Текст книги "Век Филарета"

Часть пятая
Святейший Синод

Глава 1
Отцы настоятели

Зима 1831 года выдалась для отца Антония трудной. Пустынь под его управлением процветала, от начальства он был награждён набедренником и палицею, многие из паломников просили его стать их духовным отцом, однако видимое признание успеха перестало радовать. Беспокоило его не опасение впасть в самодовольство и самопревозношение, ибо множество каждодневных мелких, но неотложных забот не давали возможности покоиться на лаврах. В душе зрела потребность чего-то нового. Чего – он не знал.

На Рождество приехала навестить мать. Естественное чувство радости и гордости от выпавшего сыну жребия стало для неё привычным, и в этот приезд она удивила его другим. Помнилось, мать была не слишком богомольна, с годами же возросло не только её усердие в молитвах, но и проявился какой-то новый, строгий взгляд на церковь и служение сына. «Это ли удаление от людей? – вслух рассуждала она, видя в приёмной сына толпу ожидающих. – Это ли отречение от мира?» «Матушка, – убеждал отец Антоний, – да ведь мы обязаны служить ради спасения людей!» – «Украшением церквей и усладительным пением не спасёшь! Бога бояться надо!» – отвечала мать.

Настоятель пустыни не пытался переубедить её, но невольно задумывался о возможном противоречии между внешним порядком и глубинным духом аскетического делания, и усиливалось в его душе беспокойство…

Вдруг возникло убеждение, что он совершил всё отведённое ему Богом в жизни земной. А коли так – оставалось дожидаться смерти, освобождения от тяготившей его оболочки. Он не страдал особенными недугами, больные ноги не в счёт, то удел всех монашествующих от непрестанных молитв. Он не испытывал ровно никаких огорчений или потрясений, но необъяснимое чувство конца этой жизни прочно поселилось в душе.

По нескольку раз в году ходил отец Антоний в Сэров для бесед с преподобным Серафимом. Впрочем, и другие Саровские старцы полюбили высокогорского настоятеля и особенно его привечали. На Рождество 1832 года до Высокогорского монастыря донеслись слова батюшки о скором конце его земной жизни. Сердце отца Антония отказывалось этому верить, однако он решил не откладывать встречу с батюшкой. Он отправился в Сэров в начале января, рассчитывая вернуться до Крещения.

Приехав в обитель к вечеру и никуда не заходя, отец Антоний направился прямо к келье старца, но, не доходя до неё, встретил некоторых из братии, остановивших его.

– Батюшка ещё не возвращался в монастырь.

– Где же он?

– В своей пустыни.

– А когда вернётся?

– Да кто ж знает…

Между тем быстро темнело. Отец Антоний топтался у входа в братский корпус, решая, оставаться ли в Сарове (ибо в пустыни батюшку нельзя было беспокоить) или возвращаться к себе, отложив беседу с батюшкою на потом. «Буду дожидаться!» – решил Медведев и в это мгновение услышал чей-то голос:

– Вот отец Серафим идёт!

Старец медленно шёл в обыкновенном своём балахоне, согнувшись, с мешком за плечами, тяжело опираясь на топор. Тёплая волна радости, как и всегда при виде преподобного, окутала отца Антония. Он тотчас подошёл и поклонился.

– Что ты? – с обычной ласковостью, но и устало спросил старец.

– К вам, батюшка, со скорбной душою!

Быстро глянул старец в глаза настоятелю.

– Пойдём, радость моя, в келью.

Там было холодно, но батюшка не позволил отцу Антонию растопить печь. Он зажёг свечи перед иконами, присел на обрубок дерева, заменявший ему стул, и поднял удивительные свои глаза на Антония. Согбенный старичок в старом, потёртом балахончике будто исчез. Высокогорский настоятель видел его и даже мог дотронуться до худой руки, но иное выступало, трудно определимое человеческими словами, – воплощение света, мира и радости.

От десятков свечей в келье быстро потеплело. Обстановка её была знакома отцу Антонию, и её аскетическая простота всякий раз вызывала в нём мысль о неисчерпаемом духовном богатстве старца.

Отец Антоний стоял на коленях перед преподобным Серафимом. Глаза их находились вровень, но трудно было начать говорить. Давно уж не знал слёз строгий отец настоятель, но тут они вдруг полились из его глаз неудержимо, как в детстве от несправедливого наказания, как в юности после разлуки с княжною…

– Что ты? Что ты, радость моя?.. – ласково спросил старец.

– Батюшка, умоляю вас, скажите мне откровенно, свершится ли со мною то, что внушают мне скорбные помыслы? Мысли о кончине не оставляют меня! Не приближается ли в самом деле смерть моя?

Старец слушал его без всякого волнения и взял в свои руки его правую ладонь. Отец Антоний смог преодолеть вырвавшуюся невольно волну страха, далее говорил уже спокойнее:

– Сижу ли я в келье, выйду ли в монастырь, мне все представляется, что последний раз вижу обитель. Из сего заключаю, что скоро умру. И потому уже указал место своей могилы… – Тут голос его дрогнул, но отец Антоний преодолел слабость и твёрдо продолжил: – Желаю знать о смерти единственно для изменения жизни моей, чтобы, отказавшись от должности, посвятить оставшиеся дни свои безмолвному вниманию. Конца жизни сей не страшусь, только…

Всё так же держа руку настоятеля, старец с любовью смотрел на него, ожидая продолжения, а когда голос Антония пресёкся, заговорил сам:

– Не так ты думаешь, радость моя, не так! Со своею обителью ты расстанешься, верно. Промысел Божий вверяет тебе обширную лавру.

– Батюшка! Эго не успокоит меня, не усмирит моих помыслов, – жарко взмолился настоятель, понявший слова преподобного иносказательно, как о обители небесной, – Скажите мне прямо: близка ли кончина моя? Мирно и благодарно приму ваше слово!

С улыбкою ангельской, глядя глаза в глаза, преподобный Серафим повторил:

– Неверны твои мысли. Я говорю тебе, что Промысел Божий вверяет тебе лавру обширную.

– Где же Высокогорской пустыни быть лаврою? – поразился отец Антоний, наконец осознавший слова старца – Дай Бог, чтобы не сошла ниже.

Преподобный осенил себя и настоятеля крестным знамением и ласково попросил:

– Ты уж милостиво принимай в лавре-то братию Саровскую…

– Батюшка, – в изумлении повысил голос отец Антоний, – кто захочет приходить из Сарова в Высокогорскую пустынь? Впрочем, я и так всегда принимаю и готов делать всё, что вам угодно.

– Не оставь сирот моих… – Старец говорил столь же ласково, но взгляд его будто ушёл вглубь себя, прозревая нечто ещё неведомое людям. – Не оставь их, когда дойдёт до тебя время.

Поняв, что услышал всё, что должен был услышать, отец Антоний бросился в ноги старцу, обнял его и долго плакал. То были слёзы облегчения и радости, но самые разные чувства вдруг ожили в душе тридцативосьмилетнего монаха. Он и недоумевал, и начинал ожидать чего-то… Как?! Неужели преподобный прорицал о своей кончине?.. Антоний поднял отуманенный слезами взор на старца.

– Поминай моих родителей Исидора и Агафию… Покоряйся, милый, во всём воле Господней… Будь прилежен к молитве. Строго исполняй свои обязанности, но будь милостив и снисходителен к братии. Матерью будь, а не отцом к братии. Вообще ко всем будь милостив и по себе смиренен… Смирение и осторожность есть красота добродетели.

Старец приподнялся, обнял отца Антония и благословил его висевшим на груди крестом.

– Теперь гряди во имя Господне, радость моя. Время уже тебе. Тебя ждут.

Взволнованный отец Антоний вышел из братского корпуса и велел послушнику:

– Запрягай, возвращаемся в обитель!

Вздохнул невольно Никифор: что за срочность, отчего не остаться на ночь, но слово настоятеля – закон.

Согревшаяся и отдохнувшая лошадка бодро трусила по накатанной дороге. Луна то пряталась за рваные тучи, то открывала глазу убранные белым покровом поля и рощи. Тихо было. Вдруг показалось, что всхлипывает возница.

– Ты что это, Никифор? – окликнул послушника отец Антоний.

– Да как же, батюшка! Как приехали, по дороге к конюшне встретил я идущего из леса отца Серафима, он и говорит: предстоит вам разлука с вашим настоятелем!..

«Так чего же ждать мне? – вновь поразился отец Антоний. – Смерти или…»

В начале февраля владыке Филарету сообщили из лавры о внезапной болезни архимандрита Афанасия. Болезнь не казалась опасною и не вызвала беспокойства ни в обители, ни в Москве.

23 февраля ректор духовной академии архимандрит Поликарп зашёл проведать больного.

– Что, брат, всё лежишь? – бодро спросил он. – А я тебя пришёл звать к себе на именины!

– Сегодня я зван на другой праздник, – тихим, но ясным голосом отвечал отец Афанасий. Лицо его будто просветлело, было радостно, а взгляд несколько отрешён, – Оттуда уже не ворочусь к вам…

Смутился на мгновение отец Поликарп и не нашёлся что ответить. Решил, что утром навестит болящего.

А уже поздним вечером, когда в покоях отца ректора раскрасневшиеся гости принялись за последнюю чашку чаю, с лаврской колокольни послышались удары большого колокола.

По получении печального известия на Троицком подворье отслужили панихиду. Перед митрополитом во весь рост встал вопрос, давно его занимавший: кого поставить наместником лавры? Ранее то были отвлечённые размышления, вызванные неустройством дел при отце Афанасии, теперь же следовало решать безотлагательно.

Владыке не хотелось брать человека из другой епархии, тогда как подходило на первый взгляд много своих… А всё же всплывали в памяти два молодых настоятеля из чужих епархий – отец Антоний Медведев из Высокогорской пустыни и отец Игнатий Брянчанинов из вологодского Лопотова монастыря. Второй только исполнял обязанности тяжко болящего настоятеля, отца Иосифа, а первый уже получил известность энергичным и разумным управлением обителью. Оба они привлекли внимание московского архипастыря углублённой и пламенной верой, открытостью к жизни и усердным вниманием к традициям святых-отцов. Брянчанинов подошёл бы по своему происхождению и образованию, он смог бы поднять потускневший несколько авторитет троицкого наместника… да молод и неопытен. Медведев удовлетворял многим, но неучён, горяч… Не возникнут ли у них трения? Сможет ли он верно обойтись с братией?..

Двенадцать лет назад архимандрит Филарет приехал в Москву с ревизией, и тогдашний архипастырь, архиепископ Августин просил его совета, кого назначить наместником в лавру. Сам Августин благоволил к иеромонаху Ионе, некогда бывшему протоиереем университетской церкви. Филарету же Иона показался недостаточно серьёзным: писал неудобоваримые вирши, кои раздавал кому ни попадя, был чрезмерно словоохотлив, не хватало в нём монашеской сосредоточенности. И Филарет назвал иеромонаха Афанасия, хотя и неучёного, но истинного аскета по духу. После назначения Афанасия Иона, которому место было уже обещано, обиделся чрезвычайно и, чтобы не дать выхода своему ропоту, наложил на себя обет полного молчания, который и выдержал в течение семи лет… Стало быть, хватало у него и твёрдости и сосредоточенности монашеской…

Утверждал назначение государь по представлению Святейшего Синода, но решающее слово оставалось за московским митрополитом. Ошибиться легко, исправить ошибку будет трудненько… Владыка сделал свой выбор, но, опасаясь несовершенства своей человеческой натуры, решил ожидать знака Господнего одобрения. Ждать пришлось недолго.

На Троицком подворье издавна привечали Божиих странников. Монахи, идущие по святым местам, находили приют по монастырям, юродивых принимали купцы и многие московские барыни, но и они, и многие иные шли к владыке Филарету. Редко просили хлеба или денег (хотя всё это подавалось в возможном количестве) – просили благословения. Келейник обыкновенно после послеобеденного чая докладывал владыке, и тот выходил из своих покоев. Вот и 24 февраля, одолеваемый нелёгкими думами, митрополит вышел на крыльцо.

Ожидавшая толпа надвинулась на него. Небольшого роста сухонький старик (так выглядел он уже на пороге пятого десятка) быстро оглядел собравшихся, приметив и неизменных молодух, скорбящих или о болезнях детей, или об их неимении; морщинистых старух, покорно несущих беды и горести и молящихся не за себя, а за детей, внуков, мужей; румянощёких молодцов, из которых кто хочет жениться, а кто избрать монашескую стезю; серьёзных мужиков, иные богомолье ровно привычную работу ладят, а иные – с горящими глазами, одолеваемы каким-либо духовным беспокойством; монахи и монахини из разных монастырей, хотя и негоже, что отпускают их, но и обойтись без сбора подаяний нельзя… Солдаты. Торговые люди, в сторонке публика почище – чиновники, дворяне… Помоги им всем, Господи! Помилуй и сохрани!

Владыка раздавал благословение, привычно замечая, как на морозе руку всё сильнее начинает покалывать будто мелкими иголочками. Иным он говорил несколько слов, иных о чём-нибудь спрашивал. Подошедшего среди последних странника в бараньем полушубке и с котомкою за плечами он почему-то отметил.

– Откуда, отец?

– От Троицы, – ответил мужик и поднял на владыку глубокие тёмные глаза. – Там печаль. Скорбят все, а и гадают – кого пришлёшь к ним.

– Я вот думаю… – неторопливо сказал митрополит, глядя на седую склонённую голову странника.

Тот поднял голову и прямо взглянул на владыку.

– А чего ж думать… Назначь нижегородского отца Антония.

– Ты знаешь его? – подался вперёд Филарет.

– Да слышал…

– Ступай на кухню. Скажи, что я велел принять тебя и накормить.

Владыка отпустил оставшихся баб и мужиков и вернулся в покои. Келейник с удивлением увидел на его лице улыбку, а владыка обыкновенно не позволял себе показывать свои чувства.

Нерешительность и сомнения растаяли, ясность и покой пришли на сердце. В словах странника, вполне согласных с его собственным мнением, Филарет увидел указание Провидения. Он сел к столу и достал из бювара лист бумаги…

2 марта, в первый день Великого поста, взволнованный отец Антоний читал письмо московского митрополита: «Мысль, которую я вчера имел, но не успел сказать, сегодня, предварив меня, сказал мне другой, и сие внезапное согласие сделалось свидетельством того, что мысль пришла недаром. Сия мысль есть надежда, что при помощи Божией, благоугодно Богу и преподобному Сергию можете вы послужить в его лавре, где упразднилось место наместника. Призвав Бога и взыскуя Его Воли, а не моей, приглашаю вас на служение сие. Да будет вам к "приятию сего звания благим побуждением то, что это не ваша воля и что я вас призываю как послушник преподобного Сергия, который о вашем ему через меня послушании будет благий пред Богом о вас свидетель и за вас предстатель.

Филарет, митрополит Московский».

10 марта Медведев прибыл в Москву. Монастырская братия, когда он причащал её в последний раз, печалилась расставанию, но и радовалась за своего настоятеля. Нижегородский преосвященный Афанасий не осмелился противиться воле Филарета, и увольнение отца Антония от должности было оформлено скоро. Сам же Антоний, получив благословение батюшки Серафима, обрёл удивительное спокойствие. Воистину, не мы выбираем, но нас выбирает Господь.

Остановившись в Симоновом монастыре, Антоний и взятый им с собою иеромонах Савватий в наступивших сумерках поспешили к владыке. В митрополичьих покоях они увидели эконома, нехотя выслушавшего взволнованную речь о том, что им необходимо видеть высокопреосвященного.

– Не буду я о вас докладывать, – отмахнулся эконом. – Эка невидаль. Занят митрополит. Не время ему принимать странствующих монахов. Завтра приходите!

– Настоятельно требую доложить! – полным голосом сказал отец Антоний, и эконом струхнул. Разные случались тут монахи, а владыка был строг, лучше обеспокоить его.

– Проси! Проси! – донеслось из внутренних покоев.

Ноги сами понесли отца Антония на этот призыв.

– Вы что же, за сбором, что ли? – заинтересовался эконом.

– Мы в наместники приехали! – с достоинством ответил отец Савватий.

Эконом оглядел неказистого монашка и усмехнулся.

– Эко хватил… Далеко кулику до Петрова дня!

А в это время в домовой церкви митрополита отец Антоний приносил присягу на служение в должности наместника.

Спустя пять дней он был возведён в сан архимандрита Вифанского монастыря. 19 марта с отцом Савватием наместник приехал в лавру во время чтения Часов. Никем не встреченный, он вошёл в алтарь Трапезной церкви… Так началось его новое служение, продлившееся без малого пятьдесят лет.

Глава 2
Чайки над Невой

Однажды прелестным июльским утром император Николай Павлович отправился погулять. Путь его лежал из Царского Села в Павловское. Мерным прогулочным шагом он миновал последние дома Царского, где во дворах только начинали подниматься дымки растапливаемых самоваров. Час был ранний. Любимый белый пудель оторвался от обнюхивания заборов и убежал вперёд, кокетливо помахивая кисточкой вздёрнутого хвоста.

Император любил такие прогулки не только по соображениям гигиеническим. К сорока годам он не слишком располнел. Напротив, ушедшая юношеская худоба сменилась подлинно царственной наружностью, внушительной и величественной красотой, подчёркиваемой горделивой осанкой, строгой правильностью классического профиля и властным взглядом. Но он не только выглядел всемогущим повелителем, он был уверен в незыблемости своей самодержавной власти и глубоко верил в своё призвание к ней Божией милостью.

Николай Павлович полагал себя способным к упрочению славы и мощи России. Он не шутя работал по восемнадцати часов в сутки, прочитывая ежедневно гору документов, принимая десятки посетителей, и конечно же перерывы были необходимы. В городе он прогуливался по утрам и вечерам по набережной перед дворцом, а летом ходил пешком из своей резиденции в Павловское, любимое с детства.

Сейчас он не слишком спешил, зная, что жена приедет туда не ранее десяти и он успеет повидаться с приглянувшейся ему на недавнем балу французской модисточкой, которую граф Адлерберг, вероятно, уже привёз.

День только начинал разгуливаться. Солнце сияло на голубом небе, листва и трава светились всеми оттенками изумрудов, веселили глаз ромашки и клевер, из которых дочка Сашенька, верно, составит ему букет… Он услышал нерешительное тявканье и увидел, что пуделёк торопливо обнюхивает мужчину и женщину, видно, супружескую пару из простых. Они будто ссорились.

– Что ж вы ругаетесь, – укоризненно обратился к ним Николай Павлович, – День такой славный!

– Да всё она! – с досадою махнул рукой мужчина, едва посмотрев на высокого и приятного видом офицера. – Хотели в Царское успеть, посмотреть на царя во время развода, а эта тетеря закопалась со своими булавками, вот и опоздали!

Супруга, невзрачная лицом и фигурой, пренебрежительно слушала мужа.

– Что ж вы думаете о государе, добр ли он? – спросил император.

– Полагаю, не очень-то, – охотно продолжил разговор мужчина, судя по всему, польщённый вниманием. – Больно уж мучает солдат. Шпицрутены, палки, такие страсти рассказывают, что нельзя их не пожалеть.

– Император желает хорошего, но, будучи по природе человеком, не может не ошибаться.

– Быть может и так, но не все такого мнения.

– Тем не менее. Уверяю вас, что его величество добр.

– Конечно, к столь важному барину, как вы, это и так! А к нашему брату едва ли… Я вот – портной!

– А вы действительно хотите его видеть? Если да, то приходите завтра в Царское и заявите на подъезде о вашей желании.

– Не такой я дурак, чтобы явиться за колотушками! – засмеялся портной, а жена его как-то искоса вглядывалась в доброго офицера.

– Вовсе не за ними. За успех я ручаюсь.

– Ладно, барин, приду. Поверю вам.

Порыв ветра сорвал с головы портного шляпу, которую пуделёк тут же схватил, начал таскать и никак не хотел отдать. Николай Павлович смеялся от души.

На следующий день супружеская чета явилась. Доложили, и царь вышел к ним. Бедный портной был ни жив ни мёртв, а бойкая бабёнка, видно, давно догадавшаяся, стреляла глазками. Император вручил им пятьсот рублей за порванную шляпу и просил быть о нём лучшего мнения.

Среди бесчисленных и многосложных забот, одолевавших с утра до вечера императора, синодские дела стояли не на первом месте, однако и им он уделял внимание. Николай Павлович неукоснительно следовал выработанному им же самим принципу: никому не доверяй, проверяй всё и всех. Когда у него дошли руки до папки с докладами по духовному ведомству, он поразился, что и там, как и в большинстве государственных дел, покойный брат был недостаточно строг и требователен. Его собственная власть должна была стать твёрдой, а следовательно, жёсткой, иногда и жестокой.

В 1831 году по приказанию государя был произведён строгий разбор духовенства и в военную службу обращены тысячи причетников, замеченных в предосудительных поступках. В основном это были дьяконы. Однако император следил, чтобы строгость следовала за справедливостью.

Однажды в беседе в покоях императрицы-матери князь Александр Николаевич Голицын как бы между прочим рассказал о том, что митрополит Серафим без ферменного следствия уволил игумена Коневского монастыря, и выразил удивление самоуправством престарелого архиерея. К старику император относился с недоверием, тем более что владыка Серафим нередко позволял себе пренебречь волей государя. В деле о браке Клейнмихеля Серафим поддержал московского владыку, хотя известно было, что отношения их прохладны. Теперь же представлялся случай осадить жестокого митрополита и показать всю справедливость царского суда.

Николай Павлович заявил обер-прокурору Синода князю Мещёрскому при очередном докладе, что не утверждает решения о коневском настоятеле и требует нового рассмотрения дела. Мещёрский тоже его раздражал своей мягкостью и чрезмерной уступчивостью архиереям, особенно московскому.

Через неделю был представлен новый подробнейший доклад. Николай Павлович ознакомился с показаниями преосвященного, благочинного и многих прихожан, свидетельствовавших о злоупотреблении игумена спиртными напитками и забывшего свой сан до того, что купцы заставляли его плясать у себя на вечеринках. Безусловно, сие было непозволительно для духовного лица, монаха в особенности, и подлежало наказанию.

Николаю доставляло удовольствие вхождение в подробности такого рода живых дел. По ним он представлял себе положение в империи и получал, как казалось ему, верное представление о своих подданных. Царский духовник отец Павел Криницкий при случае сказал ему о чувствах искренней любви и уважения, питаемых первоприсутствующим в Синоде… И Николай Павлович вернул своё благоволение митрополиту Серафиму.

И всё же до конца верить нельзя никому. В этом император был убеждён не только печальным опытом покойного брата, при котором дела в государстве неуклонно шли к упадку, но и своими воспоминаниями юности. Именно в годы, когда он далеко отстоял от престола, когда царедворцы его не стеснялись, а честолюбцы не принимали в расчёт, когда откровенные разговоры в Зимнем дворце велись в присутствии двадцатилетнего великого князя, Николай воочию узнал изнанку человеческой натуры и полноту правды о жизни в столице и провинции, из коей едва ли малая часть доходила до престола.

Министры лгали по незнанию дел и корысти ради. Генералы лгали ради получения чинов и орденов. Чиновники лгали, дабы покрыть своё бездействие, взяточничество и самоуправство. Придворные лгали из зависти к другим и в надежде на повышение, денежную или земельную награду. Аристократы-заговорщики лгали из ненависти к династии, полагая, что Романовы имеют меньше прав на престол, чем Трубецкие или Волконские. Неродовитое дворянство лгало в надежде подняться выше старинных родов… Вероятно, и духовенство лгало. Николай Павлович рассматривал его как своеобразный вид чиновничества и был уверен, что духовные подчиняются общему закону. А коли так, он полагался на доклады немногих близких людей – старых генералов Иллариона Васильчикова, Ивана Паскевича и молодых – Алексея Орлова, Павла Киселёва, Бенкендорфа, Клейнмихеля, да ещё на свой глаз.

В октябре 1833 года после утренних докладов император вышел в подъезд Зимнего дворца. Коляска и дежурные адъютанты стояли в ожидании приказа. Никто не знал, куда решит отправиться Николай Павлович, может быть, в Адмиралтейство, а может, в лазарет какого-нибудь полка. Внезапных высочайших посещений ждали многие в столице.

В тот день он посетил Семёновский полк. Посещение оказалось крайне неудачным. Дежурный офицер отдал рапорт не по форме, командир полка появился лишь спустя полчаса и не знал, чем заняты в батальонах, план полкового учения отсутствовал. Николай Павлович даже не приказал общего построения… В здании штаба часовой, отдавая честь, со страху уронил ружье. Смеху подобно! И это – его армия!.. Накипавшее раздражение перешло в гнев, но излить его в полку император не решился по известным соображениям… А вот заменить командира полка надобно!

– В первую гимназию! – негромко приказал он, усевшись в коляску.

Бывший университетский пансион лишь недавно был преобразован в гимназию. Отчёты попечителя учебного округа показывали хорошую постановку обучения, но лучше убедиться самому. Образованию и воспитанию молодёжи император придавал огромное значение. Ему нужны были послушные подданные. Они могут быть более или менее образованны, главное – были бы покорны. А он знал, что юнцы дерзки, непочтительны и настроены прямо революционно. Так приструним!

Прискакавший ранее адъютант предупредил директора, который встретил государя у подъезда. Шли обычные занятия. Директор, заплетаясь от волнения языком, называл предметы обучения и фамилии преподавателей. Император со свитой, гремящей шпорами и саблями по натёртому воском полу, медленно проходил коридорами, оглядывая через стеклянные двери классы. Возле третьей двери он остановился. Возмутительно! Один воспитанник, слушая объяснения учителя, сидел облокотившись, а невзрачный попик в коричневой рясе спокойно что-то рассказывал с кафедры. Непорядок!

Дверь распахнулась. Класс вскочил, гремя крышками столов. Поражённые мальчики во все глаза смотрели на государя, который покорно подошёл под благословение их законоучителя, отца Василия Бажанова.

– Как вы, батюшка, позволяете воспитанникам лежать у вас в классе? – строго спросил император.

– Ваше величество, – ничуть не смутившись, отвечал священник, – я требую от них, чтобы они внимательно слушали уроки. И я очень доволен ими.

При всей гневливости Николай Павлович не был самодуром. Возражений он не любил, но, когда они оказывались разумны, выслушивал внимательно. После жалкого заискивания проштрафившихся семёновских офицеров мягкий отпор батюшки императору даже понравился, хотя виду он не показал. Повернулся и вышел.

– Если у вас и в этом классе нет порядка, – бросил через плечо директору, – то о других и говорить нечего!

Однако зашёл в актовый зал с большими портретами покойного государя Александра Павловича и своим собственным. От осмотра минералогической коллекции отказался. Вообще-то везде был порядок, чисто, воспитанники одеты аккуратно, учителя имеют вид благообразный… Чувство раздражения и гнева как-то пропало, и к выходу Николай Павлович направился в ином настроении. Возле той двери он вдруг остановился и, сделав знак свите остаться, вошёл в класс.

– Продолжайте преподавание, батюшка! – приказал император и присел за первую парту, не обращая внимания на побледневшего мальчика, едва не свалившегося с другого конца скамьи. Чем-то заинтересовал его этот попик.

Отец Василий чуть дрогнувшим голосом продолжил рассказ о понятии христианской надежды, следуя филаретовскому катехизису. За дверью недоумевали директор и свита. Никогда ранее при посещении гимназий государь не оставался слушать урок. Государь пробыл в классе более четверти часа и вышел незадолго до звонка. Лицо его оставалось столь же величественно-невозмутимым, но простился он с директором много милостивее, чем здоровался.

Войдя во дворец, Николай Павлович поспешил на половину императрицы.

– Поздравляю, моя дорогая! – объявил он Александре Фёдоровне. – Я нашёл детям законоучителя! Знающ, объясняет понятно, добр. Он мне сразу понравился!

Так сын сельского диакона иерей Василий Бажанов стал учителем царских детей.

Новый обер-прокурор Синода князь Пётр Сергеевич Мещёрский был человеком кротким и благочестивым. При нём в Синоде установился строгий порядок и благочинный дух. Внешняя обстановка не переменилась со времён князя Голицына: то же мрачновато-внушительное убранство присутственной комнаты, те же чиновники – два обер-секретаря, три столоначальника и четверо писцов. Князь Мещёрский сохранял ровные отношения с архиереями – постоянными членами Синода.

Обыкновенно присутственными были три дня в неделю. Очередной секретарь докладывал дела (как правило, по пятьдесят дел) и старался уложиться в три присутственных часа. Вопросы бывали редко, разве что дело касалось кого-нибудь из преосвященных. Секретарь же предлагал решение, кое и утверждалось собранием, если только на нём не присутствовал московский владыка, способный повернуть весь ход заседания.

Формально первое и решающее слово в Синоде принадлежало первоприсутствующему митрополиту петербургскому и новгородскому Серафиму, но известно было, что не меньший вес имело и мнение киевского митрополита Евгения, любителя русских древностей, рьяного борца с расколом и западным духом. С другой стороны, владыка Евгений по старости и немощам редко мог бывать в столице, чаще же бывал московский владыка. Мнение Филарета в Синоде было почти непререкаемым, но все, до ночного сторожа, знали, что владыку Филарета в Синоде лишь терпят ради его великой пользы для дел. Война Фотия и Шишкова против филаретовского катехизиса и толкований на книгу Ветхого Завета, трения из-за запрещённого Библейского общества, недовольство самого государя – всё это любого иного давно бы превратило в отставного архиерея в глухом северном монастыре, но Филарет слишком выходил за рамки обыкновенного архиерея.

Важную роль в Синоде играл и духовник покойного государя отец Павел Криницкий, старик величавой внешности, по характеру самовластный, мстительный, капризный и горячий до бешенства. В холерный год он вдруг стал преследовать придворного протодиакона Борского, который по незнанию и без всякого умысла взял себе в прислуги ту самую горничную, которая прежде жила у зятя императорского духовника. Уж чего опасался отец Павел, отчего горничная была отпущена или сама отказалась от места, синодские чиновники разузнать не смогли. Криницкий потребовал от протодиакона немедленно сменить прислугу. Тот удивился и отказался, за что был лишён места и послан в Ярославль. Николай Павлович имел отличную память на лица, заметил отсутствие приметного протодиакона и распорядился вернуть его в Петербург ко двору. Гордый старик не хотел допустить его служить с собою, и только повеление государя заставило Криницкого переломить своё упрямство.