Текст книги "Век Филарета"

Часть четвёртая
Московский архипастырь

Глава 1
Катехизис

Дела епархиальные шли своей чередой, а над головою московского владыки нависла туча, пришедшая из Петербурга. Казалось, устранение Голицына умерит усердие его противников, стремившихся, судя по всему, лишь отодвинуть князя от трона. Как бы не так! Отныне их мишенью становился архиепископ Филарет. В повседневных заботах своих волею или неволею помнил об этом владыка.

В марте 1824 года дворянскую Москву взволновала смерть графини Лизы Ростопчиной, младшей дочери отставного генерал-губернатора. Пойдя внешностью не в батюшку, Лиза была красавицей, а от отца унаследовала искренность и пылкость чувств. Всего второй год выезжала она в свет, но обратила на себя общее внимание. Кумушки судачили, что после замужества двух старших сестёр на её долю достанется невеликое приданое, но в том, что за предложениями дело не станет, не сомневался никто. Сам граф Фёдор Васильевич свою младшенькую любил особенно.

Заболела графинюшка как-то вдруг, нечаянно, простыв при разъезде с бала у Разумовских. Она не жаловалась, и нянька, бонна и графиня Евдокия Петровна не заметили ни лёгкого жара, ни кашля, а усталость приписали девическому возрасту. Болезнь хищно и жестоко набросилась на бедную и скрутила её в неполный месяц.

Отец созвал несколько консилиумов, но доктора утешить его не смогли, и он совсем потерял голову. Мать же, напротив, и в горе сохранила самообладание. Графиня Евдокия Петровна стала совсем уже француженкой не только по языку, но и по вере, втайне от мужа перейдя в католичество и, к его немалому горю, обернувшись совершенной фанатичкой. Сын и старшая дочь отдалились от матери, но вторую дочь Софью она обратила на свой путь и выдала замуж за сына пэра Франции. Теперь, побуждаемая своим духовным отцом, она вознамерилась обратить на этот путь уходящую из земного мира Лизу.

Мысль об этом и в голову не приходила графу Фёдору Васильевичу. Прямая и открытая натура его противилась всякой хитрости и лжи, и, как ни был он теперь чужд своей жене, считавшей мужа «проклятым еретиком», он доверил ей – родной матери – уход за умирающей. После страшного открытия он не разговаривал с женою, передавал ей своё мнение через слуг. Так и сейчас, он просил её не медля позвать священника из приходской церкви. Но иное было на уме матери.

Ближе к полуночи, когда в доме всё затихло, её компаньонка впустила в дом католического священника из собора Святого Людовика. Нянька была отправлена в девичью с приказанием прежде ударить графа, что дочери лучше и она спит. А тем временем кюре читал над головою Лизы свои молитвы. Лиза была в сознании, но сил сопротивляться у неё уже недоставало. Она лишь закрывала глаза и мотала головой по подушке. Когда же кюре достал облатку и поднёс ко рту девушки, Лиза громко и внятно сказала: «Нет!»

Кюре вопросительно посмотрел на графиню.

– Vous n’avez pas compris, – отвечала та. – Ne hii croyez pas! Faites ce qui je vous dis[28]28
  Вы не поняли… Не верьте ей! Делайте то, что я говорю! (фр.)


[Закрыть]!

Она и верная компаньонка прижали бившуюся под их руками девушку к постели, а кюре засовывал ей в рот католическое причастие. Последним усилием жизни Лиза выплюнула облатку и, откинувшись на подушку, испустила дух. (Подробности вышли на свет позднее из рассказа бонны, тайком подсмотревшей ужасную сцену).

Наутро графиня объявила мужу, что их дочь перед смертью обратилась к истинной вере. Потрясённый Фёдор Васильевич в это поверить не мог. Ничего не отвечая жене, он послал за приходским священником, который у тела умершей столкнулся с католическим кюре. Оба ушли, не сотворив положенных молитв. Ростопчин бросился к архиепископу Филарету, страшась уже не за жизнь дочери, а за её душу. Владыка внимательно вызнал все обстоятельства дела и приказал схоронить Лизу по обряду Православной Церкви, что стало для отца немалым утешением в горе. Графиня Евдокия Петровна отказалась поехать на кладбище (как позднее не поехала на погребение мужа).

Непростая и, казалось бы, сугубо семейная история сия в Петербурге была воспринята неоднозначно. В вину владыке Филарету ставили одновременно и возрастание в первопрестольной влияния католичества, и ухудшение отношений с христианнейшей Францией и святым престолом в Риме. Будь то открытые обвинения, мог бы оправдаться, а тут – намёки и сожаления. С получением известия о смещении князя Голицына машина слухов набрала полные обороты.

Монашеский удел – бесстрастие, но как избежать борения страстей при разговорах духовных и светских лиц на темы, тебя волнующие, при чтении писем с новостями, тебя напрямую касающимися, при ночных думах, в которые втискивались то горечь, то опасение, то отчаяние, то гнев?..

В первых числах июня владыка Филарет оставил Москву и отправился в поездку по епархии.

Весна в том году выдалась поздняя, и теперь перемены в природе совершались с неуловимой и чудесной быстротою. Из Москвы выехали в пору появления листвы на липах и тополях, а на подъезде к Николо-Перервинскому монастырю глаз обрадовала берёзовая аллея с волнующейся под ветром сочной зеленью.

К Перерве у владыки было особенное отношение из-за духовной семинарии, расположенной при монастыре, да и просто нравилась ему сия тихая обитель. С ректором обговорил вопросы перехода семинарии из такой-то дали в Москву, в Заиконоспасский монастырь, а взамен об основании здесь духовного училища. На годовом акте сам вручал отличившимся в награду новенькие книги Евангелия и катехизиса. С настоятелем решил вопрос о ремонте старых патриарших палат и храма при них, щедрой рукой отпустив больше запрошенного.

Вечером был на всенощной в храме Святителя Николая, а затемно с радостью отстоял утренние часы, полунощницу, изобразительные и отслужил литургию в другом храме, посвящённом преподобному Сергию. В обычном укладе жизни следование монашескому уставу было для него затруднительно, но с тем большим умилением он подчинялся древним иноческим правилам в своих странствиях. Откушав чаю, двинулись на Можайск.

По утреннему холодку резво бежала четвёрка лошадей. Кучер Евфаф лишь высматривал колдобины да ухабы на дороге, чтобы не обеспокоить его высокопреосвященство.

Бледно-голубое небо было почти сплошь закрыто степенно плывущими пышными облаками. Налево и направо от дороги возникали то перелески, то деревеньки, пустынные из-за летней страды: мужики пахали и бороновали, в иных местах уже и сеяли. Бабы были заняты на огородах. Светлоголовые ребятишки мелькали то на спине идущей по пашне лошадки, то на огороде рядом с матерью или бабкою, то с хворостиною в руке стояли подле белых и серых коз. На выгонах лениво щипали траву отощавшие за зиму коровы.

Бедна и скудна достатком оставалась жизнь крестьянская, но всякий раз радовалось сердце владыки Филарета внутреннему покою и ладу этой жизни. И сколько ни знал он о мужицких волнениях, вспыхивавших в разных местах империи от жестокости помещиков, от отчаянной бедности, от неудержимой жажды воли, а всё ж таки была в неспешной их жизни та исконная правда, которую давно потеряли в городах.

6 июня после литургии в соборе города Вереи владыка сказал слово, в котором отозвались его думы последних дней:

– …Нельзя, по-видимому, опасаться, чтобы кто из нас отступил от свидетельства Божия так далеко, чтобы возвратиться к заблуждениям языческим или неведению иудейскому. Но могут быть люди, который нарушают чистоту веры Его и отступают от единства Церкви Его… Не работаем ли больше, нежели Богу, богатству? Не служим ли идолам страстей? Не хочет ли гордость наша поставить нас самих идолами для других?..

И вновь дорога. И вновь постукивают лошадки копытами по ещё не пыльной дороге, редкие прохожие сдирают с головы шапки и низко кланяются. Управляющий имением московского генерал-губернатора, князя Дмитрия Владимировича Голицына, специально нашёл высокопреосвященного, чтобы пригласить отдохнуть, но владыка отказался. Он не устал, напротив, дорога будто прибавляла ему сил.

Из консисторской папки он достал недочитанную записку викария: «…из подаваемых ежегодно в консисторию ведомостей с прискорбием примечается, что зело многие в пастве или по нерадению, или по невежеству, или не имея должного от священников наставления, не исповедуются, а иные, исповедуясь, или потому ж или Имея некоторую наклонность к раскольническому заблуждению, от причащения Святых Тайн удаляются. Посему, скорбя духом, полагаю приличным направить поучение об исповеди и причащении…» Прав владыка Кирилл, нельзя медлить, видя охлаждение сердец паствы. Всего-то раз в год исповедуются и причащаются, для многих дворян – знал точно – то лишь докучная обязанность, неисполнение которой грозит штрафом и неприятностями. Не радость, не праздник, не вознесение души, а докука… Вот беда так беда. Уж лучше иметь дела с явно заблудшими. Их огонь можно перенести с ложного светильника на истинный, а тут – равнодушная прохладца… Будь доступной Библия, многие сердца открылись бы Слову Божию… а пока, пока надо готовить усердных пастырей.

В эти летние дни новоназначенный министр народного просвещения не переехал на дачу в Павловск, а оставался в Петербурге по соображениям государственной важности. Семидесятилетний Александр Семёнович Шишков, адмирал, президент Российской академии, член Государственного совета и теперь министр, был европейски образованным человеком. Однако это не мешало ему искренне почти увериться, будто всё Священное Писание, наша православная литургия и весь церковный устав были написаны издревле не на каком ином языке, как на славянском, ибо от верования в боговдохновенность Писания отставной адмирал естественным путём пришёл к мысли о боговдохновенности самого церковно-славянского языка. Для него любая попытка перевода священных, отеческих и богослужебных книг на русский означала уничтожение святости предками завещанного нам слова. Адмирал не знал, что его нежелание дать людям в руки Евангелие есть чисто католический подход. Чувствуя поддержку в обществе (а его назначение приветствовал даже вечный насмешник Пушкин), Шишков вознамерился довести до логического конца начатую борьбу.

При встрече с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым министр изложил свои намерения:

– Необходимо остановить издание Известий Библейских обществ. Это послужит шагом к окончательному их запрету, дабы уничтожить насаждавшееся равноправие православия с иными вероисповеданиями.

Беседа шла в кабинете графа в военном министерстве. Стоявшие на отдельном столике модели пушек делали естественным воинственный тон речи министра просвещения. За огромными окнами видно было, как по пустынной и пыльной Дворцовой площади ездит кругами водовозная бочка, из которой вытекают тонкие струйки воды.

– Помимо того, ваше сиятельство, следует остановить распространение филаретовского катехизиса, содержащего несогласные с учением нашей Церкви правила и молитвы – на простом русском наречии! А по приказу Филарета московская синодальная типография печатает и печатает его катехизис!

– Да ведь катехизис был одобрен Синодом, – нерешительно возразил Аракчеев.

– То дело рук безбожного князя! Он надшил и заставил!

– Доложу государю, – твёрдо пообещал Аракчеев.

Граф Алексей Андреевич питал сильную неприязнь к «московскому выскочке». Причиной тому была неудача с владыкой Феофилактом Русановым. Голицын с Филаретом сумели обойти его и задвинуть Русанова аж в Грузию, подсластив горькую пилюлю саном митрополита. Аракчееву доносили, что Феофилакт вершил дела твёрдою рукою, установил хорошие отношения с главнокомандующим, генералом Ермоловым, много занимался духовным просвещением (открыл в Тифлисе на Авлабаре семинарию). Сам же владыка жаловался графу в письмах: «Работ много, а радостей мало». Он ещё более потучнел, страдал от жары, от которой спасался в бассейне в саду архиерейского дома… Аракчеев намеревался сделать его своей опорою в Петербурге, но Голицын так и не захотел вернуть его в Россию, и владыка Феофилакт умер три года назад от простуды по пути в Кахетию.

Помимо этого, было у Аракчеева и другое основание для нерасположения к Филарету. Граф Алексей Андреевич оставался с молодых лет равнодушным к. вере (что не мешало ему аккуратно исполнять обряды Православной Церкви). Вид глубоко и искренне верующих людей его круга как-то беспокоил его, подчас вызывая раздражение и сознание собственной неполноценности. Граф сознавал в себе отсутствие какого-то органа, питающего веру, но, поскольку и без этого органа можно было жить вполне комфортно, его наличие виделось излишеством, некой духовной завитушкой. Впрочем, граф не любил философствовать. Просто-напросто одной из его главных целей нынче оставалось окончательное удаление от государя князя Голицына, а следовательно, любой удар по княжескому протеже был полезен.

Филарет продолжал свою поездку по епархии. Он посетил Можайск, Лужицкий монастырь, а теперь ехал в Коралово. Старинное село это, расположенное по течению реки Сторожки, пришло в запустение и не имело ничего примечательного, но Филарет приказал править туда. В Коралове служил его давний знакомец по троицкой семинарии.

Уж больше двадцати лет миновало, многое забылось, давние воспоминания не волновали, а всё ж таки сидела в сердце заноза – память о тёмной ночи, когда в душной тьме семинарского коридора посыпались на его спину и бока удары – и в ушах звенел усмешливый голос кудрявого семинариста: «Прорцы, Василие, кто тя ударяяй?» Он давно всем простил, повинился в своём гневе… а неясное чувство тянуло увидеть того заводилу-обидчика.

Громко гудел надтреснутый колокол. Настоятель встречал архиепископа у входа в храм. Высокий рост его умерился сутулостью, рыжие кудри сильно поредели, лицо будто потемнело от загара и морщин, а глаза с тревогою впились в Филарета. Ну как загонит и из этого нищего сельца куда подальше? Он всё может!.. Кто ж мог знать тогда, в вольные семинарские годы, что из невзрачного недоростка вырастет архиерей?

Владыка с важностию проследовал в храм. Огляделся. Сделал несколько шагов и вновь остановился. Всё в храме свидетельствовало об аккуратном порядке бедности: потёртая ковровая дорожка, старенькое паникадило, потемнелые стены и потолок, самые облачения священника и диакона, из которых пучками торчали перетёршиеся нити золотого шитья. Владыка вдруг протянул руку и провёл пальцами по окладу большой Тихвинской иконы Божией Матери. Он показал пальцы настоятелю:

– Прорцы мне, отче, почто у ти пыль зде?

Поражённый настоятель пал на колени:

– Прости, владыко!

Филарет помолчал… Не унижения своего давнего обидчика хотел он, но вразумления и признания им теперь ею тогдашней правды! Ведь прав был семнадцатилетний Вася Дроздов, не уступая семинарским заводилам, не следуя извечно сильнейшему большинству… и как бы со стороны владыка пожалел того тихого мальчика…

– Ты понял? – спросил он священника.

– Понял, владыко, всё понял! Прости великодушно!

– А когда понял, – тихо сказал Филарет, – то Бог простит.

Служение совершил он благолепно и сосредоточенно, а после сразу уехал.

Последней целью его был Волоколамск, но не удержался, велел Евфафу сначала править на Звенигород. И вновь дорога звала в даль далёкую, и под мерный топот копыт, поскрипывание колёс и дребезжание следовавшей за каретой повозки со служками, вёзшими потребные вещи, лёгкие, беспечальные думы приходили владыке на ум, и он набрасывал очередную свою проповедь.

Казалось бы, с его-то опытом и даром мог бы не слишком стараться, и уж тем более не писать от строчки до строчки, выправляя после иные выражения. Всё что ни скажет – всё хлеб духовный, всё во благо слушателей. Ан нет. Раз всего он позволил себе не написать проповедь, что было вполне объяснимо, – когда два года назад впервые прибыл в родную Коломну в роли архиерея. Но лишь начал говорить, шум возник в задних рядах, потом какие-то крики раздавались за окнами то слева, то справа, и в храме ощущалось некое плотное невнимание и равнодушие, в коих вязли все находимые им слова. Не он один понял это. После службы соборный настоятель и градоначальник извинялись, но владыка не обиделся на горожан, не обеспечивших ему триумфальную встречу. Знать, так надо было… И с тех пор все проповеди, речи и слова сам писал накануне.

Дорога на Звенигород шла через сосновый бор. Особенный дух стоял здесь, пахло прогретой землёй, прелой хвоей и смолой. У моста через Москву-реку сделали остановку. Владыке очень хотелось походить, в последние годы это редко удавалось: то сидит в кабинете, то стоит в храме, а едва сделает шаг в сторону – тут же тянутся к нему люди за благословением, и отвернуться невозможно. Теперь же он вышагивал в свою волю по бережку, бездумно смотрел на поля на противоположном берегу, на шумевшие за спиной на высоком берегу сосны, на ровное течение реки, прозрачные воды которой скрадывали немалую глубину. Будь один – искупался бы, но непозволительно архиерею обнажаться перед кем бы то ни было.

Келейники давно накрыли скатерть, на которой расставили тарелки с хлебом, свежими огурцами, малосольной рыбой и ещё чем-то, что подносили на остановках и помещичьи дворовые, и простые мужики, поставили бутыли с квасами, но тянуло ещё походить просто так по свежей, ярко-зелёной молодой травке…

Служками были у него братья Утенины, взятые его предместником владыкой Серафимом из Чудова. Филарет оставил их вначале на время, полагая необходимым заменить троицкими послушниками, но как-то свыкся с их грубоватостью, ленцой Никандра и бестолковой подчас старательностью Герасима. Ему казалось, что он с ними строг и требователен, и потому иногда с удивлением примечал их знаки любви и внимания. Вот и сейчас Никанор в третий раз перестилал скатерть, дабы устроить трапезу в тени высоких берёз, а переменчивый ветер своенравно волновал пышные кроны.

Возле низко склонившейся нал водой ивы Филарет заметил маленьких девочек, с непосредственностью зверушек смотревших не на него – владыка был в холщовом светлом подряснике, без креста и панагии, не то поп, не то диакон, ничего примечательного, – а на красивых ухоженных лошадей, пасшихся за каретою. Он позвал их. Застенчиво улыбаясь и от смущения потупясь, девочки подошли. Тёплые головки с мягкими волосами, нежные личики, венки из жёлтых одуванчиков в руках. Старшая из девочек держала на руках младенчика, ещё одна волокла за руку насупленного малого трёх лет. Все босиком… Владыка благословил каждую и малого тоже, и послал к Герасиму, – у того найдётся, чем оделить ангелочков.

Тут ударила гроза. Стремительно и грозно пронеслась над ними тёмная туча, струи дождя с торопливой щедростью хлестали по земле, по соснам, по карете, а когда туча ушла и он распахнул окна кареты, чистый и благоуханный, новый мир открылся вокруг, подлинный храм Господень. Небо прибавило синевы и высоты. Ярче светило солнце, освещая и согревая каждую травинку, каждую букашку, каждый листок. Воздух был так свеж и вкусен, что впору приказать Никандру завернуть кусок про запас. Хорошо, нет рядом Святославского. Верный секретарь на время поездок оставался в Москве, а то непременно задымил бы своей трубкой (владыка не переносил табачного дыма, но, к удивлению многих, терпел рядом страстного курильщика). Вновь подали голос птицы, вновь низко над землёю закружились бледно-жёлтые бабочки.

Когда тронулись, он увидел на головах своей четвёрки лошадей жёлтые венки из одуванчиков, и легко стало на сердце, и печально, и хорошо…

На 12 июня выпал день памяти святого апостола Варнавы, со слов о нём и начал владыка говорить в Волоколамске, завершив свою проповедь прямым наставлением:

– …Какой бы ты ни предпринял благочестивый подвиг, в какой бы ни начал упражняться добродетели, не изменяй принятому однажды благому намерению. И хотя бы предстояли тебе препятствия, хотя бы казалось тебе, что успех не соответствует ожиданию твоему, – не отчаивайся, не малодушествуй… в трудности подвига уповай на Господа…

Скажут: неужели каждый день пост? каждую минуту молитва? Как жить, если ничего не делать для временной и телесной жизни?

Напрасные опасения! Постись в установленное время, но в другое время не будь роскошен и невоздержан – и сохранишь плод поста. Приходи на молитву в освящённые дни и часы, а потом с призыванием имени Божия всякое дело начинай и оканчивай, мыслью и сердцем с благоговением вспоминай о Боге всюду и всегда, где и когда можешь; не говори слов богопротивных и не слушай их… таким образом во всякое время и при всяком деле научишься сохранять в себе дух молитвы…

Всё же он утомился и позволил себе на обратном пути не заниматься текущими епархиальными делами. Но утомление было приятно. Он служил, делал дело на своём настоящем месте, творил, насколько хватало разумения, благо для людей и дела Господня, получая в ответ едва ли не больше отдаваемого. Теперь только он с очевидностью понимал слова владыки Платона о том, что совершение литургии и болящему иерею сил прибавляет.

Глаза отдыхали от бумаг. Он просто смотрел в окна кареты, не уставая благословлять встречавшихся прохожих, дворян и купцов, выходивших из экипажей при виде архиерейской кареты, всё тех же светловолосых и темноволосых деревенских ребятишек, висевших гроздями на плетнях при его проезде и смотревших с сосредоточенным вниманием. Из них через двадцать лет выйдут матери, пахари, солдаты, монахи.

Однако без дела владыка не мог. Он достал переданное управляющим голицынским имением письмо князя, в котором обратил внимание на упоминание о тайных кружках и обществах в Москве. Фамилии встречались и знакомые и незнакомые, а вот подоплёка виделась известной…

В конце лета архиепископ Филарет провёл в Москве очередное заседание Библейского общества. Его не удивило небольшое количество присутствующих. Генерал-губернатора не было. Правда, появились новые люди – барон Владимир Иванович Штейнгель и отставной генерал Михаил Фёдорович Орлов, по слухам, бывший в опале. Генерал даже выступил с одобрительным словом, призвав расширять дело благотворительности и просвещения народного.

– Говорят, будто иностранное влияние сильно, что с того? Русский народ жаждет духовно-нравственного чтения, идёт к своим пастырям, а те молчат по неумению или иным причинам. Если бездействуют законно поставленные пастыри, грех ничего не предпринять тем, кто сознает нужды народа русского.

Речь Орлова прозвучала несколько вызывающе по отношению к власти, и владыка подумал, что наверняка о ней донесут в Петербург. Сам он выступил с отчётным словом, но говорил более о том, что волновало сердце:

– Цель общества состояла и состоит именно в том, чтобы нести слово Божие повсюду, не минуя и тех мест, кои не имеют внешнего благолепия, как и сам Иисус Христос не гнушался входить в дом прокажённого и беседовать с мытарями и грешными. Цель общества – доставить душеспасительные книги Писания каждому желающему на том языке и наречии, на котором он удобнее разуметь может… Недоумевающие же о действиях общества, дабы сомнение их не обратилось в несправедливое осуждение невиннаго и добраго дела, пусть примут труд внимательно исследовать то, о чём сомневаются. Для чего сие новое заведение? – спрашиваете вы. Но что здесь новое? Догматы? Правила жизни?.. Сие не вносит никакой новости в христианство, не производит ни малейшего изменения в Церкви. Но для чего сие заведение иностраннаго происхождения? – говорят ещё. В ответ на сей вопрос можно бы указать любезным соотечественникам на многая вещи, с таким же вопросом, – не удержал тяжёлого вздоха архиепископ. – Бог Слово да ниспошлёт мощное благословение Своё на всякое благонамеренное усилие к распространению между человеками слова спасения и разума, яже по благочестию.

Знал владыка о начатой Шишковым против него войне. В Москве расходились написанные Степаном Смирновым листочки о «небывалых заблуждениях» московского архипастыря. Собрат Смирнова, иерей из храма Ризположения осмелился в своих проповедях намекать на «ошибки» высокопреосвященного. Говоря военным языком, то была пристрелка. Когда же государь, дважды проезжая мимо Москвы, не заехал в неё, владыка понял, что вот-вот грянет прицельный удар.

В эти дни Филарет перестал давать для прочтения и списывания свои проповеди, что огорчило его почитателей. Одному из своих московских знакомых архиепископ псковский Евгений Казанцев писал: «…о поучениях вашего архипастыря не печальтесь, что не даёт читать. Они будут тем чистейшее золото, что льются теперь через огонь. А придёт час – и будут на свете».

Давние друзья Филарета переживали за него и молились. В июле владыка Евгений писал тому же московскому священнику: «От Вас наносят все невесёлые новости, будто, будто, будто… Пора бы им утихнуть. Видно, враги не уснут, пока не насытятся кровлю. Да хранит Вас Господь. Цену почувствуете, когда лишитесь. Но да сохранит Господь от столь несоразмерной кары».

Тем временем в Санкт-Петербурге делу духовного образования придали обратный ход.

6 ноября в шестом часу пополудни в митрополичьи покои Александро-Невской лавры пришли граф Аракчеев и министр Шишков. Их старания достигли цели.

– Ваше высокопреосвященство! – начал свою речь Шишков. – Государь император соизволил приказать нам рассмотреть вопрос об издании, вернее – о прекращении издания всяких Известий Библейских обществ и филаретовского катехизиса. Его величество указал на необходимость согласования сих мер с вами.

– Так Библейские общества закрывают? – прямо спросил митрополит Серафим. Он смотрел на неугомонного седовласого адмирала и недоумевал. Вот ведь, на семьдесят первом году женился, да к тому же на католичке и польке Юлии Любичевской, к постам относится пренебрежительно (в отличие от князя Александра Николаевича), а поди ж ты – какой защитник православия.

– Гласного повеления нет, – с сожалением ответил министр, – однако же с переменой министерства просвещения намерение склонилось к тому, чтобы о них не упоминать. Какой толк издавать об них вести, ежели от них открывается явный вред?

– Но, ваше высокопревосходительство, – возразил митрополит, – за этот год собраны уже подписки на сей журнал. С января я велел его прекратить, но до января – продолжить.

– Там, где дело идёт о вреде, наносимом вере и нравственности, можно ли попускать утверждаться оному для сбора некоторого числа денег?

Митрополит взглянул на молчащего Аракчеева, одно присутствие которого как бы освящало именем государя всё здесь произнесённое, и решил более не прекословить.

– Будет исполнено. Я прикажу, – сказал он. – А что до катехизиса, то содержащийся в нём перевод со славянского Священного Писания и молитв всё ж таки полезен. Известно, что многие у нас славянского языка не понимают.

– Как! – вскипел Шишков. – Кто из нас не разумеет церковной Службы? Разве только один, отрёкшийся от отечества своего и забывший родной язык свой!.. И нужно ли на сем столь неосновательном мнении основывать надобность разделения языка церкви с языком народным? Сие породит лишь ереси и расколы!

– Да куда ж деваться нам с таким множеством напечатанных книг? – растерялся митрополит от адмиральского напора.

– Не о деньгах идёт дело, – негромко сказал Аракчеев. – Пусть их пропадают, лишь бы остановить и сколько можно отвратить сделанное зло.

– Ваше сиятельство, катехизис утверждён к печатанию Синодом. Просто запретить его нельзя.

– Не беспокойтесь, ваше высокопреосвященство, – резковато перебил его Шишков. – Мною поручено написание критики катехизиса.

Священник Иоаким Кочетов, обиженный на Дроздова в бытность того петербургским викарием, без долгих размышлений и не утруждая себя доказательствами, написал критику, закончив так: «Нельзя не пожалеть, что книга, предназначенная для всеобщего изучения правил веры, немалою частию исполнена неопределённых выражений, не досточествует в точности предлагаемых ею понятий и даже в некоторых местах отступает от учения нашей Церкви, как и из сего краткого обозрения удостовериться можно».

21 ноября Шишков, ссылаясь на слова царя, прямо потребовал от митрополита Серафима запретить печатать катехизис Филарета и приостановить рассылку напечатанного. И митрополит уступил.