Текст книги "Век Филарета"

Глава 4
Беспокойные сердца

В начале февраля в лавру по высочайшему повелению прибыл директор придворной певческой капеллы генерал-майор Львов. Послушав в Москве митрополичий хор, Алексей Фёдорович Львов отправился к Троице с тою же целью. Голосами певчих он остался вполне доволен, но вознамерился переучить их петь по-своему. Пока говорливый Львов рассказывал об особенностях и красоте новой манеры пения, отец Антоний молчал. Подаренный для лавры автограф «Молитвы о Царе» Василия Андреевича Жуковского, ставшей национальным гимном с музыкою Львова, принял с благодарностию. Однако не лежала душа архимандрита к сладкой красивости новых распевов, и он намеревался не допустить их своей властью наместника… если бы не высочайшее повеление. Отец Антоний обратился за советом к Филарету – как быть? Тот ответствовал в письме, что не следует вырывать корень греческого пения, коли оно хорошо, а лучше петь по-прежнему, как благословил доныне преподобный Сергий.

Со Львовым удалось договориться. Алексей Фёдорович согласился, что грех ломать красоту древнего распева, а отец наместник пообещал в будущем создать хор нового распева.

День отца наместника, начинавшийся затемно и кончавшийся затемно, делился на части церковными службам, которые он посещал неопустительно. К утрени, начинавшейся в три часа, он почти всегда приходил до благовеста. Служение сам совершал очень часто, доколе не открылась у него рана на ноге, так что недоставало сил подолгу стоять, и он, укоряя себя, присаживался. Наместник учредил в лавре новые молитвословия, для которых написал особые стихиры, ввёл в Троицком соборе по воскресеньям молебное пение попеременно Святой Троице и преподобному Сергию; возобновил древний монастырский обычай: на великие праздники пред величанием раздавать свечи всем молящимся в храме; учредил пребывание Троицкого собора открытым до девятого часу вечера. Дабы все желающие могли приложиться к мощам Угодника и отслужить молебен, для чего вместо двух гробовых иеромонахов назначил четырёх, написав для них особые правила. Написал новые правила для уставщика и пономаря Троицкого собора.

К лаврской братии отец Антоний был непреклонно требователен, и братия почитала его не менее владыки Филарета. Знали, что его стараниями было устроено новое соборное облачение из парчи, бархата и глазета в таком количестве, что сорок священников могли выходить в одинаковом виде.

Однако по отношению к мирским отец наместник не был столь строг. Приноравливаясь к немощам богомольцев, он назначал ранее положенного по уставу совершение Часов и прежде освящённой литургии. Иногда в нарочитые праздники чтение кафизм за всенощной заменял чтением акафиста (чего не одобрял святитель Филарет). При нём церковная служба всегда стала начинаться четверть часа спустя после благовеста, хотя в иных московских церквах благовест длился час-полтора, так что народ утомлялся ещё до начала службы.

Он стал полным хозяином лавры, братия подчинялась ему беспрекословно. В давних преданиях остались времена благочестивейшего троицкого игумена Паисия, отказавшегося от игуменства, ибо не смог обратить чернецов на Божий путь, на молитву, пост и воздержание, и бежавшего от их угрозы убить его. Правда, четыре века назад в монашество шло больше бояр и князей… Отец наместник входил во все подробности жизни, так что ни одного гвоздя в лавре нельзя было вбить без его позволения. Неисполнение его приказаний было немыслимо. Но всякий раз при звуке почтового колокольчика замирало сердце отца Антония: «Есть ли письмо от владыки?»

Подчас читал вести огорчительные. «В Москве между прочим говорят, что Троицких монахов видят вне монастыря в 11 часов вечера. Не верю, но сказываю вам для предосторожности. Не худо, чтобы благочинный чаще посещал келии. Теперь посторонние к нам строги, а мы хотим быть к себе снисходительны. По порядку, посторонние должны быть к нам снисходительны, а мы к себе строги…»

На выражаемые отцом Антонием сомнения безотлагательно следовали ответы, в коих угадывались продуманные давно мысли: «Безмолвие, конечно, вещь хорошая. Но думаю, кто призван служить в обществе, не должен уходить от сего без особеннаго указания от Провидения Божия. Дни лукавы. Делателей мало. Во время брани как не удерживать воинов на местах, требующих защищения и охранения? Если будет угодно Богу, поговорим о сём усты ко устам…»

Оба не таили друг от друга своих чувств и сомнений. Нередко перерыв в письмах в три-четыре дня или умолчание о новости, о которой (знал от других наместник) говорила вся Москва, возбуждали в сердце архимандрита опасение: не охладел ли к нему владыка? А отцу Антонию нужны были постоянная любовь и постоянная доверенность святителя, без коих уже и жизни не представлял.

На его жалобу владыка отвечал с простодушным недоумением: «Мне кажется, на вопрос – к кому я имею особую доверенность, всякий знающий мой круг указал бы на вас». Извинясь немощами, слабеющей памятью и мельтешением дел, Филарет и впрямь реже, чем ранее, вспоминал о троицком наместнике потому, что тот давно уже стал неотъемлемой частью его жизни. И ни с кем другим он не бывал так искренне откровенен.

Не обо всём мог писать владыка. Отец Антоний знал, что одна из постоянных его дум была о Николае Павловиче.

Митрополит относился к императору так, как только и мог верный подданный – с любовью и покорностью, однако в глубине сердца терзался при сознании излишних и вредных для дела горячности, доверчивости, жестокости, упрямства и снисходительности государя. Филарет как подданный не вправе был критиковать царя, но в качестве вождя духовного обязан был наставлять и вразумлять… а как было на это решиться?

Частенько размышлял владыка над житием святого мученика митрополита Филиппа[44]44
  Частенько размышлял владыка над житием святого мученика митрополита Филиппа… – Филипп, святой, митрополит московский и всея Руси (в миру Фёдор Степанович Колычев; 1507–1569). Принадлежал к одному из знатных боярских родов. Начинал службу при дворе великого князя. Когда в конце правления великой княгини Елены в 1537 г. некоторые из его родственников приняли участие в попытке князя Андрея Старицкого поднять восстание и некоторые из них были казнены или попали в тюрьму, – ушёл в Соловецкий монастырь, где, не открывая своего звания, поступил в послушники. Был пострижен в монахи под именем Филиппа. 11 лет вёл суровую жизнь простого соловецкого инока, предаваясь физическим трудам и духовным подвигам. В 1548 г. стал игуменом. При нём Соловецкий монастырь сделался богатейшим промышленным, культурным центром Северного Приморья. Слава о настоятеле разнеслась по всей Руси. В 1566 г. при выборе митрополита Филипп был назван как главный кандидат на этот пост, но святой поставил условием своего согласия отмену опричнины. И только после долгого понуждения царя и епископов он согласился не вмешиваться в дворцовые дела и принять избрание. Но митрополит не мог спокойно переносить неистовства опричнины и уже на второй год после своего вступления на митрополичью кафедру счёл своим архипастырским долгом обратиться к царю Ивану Грозному с увещанием остановить кровопролитие и беззакония. Раздражённый царь потребовал, чтобы Филипп молчал. Враги же святителя постарались сильнее разжечь гнев государя. В ноябре 1568 г. был низложен и с насмешками и издевательствами отвезён на простых дровнях в Богоявленский монастырь, откуда переведён в Староникольский и наконец в Тверской Отрочь монастырь, где был задушен Малютой Скуратовым по приказанию Ивана Грозного.


[Закрыть], однажды и навсегда решившегося быть верным высоким словам: «Нельзя служить двум господам». Да, смиренный молитвенник Филипп бесстрашно говорил правду, обличая злодейства царя Ивана Васильевича Грозного, от одного взгляда которого трепетали люди, и всевластный самодержец мог только кричать: «Молчи, отче, молчи!..» Что ж удерживает от следования благому примеру – страх? Нет. Самому себе владыка мог признаться, что готов к унижению и поношению, даже к мучениям, всё перенести достанет сил, но ко благу ли церкви послужит сие?

Ныне не XVI век, а XIX. Царь Иван Васильевич, изнемогая от мук совести, голосом которой стал митрополит Филипп, приказал задушить его, но в образе мученика тот ещё ярче засиял в служении Царю Небесному. Нынче же сошлют втайне в заброшенный монастырь Олонецкой или Тобольской губернии и прикажут забыть тебя. Для спасения своей души земные преткновения – одно благо, да ведь он в ответе за тысячи и миллионы душ иных, вверенных ему Господом! А ну как усилится нестроение в епархии, нынче его голос значим, а что тогда? А вдруг разгорится вновь у графа Протасова страсть к церковным переменам – восстанет Филарет киевский, владыка Григорий, владыка Иосиф Семашко, иные – да ведь его голос стоит многих!.. А как же дело с русской Библией – неужто он хотя бы перед смертью не увидит Слово Божие в доступном для всякого виде?..

Тяжко сносить неявные, но ощутимые упрёки в угодничестве. Трудно смирять страсть к совершению очевидно благих перемен. Горько сознавать, что силы уходят, что можешь и не увидеть того, на что надеешься… но уж таков крест вручил ему Господь. Неси с молитвою, в терпении и молчании.

Общим делом митрополита и архимандрита, а можно сказать – и общей тайной – стал новый скит, устроенный близ лавры. Владыка опасался молвы и не раз повторял отцу Антонию: «О ските чем меньше говорить, тем лучше. Если Бог благословит дело, оно скажет себя само». Филарет на вопросы любопытствующих отвечал, что обеспокоен сбережением древней достопамятной церкви, и в ней, может быть, отец наместник заведёт непрерывное чтение Псалтири. Сам отец наместник отвечал ещё неопределённей.

Тем не менее в апреле 1851 года, отвечая на доносы, дошедшие до обер-прокурорского стола, Филарет направил графу Протасову письмо с поддержкой ходатайства о закреплении за скитом земли, пожертвованной женою коммерции советника, московской первой гильдии купца Лепёшкина, Анной Васильевной Лепёшкиной. Выставляя на первый план заботу о сохранении древности (что соответствовало духу и букве императорского указа о поддержании древних отечественных памятников), владыка писал: «С достоинством и уединённым положением сего места сообразным представилось поселение при храме небольшого числа желающих из братии Лавры для более уединённой жизни… Число желающих жить при сей церкви в образе скита с течением времени возрастало. Соответственно сему построено потребное число келий и ограда. Здешнему братству даны общежительные правила. Богослужение соображено с образцами более древними; введено столповое пение, чтение из святых отец на утрени, вечернее правило с поклонами и неусыпающее чтение Псалтири. Братия довольствуется всем потребным от обители; поручных денег не получают; вино и пиво в сей обители не употребляются; в одежде наблюдается простота; женский пол в ограду ея не допускается, кроме одного дня храмового праздника для совершения богослужения».

Ходатайство имело полный успех. Высочайшим повелением за скитом была закреплена пожертвованная земля, а обитель признана отделением лавры.

Филарет смог искусно обойти наименование скита, ибо Гефсимания – по высоте смысла могло вызвать усмешку, неудовольствие и запрет. Когда же блаженнейший патриарх иерусалимский Кирилл прислал в обитель часть мощей святого великомученика Пантелеймона и в грамоте своей именовал обитель «Новою Гефсиманиею», владыка и отец Антоний осмелились и сами громко употреблять её название.

Радость двух духовных братьев была велика. То было их детище, в котором оба надеялись закончить свои дни. Освящая скитский храм, Филарет произнёс одно из своих глубоких и проникновенных слов:

– Не можем обещать себе полнаго постижения тайны Гефсиманского события, но в какие особенные помышления должен вводить нас образ Гефсиманского многострадальнаго моления Христова?

Во-первых, оно даёт нам мысли о молитве уединённой…

Во-вторых, Гефсиманское моление Христово должно вводить нас в умилительный помышления о глубоко смиренном образе моления Христова… Единородный Сын Божий, от вечности со Отцем и Святым Духом царствующий на пренебесном престоле… облёкшись в нашу нищету, немощь, низость, повергается в молитве на землю, чтобы молитвою исходатайствовать нам спасение, а смирением обличить, загладить и уврачевать нашу гордость…

В-третьих, Гефсимания, исполненная духом моления Христова, орошённая кровавым потом Его Богочеловеческаго молитвеннаго подвига в навечерие дня Его распятия, представляет благоприятнейшее место молитвы…

И потому, кто бы ты ни был, брат мой, если поражаешься страхом суда Божия, – не предавайся унынию безнадёжному, не дай скорби совсем одолеть тебя, собери останки твоих изнемогающих сил, беги мысленно на победоносное Гефсиманское поприще Иисусово… повергнись со своими грехами, скорбью и страхом. Помни, что горечь твоей чаши уже наибольшею частию испита в великой чаше Христовых страданий. Если хотя с малою верою, упованием и любовью к сему приступишь – получишь приращение веры, упования и любви, а с ними и победу над искушениями…

Сам же Филарет получал от скита не только утешение. «Мои грехи, видно, велики, – писал он отцу Антонию, – когда не только люди, с которыми был в сношении и против которых мог погрешить, но и такие, с которыми я не имел дела, трудятся наказывать меня. Одни говорят, что скит построен в укор кому-то. Другие, что я его построил, а преемник мой обратит в конюшню. Да сотворит Господь месту сему по молитвам достойных рабов своих, а не по моему недостоинству».

Глава 5
Не от мира сего

Ржевский соборный протоиерей Матвей Константиновский, погостив в январе 1852 года неделю в Москве у своего духовного сына графа Александра Петровича Толстого, едва вернулся домой, как случилась беда.

Жизнь отца Матвея до сих пор складывалась обыкновенно: хотел пойти в монахи, но надо было содержать мать, и потому женился после семинарии, несколько лет служил диаконом, получил иерейский сан, на сороковом году жизни поставлен был настоятелем. Все годы своего служения отец Матвей был строгим постником и вовсе не употреблял мясной пищи. В иерейском сане редкий день не совершал литургии, приходил в церковь первым, а уходил последним. Если звонарь опаздывал, батюшка сам шёл на колокольню. Не было никого из причетников, так отец Матвей сам и читал, и пел, и разводил кадило. Истовость в вере и твёрдость в соблюдении церковного благочестия давно привлекли к нему внимание митрополита Филарета. Он его и назначил священником без чьего-либо прошения.

Дело было так. В селе, где первые годы служил диаконом молодой отец Матвей, обветшала колокольня. Диакон стал призывать прихожан построить новую, и многие стали жертвовать. Однако помещик, владелец сего села, оскорблённый как-то замечанием диакона за громкий разговор во время службы, и сам денег не давал, и мужикам запретил, а на диакона послал жалобу высокопреосвященному. Суд Филарета был скор: генералу послано строгое внушение, а диакон посвящён в иерейский сан…

На эту пятницу выпала память святителя Григория Богослова. Кафедральный собор на всенощной службе был наполнен молящимися. Настоятеля любили особенно за великое милосердие, он всем приходящим помогал, по воскресеньям собирал у себя в доме нищих и с ними обедал, приходившие деньги раздавал, подчас впадая с семьёй в подлинную скудость. Как всегда, в соборе много было дворян, отдельной группкой стояли обращённые к истине отцом Матвеем бывшие раскольники. Отец Матвей заканчивал елеопомазание, когда услышал громкий топот сапог и возбуждённый крик:

– Пожар!

Строгий настоятель хотел было сделать замечание за неподобающее поведение в храме Божием, но вдруг странно кольнуло сердце… И ещё до того, как конюх соседа-купца дошёл до него, он знал: его дом горит.

Отец Матвей застал пожар в самом разгаре. Мощные языки огня рвались из окон и распахнутой двери вверх, пытаясь как бы обнять весь пятиоконный дом, купленный на собранные прихожанами деньги и только прошлым летом оштукатуренный… Вначале отца Матвея оглушили крики родных, причитания поварихи, каявшейся, что ленилась почистить дымоход, вот сажа и занялась, ржанье соседской лошади, запряжённой в сани, куда какие-то люди складывали знакомые самовар, зеркало, растрёпанные узлы, подушки… Вокруг дома из-под снега обнажилась земля с пожухлой травой и поникшими лопухами. Подойдя к двери, так что мгновенно обдало палящим зноем, он услышал гудящее внутри пламя. Что-то дзинькнуло наверху. Торжествующий рыжий язык огня показался из мезонина…

«Господи, на всё Твоя воля!» – пронеслось в уме настоятеля. Он решительно отстранил теребивших его за рукава рясы людей и звучным голосом крикнул:

– Други мои, спасайте святые иконы! Оставьте все – иконы спасите!

К утру от дома остались лишь груды кирпичей и тлевших брёвен. Отца Матвея с семьёй добрые люди позвали на квартиру. Там, расставив на подоконнике все уцелевшие иконы, он с матушкою обтёр их чистым полотенцем и вознёс молитву к Господу. От полноты сердца он благодарил Всевышнего за знаменательное посещение как за великую милость, которую нельзя купить и за большие деньги.

Ближе к полудню его навестил уездный предводитель дворянства и сказал, что дворянство и купечество уезда решили купить ему дом, так что без своего крова отец Матвей пробудет недолго. Соборного протоиерея во Ржеве любили. День пролетел в хлопотах, и настоятель был благодарен сослуживцам-иереям, обошедшимся без него в храме. Он пришёл в собор к вечеру, преклонил в алтаре колена перед престолом и долго так стоял молча.

Вечером отец Матвей вдруг спросил у хозяев перо, бумагу и сел писать письмо в Москву. Пожар, огонь… Некий внутренний голос подсказал ему, что не откладывая следует поддержать и укрепить на пути Господнем своего духовного сына Николая, ободрить его и обласкать, ибо тому сейчас плохо.

С этим Николаем Васильевичем отец Матвей познакомился через графа Толстого, у коего тот проживал второй год в доме на Никитском бульваре. Николай Васильевич был сочинителем, и будто бы известным, но перед протоиереем предстал мятущийся человек, разрываемый прямо противоположными побуждениями – служением Богу и служением литературе. Искренность Гоголя виделась Очевидной. Письма его и размышления о Божественной литургии показывали готовность обращения к чисто духовной сфере, хотя сильно недоставали до подлинно духовной литературы. Отец Матвей всячески поддерживал раба Божия Николая на сем пути и открывал глаза на пагубность пути иного, ублажения самолюбия и гордыни, поощрения в других людях мечтательности и насмешливости… Как было не осудить написание второго тома романа, предлагаемого уже в печать? Гоголь же нежданно разгорячился и в запальчивости обрушился на протоиерея тоном едва ли не оскорбительным. Отец Матвей не обиделся, ибо понимал эту одинокую, мятущуюся душу, нигде не могшую найти себе опоры. Да и болезненная слабость всё более овладевала сочинителем.

«Не унывайте, не отчаивайтесь, во всём благодушествуйте, – писал ржевский протоиерей, – Решимость нужна – и тут же всё и трудное станет легко… Так и сказано, когда немоществую, тогда силён».

Увы, письмо запоздало, да и едва ли оно могло помочь Гоголю. Осознав тщетность своей горделивой мечты о создании книги-откровения для России и всего мира, автор решил поставить точку. Он просил: графа Толстого передать рукопись второго тома «Мёртвых душ» московскому митрополиту, дабы владыка Филарет Сам решил, что можно оставить для печати, а остальное бы уничтожил. Александр Петрович отказался. Гоголь попытался сам в восьмой раз переписать второй том… и кончил тем, что ночью сжёг его в печке. Граф вызвал врачей.

Ни добрый граф, ни друзья и многочисленные почитатели великого писателя в те февральские дни не понимали, что он уже покончил все счёты с этой жизнью, совершил всё, что должен был совершить, и готовился к уходу. Людям так свойственно бояться болезни и горя и пытаться избавиться от несчастий.

В те же зимние дни архимандрит Игнатий Брянчанинов в письме к близкому человеку писал: «Очень справедливо и богоугодно рассуждаешь, говоря, что болезненность и сопряжённый с нею тесноты посланы тебе Богом для сохранения от грехов и греховных соблазнов, которыми ныне преисполнен мир. Но и ныне избранные спасаются. Печать избрания суть скорби. Господь кого хочет увенчать, того подвергает многим и различным скорбям, чтоб душа, потрясаемая скорбями, прозрела и увидела Бога в Его Промысле».

На владыку Евгения Казанцева, давно переведённого из Сибири в Россию, на почётную ярославскую кафедру, всё более наступала слепота. Во время служения он уже не различал лиц сослужащих иереев и иподиаконов, буквы видел лишь на вывесках лавок, да и то если близко ехал. Три года назад, помолившись, он после праздника Крещения написал прошение в Синод на высочайшее имя об увольнении от управления епархией и письмо московскому митрополиту с просьбою: дозволить провести остаток жизни в лавре или в каком-нибудь из московских монастырей поблизости от врачей. Филарет отвечал, что примет охотно, но умоляет не подавать прошения. Ответа из Синода не было, и владыка Евгений в марте послал вторичное прошение. В ответ 3 апреля получил высочайший благодарственный рескрипт и алмазный крест для ношения на клобуке. Никак не мог понять ярославский архиепископ причин такой милости со стороны государя, он ведь просто служил…

В мае 1853 года владыка Евгений по случаю холеры со всем городским духовенством совершил крестный ход вокруг Ярославля. Народ дивился, откуда у семидесятипятилетнего старика нашлись силы пройти шесть вёрст (впрочем, его вели под руки), да при этом совершая молебны, кропя народ водою и благословляя. Вернувшись в архиерейский дом, владыка тяжело опустился в кресло и задумался. Соборный протоиерей потоптался, полагая, что архиепископ задремал, а без благословения уходить не хотелось.

– Знаешь ли, что я решил, – вдруг внятно заговорил владыка. – Даст Бог дожить до лет покойного митрополита Платона – уж никакие убеждения, никакая власть не изменит моего решения уйти на покой.

Через полгода архиепископу исполнилось семьдесят шесть лет, и он подал очередное прошение. Николай Павлович изъявил своё согласие, назначил щедрую пенсию и предложил настоятельство в московском Донском монастыре. Так владыка Евгений вернулся в родные края.

А что же тихий епископ томский? В один из январских дней 1852 года во время архиерейской службы владыка Афанасий казался непривычно грустным. Об этом шушукались певчие, заметили и многие прихожане. Сослужащий протодиакон обомлел, увидев слёзы на глазах владыки. Уже в алтаре он решился спросить:

– Ай что случилось, ваше преосвященство?

– Да, – печально ответил Афанасий. – Переводят меня на архиепископскую кафедру в Иркутск.

За десять лет владыка узнал сибирский край и полюбил его. Приземистый, простецкий Томск с широкою Томью стал, для него родным. Поначалу сибиряки виделись грубыми и равнодушными к вере. По приезде преосвященного в томских церквах едва по праздникам человек десять собиралось, а нынче и в будни храмы полны – как же не любить такой народ.

Новость, сказанная отцу протодиакону, непонятным образом облетела весь собор. Плач и рыдания пошли с разных сторон. Причитали многие, ибо владыка Афанасий покорил сердца томичей не только благолепием службы, необыкновенною добротою, трогательными и сильными проповедями, но и любовью к созиданию храмов. Каждый год объезжал он епархию, забираясь в такие углы, где архиерея никогда в глаза не видели, а если встречались деревеньки без церквей, уговаривал мужичков ставить свои храмы. Выдаст сборную книгу, через год глядь – зовут на освящение церкви. Слух об Афанасии томском пошёл по всей губернии. Случалось, мужики за десятки вёрст приходили за его благословением. Призвав томичей построить новый городской собор, владыка снял с головы митру и положил на поднос, а рядом – свои часы золотые и деньги, тысячу триста рублей.

– Вот, православные, – ласково сказал епископ, – что я имел у себя, всё пожертвовал на собор вам. Теперь вы должны жертвовать каждый по своей силе.

Добрых людей нашлось немало, стали строить новый собор… Удивительно ли, что весть о переводе такого простого и доброго владыки опечалила томичей.

Но воля царская – закон. Афанасий собирался. Многие приходили прощаться, и он всех принимал. Купечество устроило прощальный ужин, который вышел невесёлым. На прощанье подарили два чудесных образа да бархатной материи на рясу. Накануне отъезда келейник владыки застал того в некоторой растерянности перед письменным столом, на котором лежали три рубля ассигнациями и стопка монет.

– Владыко святый, что скорбишь? – Келейник был грубоват, но Афанасий его прощал.

– Скорблю оттого, что ехать не на что. Денег нет, а просить взаймы у мирских не хочется.

– Как денег нет? – поразился келейник. – Ты же получил на двенадцать лошадей прогоны!

– Уж нет ни копейки, всё раздал.

– Кому?

– А вот приходили прощаться, как не дать мужичку?.. Тому рубль, тому три, тому десять… Вот и не на что ехать, – вздохнул пономарский сын.

Крякнул досадливо келейник: и что за добряк такой! Ну как такого не любить!.. И пошёл к эконому архиерейского дома, известному своей прижимистостью. Тот взаимообразно дал пятьсот рублей, и владыка Афанасий на следующий день благополучно отбыл в Иркутск.