в диком Оренбурге пропадёт!

– Поговорите с князем Александром Николаевичем.

– Государь… – с мягкою укоризною сказала Мещёрская.

– Ну хорошо. Я распоряжусь, чтобы его переместили поближе. Трудно вам отказать, княгиня, – с любезной улыбкою наклонил голову царь.

Они спустились к пруду. Подбежавший придворный лакей подал мисочку с крошками хлеба. Император и княгиня покормили белых лебедей, жадно тянувших удивительно изящные шеи с раскрытыми клювами, после чего расстались, взаимно довольные друг другом.

Медленно возвращаясь во дворец по Миллионной улице и машинально отвечая на поклоны прохожих дежурной улыбкою, император размышлял, почему же находятся сторонники у замшелой православной древности. Быть может, что-то в этом есть…

Так, несмотря на видимое поражение, защитники православия рассеивали мистический туман.

Последнюю ночь в Петербурге владыка Иннокентий провёл в молитвах с иеромонахом Фотием, который и проводил его ранним утром до Московской заставы. Оренбург был заменён строптивцу Пензою.

Глава 8
Возвышение отца Фотия

Княгиня Мещёрская сознавала ограниченность своих возможностей, однако очевидность вреда Голицына для Церкви побуждала её действовать. Княгиня Софья Сергеевна была вечной хлопотуньей, из тех, кто зачастую забывает предмет своих хлопот или незаметно меняет его на прямо противоположный, впрочем, нимало себе не изменяя. Княгиня была истинной христианкой и тогда, когда привечала пастора Патерсона, и когда боролась против его детища. Советов она просила у высланного владыки Иннокентия, который в конце мая 1819 года слёг в Москве. Он отвечал в письме: «Вы правы, что увлечения князя влекут немалые потрясения и беды, однако же едва ли ваше поучение покажется ему убедительным. Ни призывать, ни ехать для вразумления Голицына, по-моему, не должно; когда получите извещение в сердце, когда Господь благословит, то, помолясь, напишите без гнева в присутствии Господа, со слезами, не о себе, но об общем благе и душе того, который страждет и погибнуть может, и о душах других. Пишите полную истину, без усечений, но и без жару, без колкостей; напишите всё, что знаете и что Господь пошлёт… Ехать ли вам к Филарету и образумить его в некоторых недоразумениях? По вашим словам, одно вразумление удалось. Он не оскорбится, когда и другое скажете, ибо у него есть намерение и желание жить для Иисуса Христа. Он также непрерывно трудится, чтобы найти Его и предаться Ему всесовершенно, только – своим путём».

Княгиня написала в Москву сшей сестре Екатерине Герард и доброй своей знакомой графине Анне Орловой-Чесменской о больном архиерее. Вскоре пришли ответы, в которых повествовалось, каким вниманием окружён владыка Иннокентий и с каким восторгом все внимают его словам и поучениям. В июне его проводили в дорогу. Графиня Анна Алексеевна приехала в Петербург и поделилась подробностями. Она была в полном восхищении от епископа пензенского.

В эти месяцы забытый всеми, больной и раздражённый отец Фотий тяжко переживал своё одиночество. Накопленные им озлобление и нетерпимость он излил в одной из проповедей в Казанском соборе 21 апреля 1820 года. Его слово противу духа времени и развращения прозвучало вызывающе скандально. В алтаре сослужившие иереи стали с ним крайне сдержанны. Фотий же будто ринулся вниз с крутой горы, и дух захватывало, и холодок жути пробегал по спине, и веселил дух освобождения, ибо обратного хода не было. Ну, сошлют в дальний монастырь, что с того? Можно будет попроситься к владыке Иннокентию… и прокричать анафему злому и чужому городу.

Домой в корпус он вернулся в шестом часу вечера. Прислуживавший преподавателям старик Архип, потерявший глаз в суворовских походах, будто поджидал его.

– Вечер добрый, ваше преподобие!

«Повестка из консистории!» – мгновенная мысль. Фотий заскрежетал зубами и вдруг заметил, что Архип достаёт из-за спины большую корзину, прикрытую ослепительно белым полотном.

– Что это? Это мне? От кого?

– Так что примите от неизвестной особы! Знатный лакей привёз… На карете герб графский! На радостях причитается с вашего преподобия… Уважьте старика…

Фотий выгреб из кармана рясы все копейки, сунул в тёмную, твёрдую ладонь и схватил корзину. Нетерпеливо откинув платок, он увидел яблоки, груши, ананас, цибик чаю, сахарную голову, два больших сдобных хлеба, стопку книг, сверкнувших золотыми корешками, и письмо, ошеломившее его, едва взял в руки, тонким и сильным ароматом.

– От кого ж такое? – заинтересованно спросил Архип.

– Уйди, старик! – возбуждённо воскликнул Фотий и тут только сообразил, что стоит в коридоре под тусклым светом сальной свечи. Прижав к груди корзину, он побежал в свою комнату.

«А не искушение ли сей дар?» – поразила вторая мысль.

Он перекрестился, трижды перекрестил корзину и раскрыл письмо. В глаза бросилась подпись: «…смиренная раба Божия, графиня Анна».

В тот день в Казанском соборе проповедь отца Фотия слушала и графиня Орлова-Чесменская, уже знавшая о нём от владыки Иннокентия, поручившего своего ученика её заботам. В маленькой тёмной фигуре монаха Анна Алексеевна ощутила страсть и мощь древних пророков, вещавших Божественную Истину с полной самозабвенностью. Она была потрясена и покорена этой силой.

При первом их свидании графиня целовала ему руки и изъявила полную готовность покориться его воле. Ей было тридцать пять лет, ему двадцать восемь, однако Анна Алексеевна с радостной доверчивостью внимала каждому слову новообретённого духовного отца.

– Отче! Скажи мне, как духовное девство блюсти?

– Нечего о том спрашивать, что тебе ещё неведомо! Блюди прежде девство телесное. Когда девица сохранила по плоти девство, то не может враг её смутить!

При втором их свидании в доме графини Фотий увидел, что хозяйка встретила его уже не в белом, а в чёрном платье, по комнатам были развешаны иконы. Его позвали за стол, но из-за больного желудка он мало что вкушал, а более поучал. Когда спустя неделю он слёг от слабости, графиня сама за ним ухаживала, прислала доктора, навезла вкусной еды, сменила в комнате занавески, постельное бельё, обновила весь гардероб бедного законоучителя.

Фотий едва ли не впервые в жизни испытал умиление, но оно быстро сменилось горделивой уверенностью в своей значимости и снисходительной жалостью к смиренной и невинной девице. Он отлично знал, что сия девица была любимицей императора Александра Павловича и вдовствующей императрицы Марий Фёдоровны, высоко почиталась при дворе и в высшем свете, обладала безмерным богатством. Мелькавшая ранее мысль о своей особенной избраннической миссии прочно укрепилась в душе его.

В 1821 году в Петербург из своего лифляндского имения прибыла «великая пророчица» Крюднер, которая поселилась у княгини Анны Сергеевны Голицыной, в чьём доме устраивала свои молитвенные собрания и вещала о Царстве Божием. Губернатор, Лифляцдии маркиз Паулуччи при встрече с императором отозвался о ней иронически, на что Александр Павлович серьёзно ответил:

– Оставьте госпожу Крюднер в покое. Какое вам до того дело, как молиться Богу? Каждый отвечает Ему в том по своей совести. Лучше, чтобы молилась каким бы то ни было образом, нежели вовсе не молилась.

В разных домах столицы проповедовал своё понимание божественного учения немецкий пастор Линдль, пока по настоянию митрополита Михаила не был отправлен в Одессу. Будто на смену ему прибыл католический проповедник Госнер.

Оживились скопческие секты, из коих самым известным был кружок Веры Сидоровны Ненастьевой. Там в тайных собраниях голосили, пророчествовали всяк по-своему, пели песни простонародные и часто непристойные. Одним из прорицателей был барабанщик Никитушка, конечно из скопцов. Вдохновение находило на него после разговоров, пения и неистовых кружений. Кружок Веры Сидоровны посещали и простолюдины и аристократы. Когда отец молодого офицера лейб-гвардии Семёновского полка Алексея Милорадовича встревожился и написал письмо государю, Александр Павлович успокоил старика, ответив, что «тут ничего такого нет, что отводило бы от религии», и Алексей будто бы «сделался ещё более привязанным к церкви».

От кружка Ненастьевой аристократы вскоре отделились, образовав своё собрание у Татариновой в её квартире в Михайловском замке. По ночам собирались у неё чиновники, офицеры, дамы и девицы для совершения некоего священного действия. Состояло оно из пения стихов, полудуховного-полусветского содержания, из беспорядочного кружения, от коего люди падали на пол в бессилии, а иные обретали дар предсказания.

Фотий не знал устали в разоблачении напастей, обрушивавшихся на православные души. Проповеди его становились всё более резкими по тону, а в иных домах он и вовсе говорил всё, что думал, остерегаясь, правда, называть иные имена. Пробовал он назвать Филарета Дроздова учеником Линдля, но ни в ком не встретил доверия к сему известию.

Между тем митрополиту Михаилу подсказали, что неплохо бы удалить с глаз власти такого раздражительного монаха. Митрополит часто и много спорил с министром духовных дел, подчас совсем лишаясь сил на заседаниях Синода, так что келейники на руках вносили его в карету. Однако князь аккуратно приходил послушать проповеди владыки, которые тот по-прежнему любил произносить, и нахваливал содержание. Подчас подсказывал тему для новой проповеди, и владыка, снисходя к настояниям вельможи, следовал совету. С Фотием митрополит решил уступить и назначил его настоятелем Деревяницкого монастыря в Новгородской губернии. Узнав о том, Голицын самодовольно усмехнулся.

Фотий был потрясён. На последней своей проповеди в лавре он рыдал, отирая слёзы рукавами рясы. Ведь приуготовился уже к принятию архиерейского сана, а получил вместо того разорённый провинциальный монастырь. В корпусе он был на всём готовом и получал жалованье 1200 рублей, а тут токмо 200, тем живи и довольствуйся. Но деваться было некуда. Надо было ехать. Мало утешили пожертвования на дорогу, присланные петербургскими почитателями: 100 рублей от одного старца, 300 – от другого, от «благотворителя» – 900, от начальника корпуса – 300, от «неизвестной особы» – 1 тысячу. Благодаря этому он мог появиться в монастыре не с пустыми руками.

Не будь рядом с Фотием графини Орловой, он навеки погряз бы в глухой и безвестной Деревяницкой обители. Монастырь был в совершенном разорении, здания обветшали, в иных кельях ни замков, ни стёкол, ни дверей, так что один послушник жил зимой в стоге сена, которое он натаскал в келью, спасаясь от холода. Графиня первым делом прислала транспорт хлеба и крупы.

Прослышав о том, стали возвращаться монахи, ушедшие от голода и нищеты странствовать. Пошли от графини деньги: 3 тысячи рублей, 10 тысяч, 5 тысяч, и ещё обозы с хлебом (начали кормить богомольцев, и те потянулись в обитель), елей и ладан, новые облачения для всей братии и письма, письма, на которые ожидались ответы.

В хозяйственных и строительных хлопотах Фотий забыл о «духе века сего». Так прошёл 1821 год, в конце которого графиня приехала посмотреть на своего духовного отца. Приехала она очень скромно, на одной лошади вместо обычного своего выезда. Привезла две написанные по её заказу иконы, вкусной еды и кучу новостей.

Главной новостью того года была кончина митрополита Михаила. Графиня рассказала, как все ожидали возвращения в Петербург из Грузии владыки Феофилакта и направления экзархом Грузии Филарета Дроздова. Однако санкт-петербургским и новгородским митрополитом был поставлен владыка Серафим Глаголевский, а Феофилакту пришлось довольствоваться орденом Святого Владимира 1-й степени. Дроздова же Синод предназначил на московскую кафедру, но он просил оставить его на нынешней ярославской, куда был перемещён совсем недавно. Для Москвы предложили двух новых кандидатов, но государь их отверг и утвердил Филарета.

Так далеко всё это было от Фотия, что он почти с раздражением выслушивал подробности событий. Главный враг его, Голицын, оставался у власти. Владыка Иннокентий скончался в Пензе, прослужив там всего несколько месяцев. Конечно, прежнее одиночество Фотию не грозило, но… он хотел в Петербург! Не блеск и слава влекли его, вовсе нет! Там оставалось его поле битвы. Там должен был он, и только он, одолеть врагов православия, нечестивых еретиков и погубить их навеки!

Он ни о чём не просил графиню Анну. По возвращении в Петербург она сама поговорила с князем Голицыным, а вскоре митрополит Серафим вызвал в столицу «ревнителя веры». Отец Фотий поселился номинально в лавре, а фактически жил в доме графини. Там собирался кружок высшего общества, в котором пророк-обличитель, естественно, стал духовным руководителем.

Графиня и князь Голицын обещали ему свидание с императором. Пока же Фотий был произведён в сан архимандрита и перемещён хитрым стариком митрополитом в Сковородский монастырь Новгородской же губернии (чьё состояние Серафим рассчитывал поправить с помощью графини Орловой). Как не хотелось Фотию уезжать… но было предчувствие, что скоро вернётся.