Текст книги "Век Филарета"

Глава 5
Как слово наше отзовётся

В первый год царствования Николая Павловича архимандрит Фотий испытывал разноречивые чувства к новому государю. Поначалу он пытался и его поучать, посылал письма с наставлениями, пока это не было ему запрещено, а там пришло повеление отправиться из Петербурга к месту постоянного служения. Графиня Орлова ничем не смогла помочь.

В Юрьевском монастыре Фотий ревностно взялся за обустройство обители, а через несколько месяцев, ближе к коронации, намекнул в письме владыке Серафиму, что не прочь приехать в столицу. Позволения он не получил, но Серафим просил помочь в возвращении в свет катехизиса Филарета Дроздова.

Фотий был не из тех, кто долго раздумывает. Бурная, импульсивная натура его в один миг поворачивалась в иную сторону. Нынче, когда ушла горячка борьбы против голицынского направления в церковной жизни, когда сам он после интимных свиданий с царём был задвинут в глухой угол Новгородской гyбернии, дело с катехизисом виделось по-иному, чем год назад.

Лишь только спала шелуха гордыни и самомнения, истинно православная натура Фотия должна была признать православие катехизиса и очевидную его полезность. В этом духе он отвечал в Петербург, хотя и оговаривался, что кое-что московскому владыке всё же изменить надо. Аннушке и княгине Мещёрской написал о Дроздове в миролюбивом тоне, чем привёл обеих дам в недоумение.

А ровесник Фотия, отец Антоний Медведев к тому времени тоже был поставлен на пост настоятеля, правда, не столь известного, как Юрьевский, а Высокогорского Воскресенского монастыря, основанного в четырёх вёрстах от Арзамаса всего сто лет назад. Обитель была расположена в густом лесу, на горе, под которой протекала невеликая река Теша. Насельников в монастыре было немного, но обитель славилась иконами Иверской Богоматери (списком с афонского подлинника) и Богородицы Всех Скорбящих Радости; имелось три церкви и три часовни. Паломникам монастырь полюбился, их бывало немало, особенно летом.

Назначение оказалось для отца Антония неожиданным. Первые годы он нёс монашеские обязанности, выполняя за послушание лечение братии и приходящих, жадно читал неизвестные ранее труды отцов церкви, жития, новейшие богословские труды на русском и французском языках. Ум его, свободный от школьнической формы, сам находил истинное и отсекал ложное в новейших богословских учениях. Но не в книгах же только источник веры! Получив разрешение, Антоний предпринял путешествие по святым местам Руси.

Через Кострому и Ярославль он добрался до Троицкой лавры. Братия обошлась с ним грубо, беседовать никто не захотел, для ночлега отвели какую-то конуру, будто подтверждая свою отрешённость от сего мира. Между тем годы монашества не превратили Антония в угрюмого отшельника, он по-прежнему был чувствителен к красоте природы, переживаниям людским. Утверждался в таком направлении своего духа отец Антоний благодаря поучениям старца Серафима Саровского, наставлениями которого пользовался нередко. Сей великий аскет и пустынник не считал за грех любование цветами и звёздным небом, не понуждал других к непосильным молитвенным подвигам, не называл пост средством спасения.

Нет хуже греха, матушка, – говорил как-то подвижник одной монахине в присутствии Антония, – и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния. Я велю тебе всегда быть сытой, кушать вволю и на труды с собою брать хлеба. Найдёт на тебя уныние, а ты хлебушка-то вынь и покушай. Уныние и пройдёт…

Батюшка Серафим, – спросил тут же Антоний, – меня многие купчихи и барыни спрашивают, можно ли постом есть скоромное, если кому постная пища вредна и врачи приказывают есть молочное, масло?

Хлеб и вода никому не вредны, – кратко и строго ответил преподобный.

Печать юродства, которую он носил, нисколько не коробила отца Антония, на всю жизнь запомнившего первую свою встречу с отцом Марком восемь Лет назад. Троицкую братию он, конечно, не осуждал, но имел перед глазами примеры высочайшего подвижничества.

В Москве он тогда остановился в Симоновом монастыре. Девяностопятилетний старец, схимонах Павел после исповеди посоветовал ему непременно представиться московскому владыке. «Да что я ему?» – засомневался Антоний. «Нет, нет, сходи. Он монахов любит… и тебя полюбит», – неожиданно заключил старец. Антоний попал на известное филаретовское чаепитие, за которым много рассказывал о Сарове и его подвижниках. После беседовали вдвоём немалое время. Владыка рассуждал о полезности Библейских обществ, а отец Антоний поначалу сдержанно, а потом открыто высказался против и сих обществ, и модного мистического духа. К его удивлению, владыка не одёрнул его, а вступил в спор, в котором разгорячились оба. Отпуская Антония, владыка приглашал его зайти в гости на обратном пути из Киева, но Антоний не зашёл.

На Филарета тридцатилетний монах произвёл сильное впечатление. Сказать ли больше? В нём владыка ощутил близкую себе душу. В феврале 1826 года Филарет после рукоположения в сан епископа нижегородского Мефодия Орлова посоветовал ему «обратить внимание» на иеромонаха Антония Медведева. Такая рекомендация дорогого стоила. При первой же возможности владыка Мефодий выдвинул Антония на видное место, где тот мог либо показать свои достоинства, либо разоблачить поверхностный блеск.

Сам новоназначенный настоятель о подоплёке назначения не догадывался и с жаром отдался первоочерёдным делам. Он внёс изменения в устав служения, приблизив его к киево-печерскому, стал обучать хор подлинному киевскому распеву; почасту ездил в Арзамас и Нижний к знакомым с просьбами о помощи монастырю; затеял строительство гостиницы для паломников; подумывал о поновлении иконостаса в соборном храме Вознесения.

В том же 1826 году в Петербурге случилось событие, мало кем замеченное, хотя о нём знал и государь император.

Весною девятнадцатилетний инженер-поручик Дмитрий Брянчанинов заболел тяжёлою грудною болезнию, имевшею все признаки чахотки. Ослаб он настолько, что не имел сил выходить из дома. Николай Павлович, давно ему покровительствовавший, приказал собственным медикам пользовать больного и еженедельно доносить о ходе болезни. Доктора откровенно сказали об опасности положения больного и сняли с себя ответственность за исход лечения.

Сам Брянчанинов знал, что очутился на пороге жизни, но не отчаяние или скорбь владели им. С малых лет Дмитрий выказывал особенное религиозное настроение. К удивлению матери и отца, он любил посещать церковь, готов был молиться не только утром и вечером, но и весь день, причём не машинально и торопливо, как это водится у детей, а неспешно и благоговейно. Родители посмеивались, меньшие братья и сёстры чуждались старшего. С юных лет Дмитрий оказался в одиночестве и не имел кому открыть душу. Его любили, о нём заботились – на дом приглашались учителя, в библиотеке имелись лучшие книги, на конюшне стояли прекрасные скакуны, а главного не было.

Мало-помалу тоскующее сердце Дмитрия стало находить утешение в чтении только что изданного на русском языке Евангелия и в Житиях святых. Повествование о Спасителе, о жизни преподобных Пименов, Арсениев и Макариев погружали ум и сердце юноши в несказанную тишину. Он полагал, что подобное состояние мира и покоя обыкновенно для всех людей, ибо так мало видел и знал в отцовском имении, в Грязовецком уезде Вологодской губернии.

Отец нисколько не посчитался с настроем сына, сочтя блажью намерение идти в монахи, и в шестнадцать лет отдал его в инженерное училище. На вступительных экзаменах блистательные ответы и видная наружность Брянчанинова обратили внимание великого князя Николая Павловича, тогда генерал-инспектора инженеров. Великий князь вызвал юношу в Аничков дворец, где представил супруге, и в училище Брянчанинов был зачислен пенсионером великой княгини. Довольный сверх ожиданий, Александр Семёнович Брянчанинов отправился к семье. Карьера сына представлялась несомненно удачной.

Быстро протекли годы учёбы. Они были заполнены занятиями, в которых Брянчанинов неизменно был среди первых по успехам, и светскими обязанностями, ибо по родству Дмитрий входил в высший аристократический круг дворянства. Он приобрёл многочисленные знакомства среди вельмож и литераторов, с похвалами о нём отзывались и великие князья, и Гнедич с Жуковским.

Однако и в шуме столичной жизни Брянчанинов остался верен своим духовным устремлениям. Более положенного он посещал храмы, усердно молился, но чем дальше, тем более очевидным становилось для него нарастание некой внутренней пустоты – взамен известных ему мира и покоя. Томилась душа, насильно удалённая от своей истинной жизни. Тяжело всё это было пережить одинокому и в шумном городе юноше. Бывало, идёт он из Казанского собора в Михайловский замок, в училище, и не сразу замечает недоумённые взгляды прохожих, а зрелище было редкое: высокий красавец юнкер в мундире льёт слёзы градом.

Строгий и дисциплинированный ум юноши искал определённости и в религии. Он посещал собрания мистиков у князя Голицына, слушал проповеди отца Фотия, но ни та, ни другая сторона не пришлись по сердцу. Суетное и кичливое своевольное учение виделось ему столь же далёким от истинной веры, сколь и разгорячённый фанатизм, забывший о евангельской кротости. Само ожесточённое препирательство о вере вызывало недоверие к участвующим в нём.

Досрочно произведённый в офицеры, Брянчанинов сожалел о простой юнкерской шинели. В ней он мог стоять в храме Божием в толпе солдат и простонародья, молиться и плакать сколько душе угодно, а среди чистой публики такая пламенная вера вызывала недоумение или улыбки. Он таил от начальства, что причащается еженедельно, потому что такое усердие представлялось подозрительным. Все, казалось, противилось призванию, полный соблазнов мир искушал и подавлял, но, вопреки приманкам и силе, ум юного Дмитрия сосредоточивался на поисках истинной веры столько же, сколько и на предметах учебных.

Никто не говорил ему о чудесной силе постоянной молитвы, но сам он пришёл к ней. С вечера, когда по сигналу рожка юнкера ложились в постели, Дмитрий, приподняв с подушки голову, начинал читать молитвы, да иногда так и поднимался по утреннему сигналу, с молитвою идя в класс. В то время тайный монах обрёл по милости Божией товарища.

– Чихачёв, пойди сюда! – как-то позвал Дмитрий юнкера его роты, весельчака и говоруна, у которого душа ко всем была нараспашку. – Не пора ли тебе быть христианином!

– Я никогда и не бывал татарином! – с улыбкою отвечал тот.

– Так, – серьёзно отвечал Дмитрий. – Но слово это надлежит исполнить делом.

Как происходит сближение родственных душ? Каким образом одна узнает другую без долгого приглядывания и длинных рассуждений? Но когда это случается, тогда завязываются дружба и любовь сильнейшие. Тогда верят каждому произнесённому слову, не таят помыслов и сомнений, и обнаруживается единение людей, внешне, казалось бы, вовсе несхожих.

Друзья стали вместе ходить к инокам Валаамского подворья, Алексавдро-Невской лавры. Принимали их с любовью и наставляли, вполне понимая их духовные нужды. Отец, узнав от слуги Дмитрия об образе жизни сына, просил столичных родственников помочь его образумить. Брянчанинова обязали вернуться с частной квартиры на казённую, в замок, а митрополит Серафим запретил лаврскому духовнику Афанасию склонять юношу к монашеству, воспретил принимать на исповедь Брянчанинова и Чихачева.

И вот болезнь, приковавшая Дмитрия к постели, с особенною очевидностью побуждала его к выбору. Он готовился к переходу в вечность и не обращал внимания на наговоры родных, что именно посты и бессонные ночи да частое моление на коленях ослабили его здоровье. Нет, знал: пошли Господь выздоровление – он не изменит призванию.

Перед его взором были уже пределы наук человеческих, но, задаваясь вопросом, что они дают человеку, он признавал: ничего. Человек вечен – вечно должно быть и земное обретение его, а всё оно пропадает у крышки гроба. Охладевшее к миру сему сердце давно открылось монашескому призванию, однако для полного разрыва с этим миром нужен был кто-то, способный безоглядно увлечь за собою.

Придя в июне после выздоровления в лавру, Дмитрий увидел в соборном храме незнакомого монаха. Высокий, полный, осанистый. Длинные волосы падали на плечи, седая небольшая борода, на светлом лице печать отрешённости и учёности, а глаза – глубокие, пронзительные. То был иеромонах Леонид Наголкин, приехавший по делам Оптиной пустыни. Дмитрий поколебался и подошёл к старцу. Сколько длилась их беседа, он не заметил, но судьба его была решена.

– Сердце вырвал у меня отец Леонид! – рассказывал он пришедшему навестить Чихачеву. – Решено: подаю в отставку и последую старцу. Ему предамся всею душою и буду искать единственно спасения души в уединении.

Растерялся Чихачёв. И ему того же хотелось, да страшно…

Глава 6
Дивеевские сёстры

В мае 1827 года в приёмный час митрополита на Троицкое подворье приехала Маргарита Михайловна Тучкова, вдова бородинского героя. В кабинет вошла хрупкая, маленькая женщина, простое и приятное лицо её было бледно, а взгляд странен. Филарет знал о перенесённом ею новом горе – кончине пятнадцатилетнего сына Николая, единственной её надежды и опоры.

Тучкова не плакала. Ровным голосом она просто рассказывала, как Николушка простудился, как лечили его доктора, как сама сидела у его постели, как дорогой мальчик потянулся к ней в последний миг, будто желая что-то сказать… Странность её взгляда состояла в отрешённости от внешнего. Тучкова, казалось, не видела ничего вокруг, а пристально всматривалась во что-то иное.

К горю людскому привыкнуть нельзя. А к кому идут люди с горем? К духовным лицам. Филарет за годы своего служения принял в своё сердце множество печалей и горестей, знал, что помимо утешения следует помочь человеку делом выйти из безысходной тоски.

Тучкова нашла успокоение в вере. Спрошенная о муже, она уже спокойнее рассказала, как проводила его на сражение, как её посетило предчувствие его гибели, как искала она ночью на Бородинском поле его обезображенное тело, но так и не увидела… А семь лет назад построила там Спасо-Бородинский храм. Землю пожертвовали владельцы, император прислал десять тысяч рублей, а сама Маргарита Михайловна продала все свои бриллианты. Теперь же в аскетически простом белом храме было погребено тело её ребёнка… Владыка предложил приезжать к нему чаще, и Тучкова появилась на следующий же день.

Святославский сразу направил её в кабинет. На пороге Маргарита Михайловна увидела прощавшуюся пожилую женщину и троих молодых людей. Владыка благословил новую гостью и, когда сели в кресла, сказал:

– Тоже бородинская вдова и её сироты. Терпит горе, как и вы.

– Три сына! – вскрикнула Маргарита Михайловна. – Три сына! А у меня всё отнято! За что?!

– Вероятно, она более вас заслужила своею покорностию милость Божию, – строго и наставительно ответил митрополит.

Тучкова сжалась в кресле, как от удара, и вдруг неудержимым потоком слёзы хлынули из глаз её. Вскочив, она закусила губу, чтобы не разрыдаться в голос, и выбежала из кабинета.

Филарет немного опешил. Он полагал не лишним проявление строгости к горюющим, подчас впадающим в упоение своим горем, но тут, видно, переусердствовал. В дверь заглянул Святославский.

– Прикажи закладывать, – велел митрополит.

Когда карета митрополита остановилась перед крыльцом тучковского дома, вышедший лакей доложил кратко:

– Её превосходительство не принимает.

– Но меня она, вероятно, примет, – сказал Филарет, – Скажи ей, что я желаю её видеть.

Тучкова встретила его в гостиной. Лицо её ещё было мокро от слёз. От слабости она едва стояла на ногах и потому держалась руками за спинку кресла. Надо было что-то сказать, но она никак не могла сообразить – что.

– Я оскорбил вас жестоким словом, Маргарита Михайловна, и приехал просить у вас прощения, – покаянно произнёс Филарет.

Слёзы вновь потекли из её глаз, но то были уже слёзы умиротворения. В этот раз говорил митрополит, утешая, печалясь, наставляя.

Новое царствование оказалось для владыки Филарета ничуть не легче предыдущего. Тот же неустанный труд, перемежаемый огорчительными известиями чаще, чем радостными.

В 1827 году после многолетнего перерыва он был вызван в Синод по особому высочайшему повелению. Ему передали слова государя: «Рад, что смогу скоро иметь удовольствие его видеть». Однако перед отъездом, в день святителя Алексия, владыка произнёс в Чудовом монастыре проповедь, о которой потом долго говорили по Москве.

– …Не сообразуйтеся веку сему, писал апостол христианам в веке иудейства и язычества. О горе! Нужно и в христианские времена повторять христианам: не сообразуйтеся веку сему… Зовут нас в храм на богослужение, кажется, мы готовы; однако во время вечерней молитвы мы ещё заняты мирскими делами или забавами, до утренней часто не допускает сон, к дневному богослужению не спешим, а из храма торопимся. О Господи! Дом молитвы Твоея ныне походит на гостиницу, в которую входят и из которой выходят, когда кому случится…

В Петербурге владыку Филарета ожидало поручение о подготовке катехизиса – на основе всё того же, ранее запрещённого. После замены Шишкова на посту министра просвещения этого следовало ожидать. Пересмотренный и отчасти исправленный текст был подготовлен быстро. С 1828 года типографии стали печатать полный и краткий катехизисы, по которым основы христианской веры узнавали дети и взрослые, солдаты и школьники, все православные подданные Российской империи. Два печатных экземпляра через обер-прокурора князя Мещёрского были направлены государю.

Московский митрополит и в мыслях не порицал царствование Николая Павловича, однако многое его печалило и настораживало. Сам государь оставался ревностным христианином, любил церковные службы и до недавнего времени подпевал тенорком певчим в Большой церкви Зимнего дворца. Он далёк был от мистических мечтаний своего брата, и эта угроза православию ушла в прошлое. Огорчало же решительное вмешательство власти в церковные дела, прямо нарушающее законы… Чего стоят одни бракоразводные дела последних лет…

По возвращении в Москву летом 1828 года владыке доложили, что встречи с ним требует министр внутренних дел, генерал-адъютант, граф Арсений Андреевич Закревский. О нём владыке рассказывали разное. Закревский делал карьеру более на полях сражений, чем на паркете, и всё же преуспел. Невидного дворянчика покойный государь Александр Павлович женил на одной из богатейших и красивейших невест России – графине Аграфене Фёдоровне Толстой, а его царствующий брат назначал на видные посты.

В условленный день граф приехал на Троицкое подворье. Высокий, широкоплечий, краснолицый, он заговорил, не убавляя силы своего баса:

– Ваше высокопреосвященство! Приехал к вам за праведным судом!

– Слушаю, ваше сиятельство, – осторожно ответил митрополит.

– Извольте видеть, дело моё таково… Объезжая по воле государя центральные губернии, завернул я в имение своей тёщи в Нижегородской губернии. Узнаю, что в Арзамасском уезде некое сборище баб и девок объявило себя общиною и на этом основании вымогает у помещиков пожертвования и даже земельные угодия. Разбой, да и только!.. Однако дело оказалось с законной части правильным. Повидал я тамошнего архиерея, владыку Иакова, а он только руками разводит. Я про него знаю, что с сектантами, с раскольниками боролся, но – стар, слаб. И добр слишком, ласков безмерно, не смеет власти своей употребить да и распустить попросту негодящее собрание в Дивееве!

– Так понимаю, ваше сиятельство, что вы печётесь о потере своей земли?

– Формально земля тёщина, но вы понимаете… Степанида Алексеевна дама чувствительная, не выдержала, поддалась на уговоры.

– И большой участок?

– Да не то чтобы большой, полоса на окраине села… но обидно!

– Не совсем понимаю, ваше сиятельство, чего вы ожидаете от меня? Пока волею государя я управляю московскою епархиею.

– Да, владыко, что вам стоит поднять этот вопрос в Синоде – и вынести справедливое решение! Гражданским властям я уже поручил рассмотреть сие дело законным порядком.

Филарет поднял голову и прямо глянул в глаза графа. Вот ведь и не злой человек, и служака верный царю и отечеству, а как дороги ему сокровища земные… Впрочем, ежели в Дивееве действительно возникла лжеобщина – следует разобраться.

– Обещаю вам, ваше сиятельство, что наведу необходимые справки, и, быть может, дело решится без Синода.

Министр ушёл в благодушном расположении духа, уверенный в решении дела в свою пользу. Земли у него было много, но разбрасываться ею он не собирался – надо дочь выдавать замуж и вообще…

Тем временем в Дивеевской женской общине горевали. Основана она была вдовой полковника Мельгунова при церкви Казанской иконы Божией Матери, в селе Дивееве, построенной также на средства Агафьи Семёновны, принявшей в монашестве имя Александры. Ныне в общине пребывали шестьдесят сестёр, коими управляла матушка Ксения Михайловна. Вот на неё-то и набросился в свой приезд граф Закревский, узнав от управляющего о тёщином подарке. Закипев негодованием, он крикнул ей в лицо:

«Ах ты, старая развратница! Людей обираешь!.. Да я тебя в тюрьме сгною!»

Бедная старушка обомлела и упала в обморок. Граф Арсений Андреевич, кипя неизлитым гневом, прошествовал дальше, а сёстры поспешили привести матушку в чувство. Они рассказали о случившемся покровителю общины Михаилу Васильевичу Мантурову, а тот поспешил в Сэров, где передал происшествие старцу Серафиму, по мысли которого и создавалась Дивеевская обитель.

– Что же будет, батюшка? Ну как запретят общину нашу?

– Всё будет хорошо, радость моя, не печалься! Господь может и зло на пользу обернуть.

– Прежде думаю от графа извинений потребовать. Хоть он и министр…

– Мишенька, осуждай дурное дело, а самого делающего не осуждай! Ты как увидишь его из храма-то выходящим, подойди смиренно, не горячась, подойди да и объясни ошибку графу-то. Дескать, община во славу Божию устрояется. Напрасно он оскорбил ничем не повинную старицу Божию. Да поклонись ему! Да поблагодари за оказываемое общинке нашей благодеяние!

Мантуров дождался приезда графа в Саров и точно выполнил слова старца. В первый момент Закревский привычно взъярился, но когда Михаил Васильевич поясно ему поклонился, благодаря за благодеяние общине, совершённое руками его тёщи, граф осёкся. Впрочем, он увидел в этом только попытку примирить его с потерей земли, а примиряться он не желал.

Прошли следствия гражданское и духовное. Оба вынесли заключение о необходимости официального признания существующей монашеской женской обители. Граф Закревский старался не вспоминать о напрасной потере, а владыка Филарет задумывался над сообщёнными ему предсказаниями старца Серафима о некоем особенном значении новоустрояющейся Дивеевской общины.

Казалось бы, какое дело ему, влиятельнейшему столичному архиерею, до далёкого провинциального Саровского монастыря и соседней женской обители? Но чуткое сердце его ведало, как в тишине и смирении совершается тайна Божьего Промысла.