Текст книги "Век Филарета"

Глава 8
День митрополита

Поднимался владыка обыкновенно в пять часов утра. В пасмурное октябрьское утро Филарет не изменил этому правилу. Печка уже остыла, и в комнате было прохладно. Если бы келейник принёс тёплой воды для умывания, он был бы доволен, но сам того не просил. В кувшине оказалась ледяная.

После умывания владыка совершил обычное утреннее молитвословие и уселся на диван с Библией. Священное Писание он читал неопустительно каждый день. Книга была старая, елизаветинского издания, подаренная покойным батюшкою, и с этим томиком in folio[40]40
  В четверть (лат.).


[Закрыть] он не расставался.

В восемь часов Филарет отправился в домашнюю церковь, к обедне. Её он не пропускал никогда, разве что по большой болезни. Службу слушал из секретарской комнаты, следя за нею по книгам и выходя в алтарь только после освящения Святых Даров. Тогда он совершал земное пред ними поклонение и творил краткую молитву. Диакон всякий раз входил в секретарскую почтить его каждением. Туда же относили ему и антидор с теплотою. В этот день владыка отправился в Покровский собор (Василия Блаженного) для посвящения Леонида Краснопевкова в пресвитерский сан.

Сам Краснопевков, лишь накануне посвящённый на Троицком подворье в диакона, в этот час в сильном волнении стоял среди духовенства возле соборного крыльца, повторяя про себя, что надо упасть владыке в ноги. Только подъехала митрополичья карета, отец Леонид бросился было ниц, но был остановлен твёрдой рукою.

– Может, пропустишь мать настоятельницу? – с иронией спросил викарный епископ Виталий, бывший в тот день в приподнятом настроении: по представлению Филарета государь пожаловал ему орден Святой Анны 1-й степени.

– Виноват, владыка, – растерялся отец Леонид и подался назад.

Навстречу медленно идущему митрополиту шагнула мать Мария Тучкова. Опустившись на колени, она получила благословение. Владыка что-то тихо сказал ей и двинулся далее, поддерживаемый под руки келейниками.

Служба совершалась с обычным благолепием в одном из тесных приделов собора, и, в свой черёд, после Херувимской песни отец Леонид отдал воздух, отдавая вместе с ним и своё диаконство, и преклонил в алтаре перед престолом уже не одно, а оба колена. Возложив руки на склонённую голову посвящаемого, владыка тихим голосом произнёс лишь:

– Во пресвитера!

На отца Леонида надели епитрахиль, блестящую серебряным шитьём фелонь, и кто-то подсказал шёпотом:

– Целуй омофор владыки и приложись к руке!

Радостный возглас «Аксиос!» звенел в душе отца Леонида, которого целовали владыка Виталий, соборный настоятель и другие сослужащие иереи. Праздничное настроение из алтаря перетекло и в переполненный придел. Плакала мать нового иерея, иные его родственники вытирали украдкой глаза, а любопытные старухи богомолки выспрашивали имя нового батюшки.

По окончании службы Филарет велел отцу Леониду ехать с ним. Когда шестёрка лошадей, запряжённых цугом, двинулась по Красной площади, молодой иерей невольно заплакал.

– Что ты, что ты… – ласково потрепал митрополит его по плечу. – А почему так налегке, в одной рясе? Сегодня морозно.

– Ваше высокопреосвященство, я забыл… Моё пальто в карете у дядюшки Степана Алексеевича осталось.

– Возьми сзади шубку, – распорядился митрополит. – Это тебе мой подарок.

– Ваше высокопреосвященство…

– Ладно, ладно…

Владыка отворил правое окно кареты и высунул свою трость. Тотчас карета стала, и слуга подскочил к окну.

– К матушке! – сказал митрополит.

Через Охотный ряд они выехали к Лубянской площади, проехали Лубянку, Сретенку. Владыка левой рукою опирался на трость, а правою раздавал благословение прохожим, поворачиваясь поочерёдно к левому и правому окну.

Отец Леонид не переставал думать о необыкновенной власти Филарета, проявляемой не в повелительном тоне, а в силе влияния на души и сердца. Слово Филарета вязало совести людские, покоряя своей истинностью, за которой чувствовалась божественная сила. То был дар Божий, стяжённый не одними учёными трудами, но более сердечным усвоением истины. Немало отец Леонид слышал книжных проповедей, в них и следа не было той силы, ибо говорили от головы. У Филарета же слою шло от сердца к сердцу… Слог владыки несколько устарел, но поди достигни его красоты и стройности…

Выехав у Сухаревой башни на Садовую, карета двинулась к Самотёке, но, не доезжая прихода Николы в Драчах, повернула направо в переулок, потом тотчас налево и остановилась у ворот серенького домика в пять окон.

– Иди на подворье и вели подать себе чаю, – устало сказал владыка. Сам он пошёл к матери, которую навещал каждый день.

Отец Леонид полагал, что на подворье владыку ожидает отдых, но в приёмной увидел просителей. Секретарь Александр Петрович Святославский обходил их, спрашивал о причине посещения.

Возвращение владыки обозначилось наступлением тишины. В приёмной стихли разговоры, во дворе прекратилось переругивание пильщиков, готовивших дрова на зиму.

– Святославский… – донёсся тихий голос от входных дверей. – Подай нищим.

Владыка не носил с собою денег, да и вообще своих денег не считал и до них не касался, оставляя эти дела эконому лавры и секретарю. Александр Петрович за два десятилетия уже по одной интонации владыки понимал, как следует поступить. Нищим он подавал по гривенничку, пятиалтынничку. Говорил владыка с сожалением: «Святославский, бедные дожидаются», – и секретарь подавал просителям по рублю, по три рублика. Когда же владыка тоном ниже и более тихим голосом произносил: «Святославский, помоги», сие означало обстоятельства чрезвычайные, и секретарь доставал и сотню, и три сотни.

За годы служения секретарь научился отлично разбираться, кого и когда следует пускать к митрополиту. В этот раз он первыми пустил погорельцев – священника, дьячка и пономаря.

– Вижу, всё вижу! – прервал Филарет объяснение сельского батюшки о пожаре, от которого в полчаса сгорело всё село Степашине. – Погодите!

Он ненадолго скрылся в комнатах и вынес оттуда свою шерстяную рясу.

– Вот тебе, отец, ряса от меня. Я вижу, на тебе чужая… И вот вам на построение и обзаведение от меня. Из попечительства ещё получите. И ступайте, ступайте, у меня дел много! – торопливо добавил он, тяготясь изъявлениями благодарности, потому что всегда хотелось дать больше, чем позволяли возможности.

Один за другим шли в кабинет духовные и миряне, оставаясь там то по нескольку минут, то более. Один высокий и худой мужик выскочил из кабинета спустя мгновение с растерянным видом, потоптался и вновь Переступил порог, оставив дверь неприкрытой.

– Ваше высокопреосвященство! – масленым голосом Говорил он. – Да вы же трудились.

– Я не принимаю платы за освящение храмов. – Раздражённый голос митрополита был хорошо слышен в приёмной.

– Да вы пересчитайте, тут тысяча рублей! – понизил голос настойчивый ктитор.

– Вон ступай!

Ктитор столь же резко выскочил из кабинета и прикрыл дверь. Секретарь подошёл к нему и отвёл в сторону.

– Я же вас предупреждал, – с укоризною сказал Святославский.

– Батюшка, да ведь мы со всей любовью и уважением…

– Ох, то-то и оно-то… Не обещаюсь, но попытаюсь умолить владыку. Вы только на глаза больше не показывайтесь. Обождите на дворе лучше.

За обедом митрополит был ласков к отцу Леониду, расспрашивал о здоровье матушки и дяди, которых знал, вдруг вспомнил детские свои годы, как сердечко замирало при пении колокола… Подали кофе.

– Ну, что у тебя? – повернулся он к секретарю, не приглашённому за стол.

– Владыка, староста тот всё сокрушается о своём промахе…

Филарет нахмурил брови, и Святославский поспешил продолжить:

– Он не смеет явиться, просит прощения, что не умел объяснить дело. Деньги приносил он не вам, а по случаю освящения храма – на горихвостовское заведение для бедных духовного звания.

– Это другое дело, – мягко сказал митрополит. – Пусть внесёт. Приготовь консисторские дела, сейчас займёмся… Ну, отче Леониде, поезжай к вечерне в Успенский, приложись к святыням. Да почиет на тебе благословение Господне!

В кабинете владыка прилёг на диван, а секретарь расположился за конторкой. От долгих стояний у Святославского постоянно болели ноги, но владыка никогда не приглашал его присесть.

– Помощник старосты церкви Николы в Плотниках застал взломщика у церковной кружки, поставленной в ограде церкви.

– Пиши. «Предписать, чтобы без нужды и дозволения кружку на улице не ставили… на соблазн вору».

– О беглой девице Аграфене Никоновой. Бежала из московского Алексеевского монастыря. Настоятельница в розыск не подавала, ждёт возвращения.

– Место новое, видно, не приглянулось… Пиши. «Ждать беглого, когда явится, так же странно, как после кражи ждать, чтобы вор принёс украденное. Объявить розыск».

– Дело диакона Ивана Васильева о произведении его в священники. Ему второй раз отказали, а он не хочет принимать диаконское место.

– Дай посмотреть бумаги… Пиши. «Определение справедливо. Только всё ещё жаль упрямого человека, который немало уже зла сам себе сделал. Продолжаемое диаконом упрямство оставить без наказания, потому что он со своим упрямством жалок».

– Прошение священника из Можайска о разрешении соорудить в храме новый иконостас.

– Пиши. «Дозволить, с тем чтобы церковь не вводили в долг. И с поручением благочинному, чтобы над иконостасом не было резных изображений, и чтобы римских солдат не ставили рядом с ангелом под святыми иконами».

– Бумага из министерства государственных имуществ о постановке религиозного образования. Вы приказали отложить.

– Помню. И кто только Киселёва этим Вурстом прельстил!..

Министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселёва владыка хорошо знал и уважал. Начатую им реформу одобрял, ибо миллионам государственных крестьян предоставлялись большие права, но вот создание так называемых «киселёвских школ» встретил настороженно. Либеральный министр положил в основу обучения идеи немецкого педагога Вурста. Владыка прочитал переведённую на русский язык книгу Вурста и не обнаружил там в первых десяти главах никакого упоминания 6 Боге и царе. А книга-то – для начального обучения!

– Пиши. «Успех обучения поселянских детей по старым правилам был не скор и не обширен, но благонадёжен и безопасен. Обучаемые духовенством дети охотно читали и пели в церкви, вносили в свои семейства чтение священных книг. От сего должно было происходить доброе нравственное и религиозное действие на народ, не возбуждалось излишнего любопытства или охоты к чтению суетному и производящему брожение мыслей… К учению крестьянских детей должно привлекать не поиски преимуществ и выгоды, не мечта стать выше своего состояния, а любовь к знанию. Отрокам следует давать и семейное и общественное воспитание, а отроковицам только семейное. Нехорошо, когда жена будет себя считать учёнее мужа…» Оставь это на завтра, устал я что-то. Скажи, чтоб подали чаю.

– Владыко, вас опять Варфоломей дожидается… Я говорил ему, не уходит.

Филарет коротко вздохнул:

– Зови.

Варфоломей приходился митрополиту дальним родственником по материнской линии. Служил он пономарём в глухом селе за Талдомом и решился просить диаконского места. Филарет предложил ему сдать экзамен, который родич и не мог выдержать, ибо не умел читать. Тем не менее Варфоломей твёрдо рассчитывал на родственное снисхождение высокопреосвященного. Следовало отказать, а владыка не любил огорчать людей.

Варфоломей, невысокий, шустрый мужичонка в новеньком подряснике, с порога бухнулся на колени.

– Встань! – повысил голос Филарет. Не молод ведь, и семья… – Не могу я определить тебя во диакона, прости. Ты же ничего не знаешь!.. Проси у меня денег или чего другого – не откажу, а благости Святаго Духа дать не могут. Это будет святотатство и великий грех, за который я должен буду дать ответ пред Богом… Поди к секретарю.

Забежавший без доклада Андрей Николаевич Муравьев передал владыке полемическое сочинение Хомякова, обращённое к англичанину Пальмеру. Уильям Пальмер, второй год гостивший в России, проповедовал своё мнение о единстве веры между англиканством и православием. Филарет принял англичанина и имел с ним беседу, в которой указывал ему на невозможность сего без отказа от западных ересей. Пальмер многословно излагал свои симпатии к Русской Церкви и предлагал поступиться второстепенными догматами ради великой цели. «Я отрицаю сие разделение на существенные догматы и второстепенные мнения, что противно мнению всех отцов церкви!» – твёрдо отвечал митрополит. Однако по-человечески Пальмер был приятен, и распрощались они дружески.

– Водил сегодня нашего гостя в патриаршую ризницу, – рассказал Муравьев, – так он, только увидел посох и чётки Никона, бросился их целовать! Называет Никона великим и святым человеком[41]41
  Называет Никона великим и святым человеком. – Никон (в миру Никита Минов; 1605–1681) – русский патриарх с 1652 г. Проводил церковные реформы, вызвавшие раскол. Выдвинув тезис «священство выше царства», пытался противопоставить власть патриарха власти царя. Как некогда и Филарет (Романов), пользовался титулом «великого государя» наравне с царём Алексеем Михайловичем. Разрыв его с государем произошёл в 1658 г., когда Никон, оставив патриаршество, уехал в основанный им Новоиерусалимский Воскресенский монастырь, рассчитывая, что царь вернёт его. Но его не только не просили вернуться, а приказали оставаться в монастыре. Когда Никон в 1664 г. самовольно приехал в Москву и пытался снова занять патриаршее место, он был выслан обратно. Церковный собор 1666–1667 гг., подтвердив проведённые Никоном реформы, снял с него сан патриарха, и он был сослан в Белозерский Ферапонтов монастырь. В 1681 г. царь разрешил Никону вернуться в Новоиерусалимский монастырь. В дороге он умер.


[Закрыть].

– Его не святость, а власть патриарха Никона привлекает, – задумчиво сказал Филарет. – Странный этот Пальмер. Глаза смотрят на Москву, а ноги в Рим ведут. Что же, уезжает он?

– Да. Завтра граф Александр Петрович Толстой отправляется в Петербург и берёт его с собою. Они с графиней полюбили нашего полуангличанина-полурусского.

– Поклон им передавайте. За ответ Хомякова благодарю, прочитаю со вниманием. Ему передайте моё благословение.

Келейник Парфений принёс чай и доложил, что в приёмной ожидают молодой граф Михаил Толстой с приятелем.

– Проси. И им тоже чаю подай.

Графа Михаила Владимировича Толстого продолжали называть в доме митрополита «молодым», хотя ему шёл уже четвёртый десяток. Но так повелось с давних лет, когда у Троицы на одном из выпускных экзаменов в академии к владыке подвели для благословения маленького светловолосого мальчика с нежным румяным личиком. Мальчик давно вырос, окончил курс в университете, женился, а на Троицком подворье оставался «молодым».

– Простите, что обеспокоил вас, ваше высокопреосвященство, – почтительно сказал граф Толстой. – Позвольте представить моего товарища по университету Иванова. Я говорил вам о нём, если помните…

Владыка помнил, память ему не изменяла пока что. Сей Иванов был сыном чиновника в канцелярии московского генерал-губернатора, и сам князь Дмитрий Владимирович рассказывал, как при раскрытии растраты казённых денег виновник в отчаянии застрелился, оставив жену и трёх сыновей без всяких средств. Князь из сострадания не лишил их казённой квартиры, старший сын взялся давать уроки, и семья жила хотя в бедности, но достойно.

– Рад вас видеть. Прошу откушать чаю. Если дела какие есть – готов выслушать.

– Владыко, Александр очень волнуется, и потому я расскажу за него, – объявил граф Михаил. – Причиною его волнений стало одно непреодолимое затруднение: церковь запрещает молиться за самоубийц, но как можно сыну оставить память об отце? Есть ли тут какой-нибудь иной выход?

– Сочувствую вам, – обратился владыка к Иванову. – Вы, полагаю, верный сын церкви нашей?

– Да, владыко. Потому-то и мучает меня постоянно мысль, как бы помочь отцу… Он был очень добр, но слаб…

– Женаты?

– Да. Женился после университета, когда получил место преподавателя в кадетском корпусе. Жена моя – Вера Михайловна Достоевская.

– Родная сестра известного литератора! – вставил граф Толстой. – Того, что сейчас выпустил повесть «Бедные люди».

– Слышал. Так-так…

– И все священники, с которыми я говорил, уверяли, что церковные законы запрещают молиться о самоубийцах и поминать их за литургией. Но как же милосердие Господне?

– Ответы иереев на ваш вопрос справедливы, – тихо заговорил митрополит, с участием смотря на Иванова. – Признаюсь, рад видеть такое сильное проявление сыновней любви. Что Сказать могу… Поминать самоубийцу церкви не дозволяется ни при каких обстоятельствах. Но вы сами можете и должны молиться о нём, прибавляя к молитве: «Господи, не постави мне молитву сию во грех»… Главная же помощь несчастной душе – дела милосердия. Вы не имеете средств давать нуждающимся деньги, так помогайте вашими познаниями. Лечите усердно бедных и, насколько можете, безвозмездно. Этим вы облегчите участь души, о которой скорбите, да и на себя привлечёте благословение Божие.

– Благодарю! Благодарю вас, святый владыко, и обещаю… – Голос Иванова пресёкся от волнения.

– Да вы не обещайте, – мягко остановил его митрополит. – Просто делайте.

После этих посетителей пришёл Николай Сушков с бумагами по делам благотворительности. Владыка постоянно побуждал в своей епархии к пожертвованиям на христиан, страдавших под турецким гнетом, на россиян, потерпевших от стихийных бедствий, на нужды ветшающих церквей среди латышского и польско-литовского населения, на нужды православных духовных училищ, на улучшение содержания служащих в духовных академиях.

– Порадовали меня Покровский монастырь и Давидовская пустынь, – сказал митрополит, отложив ведомости. – Первый по две тысячи в год, а вторая по четыре вызвались жертвовать на наши бедные училища.

– Слышно, что и некоторые архиереи пошли по вашим стопам, – с намёком сказал Сушков.

– Как же, обер-прокурор вчера сказал, что четырнадцать человек уже удостоены высочайших наград.

– А пятнадцатый?.. То есть первый?

– Меня уж нечем – да и зачем – награждать… Слава Богу, что опыт удался и мысль прививается.

Сушков откланялся. Часы в гостиной пробили десять вечера. Владыка поколебался, не вернуться ли к делам, но отпустил секретаря. Келейник принёс стакан тёплой воды и несколько ломтей белого хлеба – ужин митрополита. Парфений приметил, что ночной светильник не был зажжён, а на столе белела бумага.

Перекусив, Филарет сел за стол и взялся за письма. Личная переписка его была обширнейшей, и, несмотря на усталость, он находил особенное удовольствие в тихой и неспешной беседе посредством пера.

Отцу Антонию можно было излить заботы и тяготы. В Москве уже второй месяц пребывал граф Протасов, приехавший на погребение родственницы. Несколько раз они встречались, беседовали, и гусар будто заново открыл для себя московского первосвятителя, не только переменил тон обращения, но и стал выказывать всё более доверия… Радоваться ли этому, печалиться ли?.. Нет уже князя Александра Николаевича Голицына, всегда готового разъяснить, ободрить или удержать от опрометчивого шага…

Он задумался о Петербурге. После кончины в 1844 году митрополита Серафима все гадали о замене, но правильно никто не сумел угадать. На петербургскую и новгородскую митрополию был поставлен архиепископ варшавский Антоний, ещё не старый, ловкий и обходительный, умевший ладить с поляками и тем снискавший благоволение императора. По прибытии в Петербург Антоний поразил всех пылкостью своего служения и пышностью образа жизни. У него в лавре стали даваться великолепные обеды, приготовляемые французскими поварами, у подъезда встал швейцар с булавою. Надменность нового митрополита, презрительное отношение ко всем нижестоящим неприятно удивили духовных. Казалось, что нежданное счастье одурманило вчерашнего Волынского семинариста, превратив его в деспота.

В письмах из Петербурга, посылаемых с оказией, владыке Филарету рассказывали недавние случаи. То возмутились члены столичной консистории, не желая платить деньги за растратчика секретаря. «Я приказываю вам!» – сказал Антоний. «Представьте это дело в Синод», – просили его. «А вы забыли, что я президент Святейшего Синода?» И заплатили. В другой раз ректор семинарии осведомился: «Не пожалует ли ваше высокопреосвященство на экзамен в духовные приходские и уездные училища?» – «Мне мука там быть», – с презрением отвечал митрополит, сам не окончивший академии. С Протасовым же Антоний был тих и послушен до раболепия, забывая свой сан и достоинство. Сие было вполне удобно для обер-прокурора, смотревшего сквозь пальцы на усиливавшуюся слабость владыки Антония к рюмочке… Поднять свой голос против него? А что, как заменят, не дай Бог, преосвященным Евгением, которого проклинала вся Грузия, от которого тифлисская семинария едва не бунтовала. Антоний хотя бы добр…

От невесёлых раздумий владыка вернулся к письмам.

Архимандриту Алексию, ректору духовной академии, отвечал коротко и деловито: «Вот и прочитал я почти три четверти вашей рукописи. Устали глаза, и время нужно для другаго дела. Против сочинения возражений не имею. И против помещения в повременном издании не спорю. Но не умолчу, что некоторые читатели охотнее желают встречать статьи не менее классический и более общепонятный». Он решил сделать красавца и умницу Алексия своим викарием, но отлагал сие до подходящего времени.

Письмо к настоятельнице Спасо-Бородинской обители Марии Тучковой вышло обстоятельным. Мать Марию одолевали заботы и житейские и духовные, и на всё он давал ответ. «…Что делается на всю жизнь, то лучше сделать нескоро, нежели торопливо…» Перо быстро летало по бумаге. Фиолетовые чернила блестели под огнём свечи и высыхали, оставляя приятный запах. «…Когда вы присылаете мне простое и надобное рукоделие, тогда я имею истинное приобретение и охотно думаю, что во время холеры ноги мои сохранились от судорог помощию чулок, работанных добрыми и человеколюбивыми руками, но сосуд с позолоченными краями из пустыни к человеку, около которого и без того много роскоши, – разве в обличение роскоши?.. Просил прощения в прекословии и опять прекословлю, опять простите, да и вам умножится прощение и благословение…

Вы говорите о внутреннем устроении и тут же о колокольне. Перваго я вам усердно желаю. Об устроении же колокольни не знаю, что и сказать вам. У Антония и Пахомия Великих не было и маленькой колокольни, думаете ли вы, что потому их пустыни были крайне недостаточны и несовершенны?.. По моему мнению, для пустыни хорошо то строение, которое соответственно назначению, дёшево и прочно. Засим берите вкус, какой хотите…»

Тучкова долго искала певицу для клироса и делилась сомнениями. Владыка знал толк в церковном пении и старом, киевского распева, и новом, партесном, но в письме настоятельницы почувствовал нотку самодовольства. «…Хорошо поёт Богу не тот, кто поёт искусно, а тот, кто поёт разумно и усердно. Прошедшим летом в Лавре в больничной церкви я слышал, как один престарелый пел один и рознил сам с собою, но вечерня была хороша…»

Посыпав письмо песком, он положил его в стопку для отправки, зажёг ночник и задул свечи на письменном столе.

После вечернего правила владыка неспешно повторял Иисусову молитву, перебирая бусинки чёток. Затем прочитал акафист Пресвятой Богородице и лёг на узкую и жёсткую постель.

Что-то шумело за окнами. Он прислушался – дождь. И под мерный, ровный шум дождя он заснул.