Текст книги "Век Филарета"

Часть шестая
Русская Библия

Глава 1
Такие разные архиереи

В среду к двенадцати пополудни в Зимний дворец был вызван обер-прокурор Святейшего Синода граф Протасов. Он приехал, по обыкновению, загодя, дабы разузнать обстановку. За окнами серел сумрачный январский денёк. Дворцовые лакеидавно погасили свечи, и всё в Зимнем виделось как сквозь туманную дымку: застывшие на часах солдаты-гвардейцы в парадных мундирах, блестки от хрустальных люстр и бра, золото массивных рам и выступавшие яркие пятна картин – воздетые руки, конские головы, лимоны с тыквами; даже старуха княгиня Ливен проплыла мимо с лакеями, как волшебница из сказки. Хорошо, что она его не заметила.

Пройдя по длинным коридорам и пустынным залам дворца, Протасов в полутьме проскочил мимо лестницы наверх, во фрейлинский коридор. Пришлось вернуться. Встретившаяся горничная сказала, что фрейлина цесаревны, княжна Александра Долгорукова, уехала кататься. Заглянул в дворцовую контору, а там объяснили, что граф Ностиц только что вышел и вот-вот вернётся, но времени ждать не было.

Прискорбно. Протасов рассчитывал выведать через своего приятеля Ностица или умную и наблюдательную княжну настроение государя. В нынешнем докладе следовало сообщать о приятном и неприятном… как бы не попасть впросак. Предполагалось удаление одного епископа и возведение в сей сан другого. Старательно написанные синодскими чиновниками обоснования с решением Синода лежали в портфеле обер-прокурора, но как отнесётся государь?..

Главных своих противников Протасов смог удалить подальше, но вдруг Николай Павлович спросит мнение Филарета московского или Филарета киевского?.. Что первый – прямолинейный упрямец, что второй – упрямец тихий и насмешник, оба могут подставить подножку… И дёрнула же его нелёгкая при своём назначении сказать известному болтуну генерал-адъютанту Чичерину: «Поздравь меня! Я – министр, я – архиерей, я – чёрт знает что!» Фраза разнеслась по всей России. Обер-прокурору конечно же передали и ответную реплику киевского владыки: «Справедливо только последнее…» А московский своевольно сохранил в московской академии и епархиальных семинариях преподавание философии в прежнем направлении, изучение Писания и еврейского языка, да ещё, как бы в насмешку над обер-прокурором, вменил всем преподавателям в обязанность готовить самостоятельно лекционные курсы и их литографировать. Опять готовит записку об издании Библии на русском языке… Неймётся чудаку, будто не знает, какую жёсткую узду можно на него накинуть…

Протасов услышал перезвон часов, достал свой брегет – пора. Без десяти минут двенадцать он вошёл в императорскую приёмную, Во дворце топили жарко, но графа охватил лёгкий озноб от волнения. Как ни знакомы были ему высочайшие аудиенций и доклады, он не мог преодолеть невольного трепета от близости к самодержцу, мановением пера которого решаются судьбы людские и вся жизнь огромной империи. Только недавно графу было пожаловано придворное звание генерал-адъютанта, позволившее сменить полковничий мундир на генеральский, на эполетах которого красовался императорский вензель, и всё же беспокойство – как бы не утерять высочайшего благоволения – не оставляло его.

Тихий мелодичный перезвон начали каминные часы, им отозвались басом высокие напольные, стоящие между окнами, выходящими на Петропавловскую крепость. Послышался грохот полуденного пушечного выстрела.

Дежурный флигель-адъютант распахнул створку высоких белых с золотом дверей, откуда выкатился карлик с уродливо большой головой, под чёрным фраком у него алела александровская лента – то был министр иностранных дел граф Нессельроде.

– Прошу вас, ваше высокопревосходительство! – почтительно сказал флигель-адъютант.

Почти сорок лет назад до описываемых событий, жарким июльским днём в захудалом городе Буй Костромской губернии проезжий барин прогуливался от нечего делать. Барин ехал в своё имение, но у колеса брички сломалась ось. Кучер её чинил со здешним кузнецом, камердинер был отправлен на базар для покупки провизии, а на долю самого путешественника остался осмотр достопримечательностей, ибо знакомых в городке у него не было, а заходить на душный постоялый двор он не пожелал.

Три каменных дома на главной улице, казённое присутствие с четырьмя облупившимися колоннами, старый острог, покосившаяся каланча, приземистый собор, избы и хибарки за плетнями, редкие деревья – пейзаж оказался уныл. Свернув направо, путешественник оказался перед большой лужей, вероятно, в дождливую погоду она становилась огромной. В луже лениво бултыхались несколько гусей. На них задумчиво взирал с берега светлоголовый мальчик лет пяти.

– Мальчик, что ты тут смотришь? – недоумённо спросил барин.

– Смотрю на гусей.

– Что в них любопытного?

– Они такие белые!.. И я хочу быть бел, как эти гуси.

– Ну, ты станешь великим философом! Как зовут-то тебя?

– Андрюшкой.

– На тебе, Андрюшка, копеечку.

Радостью осветилось детское личико. Мальчик зажал монету в кулаке и убежал.

Он был сыном пономаря Григория Соколова. Город был беден, приходы небогатые, но приход Андрюшиного отца был беднее прочих. Ко всему прочему, пономарь имел несчастную слабость к питию, и что в руки ему приходило, то сквозь пальцы и уплывало. Мать Андрюши Елена Семёновна летом нанималась по крестьянам жать хлеба, а то и косить. Зимою ходила по домам здешних купцов, но те её не жаловали, только протопопица иногда звала помыть полы, перебрать картошку и расплачивалась старыми вещами или той же картошкой. Часто в доме не случалось хлеба, но коли хлеб был – благочестивые родители делились им с бедными и нищими.

В пять лет отец выучил Андрюшу грамоте, а тот принялся сам учить других мальчиков и тем зарабатывал себе на пропитание, иной раз и домашним хватало. Он стал ходить петь и читать в церкви вместо отца, а тот занялся крестьянской работой. И откуда что взялось – стал малый проситься отдать его в семинарию. По бедности сделать сего никак не могли. Судьба готовила сыну пономаря тот же отцовский путь, несмотря на насмешливое пророчество доброго барина, но помог случай.

В бумагах отца Андрей нашёл греческую азбуку и потихоньку выучил греческий язык. Отец поразился, мать заплакала, решили, что с такими знаниями в десять лет парня могут взять и на казённый кошт в костромскую семинарию. Назначен был день отъезда. Мать испекла пару коржей. Андрей раздарил приятелям свои свистульки… но отца позвали на свадьбу. Дела были забыты, по пословице, что мне соха – была бы балалайка. Отъезд отложили на два дня, оказалось же – на два года.

Наконец по осени добрались Соколовы до губернского города Костромы. Андрей только рот разевал, глядя по сторонам на людскую толкотню возле торговых рядов, на высоченную пожарную каланчу, вознёсшуюся над величественным шестиколонным портиком. По мосту перешли через широченную Волгу. В Ипатьевском монастыре он не успел как следует разглядеть ни собора, ни огромной пятиярусной звонницы, ни Романовских палат. Отец с сыном поставили свечи перед образами Спасителя и Матери Божией, помолились об успехе задуманного и поспешили назад в город. Вновь миновали Большие мучные ряды, дворец генерала Борщова, а вот и семинария.

– Выучил ли ты сына своего чему-нибудь? – спросил строгий учитель невзрачного пономаря, выглядевшего много старше своих лет.

– Я и сам ничего не знаю, – виновато ответил тот. – Вы спросите его самого.

– Ну, отрок, чему ж ты выучился? – спросил сидевший во главе стола кафедральный протоиерей отец Василий Горский.

Когда экзамен закончился, отец протоиерей покачал головой:

– Благодарю тебя, старик. Сын твой будет человек, только молись о его здоровье… А вы, – обратился он к разновозрастным семинаристам, сидевшим за длинными столами, – вот вы сидите по три года, а мальчик Андрей Соколов только приехал, а больше всех вас знает. Учись, отрок, станешь архиереем.

Андрей так поразился и вниманию к нему, и непривычному уважению к отцу, и в особенности последним словам доброго протопопа, что заплакал.

Эти минуты своей жизни он запомнил навсегда. Они согревали его и придавали уверенности в будущем, потому что настоящее оставалось плохоньким. Бедность заедала.

Не на что было купить бумаги, свечей, перьев – а без них как учиться? Бывало, товарищи днём спешат обедать, а Андрей бежит к присутственным местам, где в это время выбрасывали сор, и выбирает лоскутки бумаги, старые конверты, годные перья, а на свечу уж кто-нибудь грош давал. Так и учился. Зимой ходил в одних сапогах, без чулок, в одном кафтане, без шубы, на голове кожаный картуз.

Когда приезжал домой на вакации, мать повторяла одно:

– Учись, Андрюша, учись, только на нас не надейся. Какие мы с отцом тебе помощники… А не будешь учиться, готовься под красную шапку.

В солдаты не хотелось. Открывавшаяся премудрость Божиего мироздания покорила его полностью, и что по сравнению с нею значила нынешняя нищета! Он пересказывал матери предания Ветхого и Нового Завета и жалел, что нет денег на покупку Библии, читала бы сама. Впрочем, церковно-славянский текст Елена Семёновна без помощи мужа и сына разобрать всё равно не умела… И зародилась мечта у Андрея: перевести для матери Священное Писание на русский язык. Что с того, что трудно и почти невозможно, – Господь поможет совершить сей подвиг! Всем бедным, всем страждущим принесёт святая книга облегчение и утешение!.. Пока же приходилось думать о хлебе насущном.

Всякий раз, когда собирался назад в семинарию, мать начинала хлопотать и принималась плакать, потому что нечего дать на дорогу. Схватит свой кокошник и заложит.

– Вот тебе, Андрюша, семьдесят копеек… да ещё осталась должна кринку масла…

Соколов как пришёл, так и оставался первым учеником на курсе. Семинарские успехи его сделались известны в родном Буе. И в очередной его приезд домой мать со счастливыми слезами сказала:

– Андрюша, меня что-то уважать стали. Бедную пономарскую жену зовут в гости! Сама протопопица не знает, где меня посадить, угощает… Это всё через тебя, родненький, что хорошо учишься… Тебе уж невест готовят, и хороших! Вот Елена в какую попала честь!..

Андрей учился и зарабатывал уроками, радовался, что может обеспечить мать и отца, не особенно размышляя над будущим. К его немалому удивлению, ректор семинарии, строгий архимандрит Макарий, направил его учиться в Санкт-Петербургскую духовную академию. Соколов поначалу испугался, но покорился воле Божией. Ректору академии архимандриту Филарету Дроздову ясноглазый костромич пришёлся по сердцу старательностью в учёбе, открытостью сердца и мечтой о русской Библии. Он склонил Андрея к принятию монашества, в коем тот получил имя Афанасия.

– С текущими делами всё, – удовлетворённо сказал Николай Павлович. – Назначения есть?

Император в повседневном зелёном сюртуке без эполет сидел за огромным столом, заваленным бумагами. Бумаги делились на две большие стопки – прочитанные и непрочитанные. Николай Павлович не изменял своему правилу каждодневно самому изучать все приходящие доклады генерал-губернаторов, министров, Государственного совета и Сената, новоназначенного начальника III Отделения графа Алексея Орлова, послов из европейских столиц, министра почт с выписками из перлюстрированных писем, рапорты по армии, гвардейскому корпусу и по каждому из столичных полков. Глаза уставали, и по настоянию доктора Аревдта пришлось заказать очки. Император стыдился этого признака старости и при людях никогда очков не надевал (их ношение во дворце было запрещено). Вот и сейчас он отложил перо и машинально задвинул подальше в бумаги бархатный футляр.

– Ваше императорское величество, – подавляя невольный вздох, продолжил доклад обер-прокурор, – прежде обязан доложить вам о необходимости удаления с кафедр двух архиереев.

– Что такое? – удивлённо поднял правую бровь император.

– Владимир, архиепископ казанский и свияжский, по старости и недостатку сил подал прошение об уходе на покой.

– Каков он, этот Владимир… такой невысокий, благостный?

– Точно так. Ранее был старателен, хотя и чрезмерно насмешлив над слабостями людскими. С летами стал выказывать равнодушие ко всему, сквозь пальцы смотрел на беспорядки в богослужении и покрывал виновников. При нём епархия бурьяном заросла.

– Но всё же ему делает честь осознание своей слабости, – с некоторым удивлением признал император. – Давай бумагу.

В левом верхнем углу Николай Павлович размашисто начертал: «Согласен. Николай» – и сделал красивый росчерк. Он полагал, что добился превращения церкви в послушный и полезный инструмент власти и внимательно следил, чтобы духовенство не обрело опасной самостоятельности.

– Что ещё? Твой Гедеон полтавский не подал прошения?

– Изволите шугать, ваше величество, – почтительно улыбнулся Протасов. Он оберегал полтавского архиепископа, который нравился ему своей угодливостью, – Опять Иреней иркутский.

– Что? – Император поднял обе брови, что означало явное недовольство.

Иреней до посвящения в высший сан виделся всем человеком безукоризненного поведения, вёл строго монашеский образ жизни, а страстный характер свой умел укрощать. Получив же епископский посох, он повёл себя в Пензе подлинным деспотом, о его ярости по пустякам, странных поступках и презрении ко всем скоро заговорили в губернии. Сам он не только не ездил по епархии, но и в городские церкви редко заглядывал. В кафедральном соборе Иреней позволял себе браниться во время литургии, наказывал подчинённых без суда и миловал без основания. Его перевели в Иркутск. Там он стал враждовать с генерал-губернатором Лавинским и самоуправничал в епархии. Кафедральный протоиерей принёс на него жалобу царю, но последствий не было. Иреней открыто глумился над протоиереем. В престольный праздник протоиерей поклонился прежде генерал-губернатору, и Иреней на весь храм закричал: «Невежа! При мне ты не должен кланяться генерал-губернатору. Где я – там все должны уничтожаться и падать!» Во время богослужения архиерей ходил по храму, переставлял священников и диаконов, сам перекладывал ковёр, протодиакону грозил ссылкой в село, а от певчих требовал скорби на лицах при словах «Господи, помилуй». Лавинский в тот же день отправил на высочайшее имя рапорт с подробным рассказом о разбушевавшемся епископе.

– После резолюции вашего величества об удалении Иренея с епархии и заключении его в монастырь чиновники не смогли сего совершить. Иреней объявил указ подложным, сочинённым будто бы генерал-губернатором, и попытался отвести чиновников на гауптвахту.

– Да он в своём уме? – воскликнул государь.

– По медицинском освидетельствовании признан здоровым. Им овладели с насилием и отправили в Киренский Троицкий монастырь. Полагаю возможным говорить о лишении сана.

– Обсуди в Синоде. Да, мне рязанский губернатор написал, будто тамошний владыка Евгений, по бескорыстию живя одним жалованьем, крайне беден, зимнего платья не имеет и не может платить за лекарства. Я этого Казанцева помню, это он сам в Сибирь напросился. Узнай, что там. При нужде обратись к Адлербергу за пособием.

– Будет исполнено, ваше величество.

– Что ещё?

– Представление к награде Игнатия воронежского. – Граф переступил с ноги на ногу, – Сей архиерей удивителен в борьбе с расколом. Он в олонецкой епархии сам пробирался в отдалённые скиты и беседовал с расколоучителями, побеждая упорство самых закоренелых раскольников. Заводил при церквах школы, куда сами раскольники отдавали своих детей. Ныне усердно служит. Представлен к ордену Святой Анны второй степени.

– Дадим ему орден, заслужил. А кстати, Казанцев скоро сорок лет в архиерейском звании – представь его к ордену Александра Невского. Ещё что есть?

– Посвящение в сан епископа томского и енисейского архимандрита Афанасия Соколова, ректора санкт-петербургской семинарии. Показал себя учёным и благонравным монахом, проявил административные способности.

– А не загуляет он в Томске, как Иреней? – усмехнулся Николай Павлович.

– Нет никаких оснований полагать, – похолодев, заявил обер-прокурор, – Самые отличные рекомендации, единодушное решение Синода… Он из любимцев Филарета московского.

– Везде этот Филарет, – недовольно буркнул император. – Вроде бы мой предок патриаршество отменил! Утверждаю…

После торжественной хиротонии в Троицком соборе Александро-Невской лавры епископ томский отправился в свою епархию и по дороге завернул в родные места. Как описать изумление, охватившее весь городок, неумолчные разговоры в купеческих домах, мещанской слободке, присутственных местах и во всех пяти церковных приходах, почтительнейшее внимание горожан на архиерейской службе в битком набитом соборе, умиление и восторг, охватившие их при произнесении владыкой Афанасием прочувствованного слова и при виде слёз, невольно истекших из глаз архиерея?.. Бабы во все глаза смотрели на архиерейскую мать, а приодетая нарядно Елена Семёновна одно шептала: «Слава Тебе, Господи!..»

Глава 2
Год 1847

Длинна или коротка жизнь человеческая, но случаются в ней года рубежные, когда вдруг выступает на поверхность ещё вчера неясное, когда с очевидностью определяется будущее, и ладно бы одного человека, но – страны, народа; когда завязываются узлы и узелки, которые долго ещё будут распутывать будущие поколения. Немногие личности оказываются на вершине рубежных событий, но ещё меньшее число понимает потаённую до времени суть их.

12 февраля 1847 года, в среду второй недели Великого поста митрополит Филарет произносил проповедь в память святителя Алексия. Михайловская церковь Чудова монастыря, как и обычно, была наполнена молящимися. Когда иподиакон поставил на амвон крытый пеленою аналой и из алтаря вышел митрополит, вся людская масса разом придвинулась ближе.

За четверть века вся Москва не только узнала прекрасно, но и привыкла к своему архипастырю, стала считать его такой же принадлежностью первопрестольной, как Иван Великий и Сухарева башня, сродни давним и достопамятным московским святыням, и сие было почётно и умилительно – если бы не отвержение его тем самым от живого потока жизни. Иным он казался устарелым атрибутом православия, и такие полагали достаточным сохранение его в тени, отодвинутым на почётное, всеми ценимое место, не замечаемое именно по привычной известности. Но владыка и в шестьдесят пять лет мириться с этим не намеревался. По людским меркам, он уже прожил жизнь, пора бы и на покой и за каждый новый год благодарить Бога, но сам Филарет не утешался тем, что совершил всё должное, – сколько ещё надлежало сделать! Какой уж там покой, прежде следовало потрудиться в вертограде Божием, пока достаёт сил.

Маленькая, сухонькая фигура в голубом облачении и высокой митре приковала все взгляды. Келейник подал очки. Чувствуя почти физически ожидание массы людей, Филарет неторопливо продел дужки очков под митру, огладил рукой окладистую бороду и, про себя помолившись, придвинул листы написанного накануне слова. Тонким, слабым Голосом начал чтение владыка, но скоро голос его окреп.

– …Посмотрите мысленно на отрока Елевферия, которому суждено было впоследствии сделаться Святителем Алексием… Ранняя заря духовной жизни святаго Алексия, но не довольно ли уже она светла и приятна? Пятнадцатилетний отрок отрекается от утех юности, сын болярина – от блеска знатности, крестник князя, чаемаго владетеля Москвы, от видов на большую ещё знатность; решается жить только для Бога и для души; заключает себя в монастырскую жизнь, – надеюсь, не станете спорить, если скажу: более строгую за пять сотен лет пред сим, нежели в наше время. Посмотрите, старцы, на отрока, и не только порадуйтесь о нём, но и поучитесь от него…

Кому любезна Божественная Истина и чистая слава Церкви, тот всегда с утешением взирать будет на сей подвиг святаго Алексия. Как чисто сияет в оном православие. В каком благоприятном свете представляет он достоинство российского духовенства в четвёртом надесять христианском веке, который нигде не блистал просвещением…

Не могу следовать за святым Алексием по всему двадцатичетырёхлетнему Поприщу его святительствования в Москве. И вас утомить боюсь. Но встречаю нечто, чего не могу пройти без внимания. Ещё одно начинание святителя Алексия, котораго он не привёл к концу. Ещё один спор, в котором он не одержал победы. Смотрю, дивлюсь и радуюсь, хотя не понимаю. У чудотворца начинание, котораго он не может совершить? У Богомудраго спор, в котором он не одерживает победы? Необычно, а точно так.

Приближаясь к пределу своего земнаго поприща, святый Алексий желал найти себе святаго преемника. Святые видят святых, и таким образом святый Алексий видел святаго Сергия, призвал его и предложил ему свой престол. Но Сергий отрёкся, и Алексий не настоял.

…Как смиренный Сергий дерзнул воспрекословить Святителю, котораго глаголов слушал всегда, как Христовых? Как Святитель не решился преобороть игумена силою церковнаго и монашескаго закона послушания? Сколько бы мы ни умножали вопросов, ни святый Алексий, ни святый Сергий отвечать нам на них не будут. Для чего же нам сие показано? Для того, чтобы до земли смирился наш гордый ум пред судьбами Божиими, которых и святые иногда не постигают, и пред самыми святыми, которых мы, грешные, часто ни видеть, ни понять не умеем и чтобы благоговеющее сердце из глубины своей воззвало с псалмопевцем: дивен Бог во святых Своих…

Отдохнув и откушав чаю в митрополичьих покоях, владыка отправился к себе. Когда садился в карету, услышал справа глухой грохот и отвернулся, не желая видеть печального события. Рушили церковь Рождества Иоанна Предтечи, первую церковь на Москве. За нею вставал Большой Кремлёвский дворец, громадное и величественное сооружение, принёсшее в древний Кремль новый образ империи. Архитектор Тон пожаловался императору, что церковка загораживает вид на дворец. Николай Павлович лично в том убедился и повелел: «Срыть!», а престол перенести в башню Боровицких ворот.

Карета плавно скатилась по склону от Спасских ворот, пересекла Красную площадь и медленно покатила по узкой Никольской, как и всегда зимою, стеснённой грязными сугробами. Шум торговой улицы доносился и через закрытые окна. Зазывалы тянули в лавки прохожих, разносчики сбитня, блинов и иных товаров выкликали соблазнительные их свойства. Многочисленные нищие, перешедшие на улицу от церковных папертей, молили о подаянии. Иные робкие мужики, пришедшие с обозами к крупным оптовым торговцам, только изумлялись тихонько, сторонясь бойких москвичей, и, покорно слушаясь их окриков, поворачивали своих саврасок с дороги.

Владыка часто, но без суетливости благословлял народ, тянувшийся взглядом к окнам кареты. Он не позволял себе думать об ожидавших на подворье делах, отведя время недлинных переездов по городу для передышки.

В этом году обер-прокурор наконец уважил его прошение о возвращении в московскую епархию архимандрита Филофея Успенского, десять лет назад за злосчастный литографированный перевод отправленного с выговором в глушь. Филофея он хотел сделать своим викарием, но тут придётся ещё годик подождать… Кому улыбается судьба, так это Руфину Ржаницыну. Владыка ещё в академии обратил внимание на его энергичность и рассудительность, а там попался Ржаницын на глаза царской семье, в их присутствии был пострижен с именем Алексия – в общем, попал в фавор. На столе в кабинете владыки лежало прошение о назначении Ржаницына ректором Московской духовной академии, надо бы подписать. Скоро больно, иные обидятся, что их обошли… Впрочем, сам отец Алексий сего места достоин и не без пользы для академии сможет использовать симпатию августейших особ. Да будет так…

При въезде на Лубянку, не доезжая ростопчинского дворца, карета вдруг стала. Владыка открыл окно, и подскочивший келейник извиняющимся голосом сказал:

– Простите, ваше высокопреосвященство! Мужики тут обоз развалили! Свернуть на Мясницкую или обождать?.. Они сей момент поправят!

Оказалось, что у одной из телег обоза с древесным углем, предназначавшимся для строительства Большого Кремлёвского дворца, соскочило колесо. Набежавшие возчики, крича друг на друга, подняли телегу, надели колесо на ось, но, видно, в волнении и суете потеряли чеку. Одни поворачивали телегу в сторону, пробуя дать проезд митрополиту, другие остервенело ковырялись у колеса, пытаясь его как-нибудь закрепить. Рассыпавшийся уголь чернил снег вокруг. Зеваки давали советы. Набежавшие мальчишки, не обращая внимания на окрики, лезли поближе, чтобы всё увидеть. Какой-то полицейский чин пытался распоряжаться. Потревоженные голуби сделали несколько кругов над домами и опустились на крышу церкви.

Невольно на ум пришли мысли о государе… Вдруг владыка заметил стоявшего невдалеке от кареты мальчика в аккуратной шубке с шапкою в руке, машинально благословил его и почему-то посмотрел ещё раз.

Необычный мальчик. Светловолосый, с чёрными бровями, нежное, румяное личико, а глаза – печальные. Да, какая-то не то дума, не то печаль в них, хотя откуда у семилетнего человека может возникнуть глубокое переживание?..

Карета наконец тронулась. Владыка раздавал благословение мужикам и вдруг оглянулся. Мальчик тоже оглянулся на него.

Он не подходил под два самых распространённых типа – робкого тихоню и неугомонного шалуна. Что-то высокое увиделось в глубине его тёмных глаз. Остановиться бы, позвать, приласкать, сказать наставление… Но пусть свершится жребий Божий. И если суждено, повзрослевший отрок сей придёт в урочный час на Троицкое подворье, подойдёт после всех и, напрягаясь, скажет: «Владыко, благословите в монахи идти!» Да пусть и не на Троицкое придёт… только бы не пропала та Божья искра, чьё мерцание приметно опытному глазу. Кем ты будешь, отрок милый, через десять лет? Я уж не узнаю, верно…

Надо будет отцу Антонию непременно написать сегодня. И про сон рассказать. Сон странный: будто он очутился в Невской лавре, в соборе, посредине которого висит большой колокол, и висит низко. Кто-то рядом стал бить по колоколу и качать. Он упрашивал не делать сего, ибо колокол может упасть, но его не слушали. И нарастало не предчувствие, а уверенность в грядущей опасности: совсем скоро, вот-вот… Колокол упал, едва не задев его. Он протянул руку, тронул холодную, шероховатую поверхность и увидел глубокую трещину… и проснулся.

В лавру письмо привезли с бумагами из консистории и синодальной конторы после полудня следующего дня. Вечером, когда отец архимандрит сел за письменный стол, именно долгожданное письмо владыки он взял прежде других. «…Неприятно мне думать, что молчание моё неприятно вам, отец наместник. Поставьте мне сие в наказание за моё молчание и не оскорбляйтесь. Не успеваю делать всего, что нужно. Хочу пройти затруднения и выйти на простор, но затруднения родятся, а силы не возрастают. Простите меня и помолитесь о моей немощи…»

Далее шёл ответ на занимавший отца Антония вопрос о допустимости нововведений в церковном служении: «…Вообще мне кажется, не излишняя осторожность, чтобы при общих молитвах употреблять только то, что благословлено и принято Церковию, а не вводить новаго, хотя и добраго, по частному изволению, которое может отворить дорогу к нововведениям сомнительным. Мне кажется, надобно стараться не о расширении церковнаго правила, но о том, чтобы существующее правило совершаемо было больше, и более степенно и неспешно, чтобы больше давать места вниманию, размышлению, умилению и созерцанию. Отвечайте мне на сии мысли вашими мыслями…»

Отец Антоний перекрестился на образ Троицы и принялся за Ответное письмо, продолжая многолетний уже разговор с человеком, которого почитал более всех других, перед сложностью внутренней жизни которого нередко Отступал, но которого обязан был подчас наставлять и вразумлять.

Постоянный пригляд владыки за всеми делами лавры в иные моменты раздражал наместника. Будто не хватает ему дел по епархии, Синоду и проповедничеству. Одних резолюций в год выносит от пяти до восьми тысяч. Пытался отец наместник мягко подтолкнуть владыку к более спокойным занятиям, к примеру – написанию курса богословия вместо устаревшего и всеми неуважаемого курса отца Макария, навязанного в семинарии обер-прокурором за неимением лучшего. Сказал раз в письме, другой раз за чаепитием на подворье, викарий Иосиф поддержал, дескать, самое время и силы поберечь, и богоугодный труд совершить. Устало поникший в кресле старик, только что с трудом ходивший по комнате в поисках очков, поднял голову и так глянул на своих собратьев, что те невольно осеклись и выпрямились в креслах. «Вы кому советуете? Вы лучше меня знаете, что мне надобно совершить?» – прочитали архимандрит и епископ в глазах митрополита. Более о курсе богословия речи не было.

Среди прочих новостей лаврской жизни отец архимандрит написал и о приезде в академию сочинителя Гоголя, имевшего со студентами беседу. Молодёжь встретила его восторженно, на что он ответствовал: «Мы все служим одному хозяину». Впрочем, сочинение его о Божественной литургии не более как комментарии к «Новой Скрижали», а в книге писем, хотя и проникнутой истинно христианским духом, имеются рассуждения сомнительные. В иных местах так просто узнаешь уже читанное в проповедях одного маститого иерарха (отец Антоний разумел проповеди самого Филарета). Слышно, что иеромонах Феодор Бухарев из академии готовит свой ответ Гоголю. Впрочем, о чувствах и мыслях Гоголя можно судить самому по книжке, которую автор через графа Александра Петровича Толстого просил передать московскому архипастырю с выражением глубочайшего почтения и уважения.

1847 год оказался примечательным в истории Европы. В Англии под давлением рабочих парламент принял закон о десятичасовом рабочем дне для женщин и подростков. В тихой Швейцарии прошумела гражданская война. В Италии под сенью олив и кипарисов дело шло к революции. Шедшие к власти новые силы без всяких церемоний раздували общественное недовольство и в Германии, Франции, в разных частях Австро-Венгерской империи. Знаменосец нового буржуазного мира Соединённые Штаты воевали с Мексикой, отнимая пядь за пядью её богатые земли.

Выдвинутый кем-то лозунг «Не мешайте действовать!» мгновенно был взят на вооружение частью европейской буржуазии. Опираясь на веру в «человеческий разум» и добиваясь «свободы личности», они отвернулись от христианства, сделав человека мерой всех вещей. Разумеется, не всякого человека, а лишь подобного им. Главной святыней становились деньги.

Атеизм укоренялся в умах людей, авторитет Церкви и трона сильно пошатнулся. Так с разных сторон шло в Европе утверждение духа нового времени.

В том же 1847 году в Лондоне из нескольких социалистических организаций был создан союз коммунистов, заменивший по предложению Карла Маркса лозунг «Все люди братья» новым: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Парадоксальное сочетание пламенной утопии и холодного расчёта стало привлекать разных людей.