Текст книги "Век Филарета"

При общем внимании был открыт ковчег государственных актов, куда архиепископ и положил принесённый пакет, показав печать императора. Ковчег был вновь заперт на ключ и запечатан прокурором синодальной конторы. Присутствовавшим была объявлена высочайшая воля: «Да никому не будет открыто о свершившемся!»

Глава 10
Падение Голицына

Министр духовных дел не сбавлял своей активности, тонким нюхом придворного ощущая назревающую угрозу. Он по-прежнему председательствовал в Библейском обществе, внимая уверениям о том, что в самом распространении Библии содержится новое излияние Святого Духа на всякую плоть, что с помощью одной книги возможно будет христианству исторгнуть обветшалые пелены, обойтись без церкви и достигнуть соединения в духе Божественной Истины. Но неверно было бы свести деятельность общества лишь к активности рьяных мистиков.

В Москве в начале марта 1824 года архиепископ Филарет созвал членов московского отделения общества на генеральное собрание для выслушивания отчёта за прошедший год. Заседали не в здании общества на Лубянке, а в митрополичьих покоях Чудова монастыря.

– Слышу голоса: какую нравственную прибыль принесло Библейское общество? – начал своё выступление Дроздов. – Един Сердцеведец может верно исчислить и оценить плод духовный, какой в сердцах рождается. Нам же следует думать не об оценке трудов, а прилежно возделывать порученный виноградник Господень… Если бы в стране, страждущей скудостью хлеба, составилось общество пропитания, собрало пособия, открыло по местам продажу хлеба по умеренной цене, а для неимущих безденежную раздачу – чего более можно требовать?.. Учитель наш святый Иоанн Златоустый прямо говорил о потребности чтения Священного Писания и поучения в нём и для мирских людей, а не для одних монахов. Почто не приемлете Слово?..

Выписка из журнала о состоявшемся собрании была напечатана в «Московских ведомостях», что вызвало бурю возмущения в рядах петербургских противников, во главе которых встали престарелый адмирал Шишков и царский наперсник Аракчеев.

Раздавались голоса о шаткости положения Дроздова, о том, что «мода с него спала», и это не могло не задевать владыку Филарета. Он отвечал на злорадство врагов и недоумение друзей в своих проповедях.

– …Ни в каком случае не расточай безрассудно слова, – говорил он в день Благовещения, разумея столько же православных иереев, сколько и чужих проповедников, журнальных сочинителей, всякого поучающего. – Если Словом Бог сотворил все, а человек сотворён по образу Божию, то какие величественныя действия надлежало бы производить слову человека! В самом деле, оно исцеляло болящих, воскрешало мёртвых, низводило с неба огнь, останавливало солнце и луну… Оно претворяло и претворяет растленных грехом человеков в новую тварь, чистую и святую… Так давай себе размыслить, во благо ли тебе и другим будет слово, которое ты рождаешь в мире и которое, как бы ни казалось малым или ничтожным, будет жить до последнего суда и предстанет на нём в свидетельство или о тебе, или против тебя…

Весною в Архангельском соборе он произнёс проповедь в день Вознесения Господня, в которой предложил свой ответ на волнующий многих вопрос:

– … Не увлекайтесь любопытством или легковерием, когда христиане, думающие знать более, нежели сколько дано от Христа, будут исчислять нам времена царствия его и определять лета чаемаго явления Его… Старайтесь лучше познавать грехи свои, исчислять падения и находить им пределы в покаянии.

Владыка Филарет редко допускал в проповедях личные мотивы, но в трудное время мог ли он не задумываться о своей участи? В речи к епископу дмитровскому Кириллу по рукоположении его владыка излагал как бы своё credo:

– …тщися и ты как можно более служить ради любви, ради смирения… Дерзай и ты за Ним идти, да свидетельствуешь истину, не страшась врагов ея и не смущаясь видом сильных земли…

В «Московских ведомостях» архиепископ распорядился напечатать известие о быстрой продаже в уездных городах всех пятисот экземпляров Божественного: Писания и о том, что просят прислать ещё в большем количестве. В Богородске Новый Завет на русском языке покупали даже старообрядцы. Что бы ни говорили, а дело шло.

Как-то в гостях у Авдотьи Николаевны Мещёрской архиепископ был непривычно добродушен и весел, и Екатерина Сергеевна Герард решилась задать ему мучивший её вопрос:

– Верно ли, владыко святый, что вас намереваются наименовать экзархом Грузии?

– Монах, как солдат, – спокойно ответил Филарет, – должен стоять на часах там, где его поставят, идти туда, куда пошлют.

– Неужели, владыко, – воскликнула хозяйка, – вы поедете в эту ссылку?

– Ведь поехал же я из Твери в Москву, – улыбнулся Филарет.

28 февраля 1824 года в Петербург по настоянию Аракчеева был вызван архимандрит Фотий. Если Шишков кипел от перевода Священного Писания на «простонародный язык», если граф Аракчеев вознамерился стать единственным доверенным лицом государя, то Фотий помышлял лишь о борьбе с князем-еретиком.

Это, впрочем, ничуть не мешало ему встречаться с Голицыным в доме графини Анны, часами беседовать с ним, войти в полное доверие и принять на себя роль духовного наставника человека, которого он вознамерился погубить во что бы то ни стало. Повод годился любой.

В то самое время член Комиссии духовных училищ Ястребцов издал перевод книги «Воззвание к человекам о последовании внутреннему влечению духа Христова». Книга была в комиссии одобрена и разослана по духовным и светским учебным заведениям. По поручению митрополита Серафима было подготовлено обличение, где доказывалось, что «сия нечестивейшая, революционная книжица – воззвание к бунту, дерзкое, лукавое воззвание противу православной церкви, противу правительства и гражданского порядка. Книга сия в Париже была издана за два года перед революцией, отчего ясно можно видеть, что злодейство втайне готовится и в России». Донос через графа Бенкендорфа был доведён до сведения государя.

А в гостиной графини Орловой по вечерам вещал отец Фотий:

– Сколько зрим мы поборников учений еретических? Тьмы. Но нельзя сим устрашаться. Поборите голову змия, и он падёт. Так восстанем противу нечестивцев, противу верхушки их!.. Дала мне сестра Анна сочинение владыки Филарета, коего причисляют к учёнейшим, «Записки на Книгу Бытия», с вопросом, читать ли?.. Пролистал сей труд и принуждён был умыть руки после сего, Он и так называемая «Библейская история» не заслуживают внимания верных христиан. Филарет осмелился назвать «библейскою историей» сочинение, в коем говорится о лицах, вовсе не упоминаемых в Библии!.. Худой дух идёт из академии. Хвалят сочинения Герасима Павского – знал его, в обращении приятен и много учен, но в писаниях вышедших сам сатана глаголет его устами! Берегитесь, братья и сёстры! Рядом враг, близко!..

Недовольство голицынским управлением нарастало. Действия его сподвижника Михаила Леонтьевича Магницкого в Казани осуждались повсеместно. Магницкий, человек легкомысленный и честолюбивый, испытал уже превратности судьбы. Будучи правой рукой Сперанского, он был арестован и сослан вместе с ним, вместе с ним же оправдан и возвращён в Петербург. Там каждое воскресенье он приходил в домовую церковь князя Голицына и на видном месте усердно клал земные поклоны. Трудно было его не заметить. Магницкий сумел войти в доверие к Голицыну, стал членом Комиссии духовных училищ, активистом Библейского общества. Назначенный губернатором в Симбирске, завёл там отделение общества, в которое побуждал вступать всех чиновников и дворян. Устроил на площади города публичное сожжение сочинений Вольтера и подобных вольнодумцев, кои отлично знал, будучи сам до ссылки открытым безбожником. За сей подвиг он получил назначение попечителем Казанского учебного округа.

При решении вопроса император, выслушав ходатайство князя, отложил бумагу и взглянул с иронической улыбкою:

– Так ты того твёрдо хочешь?

– Да, ваше величество, я уверен, он хорошо будет исполнять свою должность, – ответил Голицын.

– Пусть будет так! – Александр Павлович взял перо, но вновь обратился к князю: – Я наперёд тебе говорю, что Магницкий будет первым на тебя доносчиком!

Голицын недоумевал и досадовал на доверчивость государя к дурным слухам.

А Магницкий разворачивался вовсю. В Казани ханжа обвинил лучших профессоров университета в неблагочестии и уволил. Анатомические препараты были изъяты из шкафов медицинского факультета и захоронены на ближайшем кладбище. Одобрение сих действий со стороны отца Фотия получило известность в столице.

Превзойти Магницкого задумал попечитель Петербургского учебного округа Дмитрий Петрович Рунич. Он распорядился выкрасть конспекты лекций нескольких профессоров университета и написал на них министру донос. Князь Александр Николаевич несколько растерялся, читая такие перлы: «…Хотя в тетрадках Плисова не найдено ничего предосудительного, но это самое и доказывает, что он человек вредный, ибо, при устном преподавании, мог прибавлять, что ему вздумается». Однако отступать князю было уже невозможно. Три профессора были уволены: Рунич получил орден Святого Владимира 2-й степени. (Когда он явился с официальным представлением по этому поводу к великому князю Николаю Павловичу, тот иронически поблагодарил его за изгнание Константина Ивановича Арсеньева, который смог теперь всё своё время отдать Инженерному училищу, и попросил выгнать из университета ещё нескольких способных преподавателей).

Однако когда Магницкий появился после «казанской битвы» в столице, он мигом почуял перемену в соотношении сил и не колеблясь перебежал к сильнейшему. Не говоря никому, он съездил в аракчеевское имение Грузино, где имел продолжительную беседу с хозяином и даже составил бумагу с описанием тонких моментов в деятельности духовного министерства и Библейского общества. С сей бумагой граф ознакомил Шишкова и митрополита Серафима. Первый бросился писать очередное обличение, второй всё ещё колебался.

Эти колебания в архиерейской среде хорошо чувствовал князь. Он пытался перетянуть на свою сторону тех, кто сторонился партии его врагов. Архиепископ Антоний показал свой характер, когда на заседаниях Синода не согласился на развод великого князя Константина Павловича с женою, за что и был отправлен на епархию. Теперь же, увидев Антония в столице и надеясь на его память об обиде, князь Александр Николаевич подступил к нему с разговорами о «церкви, которая должна быть в сердце».

– То-то и беда, ваше сиятельство, – с готовностью отвечал архиепископ, – что часто вместо церкви находишь в иных сердцах только колокольню. Благовестят, благовестят, а как подойдёшь к мнимой церкви, то не найдёшь ни Божией службы, ни того, кому бы совершать оную. Одни колокола, в которые звонят мальчишки.

Князь сжал губы и отошёл молча.

Для отца Фотия открылись двери всех аристократических салонов Петербурга. Слушали его почти с благоговением. У графини Анны собрания стали ежедневными. Митрополит Серафим всё ощутимее благоволил к Спасскому. Как ни удивительно, но и Голицын поддался чарам Фотия. Бедный князь…

Фотий же имел свой план. Голицын устроил ему аудиенцию у государя.

Идя по лестницам, залам и коридорам Зимнего дворца, Фотий покрывал крестным знамением как себя, так и стены, двери, окна, часовых с ружьями, лакеев в напудренных париках, генералов, придворных, – он чуял вокруг тьмы сил вражиих.

Распахнулись высокие бело-золотые двери, и он вошёл.

Александр Павлович с любопытством всматривался в необыкновенного монаха, о котором столько был наслышан от самых разных людей. Ему хотелось воспользоваться лорнетом, но он опасался, что это может гостю не понравиться. Сделав несколько шагов навстречу, царь сложил руки и склонил голову в ожидании благословения.

Фотий, не обращая на него внимания, искал глазами образ, дабы перекреститься, но не видел икон на стенах и в углах огромного императорского кабинета.

Александр Павлович отступил и с недоумением смотрел. Фотий опустил глаза долу, совершил про себя молитву и тогда занёс руку для благословения, кое император послушно принял и поцеловал горячую, жилистую руку монаха. Фотий тотчас достал образ Спасителя, дал приложиться и вручил в дар императору.

– Я давно желал тебя видеть, отец Фотий, и принять твоё благословение, – с некоторым усилием говорил по-русски Александр Павлович, привыкший беседовать на религиозные темы на французском, английском или немецком языках.

– Яко же ты хощешь принять благословение Божие от меня, служителя святого алтаря, то благословляю тебя, глаголя: «Мир тебе, царю, спасися, радуйся! Господь с тобою буди!»

Александр Павлович взял его за руку и усадил на стул, сам сев напротив. Он сразу понял, почему монах так заинтересовал многих в столице: в Фотии ощущалась огромная сила, видимо, питавшая его уверенность в себе.

Император попросил гостя рассказать о службе в кадетском корпусе. Другим горел Фотий, но принуждён был сказать несколько слов о корпусе, одобрил начальника, а дальше без перехода заговорил о церкви, вообще о вере и спасении души, похвалил митрополита Серафима, осудил зловерие и соблазн, указал на усиление потока нечестия, прикрываемого лукавым обманом:

– Евангелие в храме стоит на престоле, и народ смотрит на него с благоговением. Из распоряжений Библейского общества выходит, что Библия и Новый Завет могут валяться в кабаках, в шинках и других подобных местах. Где уважение к Священному Слову? Где трепет и страх сердечный? Ничего нет! Подрыв власти и духовной и светской! Змей революции так пасть разевает!

Говорил? Фотий полтора часа и нисколько государю не наскучил. Александра Павловича чрезвычайно беспокоила угроза революции, откуда бы она ни исходила – из мужицких изб или аристократических салонов. Он отказался от идеи преобразований, «лишь расшатывающих устои», по совету государственных людей. Теперь же оказывалось, что ту же настороженность к новизне любого рода питают и духовные.

Из Зимнего дворца Фотий отправился к графине Анне, рассказал ей, что считал нужным, а в лавре поведал митрополиту о милостивом царском внимании, и на следующий день Серафим представил архимандрита Фотия к награждению золотым наперсным крестом. К Голицыну Фотий не поехал, но тот сам навестил его в лавре и устроил ему аудиенцию у вдовствующей императрицы. У Марии Фёдоровны Фотий уже нетолько обличал неверие, но и прямо осуждал Голицына, Тургенева, Попова, заодно и Филарета, к которым Мария Фёдоровна давно питала нерасположение.

Аракчеев выжидал и дождался. Вышла из печати книга немецкого пастора Госнера с очередным толкованием Библии под названием «Дух жизни и учения Христова в Новом Завете». Переводчиком её был Василий Михайлович Попов, один из ближайших к Голицыну людей, Тут уж князю было не отвертеться.

Люди Магницкого выкрали из типографии Николая Ивановича Греча корректурные листы книги[27]27
  …выкрали из типографии Николая Ивановича Греча корректурные листы… – Греч Николай Иванович (1787–1867) – журналист, писатель, филолог. В 1812-7-1839 гг. издавал журнал «Сын Отечества», который до 1820 г. был связан с декабристскими кругами. Однако в 1825 г. Греч, по собственному признанию, «уже вытрезвился от либеральных идей» и вскоре стал ярым монархистом и реакционером. Сторонник официальной народности. В 1831–1859 гг. совместно с Булгариным издавал газету «Северная пчела», пользовавшуюся покровительством III Отделения (политический сыск).


[Закрыть], которые тут же через Аракчеева дошли до митрополита Серафима. Владыка поручил своему викарию написать обличение на Госнера, но епископ Григорий Постников, следуя совету друга Филарета, отказался.

Архимандрит Фотий, когда книга вышит из печати, объявил о своём видении и откровении. Он видел во сне царя; которому на ухо объяснил, где, како и колико вера и церковь обидима есть. И царь обещал всё исправить!.. Ярость Фотия в отношении еретика Госнера не имела границ. Ещё более подогрело его известие о том, что Голицын выхлопотал у государя субсидию в восемнадцать тысяч рублей на покупку дома для проповеднической деятельности Госнера. Фотий стал открыто обличать; Голицына во всех аристократических салонах, а митрополиту прямо сказал, что следует немедля доложить государю о вреде богоотступника Госнера для православия.

В два дня Фотий написал обличение против госнеровского сочинения:

«Диавол духовных и мирских искусил через учение своё и явил слабость веры и хладность любви в них к Богу. И в духовных академиях занимаются наукою, а о вере забыли… Госнеровское сочинение есть одна публикация нечестия, неверия, возмущения и знак, что Госнер есть не просто человек, а во плоти диавол, человеком представляющийся. Оно всё заключает в себе внушение и действо явно и тайно противу Истины Евангельской, противу Престола Царскаш, лично противу царя Александра Павловича, противу учения Церкви и всякаго гражданскаго порядка…»

При обсуждении книги Госнера в Синоде митрополит Серафим столь горячо обрушился на неё, что князь Голицын вспылил и ушёл. На следующий день в заседании комитета министров единогласно был одобрен доклад адмирала Шишкова о признании книги Госнера «оскорбительной для господствующей в государстве нашем Греко-Российской веры». Постановлено было предать книгу сожжению (что и было исполнено на кирпичном заводе Александро-Невской лавры). Долженствовало теперь нанести решающий удар.

Фотий стал писать лично государю. Свои письма он передавал через обер-полицмейстера Гладкого и генерал-адъютанта Уварова, который жил во дворце и был доверенным лицом государя. Первое послание он отправил 12 апреля 1824 года, второе 19 апреля, третье 29 апреля.

Фотий верно понял умонастроение государя, а что не понял, ему растолковали в гостиных. «Как пособить, дабы остановить революцию? – задавался он вопросом в третьем послании. – Надобно: а) уничтожить министерство духовных дел, а другая два отнять от настоящей особы; б) Библейское общество уничтожить на том основании, что Библий напечатано много и оне теперь не нужны; в) Синоду быть по-прежнему, и духовенству надзирать за просвещением, не бывает ли где чего противного власти и вере; г) Кошелева отдалить, Госнера выгнать, методистов выслать хотя бы главнейших…»

Ждали реакции государя, но тот молчал. Однако в день Пасхи он не принял Родиона Кошелева с обычным поздравлением. Кошелев поспешил рассказать о неприятности Голицыну. Князь задумался. Он не всё знал, но чувствовал, как подкапываются под него враги во главе g графом Алексеем Андреевичем, которого государь ценил за бескорыстие и непричастность к мартовскому перевороту. Аракчеева князь сдержать не мог, а вот не допустить к государю митрополита было необходимо.

Приехав в день Пасхи в лавру с поздравлениями, Голицын как бы между прочим обмолвился владыке, что император уехал в Царское Село и приёма не будет. Серафима это озадачило. Планы недругов князя были согласованы, и митрополит должен был нанести последний удар в разговоре с государем. Теперь же наступила неопределённая пауза… Опасно…

Тут доложили о приезде графини Орловой-Чесменской. Владыка поделился с ней своим огорчением, а графиня Анна удивлённо подняла брови:

– Да я только что видела государя на Царицыном лугу!

– Вот оно что… Но утренний выход я пропустил, а день моего доклада не скоро…

– Так поезжайте прямо сейчас! – посоветовала графиня. – Если с поздравлением, можно без всяких докладов.

Митрополит и отправился. Александр Павлович встретил его ласково.

– Ваше величество! – решительно начал митрополит. – Потребны меры неотложныя и скорыя против нарастающего зла. Своим указом вы запретили все тайные собрания, но осталось Библейское общество… Мирские люди в еретическом платье, из разных сект хотят уничтожить православие. Выдумали какую-то всемирную библейскую религию, распространяют еретические книги, и все помышляют, что дело идёт без высочайшей воли… а во главе стоит князь Голицын!

– Владыко, – миролюбиво отвечал император, – вас кто-то настраивает против князя. Он истинный христианин.

– Не смею возражать, ваше величество. Однако именно он явно разрушает церковную иерархию, покровительствует Татариновой, Госнеру…

– Князь не подданный мой, а мой друг. Я не имею возможности переубедить его.

– Вы, ваше величество, имеете возможность почтить князя всячески… Он управляет в трёх местах, а действует во вред и православию, и просвещению… разве что на благо почтового ведомства…

Александр Павлович всё понял, но ясного ответа не дал, хотя и горячо поблагодарил за предупреждение и раскрытие зла. Наслышанный о скрытности императора, митрополит Серафим уже сожалел о своей горячности. А ну как удалят не князя, а его самого? Но обратного хода не было.

Голицын тут же узнал о встрече и поспешил… к Фотию!

Отец архимандрит жил в доме графини Орловой. Князя знали, и потому он прямо прошёл в кабинет, где прошив дверей, у поставленного зачем-то аналоя, со значительным видом стоял Фотий.

Князь, по обыкновению, хотел принять благословение, но отец архимандрит остановил его.

– Прежде не дам благословения, покуда не отречёшься от богоотступных дел своих! Покровительствовал иностранным лжеучителям? Они восстают против церкви и престола!

– Отче Фотие, – спокойно отвечал князь, – ты отлично знаешь, что действовал я по воле государя. Теперь же невозможно возвратиться назад.

– Поди к царю! – грозным голосом возопил Фотий. – Стань пред ним на колени и скажи, что виноват, что сам делал худо и его вводил в заблуждение!

Всегда приветливое и улыбчивое лицо князя; изменилось. Он отбросил сдержанность, ибо резкость монаха переходила все границы приличия.

– Какое право имеешь ты говорить со мною таким повелительным тоном?

– Право служителя алтаря Божия! – с остановившимся взором твёрдо отвечал; Фотий, не страшась в эту минуту ничего. – Могу в случае упорного пребывания твоего в злочестии предать тебя проклятию!

– Остановись, отче! – сердито закричал Голицын, – Увидим, кто из нас кого преодолеет!

Потеряв свою степенность, он в гневе выбежал из кабинета, а вслед ему Фотий громко возглашал:

– Анафема! Да будешь ты проклят!

В шестом часу вечера тою; же дня митрополиту привезли вызов от государя. Нерешительный старик вновь заколебался и заговорил о телесной слабости, но Фотий сам: под руки: свёл его в карету, захлопнул дверцу и приказал кучеру ехать прямо во дворец, Он остался в лавре ждать возвращения владыки: Суетившийся Магницкий предложил на всякий случай проследовать за митрополитом, и Фотий позволил.

Часы пробили восемь, девять, десять ударов… В распахнутую форточку из лаврского сада доносился; свежий! дух земли, набирающей силу зелени и свежего речного ветра. Это раздражало монаха, привыкшего к тёплой духоте кельи, но Фотий боялся пропустить возвращение митрополичьей кареты. Он сел на широкий подоконник в кабинете митрополита и всматривался в ночной мрак, напрягаясь при всяком стуке. Пробило: полночь.

Секретарь митрополита высказал догадку: не засадили ли почтенного архиерея за чрезмерное усердие куда подальше? «Не захворал ли со страху?» – подумал Фотий, не допуская мысли, что государь может переменить своё мнение.

В это время кавалер владимирского ордена ёжился от свежего ветра с Невы под аркою Главного штаба. Магницкий и хотел бы подойти поближе ко дворцу, дабы не пропустить нужную карету, но опасался внимания караула.

В первом часу пополуночи в ворота лавры тихо въехала карета, а за нею Магницкий на извозчике. Задремавшие Фотий и секретарь их не сразу и заметили.

Владыка Серафим молчал, был тих и видом усталый безмерно. Он потребовал переменить бельё, мокрое от пота. Фотий не спускал с него глаз.

– Все, слава Богу, хорошо, – повернулся к нему митрополит. – Слава тебе, Господи!

Князь Александр Николаевич к утру следующего дня знал о происшедшем. Искушённей в придворной жизни, он не колебался в своём решении. Следовало пойти навстречу воле государя и, отдав уже потерянное, сохранить высочайшее благоволение. К часу пробуждения Александра Павловича он был в Зимнем дворце. Камердинер предупредил, что у государя болит нога, но доложил.

Голицын вошёл в императорский кабинет и увидел государя, полулежащего на узкой походной кровати. По обыкновению, Александр Павлович усадил его справа от себя, у маленького столика.

– Слушаю тебя.

Голицын глянул в поблекшие голубые глаза, ощутил настороженное ожидание царя и, коротко вздохнув, заговорил:

– Давно уж, государь, собираюсь я с духом, чтобы осмелиться доложить вашему императорскому величеству о желании моём уволиться от всех моих должностей. Я чувствую, что на это пришла пора.

– А я, любезный князь, – с облегчением перебил его Александр Павлович, – хотел объясниться с тобою чистосердечно. В самом деле, – вверенное тебе министерство как-то не удалось. Я думаю уволить тебя от звания министра и упразднить это сложное министерство. Но принять твою отставку я никогда не соглашусь.

– Государь! – с чувством облегчения (всё уже позади!) и чувством горечи (свершилось!) произнёс Голицын, – Я устал, прошу вас…

– Нет, никогда! – с тем же чувством облегчения отозвался император, не любивший тяжёлых сцен. – Ты верный друг всего моего семейства и останешься при мне. Я прошу тебя оставить за собою звание члена Государственного совета и директора почтового департамента. Так я не лишусь твоей близости, твоих советов.

И они расцеловались, взаимно довольные друг другом.

15 мая 1824 года последовал высочайший указ об отстранении князя Голицына от управления министерством духовных дел и народного просвещения, о разделении их вновь на два ведомства и ведении дел по прежним порядкам.

«Благовестую вам радость велию! – писал митрополит Серафим московскому первосвятителю. – Господь Бог услышал наконец вопль святыя церкви своея и освободил ея от духовного министерства, сего ига египетскаго, под коим она несколько лет стенала…»

Митрополит, однако, не счёл нужным сообщить о вдруг возникших сомнениях относительно филаретовского катехизиса. У него на столе лежало несколько отрицательных отзывов, из коих самым значимым был отзыв отца Фотия: «…Во граде святаго Петра есть многа вода: 1) Едина река Нева, и как в ней добра и чиста вода! У ней три рукава главныя, не беда, если есть и прибавка истоков ея. 2) Есть и канавы, три или четыре, или более, не ведаю. Но что в них за вода? Вода, но канавная. Какова? Всяк знает про то. 3) Что река Нева, то Катехизис Петра Могилы, яко в трёх рукавах, в трёх частях своих о вере, надежде и любви. А что канавная вода, то новоизданный Катехизис, но пьют люди и канавную воду…»