Текст книги "Век Филарета"

Глава 10
Митрополиты и обер-прокурор

По случаю коронации Москва дворянская веселилась на балах и приёмах, в театрах и семейном кругу; Москва купеческая устроила в Манеже богатый обед для севастопольских ветеранов и обсуждала приём купеческой депутации императором; Москва мещанская переживала волнение празднества на Ходынке, где устроено было богатое угощение, поили вином и пивом; Москва церковная следила за редким на её земле событием – работой Святейшего Синода.

Заседания проходили в Чудовом монастыре. Помимо постоянных членов Синода по предложению московского митрополита были приглашены многие архиереи, участвовавшие в коронации. Главным вопросом для обсуждения стала русская Библия.

И ленивые, и недалёкие, и ревностные формалисты, не говоря об архиереях думающих, должны были признать: пора. Мало того что жажда духовная очевидна, время изменилось. Всё больше образованных. Всё больше духовных соблазнов и прельщений. Как воин перед битвою готовит латы и меч, так и Церковь должна обрести своё мощное орудие.

Заручившись согласием большинства Синода, Филарет 10 сентября добился единогласного решения: переводить Священное Писание на русский язык, начав с Нового Завета. Естественно возникло и второе решение: поручить митрополиту московскому составить о сём проект синодского постановления для представления государю.

Приехавший в Москву отец Антоний торжествовал, филаретовский круг москвичей также радовался успеху, однако сам святитель был сдержан. Смущало его одно обстоятельство: митрополит Никанор по болезни не смог подписать составленный проект и 17 сентября скончался, едва вернувшись в Александро-Невскую лавру, а подпись первоприсутствующего в Синоде была важна. Правда, старый друг, владыка Евгений проект заслушал (ибо читал с большим трудом) и подписал как сходный с мнением Синода. Как-то отнесётся к этому новый обер-прокурор, которым (по словам императора) будет граф Александр Петрович Толстой.

14 сентября проект московского митрополита был отослан к невским берегам, но известный Филарету Карасевский вдруг 20 сентября был уволен по болезни. Исполнение обязанностей обер-прокурора перешло к тайному советнику Сербиновичу, который в ожидании нового начальства бумагу прочитал и задумался. Постаревший и порядком полысевший, похоронивший жену и выдавший замуж двух дочерей, Сербинович стал самым сведущим и опытным синодским чиновником, впрочем, ни на волос не изменившим своего отношения к православию.

Вечером того же дня в одной петербургской ресторации в отдельном кабинете он ужинал с добрым знакомым, бывшим, собственно, не столько приятелем, сколько его духовным наставником. Пересказав все новости по своему ведомству, Сербинович поведал и об очередной попытке московского Филарета перевести на русский Библию.

– И что же Синод? – спросил приятель.

Сербинович переждал, пока лакеи уберут тарелки (они говорили по-французски, но кто знает этих лакеев), и со вздохом сказал:

– Поддержал полностью. В том-то и дело, что никто и слова не произнёс против. Трудно возражать старейшему архиерею, который только что короновал императора.

– Понятно, – признал приятель, ибо был сметлив. – Вы говорили, что противником Филарета московского является Филарет киевский. Это так?

– Не совсем, – замялся Сербинович. – Они давние друзья, киевский Филарет – ещё более рьяный схизматик, чем московский. Известны слова покойного императора Николая: «Пока живы Филарет мудрый и Филарет благочестивый, о церковном управлении много беспокоиться нечего». Разделяет их лишь отношение к переводу Писания на русский.

– Вот-вот! – поднял палец приятель. – Это и следует использовать. Надо полностью донести все возражения из Киева до слуха императора. Используйте своё положение!

– Увы, я халиф на час, – печально улыбнулся Сербинович. – Сегодня назначен новый обер-прокурор – граф Толстой.

– Что за человек?

– Знатной фамилии, богат, очень набожен. Он протеже императрицы.

– Так-так… А какие у них отношения с московским Филаретом?

– Кажется, никаких отношений нет вовсе. Они знакомы, и всё.

– Выходит, я знаю больше вас. Граф Александр Толстой относится почтительно к московскому митрополиту, однако не во всём ему сочувствует. Граф крайне уважителен к монашествующим и полагает, что московский Филарет многое делает для показа. Вы подскажите ему, что киевский Филарет – истинный монах, всегда был далёк от высшей власти и истинный ревнитель православия… – Поднятый палец подчеркнул важность сказанного. – Постарайтесь хотя бы придержать положительное решение, а там оно само сойдёт на нет. Постепенно русским схизматикам надоест их непонятная Библия, и они неизбежно станут обращаться к нам, к твердыне римской церкви… Я навещу вас вскоре.

Он протянул Сербиновичу руку, которую тог почтительно поцеловал, чего между приятелями, конечно, быть не могло.

24 сентября в здание Синода вошёл граф Толстой. Он был встречен членами Синода во главе с новым первоприсутствующим митрополитом Григорием Постниковым. После молебна граф произнёс небольшое слово, в котором, к радости и удивлению архиереев, цитировал Писание и отцов церкви. Поблагодарив всех за поздравления, новый обер-прокурор перешёл в свой кабинет, куда позвал для передачи дел Сербиновича.

Не первым, но и не последним, между доносом о недостойном поведении одного провинциального архиерея и вопросами синодальной типографии, было сказано и о проекте Филарета.

– Погодите, погодите, – остановил граф старательного докладчика на перечислении сумм, уплаченных за бумагу для типографии. – Вы сказали о проекте Филарета. Какого Филарета и что за проект?

– Московского высокопреосвященного митрополита Филарета проект о желательности перевода Библии на русское наречие. Осмелюсь заметить, проект не новый, отвергнут был в царствование покойного государя Александра Павловича при высокопреосвященнейшем Серафиме, в царствование покойного государя Николая Павловича при нём же. Отпечатанные русские переводы Нового Завета были изъяты в 1824 году по высочайшему повелению.

– Об этом мне говорил сам владыка Филарет перед моим отъездом, – услышал испуганный Сербинович, – Поясните только, этот Проект высокопреосвященного или Синода?

– Так что, ваше высокопревосходительство… Синод был в Москве в то время, когда проект составлялся, однако подписи стоят одного владыки Филарета и заштатного владыки Евгения Казанцева… Он почти слепой! – со значением добавил Сербинович.

– Насколько я знаю, владыка Евгений не за штатом, а член Синода.

– Виноват, оговорился.

– Ну ладно. Как вы поступаете с бумагами, написанными от имени Синода на высочайшее имя? – спросил граф.

– Тут, ваше высокопревосходительство, путь один: просить мнения старейшего и мудрейшего нашего архиерея, митрополита киевского.

– Да, я о нём слышал только хорошее, – согласился граф. – Так вы отправьте проект Филарета в Киев, а я ещё от себя напишу.

Почти двадцать лет киевской митрополией управлял Филарет Амфитеатров. К старости он оставил богословские занятия, заботы епархиальные возложил на викариев, которым доверял полностью, делами лавры бессменно занимался его наместник Иоанн, хотя последнее слово во всех важных делах оставалось за митрополитом.

В епархии его любили, и трудно определённо сказать за что. По слабости здоровья служил он мало, редко появлялся на торжественных церемониях, но уж коли служил – вся церковь лила слёзы от умиления, уж коли где появлялся (в университете на экзамене, в иконописных мастерских, на Днепре в праздник Богоявления) – все радовались от одного лицезрения почтенного старца, с ангельскою кротостию и добротою раздававшего благословение уличным мальчишкам, чиновникам, духовенству, хмурым хохлам, приехавшим на базар, купцам и скромным мещанам, не пропуская никого. В Киеве его любовно называли «наш милый дидулю».

20 ноября владыке Филарету передали письмо от нового обер-прокурора и приложенный к нему пухлый пакет.

«…Первое депо, которое дошло до меня прежде вступления моего в должность и которое ваше высокопреосвященство изволите усмотреть из приложенной при сем Записки[54]54
  Такое название получил проект московского митрополита.


[Закрыть], есть возобновляемый ныне вопрос о переводе Св. Писания на русское наречие… Изъяснённое в Записке мнение было принято без возражения и другими членами Св. Синода во время пребывания их в Москве…»

Владыка неторопливо прочитал письмо графа, а Записку дал читать келейнику. Тому казалось, что митрополит слушает невнимательно, думает о своём, иногда шевелит тубами, не то с кем-то говоря, не то молясь, но владыка не впервые слушал мнение своего соименника и знал его достаточно.

Прочитав записку, келейник сложил её на конторку и вопросительно глянул на владыку.

– Позови, милый, отца Антония.

Вошёл его племянник, архимандрит Антоний, высокоучёный монах, почитавший митрополита, как отца родного.

Прикрой-ка дверь плотнее… Садись, милый, возьми перо, и напишем с тобою бумагу… Надиктую тебе начерно, а после перебели сам старательнее, бумага в Синод!.. «Ваше сиятельство, во время давнего пребывания вашего в Киеве в беседе со мною угодно было вам предложить мне вопрос: нужно ли и полезно ли перевести Священное Писание на русское наречие. Я так тогда отвечал, так и теперь ответствую, что русское наречие не может передать Священного Писания со всею тою силою и верностию, какими отличается перевод славянский, в котором доступно понятию всё то, что только нужно для назидания верных к вечному их спасению; что русский перевод будет вытеснять славянский язык, и без того недовольно знакомый образованным из наших соотичей, для которых таким образом может сделаться наконец непонятным и самое богослужение церковнославянское, составляющее главное, вернейшее и надёжнейшее средство для всех сынов Российской Православной Церкви к назиданию их в вере и благочестии. По всему этому надобно настоять не в переводе Библии на русский язык, а в прилежном изучении славянского языка во всех наших духовных и светских училищах и в повседневном прилежном чтении на нём Священного Писания…»

21 декабря мнение киевского митрополита Филарета относительно «неполезности и вредности» перевода Библии на русский язык было получено в Петербурге. Несмотря на предрешенносгь вопроса, граф Александр Петрович всё же заколебался.

Киевский владыка предлагал в обход Синода представить своё собственное мнение прямо государю, дабы «державным словом» решительно пресечь замышляемое дело. В видах убеждения государя Филарет советовал затребовать из синодского архива дело о литографированных переводах Писания, производившееся в 1842–1844 годах.

Совет был верен, но щепетильно честную натуру графа коробил предлагавшийся способ действий, слишком смахивающий на интригу.

Граф распорядился отправить письмо к митрополиту Филарету Дроздову с изложением возражений киевского владыки. Однако почему-то письмо забыли подготовить (как не увидеть здесь руки Сербиновича). Толстой отвёз в Зимний дворец Записку о возражении митрополита Филарета Амфитеатрова, добавив от себя государю, что к важнейшему и серьёзнейшему делу перевода следует приступать лишь после предварительного обсуждения дела с церковью греческою.

Но Бог есть вершитель правды и порядка. Над делом перевода явственно простёрлась рука Божия, направив его в подобающее русло.

Александр Николаевич после коронации переживал поистине второе рождение. Будто заново он увидел людей и оценивал их иначе. Пропали леность и апатия, столь свойственные ему в положении наследника, он теперь был полон энергии и деловитости. Почитая незабвенного батюшку, государь постепенно открывал, насколько тот был не прав в отдельных вопросах. Конечно же Церковь – больше, чем просто элемент государственности, следует снять с неё жестокую узду… Вот и с делом перевода – неужто не прав гениальный маленький Филарет? Поставил в Синод графа Толстого с мыслью, что тот далёк от интриг, а похоже, что тёзку обошли синодские ловкачи… Киевский вроде бы и прав, но попробуй он учить своих мальчишек ещё и славянскому языку – зачем?.. Жена так просто влюбилась в московского Филарета, повторяет детям, что он первый молитвенник за них всех…

19 февраля 1857 года к графу Толстому в Синод пришло высочайшее повеление: внести мнение митрополита киевского Филарета на совокупное рассмотрение Святейшего Синода, но предварительно сообщить митрополиту московскому.

Глава 11
Очки

Зима долго собиралась в тот год. Дожди, холод и сырость измучили Филарета, отказавшегося от выездов в город и ходившего по дому в шубе и валенках. Наконец в середине декабря выпал снег, и после каждый день сыпал то реже, то гуще, навёрстывая упущенное. Ударили морозы. Небо прояснилось, и яркое, но холодное солнце частенько проглядывало сквозь бледную пелену облаков. Самочувствие владыки улучшилось, и он смог вернуться к обычному порядку своей жизни.

Слабый утренний свет едва показался в окнах домашней церкви на Троицком подворье, как литургия уж закончилась. Иерей и диакон вошли в кабинет владыки за благословением и откланялись. Эконом заглянул за дозволением купить к Рождеству побольше ёлочек и украсить ими двор перед храмом.

– Для чего ж новая трата?

– Для услаждения взоров, ваше высокопреосвященство, – с почтительною улыбкою ответил эконом. – Да и какая там трата!..

Эконом зашёл за явно пустяшным делом, чтобы самолично убедиться в добром здравии владыки, и Филарет понял это. Он знал, что строг, и старался быть строгим, потому с удивлением замечал проявления любви от близких, которым и доставалось от него более всех иных.

– Дозволяю! И больше по пустякам не беспокой, – не удержался владыка от внушения. – Позови, кто там дежурит.

Вошёл молодой послушник Алексей, недавно присланный из лавры. Высокий худой парень с длинными русыми волосами, обрамлявшими по-мальчишески нежное лицо с едва пробивавшимися усами и бородкою, пал в ноги. Филарет лёгким движением перстов благословил.

– Где Никодим?

– Отпущен вами, владыка, – севшим от робости голосом ответил послушник.

– А Парфений?

– Тоже отпущен.

Верно, только вчера отпустил братьев к родичам в село Кунцево до рождественских праздников. И зачем обоих отпустил? Надо что спросить – и некого… Ко всему и секретарь слёг в горячке.

– Вот что, сын мой, надобно: затерялись где-то очки мои. Сыщи их поскорее.

– В серебряной оправе или в черепаховой? – деловито уточнил послушник.

– В черепаховой! А насчёт серебряных – ты пошли, кого найдёшь, к отцу наместнику, я их у него оставил, пусть пришлёт поскорее. Заодно пусть вернут в лавру полотенце, которое я ошибкою с собой прихватил.

Едва позавтракали просфорою и тёплым липовым отваром, как с молитвою на устах Алексей сунулся в дверь столовой.

– Нигде нет, владыка! – шумно переводя дыхание, отрапортовал он.

– Где искал?

– В спальне, в кабинете, в алтаре, в приёмной.

Филарет посмотрел в устремлённые на него с надеждой большие голубые глаза малого. Ждёт, видно, что назову место… Вот оказия! Старею!..

– А хорошо смотрел?

– Хорошо, – честно ответил малый. – Могу ещё раз посмотреть!

– Погоди… Без очков мне как без рук!.. Где я был вчера?

– У его сиятельства князя Сергея Михайловича Голицына…

– Верно. Там мог оставить.

– Оттуда заехали на торжественный акт в университет…

– И там мог оставить. Экзамен долгий был… Пошли-ка в оба места кого-нибудь, пусть спросят.

– Некого, владыка. Эконом с работниками на базар ушли, а дворника я в лавру отправил.

– Тогда сам беги!

– Как же я вас одного оставлю? – вырвалось у послушника. Стоял с заалевшими щеками в полной готовности выполнить любую волю. Мальчик мой милый…

– Да разве я младенец немощный? – нарочито повысил голос митрополит. – Впрочем, погоди… Кучера-то никуда не отправил?

– Нет.

– И то ладно. Скажи ему, что часа через два поедем к князю на Волхонку. А сейчас давай, Алексей, просителей приёме. Есть там народ?

– Немного есть.

– Я иду в приёмную, а ты пускай по одному.

Уж сколько лет тянулся поток богомольцев на Троицкое подворье. Последнее время владыка служил реже, по слабости голоса и проповеди его стали редкими, из-за немощей частенько отменял приём, хотя особо нуждающимся посылал через келейника своё благословение с финифтяною иконкою.

В этот раз первым вошёл рослый, плечистый диакон с шапкою красивых каштановых кудрей. Пал в ноги, а получив благословение, бойко изложил дело: желает получить священническое место, для чего месяц назад представил составленную проповедь.

– Помню! – живо сказал владыка и глянул в глаза преданно уставившегося диакона. – Слово твоё красочно и сильно, а вот дух неверный – чрезмерно обличительный. Пишешь, что вне храма люди почта всё время проводят в занятиях, ведомые развращённою своею волею. Ну что ты написал? Ты же всех обругал!.. Знаешь ли, что это значит. Это значит быть или пьяницей, или картёжником, или развратником. Сознаешь ли ты себя таким? Если сознаешь, то тебя надобно сана лишить… Уста иереев сохраняют разум, а твои уста разума не сохраняют. Ступай.

Оробевший диакон, мигом потерявший всю самоуверенность, вышел на цыпочках. Вошла баба с девицею. Тулупы, видно, оставили в прихожей, обе закутаны в платки, в руках узелки, из-под длинных юбок едва видны серые валенки. Пали в ноги и хотели было на коленях остаться, но владыка приказал сесть на лавку.

– Говори, мать, говори. С дочкою пришла?

– Дочка, святый отец! Единственная!.. Недужная она – немая! Семь годков ей случилось, когда волка увидела. Напужалась бедная и замолчала. С тех пор одними знаками и объясняемся. Уж сколько мы с мужиком слёз пролили… Тринадцатый год горюем. Надо бы замуж ей, а кто такую возьмёт… – Баба сглотнула рыдание. – Мы было по монастырям пошли…

– Помолчи, – приказал Филарет и обратился к покорно сложившей на коленях руки девице с простеньким, милым личиком.

– Как тебя зовут?

– Марья! – с готовностью ответила мать.

– Я не тебя спрашиваю, – строго сказал владыка и посмотрел в добрые глаза девушки, будто распахнутые ему навстречу. – Как тебя зовут?

– М-ма-рь-я… – ответила немая.

Баба замерла с открытым ртом, вдруг закрыла глаза и стала быстро-быстро креститься.

– Становись на колени и повторяй за мною молитву Господню, – так же строго сказал Филарет девице.

В первый раз она повторила туго, во второй – совсем легко.

Владыка протянул бабе финифтяную иконку с образом преподобного Сергия.

– Ступайте. Молитесь преподобному, и всё у вас будет ладно.

Владыка не смог бы объяснить, почему действовал именно так, но он точно знал, как надлежит действовать. Чудо ли это? Бог ведает.

На пороге встала высокая фигура в священническом облачении. Вот негодный мальчишка, подумал Филарет о послушнике, заставил иерея ждать!

Застывший у порога отец Алексей Ключарёв, священник Казанской церкви, что у Калужских ворот, не понял, что высокопреосвященный не узнал его. Бедный иерей помнил выволочку, устроенную митрополитом при первом их свидании на написанную проповедь. Недавний выпускник академии полагал, что после диссертации обычное слово не составит для него труда, а владыка повышенным тоном обрушился на него: «И с таким творением хочешь вещать в Успенском соборе? У меня диаконы лучше пишут. Надо больше рассуждать». Новый вариант слова, которое московские иереи поочерёдно произносили в кафедральном соборе, был написан очень старательно, и всё же автор робел, потому долго не решался идти на глаза к владыке.

– А, это ты, – дальнозорко всмотревшись, узнал Филарет. – Проповедь твою прочитал. Лучше прежнего, написана со старанием и тщанием, учение изложено правильно… но произносить не дозволяю. Длинно. Немецкая проповедь.

– Да ведь я старался, владыко святый! Мне хотелось раскрыть предмет!

– Ты пиши себе дома хоть целую книгу, а тут надо делать, что велят. Бери рукопись.

Огорчённый иерей принял толстый свиток, на который закапали невольные слёзы.

– Ну ты успокойся… – другим тоном сказал митрополит.

Он преподал благословение и, глядя на понурую фигуру молодого священника, медленно идущего к выходу из длинной приёмной комнаты, не выдержал его горя.

– Да ты успокойся!

Фигура замерла на пороге и исчезла за гардинами, закрывавшими дверной проем. В дверь вдруг постучали – видно, дворянин из числа далёких от церкви. Вчера в университете насмотрелся на таких, молчат, а в глазах насмешка, в лучшем случае равнодушие. Правда, видел он и иные глаза…

В распахнувшуюся дверь вошёл среднего роста белокурый молодой человек в потёртом, неказистом тулупчике. Края засаленных панталон далеко не доходили до грубых солдатских сапог. Между тем физиономия вошедшего была вполне дворянской. Он судорожно сжал на груди руки и вдруг упал на колени:

– Помогите, владыко! Меня посетило несчастье: сгорело имение, и я нахожусь в крайней нужде. Как жить – не знаю…

И таких доводилось видеть, кто только не приходил на подворье… Но что-то смущало владыку в просителе. Он, однако, не дал себе рассуждать, а, покоряясь тому самому знанию, молча вышел в спальню, достал из шкатулки триста рублей и вручил их погорельцу.

– Вот вам на восстановление имения. Скажите, чтобы следующий заходил…

Проситель зажал в кулаке ассигнации и выбежал.

В соседней зале он проскочил мимо тощего монашка с постной физиономией и выбежал на улицу. Мороз охладил его возбуждение. Он машинально достал из-за пазухи кучерский треух, посмотрел на него и вдруг громко расхохотался.

– Поверил! – торжествующе крикнул он. На другом углу Самотёки его ждали сани. – Игнашка, домой! Живо!

Невер, посмеявшийся над московским святителем, был обыкновенным московским молодым барином, настроенным прогрессивно и либерально. Такого рода господа на всякий случай допускали существование некой высшей силы, но полагали, что верить в Бога позволительно тёмным мужикам. Мнимый погорелец жил на Малой Басманной с сестрою, которая давно раздражала его уговорами обратиться к церкви и слепым поклонением перед Филаретом. Он не раз с научной и материалистической точки зрения объяснял ей наивность такого рода слепой веры – она не возражала, молча слушала и только крестилась, что особенно раздражало его. Вчера сестра подарила ему специально купленное собрание сочинений московского митрополита. Он пролистал и должен был признать, что с точки зрения красноречия и литературного дара Филарет стоит на большой высоте, хотя стиль его слишком архаичен для современности. Сестра обрадовалась этой похвале и вновь начала петь хвалу мудрости и прозорливости московского святителя.

– Так я тебя поймаю на слове! – засмеялся невер. – Доставлю тебе очевидный пример того, что твой почтенный митрополит не более как доверчивый старичок, которого любой прохвост проведёт за нос.

– Ой, не надо! Что ты задумал? – со страхом спросила сестра.

Он смог смягчить её тревогу, но правды не сказал.

Утром этого дня взял у Игнашки одежду, в которой тот чистил лошадей, и провёл пробу. Прозорливец поверил! Ах, как наивны даже самые честные и умные служители церкви. Написать в какой-нибудь журнал, так вся Россия со смеху помрёт!.. Конечно, в журнал он писать не собирался, а решил на следующее утро уже в приличном виде посетить митрополита, благородно вернуть деньги и сказать старцу вразумительное слово от имени прогрессивно мыслящих молодых. Очень приглянулась ему эта идея – слово от имени нового поколения!

В тот день мысль о наивности митрополита Филарета витала и на берегах Невы. Шло последнее перед Рождеством заседание Святейшего Синода. К этому времени все члены Синода не только смогли ознакомиться с мнением московского митрополита, возражениями киевского, ответом на них московского, но и столковались между собою. Взгляды их со времени коронации не переменились, и поддаваться мягкому давлению обер-прокурора они не желали. Само по себе издание Библии на русском языке виделось безусловным благом для распространения и укрепления христианства. Другое основание дружной поддержки московского Филарета состояло в намерении укрепить самостоятельность Церкви и избавиться от унизительного положения казённого учреждения. Слух о явном благоволении императора к Дроздову укреплял на этом пути даже нерешительных архиереев.

«Почему он не обратился напрямую к государю? – размышлял митрополит Григорий. – Как мог он, прекрасно знающий бюрократические лабиринты, двинуть дело всей жизни таким прямолинейным путём?.. Попроси он государя в Успенском соборе после коронации о чём угодно – и всё было бы решено в минуту! Потом бы прославляли Филарета. Так… но ведь и он это сознавал. Стало быть, не наивность диктовала ему способ действий. Такое великое дело возможно было совершить не путём интриги, но путём общего, всецерковного движения. Слава не нужна Филарету мудрому, ему нужна сильная Церковь».

Однако новый первоприсутствующий никак не мог склонить членов Синода к окончательному одобрению написанного им решения. За три месяца многажды собирались за длинным столом в зале присутствия почтенные архиереи в фиолетовых, коричневых и чёрных рясах, снимали чёрные и белые высокие клобуки, слушали мнения и роняли обдуманные слова. Возражений не было. Сообразив мнения митрополитов московского и киевского с церковными правилами и изданными в разное время постановлениями, церковные иерархи согласились с заключением о важности перевода на русский язык Библии, начиная с книг Нового Завета, но с осторожностию и безо всякой поспешности, а также с мнением о всяческой поддержке церковно-славянского языка как богослужебного. Тем не менее от окончательного решения они уклонялись. Чего опасались архиереи? Помнили, что ветры в Петербурге переменчивы… Сегодня император слушает одного, завтра вдруг да повернётся к другому – а тебе потом отвечать за подпись. Члены Синода откровенно тянули время, не подозревая, что действуют по плану неизвестного им приятеля Сербиновича.

Филарет и не думал, что такой мороз на улице. Настроение после приёма просителей было бодрым, снег за окнами весело искрился, захотелось прокатиться по Москве. Он приказал кучеру отправиться к князю Голицыну дальней дорогой, по набережной, через Варварку, рассчитывая посмотреть, как идёт восстановление палат Романовых, о которых в письме спрашивал государь. Но едва проехали Неглинку, как мороз прохватил крепенько. Ноги онемели. Никодим, тот всегда клал в ноги вторую шубу… Сквозь заиндевевшее стекло показалась Лубянская площадь. Филарет стукнул тростью в оконце.

Кучер остановил лошадей и наклонился. Чуть приоткрыв оконце и сторонясь струи морозного воздуха, владыка приказал шёпотом:

– К Тимофеевой!

– Чиво? – не понял кучер.

– К Клавдии Дмитриевне! – раздражённо крикнул Филарет и захлопнул оконце. Не в гуринский же трактир ехать греться. Опять голос сядет…

Когда шестёрка известных всей Москве лошадей остановилась перед воротами купеческой вдовы Тимофеевой, в доме поднялась радостная суматоха. На стол в столовой стелили нарядную пасхальную скатерть, спешно ставили парадный серебряный самовар, а хозяйка достала из буфета футляр с особенной чашкой, из которой всегда поила высокопреосвященного. Собственно, воспоминание об этой чашке – и горячем чае! – и привело митрополита к Тимофеевой.

Хозяйка встретила почтеннейшего гостя на дворе поясным поклоном и поскорее повела в дом. Топили у вдовы жарко, и Филарет с удовольствием вздохнул полной грудью. В зале выстроились четверо сыновей вдовы, облачённые в тёмно-синие поддёвки, из-под которых виднелись розовые и голубые косоворотки, их жёны, с радостью сменившие кацавейки на нарядные душегреи, отделанные стеклярусом и вышивкой, вальяжные дочери, теребившие бахрому тёмных платков, расписанных цветами, тут же склонили головы тихие племянники и племянницы, в коридорах низко кланялись приказчики, приживалки и ещё какой-то народ.

– Святый отче, какую вы радость мне доставили! – расплылась в улыбке Клавдия Дмитриевна. – Чайку не изволите ли?

– С удовольствием, матушка! Ехал в одно место, да замёрз, – признался митрополит.

В столовой перед иконами в старом резном киоте Филарет прочитал молитвы, и сели за стол. Владыка любил эту семью, где жили просто, трудились честно и верили бесхитростно. Верховодили в купеческой Москве старообрядческие семьи, и тем более он был внимателен к таким купеческим династиям, как Тимофеевы, Бахрушины, Королевы, Носовы.

На стол водрузили парадный самовар, и хозяйка, не снимавшая после смерти мужа чёрного муарового чепца, сама налила митрополиту первую чашку.

– Прошу вас, владыка!.. Варенья или пастилы не угодно ли?.. Сухарики ваши любимые!

– Благодарствую, – Филарет мелко перекрестил чашку и с удовольствием отхлебнул глоток, – Всякий раз, Клавдия Дмитриевна, не могу налюбоваться на эту чашку! Хороша!

Чашка точно была хороша: высокая, изящной формы, с удобной ручкой, тонкого белого фарфора, вызолоченная внутри, а снаружи по снежно-белому фону расписанная яркими цветочными букетами. Чашку Клавдия Дмитриевна давно уж пыталась подарить митрополиту, но он не взял, сказав, что будет приезжать в гости и из неё чай пить. Хозяйка распорядилась на всякий случай выставить на стол обычное в дни поста угощение: красную и чёрную икру, осетрину, сёмгу, поспешно разогретые грибы, но владыка взял лишь сухарик, окунул его в чашку да прихлёбывал крепкий и душистый чаек.

– Что невестка ваша – разродилась?

– Мальчик, мальчик у неё! Как вы иконочку прислали, так оно и совершилось! Уж такой красивый, – не удержалась восторженная бабушка. – Глазки смышлёные, умненькие!

– Чаю, учёным будет, – пошутил митрополит.

– Избави Бог, – всерьёз ответила хозяйка. – У меня племянник учится в пансионе университетском, такие страсти рассказывает. Митя, расскажи владыке!

С дальнего конца стола послышался звонкий мальчишеский голос:

– И ничего страшного, тётушка! Просто один со старшего курса решил насолить инспектору. Купил широкие штаны из красного сатина и надел поверх панталон. Инспектор как увидел – это же нарушение формы! – и побежал за ним. А тот по лестнице вверх, стянул штаны и спускается в форменном платье. Потом ещё несколько раз посветился красными штанами, пока инспектор совсем не запыхался. Инспектор очень вредный, его не любят…

Рассказчик, бывший любимцем хозяйки, вдруг осёкся. Чинное молчание за столом сгустилось. Молодёжь оставила в покое изюм, чернослив и миндаль. Смотрели на гостя. Филарет покрутил головой и сдержанно сказал:

– Шутники… Да ведь начальство следует почитать, как родителей своих, ибо оно о благе нашем печётся. А всё же, Клавдия Дмитриевна, и студенты разные. Вчера вот был в университете на экзамене, так один студент – Чичерин – прекрасно отвечал из богословия. Впору семинаристу из лучших…

С дальнего края стола раздался звонкий голос: