Текст книги "Век Филарета"

Глава 8
Дерзкие мальчишки

Как-то вечером Дмитрий Писарев, новоиспечённый студент Петербургского университета, направился в гости. Выйдя из дома, где он снимал комнату, Дмитрий поколебался, не взять ли извозчика – путь от Васильевского острова до Лиговки предстоял неблизкий, но вечер выдался тихий, не дождливый, да и само тело просило движения.

Несколько его однокурсников два-три раза в месяц собирались у Николая Трескина на заседания Общества мыслящих людей.

Занавешивали окна шторами, пили чай с вкусными сдобными булочками – и говорили, говорили, говорили, жадно и без умолку обсуждая стремительный ход нового царствования. Не только молодые, вся Россия переживала возбуждённое состояние ледохода, когда пошатнулись все видимые устои. Аристократы, сидельцы в лавках, жандармские офицеры, извозчики, дамы высшего света, провинциальные купцы и дворяне, студенты и мещане метались будто в пьяном или любовном угаре, громко обсуждали всё, всё подвергали сомнению, и слова шли с языка самые либеральные. Дмитрий поначалу робел от небывалой прямоты и резкости разговоров, но потом привык.

Часто возникали споры по предметам самым разнообразным: можно ли говорить лакею «вы», как развиваются события несчастной крымской войны[51]51
  Крымская война 1853–1856 – первоначально русско-турецкая за господство на Ближнем Востоке. С февраля 1854 г. Турция выступала в союзе с Францией, Великобританией, Сардинским королевством (1856). С обеих сторон носила несправедливый характер. Она показала военную и экономическую отсталость царской России, что и обусловило её поражение, подорвало международный и внутренний престиж, ускорило падение крепостного права в России.


[Закрыть], доступно ли женщинам высшее образование… Впрочем, несмотря на ожесточённость споров, юноши никогда не выходили за рамки верности царю и отечеству, тем более что молодой государь в марте провозгласил в московском Кремле своё намерение освободить крестьян! Что же до известных тем, то в их обществе был принят тон самый целомудренный.

То-то и нравилось Дмитрию, что кружок сложился из людей не только мыслящих, но и чистых сердцем, всецело преданных не столько учёбе, сколько поиску ответа на главный вопрос: как жить свято? Трескин, Писарев, Скабичевский и другие рассуждали о долге истинного христианина, о нравственном самосовершенствовании. Писарева порицали за игру в карты и на бильярде. Здесь осуждалось курение табака, танцы, обыденные разговоры. Требовали от других и от себя, чтобы всякое произносимое слово имело бы высшую цель и значение. Юноши всем сердцем рвались к Истине, не сознавая, что на этом пути можно и надорваться.

Их алькораном стали «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя. Их главной задачей стало всяческое угашение влечения к другому полу. Некоторые из вновь приходящих задавались вопросом: не переведутся ли тогда люди на земле? Но для них ответ был ясен: пусть лучше человечество вымрет, чем продолжать жизнь во грехе. Сомневающихся утешали быстрым развитием науки, которая додумается до иного способа производства людей, помимо плотского греха. Писарев каялся в грешной любви к своей кузине Кореневой, друзья убеждали его побороть страсть.

Особенно тешило самолюбие Дмитрия сознание того, насколько они, ещё молодые люди, продвинулись дальше в своём понимании истин жизни, чем признанные духовные пастыри в православных церквах, насколько их Бог был ближе к каждому из желающих утешения, жил в сердце каждого, а вовсе не в громадных и сумрачных Казанском или Исаакиевском соборах. Одной из тем их бесед служило намерение основать некую философскую систему, которая бы ясно показала божественность христианства и положила конец неверию. Именно благочестивые разговоры и взаимная нравственная поддержка сплачивали молодых людей, которым в восемнадцать – двадцать лет в одиночку трудненько было бороться с соблазнами мира и плоти.

Писарев был обыкновенным барчуком: добрым, эгоистичным, капризным, самоуверенным, не знавшим жизни, с чистой душой, не затронутой ни житейской грязью, ни положительным идеалом. Религиозности в нём, как и в его товарищах, было много – православия мало.

Как-то на одном из их собраний вёлся спор о бессмертии души, и Писарева поразила мимоходом брошенная мысль: насколько мужественнее признать конечность человеческого существования, не обольщаясь надеждами на мир иной и прилагая усилия для усовершенствования сего мира. И надобно бороться, непременно бороться против всех проявлений тирании и деспотизма!.. А тираны и деспоты потому-то и поддерживают всячески идею Бога, что она помогает им сохранить власть!..

Как это случается – полное внутреннее перерождение человека, полная смена ценностей и идеалов? Лень и гордыня помогают в этом.

Вера и церковь лежали в основе всей жизни Писарева. И вдруг открылось, что вера – всего-то сказка для простачков, Церковь – инструмент деспотии и тирании. Можно наконец не спешить по праздникам рано утром в храм, бросить глупые посты, вредные для здоровья, отказаться от говения и исповеди, ибо как может один человек отпускать грехи другого, во всём равного ему? Всё оказалось так просто: есть в жизни полезное для блага людей и бесполезное. Следует отказаться от бесполезного – всего, что не может согреть, накормить, напоить и одеть человека, вроде понятий родины, веры, семьи, искусства, литературы. Следует помогать формированию новых людей, обладающих свободной волею и на основе новейших научных открытий устраивающих жизнь человечества. Писарев вдруг открыл в себе и сильную волю, и готовность поработать на благо человечества.

Все мы появляемся на свет Божий вроде бы чистыми созданиями, однако первородный грех лишь таится до поры до времени в глубине человеческой натуры. И уж как поведёт себя человек при выходе греховного наружу, при столкновении со алом мира сего – зависит от него самого. Грех есть дело свободное: борись и не падёшь. Поддаётся греху только тот, кто не хочет бороться. А почему? Потому что не хочет.

Спустя всего месяц, переболев горячкою, Дмитрий Писарев стал иным человеком. Прежде всего, назло университетскому начальству он отпустил усы. Во-вторых, перестал ходить на лекции. В-третьих, окончательно убедился в несуществовании тех призраков, о которых нам повествуют якобы священные книги. Евангелие он отдал квартирной хозяйке, а себе купил все труды Фейербаха, какие только смог найти в книжных лавках.

Новых убеждений Писарев не скрывал и потому прежний кружок, конечно, оставил, посмеявшись над уговорами смириться и уповать на милосердие Божие. Он будто прозрел, увидел смешную ограниченность и умственную тупость Трескина и других, понял глупость людей, покоряющихся власти царя, полиции, университетского инспектора, священников, родителей, когда всё это ничтожно… Большинство людей – ничтожества, из страха принимающие навязанные другими правила… Стыд за бедность семьи, отчаяние в борьбе с желанием любви повели самолюбивого Дмитрия не к смирению, а к страху и отчаянию.

Один! Он остался один в этом страшном городе! Ни в чём опоры нет. Детские игры кончились, а ему не хотелось покидать милый детский мирок с уютными разговорами, ласковым вниманием родителей, ленивой уверенностью, что и дальше всё будет так же мирно… Судьба порывом холодного ветра развеяла теплоту его мирка, и слабовольный Дмитрий, подобно многим слабым людям, с ожесточённой жестокостью обвинял всех в своих бедах, но прежде других – Бога. Огонь веры пылал в нём так же ярко, как и ранее, но освещал совсем иные идеалы.

Писарев быстро нашёл новых друзей, вполне с ним согласных. Впрочем, может быть, как раз его нашли. Своё страстное безверие он утверждал на признании европейской цивилизацией человека как высшей ценности и на отрицании «восточного воображения», породившего устаревшую ныне Православную Церковь. Ему аплодировали, им восхищались. Новые друзья подсунули необходимые для его развития книги на русском и большей частью французском языке. Читая дни и ночи напролёт, Дмитрий с радостью обнаружил там свои догадки, развёрнутые в логическую цепочку. Оказалось, передовые люди давным-давно пришли ровно к таким же убеждениям. Писарев в новых компаниях стал говорить много и обо всём. Ему посоветовали писать, благо возникла масса журналов. Идея блестящая: можно открыто высказать свои взгляды, протащить передовые теории, а заодно и заработать. Первый свой гонорар он потратил на починку сапог и покупку провизии.

Дмитрий никому не говорил, что однажды не выдержал гнетущей тяжести на сердце, как-то вечером зашёл в храм и бросился в ноги священнику, умоляя выслушать его. А тот, давясь отрыжкой после сытного обеда, с заученной важностью утешал какой-то надеждою на будущее… Писареву захотелось плюнуть почтенному иерею в лицо, но сдержался, ушёл молча, без благословения.

В том же году двадцатилетний Николай Добролюбов получил немалую известность в петербургских студенческих кругах как смелый оратор и талантливый стихотворец. У себя в педагогическом институте он организовал подпольный кружок, в котором рассказывал о замечательном учении Роберта Оуэна. Большую часть студенчества составляли вчерашние семинаристы, ибо дворянство пренебрегало непрестижным институтом. Полузнайки в богословии и философии, они жаждали простой и выгодной им истины, в которую готовы были со всем пылом уверовать, ибо самые личности их складывались с потребностью веры. То, что они узнавали, вполне отвечало их чаяниям.

«Нынешнее устройство общества бессмысленно и несправедливо», – утверждал Оуэн. Тут и возражать никто не брался. Мальчики помнили убожество нищих крестьянских изб, от которых немногим отличались избы сельских священников; большинство знало по себе и близким жестокость сельских священников; большинство знало по себе и близким жестокость помещиков и корыстолюбие чиновников; всякий что-нибудь да слышал о роскошном образе жизни аристократии, всякий видел на улицах и проспектах Петербурга холёных франтов-бездельников и жеманных барышень, которым и в голову не приходит учиться или трудиться, которые унижают лакеев, платят по пять рублей за бутылку шампанского, а на эти деньги можно экономно прожить две недели!..

«Духовенство всего мира и его тёмное царство сделали невозможным создание хорошего общества, – объяснял благородный, мудрый старик с белыми бакенбардами и в колпаке (портреты Оуэна заменили у них иконы). – Духовенство насаждало таинственность, лживость и всякого рода нелепости, утверждая, что зло будет существовать вечно, ибо человек греховен по своей природе». Мальчики не чувствовали себя греховными, и их радовало утверждение Оуэна, что бояться смерти не надо, что после своего распада они переживут бесконечный ряд обновлений в виде «усовершенствованного существования». Их сердца были чисты, и потому так приятно было узнать, что главной задачей всякого передового человека является создание «хорошего общества» для приращения милосердия, доброты, любви, правдивости, но прежде всего и более всего – знания.

Правда, иные мнения Оуэна вызывали у мальчиков недоумение. Коли очевидно, что нынешнее запутанное, сложное и неразумное общество плохо, – надо его рушить, а старик почему-то уговаривает совершать переход к новому, простому и разумному состоянию постепенно, мирным путём. Спорили, спорили, наконец Добролюбов заявил, что плавное движение предлагается для развитой Англии, а к отсталой России не относится.

Не сразу принималась и суть оуэновского учения об отмене частной собственности и организации жизни общества вплоть до любого индивида на научных началах. Иные хихикали, слыша о детальном планировании в будущей коммуне кухни, столовой, спальни, прачечной, конюшни и пивоваренного завода, иные пугались разрешения родителям видеть детей лишь в определённые часы, иным жалко было отцовского дома, сада и огорода, лошадей и коров. Со временем мальчики пообвыкли к новым идеям, и большинство стало завзятыми оуэнистами. Подкупали простота учения и сознание своей избранности, ибо только они решились отказаться от ветхого уклада жизни и досконально постигли новое знание.

В институте ходила по рукам рукописная газета «Слухи» с дерзкими стишками. Высмеивались ректор, инспектор, преподаватели и даже покойный император. Начальство и хотело бы пресечь зло, но оказалось бессильным перед насмешками и полным нигилизмом дружно державшихся студентов. Попечителю учебного округа и министру просвещения доложили, что не стоит придавать большого внимания мальчишеским дерзостям, все мы были молоды и пылки, а со временем охладели и остепенились… Начальство было занято важными делами и потому удовольствовалось объяснениями. Между тем в том же году Добролюбов познакомился с одним из вождей прогрессистов Николаем Гавриловичем Чернышевским, открывшим ему двери в столичные журналы. Но занимали передовых людей не журнальные статьи – они всерьёз думали о коренном и насильственном перевороте в России.

Глава 9 коронация

В мае 1856 года, после прекращения войны и заключения в Париже мирного договора[52]52
  В мае 1856 года, после прекращения войны и заключения в Париже мирного договора… – Парижский мирный договор 1856 г., завершивший Крымскую войну 1853–1856 гг., был подписан 18(30) марта. См. также коммент. № 46.


[Закрыть], в Москве начались приготовления к коронации. Старая столица вновь должна была утвердить должным образом на престоле главу династии Романовых. Главой специальной комиссии был утверждён министр двора граф Владимир Фёдорович Адлерберг, а верховным маршалом – князь Сергей Михайлович Голицын. Граф оставался на берегах Невы, и потому князю пришлось принять на себя немалую часть забот.

По совету владыки Филарета Голицын сразу оставил за собою выработку церемониала, благо под рукой были книги о коронации Екатерины Алексеевны и Павла Петровича, Николая Павловича и Александра Павловича, все же вопросы практические князь переадресовывал генерал-губернатору. Впрочем, Закревский мало с этим считался и по нескольку раз за неделю навещал старого князя, прося советов и мнений относительно всевозможных деталей.

Всё лето съезжалось в Москву дворянство. Петербургские аристократы через комиссионеров нанимали квартиры в частных домах и этажи в гостиницах. Родовитое и мелкопоместное дворянство поселялось у родственников, снимало номера в трактирах. Съезд оказался небывалый, и цены подскочили. За наем кареты просили уже не четыре рубля, а двадцать, за месячный наем квартиры требовали плату, равную годовой. Однако дворянство ещё не обедняло. Ворча и негодуя, оно платило. В модных лавках на Кузнецком мосту провинциалы раскупили для жён и дочерей все старые запасы парижских шляпок, корсажей, лент, платьев, зонтиков, перчаток и башмаков.

В Москве на Ходынке разместилась гвардейская пехота, а кавалерию поставили на окраинах города. По распоряжению командующего гвардейским корпусом двадцатипятилетнего великого князя Николая Николаевича на Ходынском поле была построена огромная ротонда, в которой под музыку духовых, оркестров давались танцевальные вечера.

Ах, что это были за вечера!.. Блестящие гусары, рослые кавалергарды, высокомерные преображенцы, ироничные семёновцы – все они вдруг открыли для себя целый континент, населённый прелестными провинциальными барышнями (впрочем, кое-кого больше привлекали дамы). Завязывались романы, заключались скоропалительные помолвки, случались измены, словом, среди дворянской молодёжи страсти кипели нешуточные, и материнские сердца трепетали.

Сердца отцов бились ровнее. В гостиных и курительных комнатах дворянских особняков и Английского клуба шло нескончаемое обсуждение разнообразнейших вопросов, из которых наиважнейшим оставался крестьянский.

– Уверяю вас, следует ожидать самого худшего. Пройдёт коронация, а там возьмут и объявят указ: идите, мужички, на все четыре стороны! Они уйдут, а мы останемся с носом.

– Помилуйте, да как же так? Да может ли такое?.. А если я не хочу!

– Вас никто и не спросит. Слышали небось, как при Павле Петровиче было…

– Никто у нас ничего не отнимет! Дворянство есть первая сила и первая опора государя, а государь есть первый дворянин!.. Вот у меня полторы сотни мужиков, так они же меня любят. Я им отец родной! Балуют – накажу, нужду терпят – помогу. Они сами от меня никуда не уйдут.

– Блажен, кто верует…

– Помяните моё слово, мужиков у нас рано или поздно отнимут! Только бы землю сохранить!..

17 августа состоялся торжественный въезд в Москву государя Александра Николаевича. После сигнальных выстрелов из орудий, поставленных в Кремле, загудели-зазвонили колокола всех московских церквей. Шествие двинулось из Петровского дворца. Оно было чрезвычайно длинно, но собравшаяся публика не чувствовала утомления.

Члены дипломатического корпуса ожидали прохождения церемонии за завтраком в доме князя Белосельского-Белозерского на Тверской. Высшее общество Москвы толпилось на трибунах, устроенных по настоянию князя Голицына во дворе Английского клуба. У Триумфальных ворот на пересечении Садовой и Тверской, на Страстной площади, у Воскресенских и Спасских ворот были выстроены галереи в древнерусском стиле, и все они уже с полудня были переполнены взволнованной публикой.

Шествие открывали московский полицмейстер Николай Ильич Огарёв, привлекавший внимание огромностью корпуленции[53]53
  Корпуленция – крупное телосложение, дородность, тучность.


[Закрыть] и большими вислыми усами, и двенадцать высоченных жандармов, за ними следовал конвой его величества, далее – к восторгу публики – кавалькада из представителей азиатских народов России: башкир, черкесов, абхазцев, калмыков, казанских и крымских татар, мегрелов, каракалпаков, дагестанцев, армян, гурийцев, грузин, курдов. Сверкали и блестели оружие, кольчуги и конская сбруя, украшенные золотом и драгоценными камнями. Бритые головы одних, волнистые кудри до плеч у других, высокие бараньи шапки и чалмы, яркие халаты и ослепительно белые черкески вызывали в памяти арабские сказки.

Далее на отборных белых скакунах следовал эскадрон кавалергардов, великанов в белых мундирах, закованных в блестящие позолотой кирасы, со сверкающими орлами на позолоченных шлемах; за ними – не менее великолепный эскадрон конной гвардии на гнедых, красновато-рыжих конях; в пешем строю шли ветераны гренадерской дворцовой роты.

В открытом фаэтоне в шесть лошадей ехали два церемониймейстера с жезлами, обер-церемониймейстер с жезлом, украшенным изумрудом, двадцать пять камер-юнкеров верхом и одиннадцать камергеров верхом. Таково было начало… Неделю шли в Москве высочайшие смотры и парады.

26 августа, в день святых мучеников Адриана и Наталии, в семь утра Кремль уже был полон народа. На помост, сооружённый на Соборной площади, публику пускали по выданным билетам, остальное пространство затопило море нарядно одетого простонародья. Все вздрогнули от залпа пушек, поставленных близ Спасских ворот. Ударил большой Успенский колокол, ему отозвались на звоннице колокола Реут и Медведь, дружным хором загудели колокола Ивана Великого, и пошёл радостный трезвон сорока сороков московских церквей.

Отворились двери Успенского собора. Публика внимательно следила, как застилали красным ковром соборное крыльцо, как тянули красную же ковровую дорожку от собора к Грановитой палате, как через западные двери входили в собор генералы и придворные чины в расшитых золотом мундирах, стройные дамы свиты в розовых и голубых кокошниках, унизанных жемчугом и осыпанных драгоценными камнями, иностранные гости и дипломаты в непривычных глазу мундирах, католическое духовенство в фиолетовых и малиновых сутанах.

Шёпот недоумения пробежал среди публики, когда по ступенькам стали медленно всходить два старика в чёрной монашеской одежде и чёрных клобуках, один маленький и стройный, другой высокий и тучный. Самые зоркие успели заметить на груди стариков драгоценные панагии, и стало ясно – то были митрополиты московский Филарет и санкт-петербургский Никанор, которым нынче предстояло совершить великое таинство.

Они привычно перекрестились и с облегчением вошли в прохладный сумрак собора. Иподиаконы подали белые клобуки, накинули на плечи мантии, передали посохи. И уже не просто монахи, а князья церкви пересекли по ковровой дорожке пространство собора и вошли через царские врата в алтарь. Их встретили члены Святейшего Синода во главе с митрополитами литовским Иосифом Семашко и казанским Григорием Постниковым, лишь недавно возведённым в сей сан.

Несмотря на необыкновенное волнение, владыка Григорий ощутил исходящую от Филарета некоторую подавленность и отнёс её на счёт понятной усталости. Однако дело было не только в телесной немощи владыки. По настоянию молодой императрицы ему было отдано первенство при короновании, что огорчило владыку Никанора и смутило покой Филарета. Он сознавал важность свершавшегося. Сей день означал видимый рубеж не просто двух царствований, но разных эпох в развитии России. Начиналось новое время, обещавшее коренные перемены, благие свершения и. успехи, а с ними вместе и новые опасности.

Тем временем по окончании чтения Часов на ступенях сооружённого трона встали четыре офицера-кавалергарда с обнажёнными палашами в правой руке и касками в левой. Из отворенных дверей собора послышался шум – то народ приветствовал вдовствующую императрицу. Когда Александра Фёдоровна заняла место на троне, духовенство двинулось к южным дверям для встречи августейших особ.

Александр Николаевич и Мария Александровна шли от Красного крыльца в окружении тридцати двух генерал-адъютантов, державших над головами императора и императрицы балдахин из золотой парчи, украшенный страусовыми перьями.

Государь был в генеральском мундире и имел на груди цепь ордена Святого Андрея Первозванного. В свой тридцать восемь лет оставался он высок, строен, величав видом, хотя, по мнению стариков, не хватало отцовской державной суровости. Тут были открытость, приветливость, доброта.

Государыня была одета в белое парчовое платье с горностаевой опушкой, всех без исключения умиляла удивительным сочетанием кротости и достоинства. Шлейф её платья несли шестеро пажей в зелёных кафтанах.

Приложившись к иконам, их величества заняли места на тронах. На поставленный рядом стол, крытый парчою, положены императорские регалии: Большая императорская корона, держава, скипетр, государственная печать и государственный меч. Затих колокольный звон. Тысячами свечей осветился огромный храм. Придворная капелла из ста человек запела псалом: «Милость и суд воспою Тебе, Господи!»

И настало главное мгновение. Александр Николаевич одновременно и потерял ощущение реальности, и твёрдо помнил, что долженствовало ему делать. Никогда в жизни он не переживал настолько очевидного чувства воскрыления духа, никогда ранее, даже со строгим покойным батюшкой, он не сознавал лично своей ответственности за страну и народ – перед Богом.

По ступеням трона поднялся митрополит Филарет. Строго и почтительно он пригласил государя прочитать Символ Православной Веры. Царь встал.

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя… – разнёсся его твёрдый и громкий голос в оглушительной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием горящих свечей.

После прочтения Евангелия московский и казанский митрополиты возложили на плечи императора порфиру. Он преклонил колена, и Филарет благословил его:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Князь Шаховской передал митрополиту Большую корону. «Не уронил бы!» – вдруг мелькнуло опасение у Александра Николаевича, но Филарет твёрдо принял корону и передал императору.

Александр возложил на себя корону. Взял в руки скипетр и державу. Не было и не будет в его жизни более величественного мгновения. Отныне он прочно встал в длинный ряд московских великих князей, царей и императоров, короновавшихся в этом же соборе. Ему предстоит великое царствование, и уж он не уронит корону!..

После Божественной литургии у царских врат состоялось миропомазание. Филарет не допускал мыслью отвлечься, но невольно вспомнилось, как полвека назад Дедушка Александр показывал ему яшмовый сосуд с финифтяной змейкой на крышке, символом вечности… Он ввёл государя в алтарь, где причастил по иерейскому чину.

И вновь хор запел:

– Многая лета, многая лета…