Текст книги "Век Филарета"

Владыке Филарету сказали о кончине Александра Павловича 28 ноября. Утром следующего дня он отправился к московскому генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну и объявил ему о давнем отречении Константина.

– Вы ошеломили меня своим известием, владыко, – потирая лоб, сказал князь. – Всё в такой тайне… Да знает ли сам великий князь Николай о существовании сего акта?

Архиепископ молчал. Знать точно он не знал, а догадки тут были опасны.

– Как же быть? – растерянно вопрошал князь. – Может так статься, что мы получим из Варшавы манифест о вступлении на престол Константина Павловича прежде, нежели из Петербурга – о вступлении Николая Павловича. Как же присягать?.. Владыко, вразумите!.. А знаете что, я сам хочу увидеть эти бумаги. Я руку государя хорошо знаю – едемте в Успенский собор!

– Ваше сиятельство! Дмитрий Владимирович! – Филарет был озадачен не менее генерал-губернатора, но сохранял трезвость ума. – Ехать нам не следует. Из сего могут возникнуть молвы, каких нельзя предвидеть, и даже клеветы, будто что-то подложено к государственным актам или изъято.

– Да-да, вы правы!.. Без сомнения, вы правы, – согласился князь. – Но как же быть с присягой?

– Наберёмся терпения и будем ждать вестей из Петербурга. Может, уже сегодня к вечеру будет курьер?

– А если из Варшавы?

– На Варшаву не будем обращать внимания.

И верно, в седьмом часу вечера к подъезду генерал-губернаторского дома на Тверской примчалась коляска с адъютантом Милорадовича графом Мантейфелем. В письме Милорадович излагал непременную волю великого князя Николая о принесении присяги Константину Павловичу без распечатывания «известного пакета». Голицын тут же послал за Филаретом.

– Владыко, надо присягать, а?

– Дело нешуточное. Что значит письмо? Нужен государственный акт или указ Святейшего Синода, без коих нельзя решиться, – отвечал как давно обдуманное архиепископ.

– Воля ваша, владыко, а всё ж таки присягать надо, – заколебался Голицын. – Нельзя быть одному императору в Петербурге, а другому в Москве.

– Да ведь я же вам сказал о воле покойного государя. Надо ждать.

– Видимо, не без важных причин оставлен был сей акт без действия, – пытался убедить себя и архиерея генерал-губернатор, – Князь Александр Николаевич Голицын в Петербурге, три копии акта, верно, уже достали… Надо присягать. Иначе нас бунтовщиками сочтут.

Смолчал владыка. Прояви Николай решительность и твёрдость, не волновалась бы сейчас Россия, а тихо предалась скорби. Но коли в Зимнем потеряли голову, не ему из Троицкого подворья их вразумлять.

– Будем присягать, ваше сиятельство.

30 ноября, в день памяти святого Андрея Первозванного, в Успенском соборе Кремля собралось высшее московское духовенство. В 11 часов от генерал-губернатора архиепископу дали знать, что Сенат составил определение и идёт к присяге. Тогда начальным благовестом в успенский колокол дано было церковное извещение столице о преставлении государя Александра Павловича, а вслед за тем в Успенском соборе произошла присяга.

Потекли тревожные дни для владыки Филарета. Со служебной точки зрения он был чист, но душа болела от ошибочности принятых решений. Тяжек жребий хранителя светильника под спудом, в сознании, что мог бы, но не имеешь права осветить людям истину.

Москва присягнула Константину, но вскоре разнёсся слух о его отречении от престола. Москвичи-заговорщики собирались в эти тревожные дни у Нарышкина, Фонвизина, Митькова. Новое выражение одушевления и решимости читалось на всех лицах. Нарышкин, только что приехавший от Пестеля с юга, уверял, что там всё готово к восстанию. Полковник Митьков, неделю назад бывший в Петербурге, в свою очередь убеждал, что большая часть гвардейских полков за ними.

Допоздна горели окна двухэтажного особняка Нарышкина на Пречистенском бульваре. Слова начинали превращаться в дела. Обдумывали, как поступить при получении благоприятных известий из Петербурга. Князь Николай Трубецкой, адъютант командующего корпусом графа Толстого, брался доставить своего начальника связанным по рукам и ногам. Солдаты должны были поверить призывам генералов и полковников – но когда идти в казармы поднимать войска?

Шестнадцатилетний Саша Кошелев сидел тихонько в углу, со страхом и восторгом думая, что и в Россию пришёл великий 1789 год…

В ночь с 16 на 17 декабря владыка Филарет был разбужен священником Троицкой церкви, что близ Сухаревой башни. Батюшка прибежал просить разрешения привести к присяге на верность государю императору Николаю Павловичу находящуюся на башне команду морского министерства.

– Да ты что говоришь? – строго спросил владыка. – На каком основании?

– У начальника команды есть печатный манифест!

Странно было бы начать провозглашение нового императора с Сухаревой башни, особенно в сложившихся обстоятельствах, но и остановить сие было неблаговидно.

– Ты прежде мне покажи манифест, – сказал владыка, выигрывая время. Сам же быстро набросал записку князю Голицыну, прося теперь его совета, как поступить.

Ранее принесли манифест, и Филарет не колеблясь разрешил священнику приведение к присяге.

Дежурный адъютант примчался с ответом генерал-губернатора, который писал, что он никакого манифеста не получил и ничего делать не должно.

Стояли сильные морозы, и, как всегда в эту пору, ныли отмороженные в юности ноги. После обедни владыка отдыхал в своём кабинете, полулёжа на диване. Рядом сидел друг Евгений Казанцев, сделавший остановку по пути в Тобольск. Секретарь Александр Петрович Святославский, по виду сущий монах, только что одетый не в подрясник, а длиннополый сюртук, стоял у конторки в ожидании приказания зачитывать консисторские бумаги. Но обычные дела не шли на ум. Неопределённое известие о «волнении», бывшем в столице в день присяги, не давало покоя.

В эти дни Филарет усугубил свои всегдашние молитвы о благоденствии России, о ниспослании ей покоя и твёрдой власти, об умирении страстей и просветлении разума людского. Вместе с ним молился владыка Евгений, который ещё в Курске был обласкан покойным Александром Павловичем (за создание отделения Библейского общества) и искренне сожалел о кончине ещё не старого царя. Он не знал причины особенных терзаний Филарета, и потому с ним было трудно объясняться.

– Святославский, читай бумаги! – решительно приказал Филарет.

– «Вотчины графа Алексея Фёдоровича Разумовского села Перова крестьянин Сильвестр Яковлев после четырнадцатилетнего супружества с женою Лукерьею Фёдоровною просил развести его с нею по ея распутству, от которого она впала в дурную болезнь, – Секретарь читал негромко, размеренным голосом, как заведённый автомат. – Жена в присутствии консистории показала, что ей рода тридцать девять лет и что года с два по глупости своей и по простоте обращалась она в распутной жизни с военными людьми, стоявшими в их деревне постоем, с коими и чинила прелюбодейство неоднократно, – и от того прелюбодейства приключилась ей венерическая болезнь, от которой она лечилась, но не вылечилась. Консистория определила: Лукерью с речённым ея мужем крестьянином Яковлевым разлучить вовсе и остаться ей, Лукерье, по смерть свою безбрачною; а ему, Яковлеву, по молодым его летам во второй брак с свободным лицом вступить дозволить, о чём и дать ему указ. На нея же, Лукерью, за прелюбодейство возложить семилетнюю епитимию, которую и препоручить исправлять ей под присмотром отца ея духовного, и во всё оное время во все четыре поста исповедаться, а до Святаго Причастия, кроме смертнаго случая, не допускать…»

Святославский поднял глаза на архиепископа.

– Отложи! – нетерпеливо махнул тот рукой. – Что там дальше?

– «Консистория приняла жалобу поручика Ильи Иванова Бурцева на дьячка Троицкой в Берсеневке церкви Василия Абрамова, что оный дьячок 11 декабря ограбил его, а именно: взял из квартиры его шубу лисью, крытую чёрным плисом, плащ белаго сукна, шубу овчинную и саблю булатную, турецкаго мастерства, которую по делу чести всегда носил на себе…»

– Погоди, – поднял палец Филарет, – как это: всегда носил на себе, коли её украли?

Вбежал келейник:

– Ваше высокопреосвященство, генерал-губернатор!

– Что-что? – не сразу понял архиепископ.

– «…саблю булатную, турецкаго мастерства», – так же монотонно повторил Святославский, но остановился при непривычных звуках громкого топота и бряцания шпор.

Евгений встал, а Филарет не успел подняться с дивана, как в кабинет почти вбежал князь Голицын. Обычно неторопливого и благодушного князя было не узнать. Он находился в таком возбуждении, что, видя двух архиереев, забыл взять благословение. Архиепископ тобольский двинулся к двери, и тут Голицын, спохватившись, склонил голову. За Евгением тенью выскочил секретарь. Генерал-губернатор сам плотно притворил двери и, подавляя нетерпение, принял благословение от Филарета.

– Владыко! Пришёл пакет с собственноручным рескриптом государя Николая Павловича о его восшествии на престол!

– Слава Тебе, Господи! – широко перекрестился Филарет на образ Спасителя. – Вот и отпали все сомнения, ваше сиятельство.

– Вовсе нет! – Князь придвинул кресло ближе к дивану и понизил голос: – Я бы решился объявить рескрипт, не будь там не подлежащего оглашению упоминания о… несчастном происшествии четырнадцатого декабря. Мятеж! Там написано и о смерти графа Милорадовича!.. Вот ведь судьба. Как бы за то, что спешил объявить Москве не существовавшего императора, ему не суждено жить при истинном… Как вы были правы тогда!

– О присяге пишет ли государь?

– Нет, – растерянно ответил князь. – Поверите ли, я никогда так не переживал за свои шестьдесят четыре года. Сколько войн прошёл, так там проще было!

Наконец прибыл генерал-адъютант граф Комаровский с манифестом, в котором было сказано всё.

18 декабря перед полуднем в Успенском соборе в присутствии Сената, военных и гражданских чинов и духовенства архиепископ московский в полном облачении вышел из алтаря, неся над головою серебряный ковчег. Остановился перед столом, вынесенным на амвон, и сказал:

– Внимайте, россияне! Третий год, как в сём святом и освящающем царей храме, в сём ковчеге, который вы видите, хранится великая воля Благословенного Александра, назначенная быть последнею его волею. Ему благоугодно было закрыть её покровом тайны, и хранители не смели прежде времени коснуться сего покрова.

Прошла последняя минута Александра. Настало время искать его последней воли, но мы долго не знали, что настало сие время.

Внезапно узнаем, что Николай с наследственною от Александра кротостию и смирением возводит старейшаго брата и в то же время повелевает положить покров тайны на хартию Александра.

Что нам было делать? Можно было предугадывать, какую тайну заключает в себе хартия, присоединённая к прежним хартиям о наследовании престола. Но нельзя было не усмотреть и того, что открыть сию тайну в то время значило бы раздрать надвое сердце каждого россиянина. Что же нам было делать?

Ты видишь, благословенная душа, что мы не были неверны тебе. По верности нашей не оставалось иного дела, как стеречь сокровище, которое не время было вынести на свет, как оберегать молчанием то, что не позволено было провозгласить. Надлежало в сём ковчеге, как бы во гробе, оставить царственную тайну погребённою, и Небесам предоставить минуту воскресения. Теперь ничто не препятствует нам сокрушить сию печать… Великая воля Александра воскреснет.

Россияне! Двадцать пять лет мы находили своё счастие в исполнении державной воли Александра Благословеннаго. Ещё раз вы её услышите, исполните и найдёте в ней своё счастие.

В полной тишине, подозвав прокурора синодальной конторы, архиепископ снял с ковчега печать и открыл его. Вынул конверт и с хрустом вскрыл. Приблизившийся генерал-губернатор громко засвидетельствовал подпись государя Александра Павловича. Филарет зачитал манифест Александра, отказ Константина и новый манифест Николая. Прежде чтения присяги он объявил об уничтожении силы и действия предыдущей.

После присяги отслужили молебен о благословении Божием на начинающееся царствование. При вознесении долголетия государю Николаю Павловичу начался звон на Ивановской колокольне и пошёл по всей Москве.

Вечером в кабинете Филарет взялся за письмо наместнику Троицкой лавры архимандриту Афанасию: «Вы помните, что я писал Вам, чтобы Вы за меня молились перед гробом преподобного Сергия. То было во время известия о кончине в Бозе почившего государя, когда мне представлялись затруднения касательно вверенного мне завещательного акта, которые действительно и последовали. Молитвами преподобного кончились оныя благополучно, почему прошу Вас по получении сего совершить за меня у гроба преподобного молебное пение с акафистом».

Через неделю была получена высочайшая грамота на имя архиепископа Филарета, в которой новый император писал: «Достоинства ваши были Мне известны; но при сем случае явили вы новые доводы ревности и приверженности вашей к отечеству и ко Мне. В воздаяние за оныя, всемилостивейше жалую вам бриллиантовый крест для ношения на клобуке. Пребываю вам всегда доброжелательный

Николай.

Санкт-Петербург. 25 декабря 1825 года».

Казалось, наступает решительная перемена в положении полуопального московского архипастыря, но он помнил слова владыки Амвросия: «Подожди и посмотри, что будет…»

Глава 4
Божественный глагол

Коронация была назначена на лето 1826 года. Всю зиму и весну шло следствие по делу декабрьского мятежа. Из 189 арестованных 121 были предан суду, 57 подвергнуты наказаниям административным, 11 освобождены. Вооружённое выступление против законной власти, намерение цареубийства и убийства нескольких человек подлежали суровому наказанию. Однако в дворянском обществе, в котором почти всякий имел либо родственные, либо служебные, либо дружеские связи с кем-нибудь из мятежников, многие ожидали от Николая Павловича прощения и милости. Казнь пятерых и ссылка более ста человек в Сибирь ошеломили дворянство. Мятежников открыто жалели, но то была жалость не к героям, а к несчастным. Тридцатилетний император долго переживал и свою растерянность, и покинутость почти всеми, и страх за судьбу жены, детей, матери, и потрясение от сознания своей ответственности за судьбу России. Он будто переродился 14 декабря, и многие замечали, что он стал «каким-то иным».

Николай Павлович не был ни извергом, ни мизантропом. Рылеев сам признался ему, что намеревался убить всю царскую семью и отдать город во власть народа и войска (план был – дать народу разграбить кабаки, взять из церквей хоругви и толпой идти на Зимний дворец). Каховский стрелял в графа Милорадовича с намерением убить… Но когда друг Алексей Орлов просил за брата, явного заводилу среди злодеев, он простил Михаила, а Алексея возвёл в графское достоинство и в мае был посажёным отцом на его свадьбе[31]31
  …Алексей Орлов просил за брата, явного заводилу среди злодеев, он простил Михаила, а Алексея возвёл в графское достоинство и в мае был посажёным отцом на его свадьбе. – Братья Алексей Фёдорович (1786–1861) и Михаил Фёдорович (1788–1842) происходили из семьи екатерининских фаворитов Орловых. Оба были участниками наполеоновских войн 1805–1807 гг., Отечественной войны 1812 г. и др. Но Алексей Фёдорович, генерал-лейтенант, в 1825 г. в должности командира лейб– гвардии Конного полка принимал активное участие в подавлении восстания декабристов, за что получил титул графа; в дальнейшем он стал шефом жандармов и главным начальником III Отделения; в 1856 г. ему пожалован был титул князя. Женился 14 мая 1826 г. на Ольге Александровне, урождённой Жеребцовой. Михаил Фёдорович, напротив, был декабристом, членом Союза благоденствия с 1818 г. Будучи командиром 16-й пехотной дивизии в Кишинёве, возглавил кишинёвскую организацию декабристов, связанную с Южным обществом. На Московском съезде декабристов в январе 1821 г. выдвинул программу решительных действий против самодержавия. После разгрома кишинёвской ячейки был отстранён от командования дивизией. Декабристы возлагали на М. Ф. Орлова большие надежды, предполагая поставить его во главе готовящегося восстания. В декабре 1825 г. Орлов был арестован, но благодаря заступничеству брата, близкого к Николаю I, был лишь уволен со службы и сослан под надзор полиции в родовое имение. С1831 г. жил в Москве, где пользовался значительным влиянием в либеральных кругах.


[Закрыть].

«…Что касается моего поведения, дорогая матушка, – писал император матери весной, – то компасом для меня служит моя совесть. Я слишком неопытен и слишком окружён всевозможными ловушками, чтобы не попадать в них при самых обычных даже обстоятельствах.

Я иду прямо своим путём – так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее и плохое, поскольку могу; в остальном же полагаюсь на Бога. Провидение не раз благословляло меня в некоторых случаях жизни, помогая мне в самых запутанных по видимости делах достигать удачи единственно благодаря простоте моих жизненных правил, которые целиком в этих немногих словах: поступать, как велит совесть».

Мало кто знал, что переживал Николай, принуждённый начать царствование казнями. «У меня прямо какая-то лихорадка, – писал он матери после объявления приговора над мятежниками, – У меня положительно голова идёт кругом. Если к этому ещё добавить, что меня бомбардируют письмами, из которых одни полны отчаяния, другие написаны в состоянии умопомешательства, то уверяю вас, дорогая матушка, что одно лишь сознание ужаснейшего долга заставляет меня переносить подобную пытку».

На допросах он увидел, что главнейшим и очевиднейшим поводом для недовольства было крепостное право, а потому приказал сделать из всех показаний выборку на этот счёт для последующего рассмотрения. Он создал секретный комитет для изучения вопроса о возможности освободить помещичьих крестьян, но – в тайне и от самих мужиков, и от их хозяев. Однако многие отметили, что графине Каменской, статс-даме и вдове фельдмаршала, было запрещено присутствие на коронации за то, что в одном из её имений крестьяне взбунтовались, возмущённые жестокостью управителя.

Расследование в отношении таких персон, как Мордвинов, Сперанский, генералы Ермолов и Киселёв, по его приказанию велось в строжайшей тайне. Как и следовало ожидать, никто из названных не был причастен к обществам. Тем более это касалось владыки Филарета, в отношении которого и следствие не велось.

Но всё же московский архипастырь вызывал у императора сложные чувства. Николай Павлович помнил свой детский восторг перед красноречием маленького монаха. От покойного брата он знал, как доверял тот Филарету, и не обращал внимания на последовавшее охлаждение. Николай откровенно презирал Аракчеева и косился на изворотливого митрополита Серафима, а вот князя Александра Николаевича Голицына уважал. По всем своим действиям в роковые дни ноября – декабря Филарет заслуживал благодарности, и сдерживало Николая Павловича лишь одно обстоятельство – независимость и самостоятельность владыки, чрезмерные для духовного лица. В Москве он командовал генерал-губернатором, а случилось что – взял бы и бразды государственного правления… Ну уж нет! Филарет, может быть, рассчитывает повторить судьбу своего великого соимённика при Михаиле Романове[32]32
  Филарет, может быть, рассчитывает повторить судьбу своего великого соименника при Михаиле Романове… – Филарет – патриарх всероссийский (в миру Фёдор Никитич Романов; ок. 1554/55—1633), старший сын боярина Никиты Романовича от второго брака, двоюродный брат царя Фёдора Иоанновича, отец царя Михаила Фёдоровича. Был для своего времени человеком разносторонне образованным, привлекательным и внешними и внутренними качествами. С молодых лет пользовался расположением народа и играл видную роль в государстве. После смерти царя Фёдора законным наследником престола в народе считали Фёдора Никитича. Поэтому Борис, вступив на престол, поспешил избавиться от Романовых. Фёдор Никитич был сослан в Антониев Сийский монастырь с пострижением в монахи под именем Филарета. В 1605 г. Лжедмитрий I возвёл его в сан митрополита ростовского, а Лжедмитрий II провозгласил патриархом всея Руси. Потом он был послан в Польшу для переговоров с Сигизмундом II, но миссия провалилась, и он оказался в плену, откуда вернулся уже после вступления на престол сына своего Михаила Фёдоровича. 24 июня 1619 г. был посвящён в сан патриарха и с тех пор до самой своей смерти стоял во главе церковного – и государственного управления, получив, как и царь, титул «великого государя». Вообще эпоха патриаршества Филарета оставила заметный след в истории русской церкви.


[Закрыть], но он, Николай, не допустит, чтобы за него правил другой. Он царь!

22 августа 1826 года митрополит Филарет, только что возведённый в этот сан, встречал императорскую чету на паперти Успенского собора. Высший знак отличия был принят им с благодарностию, но и с опасением. «Продолжите о мне молитвы Ваши, – писал он троицкому наместнику Афанасию, – чтобы Бог дал мне не наружный только покров белый иметь, но и сердце, и дела, очищенные по благодати его».

Соборная площадь была набита до отказу, ибо любопытные заняли места ещё с ночи. Толпа жадно разглядывала разнообразнейшие военные и придворные мундиры, туалеты петербургских и московских дам; знатоки объясняли, кто есть кто, перечисляя имена великих князей и княгинь, иностранных принцев и принцесс. Особенное внимание привлекали конечно же молодые государь Николай Павлович и государыня Александра Фёдоровна, семилетний великий князь Александр, наследник, и, по всему судя, следующий российский император. Толпа волновалась и истекала потом, жалея, что в Кремль не пускали продавцов кваса.

– Благочестивый государь! – проникновенно заговорил митрополит Филарет. – Наконец ожидание России свершается. Уже ты пред вратами святилища, в котором от веков хранится для тебя твоё наследственное освящение. Нетерпеливость верноподданнических желаний дерзнула бы вопрошать: почто ты умедлил? Если бы не знали мы, что предшествовавшее умедление твоё было нам благодеяние. Не спешил ты явить нам свою славу, потому что спешил утвердить нашу безопасность… Не возмущают ли при сем духа твоего прискорбный напоминания? Да не будет!.. Трудное начало царствования тем скорее показывает народу, что даровал ему Бог в Соломоне… Вниди, Богоизбранный и Богом унаследованный государь император!..

Николай Павлович отёр невольную слезу. Не ожидал он, что Филарет осмелится сказать так прямо и так просто о том, что лежало на сердце императора.

Миропомазание государя совершили митрополит Серафим и митрополит Евгений Болховитинов. Последовали парадные обеды, приёмы, балы, парады, маскарады и народное торжество на Девичьем поле, где было выпито более тысячи вёдер белого и красного вина, не считая пива и мёда. Празднества продолжались до 23 сентября и завершились великолепным фейерверком.

Попытался московский владыка вновь заговорить о своём катехизисе, но митрополит Серафим опасался просить государя об отмене решения его брата. Митрополит Евгений решительно поддержал его в этом, отозвавшись о Филаретовом труде пренебрежительно.

А жизнь московская шла своим чередом. Среди десятков дел, рассматриваемых каждодневно московским архипастырем, иные обращали на себя особенное внимание. От императора пришло повеление задержать и посадить под стражу монаха Авеля за распространённые им предсказания о «невозможности, коронации государя» и о том, что «змей проживёт тридцать лет», однако сие не удалось. Монах скрылся из Высоцкого монастыря, забрав все свои пожитки, и дальнейшие розыски были переданы полиции.

Авель был известен своими фантастически верными предсказаниями о смерти Екатерины I и Павла I, о нашествии французов и кончине Александра I. Цари на него гневались, но имелись и покровители – графиня Потёмкина, графиня Каменская и князь Александр Николаевич Голицын. Владыка Филарет с настороженностью откосился к странному монаху, зная, что дар предвидения может быть дан не только свыше, однако и не смел пренебрегать очевидностью. Об Авеле не раз они беседовали с князем, и на восхищенные возгласы вельможи Филарет указывал иной пример – старца Серафима из Саровской обители.

Сей удивительный инок получил негромкую известность, но подвиги его были дивны: пятнадцать лет он провёл в отшельничестве и пятнадцать лет в затворе, выйдя из него этим летом. Шла молва о его поразительной прозорливости и даже о чудесах исцеления. Филарет знал и о другом. Сего угодника Божия притесняла монастырская братия во главе с настоятелем Нифонтом, им недоволен был тамбовский архиерей. Как бы хотелось Филарету приютить в своей епархии Саровского подвижника, но останавливало его опасение нарушить волю Господню, ибо не без Промысла Божия попускаются напасти и волнения. До владыки доходили рассказы о речениях Серафима о важности поклонения иконам, о безусловном почитании родителей, о великом средстве ко спасению – непрестанной сердечной молитве. Людские рассказы важны, но, может быть, более существенно иное – та духовная связь, которую чувствовал строгий московский владыка с добрейшим Саровским иноком…

Огорчительные известия приходили из духовной академии. Викарий докладывал о неблаговидном поведении иных студентов, о лености профессоров и даже отца ректора. Не радовала и лавра, хотя и по иной причине: архимандрит Афанасий Фёдоров (из неучебных иконописцев, назначенный по совету самого Филарета) оставался слаб здоровьем, подолгу болел, и управление обителью, перейдя в руки многих, слабело. На замечания, что нужно держать монахов построже, добрый старец отвечал: «Ох, окаянные они, окаянные, измучили меня! А взыскивать не могу, сам я всех грешнее». Заменить настоятеля нельзя было без его прошения, а формальных оснований недоставало.

С надеждою на лучшее Филарет узнал о назначении настоятелем Введенской Оптиной пустыни иеромонаха Моисея Путилова. К пустыни он питал особенное чувство, ибо она была возрождена волею владыки Платона. Владыка знал, что отец Моисей и его сподвижник иеромонах Леонид Наголкин следовали традиции известнейшего отца Паисия Величковского, ревностно возрождавшего древний монашеский уклад. Именно это и требовалось в век суетный и практический.