Текст книги "Век Филарета"

Глава 7
Оттепель

19 февраля 1855 года российский престол перешёл к Александру II. Верность заветам покойного отца не мешала новому государю задумываться о причинах поражения России и способах исправления сего прискорбного положения. Он ещё покорно слушал николаевских вельмож Алексея Фёдоровича Орлова и Александра Ивановича Чернышева, но со вниманием прочитывал и иные мнения, в рукописных листках ходившие по рукам в обеих столицах. «Сверху – блеск, снизу – гниль» – фраза из одной бумаги засела у него в памяти и не давала покоя. При батюшке за такие мысли полагалась Сибирь, но молодой император считал гласность полезным средством к обновлению и перестройке государства.

Первым своим делом Александр-Николаевич полагал завершение войны. Начальное заносчивое стремление во что бы то ни стало одолеть противника вскоре сменилось у него горестным пониманием, что страна отчаянно нуждается в мире.

Гора забот свалилась на него. Он поражался, как мог покойный батюшка нести это бремя изо дня в день более четверти века без всякого отдыха. Дела оказывались крайне разнообразны, но все требовали его личного внимания и решения: неблагополучие с финансами, открытое недовольство сочинением крепостного строя, утверждение новой формы в армии, трудности с вывозом русской пшеницы, смена непригодных и замена выбывших из строя командиров в действующей армии, возросшая активность раскольников, инициатива дворянства ряда губерний и некоторых откупщиков по формированию новых полков и ещё тысяча неотложных проблем. Император принимал многих посетителей, желая выработать единый взгляд на будущее России, но мнения никак не сходились.

В круговороте дел он не придал большого значения донесению московского генерал-губернатора о том, что в день принесения присяги в Кремле упал большой колокол, называемый Реут. Жаль было погибших, но мало ли происходит несчастных случаев, такова жизнь. Что до мистической стороны происшедшего, то Александр Николаевич не позволял себе задумываться над этим, как с усмешкою относился к десятилетней давности предсказанию венской гадалки о стоящих на его пути шести покушениях. Надо было работать! Надо было жить!

За годы николаевского царствования первопрестольная мало изменилась. Дворянские особняки с колоннами составляли небольшие островки в пределах Бульварного кольца, но и в центре, а уж тем более на окраинах на каждом шагу встречались деревянные, часто неоштукатуренные дома и домики, большею частью с мезонинами, огороженные не всегда прямо державшимися заборами. Иные улицы за лето зарастали травой, а многочисленные сады и палисадники утверждали петербуржцев в мысли, что Москва – большая деревня.

Весной луж, грязи и навозу на улицах было столько, что иной раз нанимали извозчика только для переправы на другую сторону улицы или площади. Вечерами улицы едва освещались тускло горевшими фонарями, заправляемыми гарным маслом, которое фонарщики не без выгоды для себя экономили. На площадях и перекрёстках по-прежнему выстаивали часы грязные и грубые будочники с алебардами, служившие пугалом как для людей злых, так и для добрых.

Московское население покорно и безропотно подчинялось всем распоряжениям власти. Никто не дерзал курить на улицах. По выходным и по праздникам семьями отправлялись в свой приходской храм. Посты строго соблюдались. Московская аристократия интересовалась европейской политикой и тихонько порицала министров. Мелкопоместное дворянство покучивало, играло в картишки, иные вдруг безрассудно отдавались сердечным порывам. Чиновничество тянуло привычную лямку, ни на миг не забывая о своей выгоде. Купечество богатело и ворчало на неразбериху судов, на корыстолюбие власти, на стеснительные условия крепостничества. Студенты не решались отпустить длинные волосы или усы. Многоликое мещанство перебивалось как могло, растило деток и мечтало вывести их в люди.

Религиозность оставалась важной чертой московской жизни, но преобладала внешняя сторона, безотчётное исполнение привычных обрядов и внимание трудным для слуха церковно-славянским текстам. У немногих счастливцев было дома Евангелие на русском языке, распространяемое по Москве Обществом попечительства о тюрьмах. Впрочем, для всех москвичей благотворительность оставалась делом понятным и привычным. Благодаря ей выживали сотни нищих и калек, возникали приюты и богадельни, школы и больницы.

В Армянском переулке Дмитрий Петрович Горихвостов основал вдовий дом. Московская молва передавала, что он как-то спросил митрополита Филарета: «Учитель благий, что сотворю, да живот вечный наследую?» «Нищих и бескровных введи в дом твой, к сердцу твоему прими слёзы вдов беззащитных и сирот безродных», – ответил святитель. И дворянин не из богатых отдал свой громадный особняк и положил специальный капитал на приют для вдов лиц духовного звания. Позднее от горихвостовского заведения отделилось основанное московским митрополитом духовное учебное заведение для девочек, прозванное в народе «филаретовским».

Правда, родные Горихвостова были разъярены его решением и на похоронах благодетеля вдов и сирот не появились. За гробом шли митрополит Филарет, иерей с диаконом, чиновник от ведомства императрицы Марии да кучка старушек и девочек в тёмных платьях.

Столь же неизменной, как и благотворительность, оставалась вера москвичей в блаженных и юродивых. Самым известным и почитаемым среди них давно стал Иван Яковлевич Корейша, живший в просторной и чистой комнате Преображенской больницы. В углу возле печки он очертил мелком пространство в два квадратных аршина и не переступал сей границы. Немало посетителей предлагало ему деньги – он брал и туг же раздавал кому попало. Приносили ему еду – он сваливал в миску сразу кашу, щи, лимон, ананас, сёмгу и только тогда ел. Кто дивился, кто смеялся сумасшедшему, а кто и задумывался.

Был Иван Яковлевич сыном смоленского священника, после семинарии служил учителем в духовном училище, был любим учениками и уважаем начальством, но что-то влекло его на духовный подвиг. Он избрал самый тяжкий вид его – юродство. Бросил службу и поселился в хибарке на окраине Смоленска. Молился целыми днями. Ходил в рванье, ел что Подадут. Вдруг пошёл слух о прозорливости Корейши, и люди потянулись к нему за советами. Как-то вечером пришла с оглядкой небогатая дворянка и рассказала, что приезжий сановник из столицы сделал предложение её дочери и хочет увезти её в Петербург. «Не отпускай дочь! – сказал юродивый. – Он ведь женат. И трое детей». Получив отказ, сластолюбивый сановник затаил злобу на Корейшу и не поленился отомстить. Юродивый был объявлен «буйным и злобным умалишённым», перевезён в Москву «для лечения», а в больнице прикован цепями к стене.

Так провёл он три года. Новый главный врач снял цепи и хорошо устроил его, а по Москве пошла молва о диковинном юродивом. Он сам утеснял себя: никогда не садился, только стоял, а по ночам лежал на голом полу. Сам удручал себя: целыми днями толок в мелкий порошок камни, бутылки и кости, истолчённое выбрасывал, и ему приносили новое. Подглядели, что, когда бывал один, читал молитвы, а при людях бормотал что-то неясное и дикое.

Вскоре узнали о его необыкновенной прозорливости, и вся Москва стала ездить в сумасшедший дом за советами. В день до шестидесяти посетителей всякого уровня появлялось в Преображенской больнице. Бросив в стоявшую у порога кружку двугривенный (деньги шли на нужды больницы), входили в комнату и видели стоящего у печки невысокого старого человека в поношенном больничном халате, с одутловатым, невыразительным лицом и спутанной бородкой. Изложив дело, внимательно вслушивались в бормотание Ивана Яковлевича… Так женились, заключали торговые сделки, находили утерянное и обретали нечаянную радость.

Как-то пришёл диакон со скорбью, что беден, не может содержать семью и не знает, как жить дальше. Иван Яковлевич взял с пола лист серой обёрточной бумаги и карандашом написал от своего имени просьбу митрополиту Филарету. Просьба начиналась словами: «Луч великого света!..» – а кончалась подписью: «Студент хладных вод Иоанн Яковлев». По этой просьбе диакон был тут же переведён в богатый приход села Черкизова близ Преображенской богадельни. Святитель понимал, какой крест взвалил на себя смиренный Иван Яковлевич, видевший себя ещё несовершенным в хладном житейском море.

На Тверской, в генерал-губернаторском доме, правил и володел граф Закревский. Многие москвичи со вздохом вспоминали его предшественников – благородного вельможу князя Голицына и деликатнейшего князя Щербатова. Не такой оказался граф Арсений Андреевич. Чистый идеалист в ранней юности, отчаянно храбрый рыцарь в молодости, он во второй половине своей жизни растерял идеалы, подутратил чистоту и благородство и как-то незаметно превратился в ограниченного и ловкого на руку служаку, верного одному государю Николаю Павловичу. Главный свой долг московский генерал-губернатор видел в неукоснительном следовании заветам прошедшего царствования.

Любая новизна и перемена виделась Закревскому угрозою. Он ограничивал строительство в городе новых фабрик, вершил свой суд над купцами и мещанами, безжалостно ссылал в солдаты осмелевших раскольников и не снимал полицейского надзора за московскими славянофилами, предводитель которых богатый и родовитый барин Алексей Хомяков вызывающе не брил бороду и носил зимою мужицкие тулуп и мурмолку. Стоит ли говорить, что и попытки выражения славянофилами своих взглядов в журналах неукоснительно пресекались.

Подобное направление вызывало одобрение Николая Павловича, и осмелевший Закревский потерял чувство меры, увидел себя неким московским царьком. Пришедшие весною 1855 года из Петербурга новости он встретил со смешанными чувствами. Что отставили ненавистного всем Клейнмихеля[47]47
  Что оставили ненавистного всем Клейнмихеля – прекрасно, что намереваются отправить туда же Василия Долгорукова – правильно… – Клейнмихель Пётр Андреевич (1793–1869) – граф, русский государственный деятель. В 1842–1855 гг. главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, руководил постройкой железной дороги Петербург – Москва; уволен за злоупотребления по службе.


[Закрыть] – прекрасно, что намереваются отправить туда же Василия Долгорукова[48]48
  Долгоруков Василий Андреевич (1804–1868) – князь, русский государственный деятель. С 1853 г. был военным министром, в 1856–1866 гг. – шефом жандармов и главным начальником III Отделения.


[Закрыть] – правильно, давно пора, а зачем государь дозволил чиновникам ношение бород – непонятно. Разрешение курить на улице Закревский объяснял тем, что новый государь сам был страстным курильщиком, но как можно было позволить свободный ввоз иностранных журналов и книг? Граф иностранных книг не читал (да и французский язык его вызывал улыбки московских аристократов), но был убеждён в их революционном и безбожном духе. В общем, московский генерал-губернатор являл собою сдержанную оппозицию новому царствованию, начало которого кто-то назвал «оттепелью».

Менее твёрдости Закревский являл в личной жизни. Жена его, графиня Аграфена Фёдоровна, уже не была тою «Клеопатрою Невы», которую воспевали Баратынский и Пушкин[49]49
  Жена его, графиня Аграфена Фёдоровна, уже не была тою «Клеопатрою Невы», которую воспевали Баратынский и Пушкин… – Закревская Аграфена Фёдоровна (урожд. графиня Толстая; 1799–1879), с 1818 г. жена А. А. Закревского, предмет увлечения Е. А. Баратынского, П. А. Вяземского, А. С. Пушкина. О влюблённости Пушкина в Закревскую существует запись в дневнике А. А. Олениной. Вяземский писал А. И. Тургеневу, что Пушкин «целое лето кружился в вихре петербургской жизни» и воспевал Закревскую. Ей посвящены стихотворения Пушкина (1828): «Портрет» («С своей пылающей душою…»), «Наперсник» («Твоих признаний, жалоб нежных…»), «Счастлив, кто избран своенравно…». Имя Аграфена Пушкин включил в свой так называемый «дон-жуанский список» (1829).


[Закрыть], однако сохранила очарование красавицы, к чему добавились совсем иные качества – жадность и скупость. Ловкие фабриканты и откупщики, поставщики дров, сена, пеньки, зерна и любой иной продукции знали ход к графине, чьё слово значило в генерал-губернаторской канцелярии не меньше, чем мужнее. Графиня брала ассигнациями, а граф предпочитал округлять свои земельные владения, скупая по «подходящей» цене земли и целые усадьбы в Московской губернии. Снисходительное отношение Николая Павловича ободряло Закревского, но весной 1855 года тонким нюхом царедворца он почувствовал перемену ветра в Зимнем, и это настораживало.

30 августа 1855 года, в день именин нового государя, Закревский устроил, по обыкновению, парадный обед в своём дворце на Тверской. Приглашены были цвет московской аристократии, верхушка чиновничества и духовенства. Все приехали после службы в Чудовом монастыре, и неудивительно, что одной из тем разговоров стала сегодняшняя проповедь митрополита Филарета и он сам.

– Поверите ли, я не узнала владыку – так он постарел за лето. Старец – одно слово! И говорит так тихо, что и в ближнем ряду едва разберёшь, – со сдержанным недовольством говорила хозяйка. Затянутая в корсет, с модной причёской, в веденеповом платье, отделанном аграмантом[50]50
  Аграмант – узорочное плетение из цветных шнурков для обшивки женских уборов, одежды, занавесок и пр.


[Закрыть], и в пелерине из горностая, крытой алым шёлком, блистающая бриллиантами в ушах, на груди и на запястьях, в тёмном углу гостиной она выглядела много моложе своих пятидесяти пяти лет.

– Что ж вы хотите, ваше сиятельство, ему семьдесят с лишком, – почтительно заметил Андрей Николаевич Муравьев. – И то удивительно, что служит ещё и сохраняет остроту разума. И беседа его нынешняя всё так же чудесна, как и ранее.

Вокруг присевшей на диване графини образовался кружок гостей. Видно было, что разговор о проповеди Филарета мало кого интересовал. Аграфена Фёдоровна из учтивости согласно кивнула на слова Муравьёва, но тут же обратилась с вопросом к молоденькому офицеру с адъютантскими аксельбантами. Слегка кашлянув от смущения, он переспросил:

– Петербургские новости?.. Много о новой форме говорят, ваше сиятельство. Государь распорядился ввести новые мундиры. Цвет тёмно-зелёный, двубортные, в гвардии по восемь пуговиц в ряду… – Офицер замялся, но быстро нашёл новую, более подходящую тему: – Ещё говорят, будто скоро в Мариинском театре возобновят «Даму с камелиями» Дюма-фис!..

Ответом ему было странное молчание. Петербуржец был далёк от высшего света и не знал о давнем романе дочери хозяев, графини Лидии (бывшей замужем за сыном министра иностранных дел Нессельроде), с модным французским литератором Александром Дюма-сыном, которого она бросила ради чиновника отцовской канцелярии князя Дмитрия Друцкого-Соколинского, восьмью годами моложе её. В гостиной генерал-губернатора не принято было говорить о чём-либо, связанном с любвеобильным сердцем графини Лидии.

Тут же среди гостей нашёлся находчивый и рассказал о дивном новом занавесе для Большого театра, в котором заканчивался ремонт после пожара.

По правую сторону от отделанного малахитом и бронзою камина под зеркалом в роскошной раме сидел на Диване величавого вида старик со звёздами на фраке устаревшего покроя и голубой муаровой лентой поверх пикейного жилета, а рядом старушка в старомодном чепце и платье цвета лиловой сирени, воротник, рукава платья и края чепца отделаны были кружевным рюшем. Гости любезно кланялись им, но обходили стороной. Муравьев счёл необходимым остановиться.

– Не скажете ли, ваше сиятельство, что за письмо послали вы к покойному государю? Говорят разное…

– Письмо… – Князь Голицын по-стариковски напрягся, припоминая, и с облегчением вспомнил. – Ах, это… Видите ли, дошли до меня верные известия, что в Симферополе много недужных, за коими нет надлежащего ухода. Я выделил несколько от себя и присоединил к сорока тысячам, завещанным сестрой Анастасией на помощь севастопольским героям. Послал к государыне императрице. Многие посылали. Ведь наш владыка собрал по епархии сто десять тысяч рублей… Вдруг узнаю, что наши добрые намерения вовсе не достигают цели. Крадут! Масса средств расхищается казнокрадами. Приходит ко мне одна севастопольская вдова за помощью… Из её рассказа я многое понял. Вот и написал… Не знаю, успел ли его прочитать покойный государь.

Муравьев откланялся, и старики вновь остались вдвоём.

На диване по другую сторону камина разговор шёл в ином тоне.

– Не сомневайтесь, мадам, я верно знаю, что новая цена заграничного паспорта установлена не в пятьсот, а всего-то в пять рублей!

– Какая радость! Решено: беру мужа, и едем на зиму в Париж!

– Мещёрские и Корсаковы через неделю отправляются туда же.

– Похоже, вся Москва в Париж переселится.

– Отчего ж и не поехать? Цены на овёс и пшеницу казна установила хорошие, доходы есть. Посмотрим Европу и себя ей покажем.

– Знаете ли, господа, какое словцо я услыхал вчера в клубе? Только, увольте, автора не назову! Так вот, нынче все говорят об оттепели, а всем известно, что при оттепели первой на поверхность выходит грязь…

На лицах показались сдержанные улыбки. В этом кругу вслух перемен не одобряли, хотя с готовностью воспользовались большею свободою в путешествиях, разговорах и выпискою французских романов. Большинство пугали слухи о готовящемся втайне государем отнятии крепостных крестьян от их владельцев, но такая тема в губернаторском доме была явно неуместна. Здесь помалкивали даже те, кто с интересом читал ходившие по рукам проекты освобождения помещичьих крестьян от крепостной зависимости.

Муравьев подошёл к другому кружку, в котором обсуждались последствия сдачи Севастополя. Приводились подробности, назывались фамилии. Громко говорилось о бездарности Меншикова и Горчакова, о хищениях в тылу. За разговором не заметили, как на пороге показалась фигура митрополита. Он направился было к хозяйке, но вдруг прислушался и повернул в сторону.

– Вы говорите – сдали? Мы оставили Севастополь? – звонким от волнения голосом спросил Филарет.

Замерли гости, затаили дыхание и без того вышколенные лакеи, остановился граф Арсений Андреевич, намеревавшийся приглашать к столу, – такое отчаяние и боль прозвучали в словах митрополита. При общем внимании Закревский подтвердил, что армия отошла на Симферополь.

– Насколько мне известно, – внушительно добавил он, – император намеревается набрать новые полки и изгнать врага из пределов отечества. Храбрость и бодрость духа наших солдат велики по-прежнему.

Митрополит на это ничего не ответил. В праздничной голубой рясе, с лентами и знаками высших орденов, с бриллиантовым сиянием панагии на груди и креста на белом клобуке, этот маленький старик являл собою олицетворение силы и мощи государства более, нежели хозяин и другие гости в генеральских мундирах. Тем большее впечатление производила сила его печали. На мгновение даже те, кто сегодня в храме во время службы размышляли о домашних делах, карточном долге, видах на выгодную аренду и иных делах житейских, просветились горьким сознанием: отечество в беде, – по сравнению с чем меркли и умалялись любые хлопоты и огорчения.

Гости прошли в столовую в приятном переживании подлинно высокого чувства, что, впрочем, не помешало им отдать дань восхищения творениями графских поваров. Большой успех за столом имел рассказ о севастопольском денщике, донёсшем под градом вражеской картечи миску щей своему офицеру и в конце пути сказавшем только: «Слава Богу, не пролил». Владыка, посаженный по правую руку хозяина, ел мало и вскоре уехал, извинившись слабостью.

Приехавший на Троицкое подворье следом за митрополитом Муравьёв застал его лежащим в кабинете на диване.

– Не обеспокою вас, владыко? – спросил на пороге гость.

– Проходите, Андрей Николаевич, – пригласил хозяин. Муравьёва он любил и уважал за верное служение Православной Церкви, хотя подчас и тяготился его лобовой прямолинейностью, ведущей к упрощению и регламентированию всего и вся. Но сегодня и Муравьев был искренне взволнован. – Устал нынче, однако ж вашим обществом не тягощусь. Севастополь пал… Известие не совсем неожиданное, но тем не менее сильно поразило меня.

– Слышал я, ваше высокопреосвященство, что в Москве некая провидица сие давно предсказывала.

– Знаю, а что с того? Главнокомандующий князь Меншиков никак не хотел пустить в Севастополь херсонского владыку Иннокентия с чудотворною иконою, посчитав его «вольномыслящим». Не менее вероятно, что такое мнение имел преосвященный о князе… и с большим основанием. Князь умён, но равнодушен к вере и слишком любил шутить… Эх…

Митрополит позвонил в колокольчик и велел подать чаю.

– Беда вдет на Россию, – тихо заговорил он. – Грядут перемены, и судьбы их сомнительны. Страшусь не новизны, в природе всё должно обновляться, пугает отвержение основ прежней жизни, пренебрежение верою и царскою властию. Люди настолько оторвались от жизни духовной, что уж и не почитают её существующей. Смелеют клеветники и насмешники. Открыто церковь не отвергают, а зовут к ея «улучшению»…

Новый молодой келейник внёс поднос с чашками, чайником и сухарницею. Поставил на столик, поклонился поясным поклоном и вышел.

– Налейте мне, Андрей Николаевич, – попросил митрополит. – Можно покрепче. И себе наливайте… Донеслось до меня, что-де я пастырь одной аристократии московской, а невежественному мужику мои беседы дики и не нужны.

– Да кто это говорит, владыко?! – вскинулся Муравьёв. – Это мнение людей нецерковных!

– Пусть так. Но и во вздорном гласе услышь для себя поучение. Верно то, что не знающий Писания, не приученный к слушанию Божественного Слова может не всё понять в моих проповедях, но да пекусь не только об увеличении стада Христова, но и о сохранении его. Что же до трудности моих слов, то есть пастыри, растолковывающие всё по азам за отсутствием должных познаний у себя или у паствы, – годится ли мне уподобиться им? Кому же, как не архипастырю, печься об углублении богопознания?..

– Стоит ли придавать этим мнениям большое значение? – искренне удивился Муравьёв. – Пусть их говорят.

– А вы знаете, как разрушается земляная плотина? – Филарет поднял глаза на собеседника. – Вначале появляется маленькая щель, течёт себе крохотная струйка воды, и никто-то не обращает на сие внимания. А вода час за часом, день за днём размывает землю и расширяет отверстие. После гладь – откуда дыра? А вся вода уж ушла, осталась лужа с карасём… Так-то, мой милый. Вы извините, за дела приниматься пора. Покойный Святославский уж несколько раз бы сунулся в дверь, а эти молодые робеют.

Спустя неделю после губернаторского обеда владыка принимал в Троицкой лавре императорскую чету. Александр Николаевич отправлялся к войскам в Крым, повинуясь голосу сердца и предсмертному желанию отца. Мария Александровна решила немного проводить мужа и заодно посетить полюбившуюся ей лавру. Взяли сыновей Сашу, Володю, Алёшу. Старший Никса очень хотел поехать, но у него возникли какие-то боли в спине, и доктора посоветовали покой. Любимицу отца, маленькую Мари оставили дома из-за больного животика.

Стояли ласковые дни бабьего лета. В ярко-голубом небе висели прощальные летние тучки. Казалось, теплота и ясность воцарились в мире, однако смутное беспокойство не оставляло иных сердец. В воротах лавры августейших гостей встретили высокопреосвященный и отец наместник. Один – маленький, ссохшийся, – казалось, едва держался на ногах; другой – высокий, рослый, осанистый, – переполнен был энергией. Вместе же они олицетворяли величие и благолепие святой обители.

Дорожки были посыпаны жёлтым песком. Пышно цвели георгины, астры, золотые шары, ноготки, душистый табак. Императрица любила розы, и с удовольствием увидела их перед митрополичьим домом. После молебна владыка вручил государю в дорогу чудотворную икону Явления Божией Матери преподобному Сергию. Слово Филарета было кратко, но проникновенно. После обеда Мария Александровна устроила так, чтобы остаться с владыкой наедине.

Молодая императрица, одинокая, как обыкновенно бывают одиноки люди на вершине власти, почему-то особенно тянулась к московскому митрополиту, маленькому Филарету, как его называли её фрейлины. Её восхищали гениальные проповеди Филарета, в которых она часто находила ответы на свои вопросы и сомнения; её умиляла подвижническая жизнь владыки, о которой много рассказывала мать-настоятельница Мария Тучкова. Она почему-то доверяла ему безоглядно.

– Святый отче, – перебарывая в себе волнение, воскликнула Мария Александровна, – помогите!.. Страхи и ужасные предчувствия мучают меня! Жизнь моя сложилась так сказочно счастливо, что надо бы лишь радоваться каждому дню… а я каждый день ожидаю беды.

Филарет с участием слушал царицу. Её немецкое происхождение сказывалось лишь в небольшом акценте. Слёзы на её глазах удивили его.

– Я знаю, что отчаяние и уныние – большой грех, и отец Василий Бажанов так говорит, но что я могу с собой поделать? – Батистовым платком осушила слёзы и продолжила: – И этот ужасный случай: падение колокола в день присяги… Погибло шесть человек, среди них жена старосты Успенского собора!

– Так и было, – кивнул Филарет.

– Я люблю Россию. Я сразу полюбила её, хотя она так непохожа на Германию. Но… этот ледоход, эта оттепель, – с задержкой выговорила она трудные слова, – они пугают! Весной всё так вдруг меняется… Я во сне видела, как всё-всё рушится в крошки, как льдины на реке. Я верю, что умру весной, и потому боюсь русской весны и… ненавижу ледоход, оттепель… Вы понимаете?

– Понимаю, государыня, – ответил митрополит.

По его серьёзному тону, по сосредоточенности в удивительно глубоких и живых глазах она поверила ему.

– Не буду лукавить перед вами, – тихо заговорил Филарет. – Мы любим приятные слова, но жизнь дана нам не для приятностей и удовольствий. Я тоже размышлял над падением колокола. Полагаю, мог бы ещё висеть на той самой гнилой балке, однако же Реут, отлитый по приказу Иоанна Грозного, рухнул – и в том дан для нас знак. Разумею его таким образом: начало царствования будет хорошим, а конец скорбным… Вы, государыня, боитесь печали, и сие так понятно в ваши цветущие годы. Но придётся пострадать… Вы одиноки, но верю, у вас достанет силы перенести скорби, приносимые врагами и… близкими.

– Что-то с детьми? – затаила дыхание императрица.

– На всё воля Божия! – ответил Филарет. То, что он сказал государыне, не было плодом длительных размышлений, то было особое знание, присутствие коего с волнением ощущал он в себе с недавних пор. – Молитесь. Господь милостив…

Императрица вышла из покоев митрополита в задумчивости, однако при виде мужа и сыновей улыбнулась пленительной улыбкой. Она не хотела никого печалить.