Текст книги "Контактная импровизация"

При переходе в согнутое положение на четвереньках, я не думаю о движениях тела, которые происходят помимо меня, потому что более интересным оказывается наблюдение за драматичными взаимоотношениями внутри группы. Здесь есть робкие новички, неуклюжие и задиристые, есть профи, старающиеся превзойти себя в каждый момент времени, есть расслабленные и растворенные, и среди них я – как регистратор, наблюдатель за всеми, кроме себя.

– Движение должно быть настолько осознанным, чтобы в любой момент времени вы могли остановиться и зафиксировать его, – произносит тихим и очень отчетливым голосом Отто на смягченном английском, и его половинчатая девочка, похожая на скульптурку из каучука, переводит эти слова.

После все начинают двигаться с остановками, и наступает момент моей личной катастрофы. Быстро у меня все получается, но на предельно медленных скоростях мое тело принимает только две позы: стоять и лежать. Этот позор фиксирую в сознании, замечаю собственное смущение, наблюдаю, как мне удается его побороть, и внезапно осознаю свою собственную задачу. С этого момента не существует больше других, нет звуков и запахов. Растворились в потоке люди и цвета, осталось лишь сердце, дыхание, пульсация. Руки и ноги постепенно устремились в центр и оттолкнулись от него, и внезапным шоком стала встреча с самой собой, с тем, где я относительно земли и что может эта конструкция под кодовым названием «Саша».

А конструкция оказалась способной на многое. Страхи собственной немощи улетучились, когда девочка-дюймовочка подняла на плечо Отто и не погибла под ним, раздавленная. Если ее структура способна выдержать вес великана, то что говорить о моей? Опасения растворились, как таблетка аспирина в теплой воде, и появилось новое понимание веса, который лишь абстракция. Неловкость за лишние килограммы, сжиравшая килотонны нервной энергии, превратилась в уверенность, что земля меня вознесет, протянув незыблемые руки. Этот полет, возможный лишь через доверие, стал радостью такой силы, что выместил Петра за скобки, и отныне этот танец, это движение, этот полет будет моим счастьем независимо ни от кого.

– Сейчас у нас будет тихий джем – это когда мы танцуем в тишине, без музыки, не разговариваем и стараемся не смеяться.

Джем. Не смеяться? Да, это проблематично, особенно мне, если учесть, что смех – это тот звук, который я издаю постоянно, когда не сплю и не пла́чу… хотя иногда пла́чу я тоже со смехом. Сижу и стараюсь молчать… Не смеяться, не думать о белой обезьяне! Петр решает первую секунду моего замешательства, снисходительно-призывно предлагая мне руку. Движение по кругу, перемещая точку контакта по телу, перекатывая ее вокруг себя, позволяя телам сначала лишь соприкасаться на уровне кожи, потом проникая глубже, отдавая часть своего веса, и наконец, взлетая, отрываться от земли, ощущать землю только через другого. И снова кожа, вверх, вниз, по полу, через перекат, пока еще не до конца понимая, как функционируют эти лифты и качели, но используя их. Дышать, двигаться в ритм общему дыханию. Чуть резковато, ведь нет той идеальной плавности, с которой Отто и его светлая крошка льются друг по другу. Петр провоцирует большую скорость, и она все нарастает, и есть только одно спасение – упасть и схватиться за пол, который единственный остается стабильным в движущемся сплетении тел. Многоногое, многорукое божество контактной импровизации поглотило меня и понесло, и от этой точки, где я замерла, все будет уже немного не так, и я остро чувствую связь между танцем и живописью и потребность выразить эту новую идею. Я пока не знаю, как именно, но хочу этого безмерно, словно целая вселенная единомоментно родилась внутри солнечного сплетения и загорелись миллионы сверхновых звезд. Неконтролируемая энергия идеи… О, счастье!

Закрытая запись пользователя acedera

1 апреля 2011 года 24:13

Сегодня решил провести необычный класс. Учеников раз-два и обчелся: ходят четыре девицы и мой сотрудник. Какая от них коллективная энергия? Никакой. У всех опыта контактной импровизации ноль целых, ноль десятых, да еще я тут такой сомнительный учитель… Учу, как могу, понимая, что и тут недотянул, и здесь сам не понимаю. Когда народу много, они учатся друг у друга, а так каждый раз надо что-то выдумывать, чтобы родилось пространство, чтобы не развалились все от хохота.

Смеются же. Чего им смешно? От сотрясений организма теряется точка контакта, движения резаные, разодранные, плавность исчезает, они уходят из состояния и вместо здесь и сейчас оказываются везде и нигде.

Девочки хоть как-то стараются, ловят мой взгляд, а я такой важный, такой значимый, что интересно за собой наблюдать и отпускать гордость в полет через приоткрытое полуподвальное окно.

Под конец приберег шелковые шарфы; завязал всем глаза и включил музыку. Когда у них пропало зрение, исчезла и самоуверенная скорость и каждый шаг превратился в обостренный акт движения. Они совмещались, сталкивались, и лица, скрытые друг от друга, отражали тайные эмоции, которые обычно спрятаны под масками, гораздо более плотными, чем шелк шарфа.

Обратно шел через мост. Девочка с мордочкой ангорского хомячка увязалась следом. Она щебетала, выдавая сплошной мыслепоток, а когда заканчивалась одна линия, было достаточно звука или случайной детали, чтобы бурление речи возобновлялось. В этой реке слов было спокойно. От меня требовалось только улыбаться и иногда кивать, а очнулся я на предложении зайти к ней домой. Она живет неподалеку, на Петроградке. Но на часах было одиннадцать, и этот чай явно должен был иметь продолжение, а во мне было совершенно пусто, хорошо и ясно, и не хотелось разрушать этой ясности мусорной, лишней связью. Девочка сделала бодрое лицо и попрощалась, а я спустился в метро.

Так просто – протяни руки и возьми, а моя рука, руки, я весь тянусь в Москву, и в то же время испытываю протяжное наслаждение от нереализованного желания. Везде возможности, везде открытые двери, а я стою перед единственной запертой, потому что не знаю, что именно там, а это самое интересное.

Мама собралась в Италию. Как птица, она мигрирует в теплые страны. По сложившейся традиции весну она проводит под Флоренцией в крошечном городке Монтекатини, где в термальных источниках отбеливали кожу и искали секрет вечной молодости лучшие люди прошлого, включая Верди и всех королевских особ, озабоченных здоровьем. Конечно, едет мама не на три месяца, а на несколько недель, но обязательно с заездом на неделю моды в Милан, и, разумеется, через Париж, где поселилась ее подружка, выбравшая Францию в качестве пенсионного бонуса. Нинель честно вырастила двоих сыновей, пережила два с половиной брака и теперь может позволить себе посещать лекции в Сорбонне и путешествовать, куда и когда хочет. Ее жизнь окрашена постоянным поиском любви, а моя мама выступает в роли эксперта, но пока ни одна кандидатура не прошла строгий отбор. Эта игра развлекает дам настолько, что совместные путешествия стали источником бесконечных историй, которые они бережно приносят в мою писательскую корзинку.

В ночь перед отлетом мама приезжает из Зеленогорска и, словно раненый зверь, начинает метаться по своей городской квартире, увешанной моими картинами шпалерной развеской и уставленной антикварными безделушками, с тряпкой для пыли в одной руке и седьмым необходимым купальником в другой. Я не мешаю – себе дороже. Тихо готовлю ужин, спокойно накрываю на стол, не споря, киваю на любые высказывания – я нахожусь в состоянии дао, и торнадо вокруг головы – это лишь сон. Поток активности постепенно иссякает, и мама садится за стол.

Обычно она гораздо более спокойная и размеренная, но самолеты – это ее давняя фобия, и страх умереть в воздухе прорывается вот такими всплесками ненужных движений. Завтра утром, уже в аэропорту, она будет бледная и несколько даже зеленая, сосредоточенная, словно ей лично предстоит вести лайнер, а не сидеть в кресле, поедая авиационный завтрак. Боится человек летать, но путешествовать любит, а поезда и автобусы презирает. Иногда, правда, плавает на пароходах, но тоже немного нервничает. Дабы не дать родной матери погрузиться в переживание предполетного кошмара, рассказываю историю про телевизионщиков.

– Представляешь, они меня разыскали, умолили дать интервью, организовали приехать утром на место установки картины, которой там уже и не было, и я минут, наверное, тридцать рассказывала о проекте, о его цели, о его задачах, о том, что есть городское пространство, зачем я провожу этот эксперимент и какие уже есть результаты… Мальчик-журналист, такой молоденький, такой хорошенький, все кивал, поддакивал, выражал неподдельный интерес, а в результате из всего этого куска они вырезали двенадцать секунд, вставили в совершенно нелепый контекст, и получилось, что более странное выступление и придумать было сложно, – я рассказываю все это с оттенком анекдота, но мама вдруг становится ужасно серьезной.

– Я видела этот сюжет, и многие его видели, и мне потом звонили и интересовались, что это за группа «Мир» такая, и какое отношение ты имеешь к «Войне», и не тронулась ли ты умом, и мне было довольно трудно все это объяснить.

– Мам, но ты-то сама понимаешь?

Мама делает лицо, по которому можно прочесть даже предсказание конца света.

– А я начала ходить на танцы, – изящно меняю тему, нанизывая гриб на вилку. Пост же, ничего более съедобного, чем трава, не ем – хочу быть абсолютно честной сама с собой.

– Ну наконец-то хоть подвигаешься, а то спина кривая, вся какая-то скособоченная, – мамик умеет поддержать порыв. – А что за танцы?

– Контактная импровизация, – стараюсь произнести это с максимальной степенью уверенности.

– Танцуй, это лучше, чем по улицам бегать. Ты, я надеюсь, закончила? Или еще будешь ставить картины?

– До конца марта еще как минимум одну, а дальше буду думать – устала очень.

– Еще бы! – мама налила себе немного коньяка. Замечательно, это поможет ей уснуть без мыслей о бортовых самописцах. – Три на два метра. Такие дуры написать, да еще и дома. Не бережешь себя, а пока ты сама себя не полюбишь, тебя же никто не полюбит!

– Ты меня любишь – этого уже достаточно. Мам, я влюбилась, – неожиданно даже для себя признаюсь и активно начинаю заедать помидорами свою оплошность, но мама не упустит такую новость.

– В кого? – коньяк замер по пути ко рту.

– Ты его не знаешь, да и я его не знаю пока нормально, но он интересный человек.

– Чем занимается? – здесь нужно было бы предъявить досье, справки из милиции, рекомендации с работы и от соседей, но у меня только субъективная лирика, которую я подаю под максимально благоприятным соусом.

– Он инженер-программист по образованию, у него своя фирма, – здесь я почти не соврала: фирма есть, где он – директор технический, а его друг – генеральный, но как солидно звучит! – В последнее время он увлекся живописью…

– Коллекционирует? – расслабленно и с одобрением интересуется мама.

– Пишет сам.

– Да? Ммм… А лет сколько? – мамочка почувствовала подвох.

– На год младше меня.

– Как зовут? – как будто имя может что-то объяснить.

– Петя.

– Саша… – что тут говорить. Да, я опять выбрала не того. – Тебе надо двигаться в Европу. Ты только сядешь у фонтана, только достанешь блокнотик, как вокруг слетятся такие красавцы, что тебе останется только выбирать.

– Да я же там была… не то все.

– Конечно, там нет убогих. Хочешь, я тебе опишу твоего Петю, хотя я его не видела ни разу, и, даст Бог, не увижу.

– Ну, – что спорить. Бесполезно. Пусть выговорится. Ей легче, да и от страхов отвлеклась.

– Длинный, тонкий, бестелесный, читает всякую эзотерику, в медитациях по полдня сидит, а когда проголодается, бегает надомником. Ничего нет, ни за что не отвечает, ничего толком не умеет. А! Он, наверное, еще и танцует! – пробило ее прозрением.

– Да.

– Я тебя поздравляю. По всему полу разложены цветы, а ты видишь грабли, идешь к ним и со всей силы на них наступаешь. Это твои любимые, самые лучшие, самые болезненные грабли. Давай, танцуй. В Италии маки зацветают, а ты в этом говне сиди, наслаждайся, учи детей-дебилов, раздавай картины бомжам и будь счастлива от того, что тебя никто не любит, ведь Петя же тебя не любит? Я правильно обозначила конфигурацию грабель?

– Как всегда, безупречно, – это настолько верно, что мне даже не обидно, а смешно, потому что я отражаюсь в кривом зеркале нормальности.

– Все, иди давай. Мне завтра в шесть утра выезжать.

– Давай довезу до аэропорта? – я предлагала уже несколько раз, но меня в качестве водителя мама боится еще сильнее, чем самолета.

– Спасибо, мне и так завтра нервов достаточно. Сашка, береги себя. Ни во что не ввязывайся, помни, что здоровье – это самое дорогое.

Если бы я была хоть на десятую часть такой, как мама, я не делала бы столько странных поступков, не стала бы художником, а уж написать-то было бы и вовсе нечего. Наверное, этой вселенной я нужна именно такой.

Петр прочно поселился в моей голове, там он встретил Павла, и теперь они ходят парой. Иногда происходят сцены ревности, которые я тщательно режиссирую, расставляя декорации, продумывая костюмы. Порой в моем внутреннем сериале появляются новые действующие лица или кто-то из старых заглядывает время от времени. Оба главных героя по-разному легендарны: один занимает мое прошлое, исчезнув в настоящем, второй полностью без прошлого, явился непосредственно в будущее, поскольку невозможность реализации фантазий перемещает отношения с Петром в мир возможностей. И из двух вполне реальных и самостоятельных личностей во мне создается единый фантом, строится некая Петропавловская крепость, которую я осаждаю или внутри которой заточена – это пока не ясно.

Петя становится припевом к каждой минуте – мы дружим взасос, как это было у них с Леной. Да, Лена никуда не пропала, и на той же контактной импровизации мы составляем некое трио, где он милостиво снисходит до каждой из нас. Мы дружим втроем, разбиваясь на пары. Пару раз я с Леной встречалась к кафешках, а однажды она забежала полюбопытствовать ко мне на лекцию. Историк по образованию, она хихикала и икала на заднем ряду, пока я вещала про наполеоновские войны в стиле, понятном и доступном моей аудитории. После Ленка, обессилевшая от слез восторга, призналась, что подобной истории ей слышать не доводилось. Наверное, это был единственный повод для слез, поскольку по негласному уговору мы не плакали о Петре и не делили его – сложно поделить то, что слишком цельно и недоступно. Солнце вот, например.

Павлина, узнав последние новости, пришла в некоторое замешательство. Мы решили встретиться и обсудить все, глядя друг другу в глаза, потому что по телефону несчастной Пашке достались только мои внезапно прорвавшиеся рыдания. Конечно, все негласно договорились, все нормально, но внутреннее напряжение-то никто никуда не девал, и я видела недоступного и прекрасного мужчину почти каждый день, а когда не видела, говорила по телефону, а когда не говорила по телефону, переписывалась по сети… и прерывались эти разговоры только на быстрый и тревожный сон, да еще и контактная импровизация, где тела падают одно в другое и плавное скольжение и перекатывание снимает все надстройки сознания. Протяжная, нежная пытка. И наконец, глубина бесед, в которых я стала искать вдохновение для создания героя, а Петя с удовольствием мне в этом помогал. Он отвечал на любые вопросы, которые я рисковала ему задавать, и эта откровенность, помноженная на близость, запретность и таинственность его личности, пьянила, кружила, крутила, водила и довела. Я прорыдала несколько часов в одинокую подушку, а потом позвонила Павлине и то же самое повторила ей, вызвав в собственном организме новый приступ слез и жалости к самой себе. Паша мужественно все это выдержала, а потом предложила приехать, потому что лучше плакать очно.

– Совсем запуталась, – это не мое амплуа, обычно так себя ведут мои подруги, но тут я и впрямь совершенно запуталась. – Я сочиняю себе человека, или человек делает так, чтобы я его сочинила, и не является ли он моей личной галлюцинацией…

– Лучше уж эта история, чем исчезнувший Павел, и у меня есть надежда, что у тебя появится живое приключение вместо вымышленного героя из прошлого. Неужели ты серьезно надеялась, что он увидит эти картинки и найдет тебя? – Павлина старается перенести мои реальные страдания в литературную плоскость, но я не расслаблюсь. Для поддержания нужной влажности в глазах завариваю в бочкообразную чашку чай.

– Какая разница. Начиналось все с одного, теперь другое. Вот Комитет по молодежной политике предложил сделать инсталляции для Малой Садовой, и я согласилась, так что к шестнадцатому апреля мне надо наваять нечто удивительное… Паш, раньше мне казалось, что очень важно не отступать от плана, потому что у меня всегда этот план был, а теперь я учусь принимать события такими, какими они появляются. Если я буду класть нервы и силы на то, чтобы все получалось как в моих мечтах, меня надолго не хватит. Просто я беру импульс, вдохновляюсь и начинаю движение, а дальше будет, обязательно будет трансформация, но мне надо научиться принимать ее, не впадая в ступор.

– И Петр – это трансформация Павла? – подруга зрит в корень. – Мне помнится, что у тебя еще где-то был Копейкин?

– О! – о нем я основательно забыла. – Был, но под предлогом поста отослан в даль.

– Жестоко, – Павлина удовлетворенно потирает сухие крошечные ладошки, радуясь моей принципиальности. – Но для Петра, как я понимаю, ты готова поступиться своими религиозными принципами?

– А вот и нет. Пост для меня сейчас – это бетонная стена душевной безопасности. Мне официально нельзя ничего, кроме размышлений и самоисследования (танец мы рассматриваем именно в этом контексте), и поэтому я спокойна. Это не он меня отвергает, это я недоступна. Понимаешь?

– Отчего не понять, ты же мастер самообмана. А когда закончится пост, что будешь делать?

– А вдруг за мою добровольную жертву мне будет послано счастье и он поймет, что я та самая единственная, кого он ждал всю жизнь, а концепции его все пойдут прахом и пеплом рассеются в огне…

– Страсти. Огонь к любви не относится, – она не произносит, а изрекает эту фразу, словно оракул.

– Только без этого, ладно?!

– Ты же с провидением торгуешься. «Вот я сейчас пострадаю, ничего есть не буду, помучаюсь, а вы мне за это выдайте, пожалуйста, вооон того человека». А это корысть, так что, считай, зря стараешься. А вот последний кусок текста мне даже понравился, так что в смысле любви я почти уверена, что ничего не получится, а в литературном плане Петр действует на тебя положительно.

– В литературном плане у меня снова тупик. Допустим, что я нашла стиль, но у меня нет сюжета. Линия воспоминаний превращается в пережевывание соплей, и читатель, даже самый доброжелательный, удавится с тоски.

– У тебя же любовный роман… Что ты от него хочешь? – Павлина любит чистый жанр.

– Интересно читать бывает только в нескольких случаях: если кто-то смертельно болен и должен умереть, если кто-то кого-то в конце или начале убил или если вокруг война. У меня ничего подобного нет.

– Бывают же интересны и здоровые отношения… – слышу совершенно отчетливые ноты сомнения.

– Примеры приведи. Одного поиска мало, но как-то рука не поднимается заставить его умирать от рака или заразить его СПИДом, или грохнуть его в автокатасрофе. Описание жизни инвалида сразу даст жизненности образам. Особенности быта колясочника – уже достаточно для сильной читательской эмоции.

– Дешевая манипуляция, спекуляция на горе – это стыдно. Неужели нет других способов поддерживать интерес? – Паша с сомнением листает случайно оказавшийся на столе альбом Модильяни.

– Отчего же, есть инопланетяне, про них всем интересно, или бандиты… И вот зря ты критикуешь тему инвалидов, за нее сейчас премии дают всем, кто хочет, потому что это толерантно. Но я соглашусь, что стыдно.

– В твоих книгах интересно только одно – атмосфера. Детали, подробности, оттенки чувств, а остальное будет не твое. Просто больше подробностей жизни, которая окружает героя, его друзья и встречи, то, как он выходит утром из квартиры, как щелкает его дверь, как он спускается на два пролета вниз, дотрагивается до кнопки, отпирающей дверь, и выходит в холод улицы. Как ложатся тени и свет на дороге, как он перепрыгивает лужи, стараясь не испачкать замшевые ботинки… И не обязательно у него за спиной прятать человека с ножом.

– Думаешь, мне хватит сил вытянуть текст без спецэффектов?

– Так ты же для этого влюбилась!

– Пусть хоть так. Банан хочешь? А, Петя тоже вегетарианец, как и ты.

– Он нравится мне все больше и больше. Хотя нет, я еще не определилась. А покажи мне его!

После просмотра фотографий Павлина подтверждает мамин диагноз про однотипность моих увлечений, утверждает, что у нее дежавю, и разочарованно идет по заляпанному пятнами сиреневой краски паркету поедать бананы на кухню со словами: «В третий раз ты повторяешь одну и ту же ситуацию. Это неспроста».

Чисто формально Пашка права. В третий раз я оказываюсь в ситуации, которая имеет завязку, кульминацию и конец по единой схеме. Начинается все с того, что я влюбляюсь. Это влюбленность вселенского масштаба, похожая на взрыв, на начало мировой войны, и с этого момента нет и не может быть покоя в моей душе. Но в чем же особенность? Все просто: у объекта моей любви есть далекая, ужасно далекая девушка, которую он любит, не хочет терять, но при этом их отношения разнесены во времени и пространстве в разные города (а это всегда именно так), что не мешает этим мужчинам дружить со мной. Это дружба особая, не отрывая глаз, рук, порой даже губ… но это уже только краска, запретная и случайная, а в основном остается именно такая вот яростная дружба, где каждый получает изощренное удовольствие от нереализованности последнего шага, а где-то там, за сотни километров, среди холмов и полей живут их девушки или даже жены. Один раз к моему ужасу, это была именно жена, с которой человек мучительно разводился или не разводился, и мы постоянно обсуждали это, гуляя по ночам по городу, катаясь на корабликах, обедая в ресторанах, смотря кино, играя на гитарах, варя глинтвейн…

И вот с Петром та же история. Мы договорились быть предельно честными друг с другом, мы сдаем все изнутри: он – чтобы я могла написать живого героя, а я – чтобы отплатить за его откровенность. Мы рассказываем друг другу все тайные истории, сдаем дилеров, делимся списками убитых и неубитых медведей. И вот на одном из поворотов выясняется следующее: он уже несколько лет находится в мучительных отношениях с девушкой из Москвы, и причин этой муки он понять не может, как ни старается. Ни развиться, ни прерваться эти отношения не могут в силу непостижимых разуму обстоятельств, словно его кто-то привязал к ней, проложив одновременно между ними плотный матрац. Понятно, что, будучи молчаливым и скрытным по натуре и не имея привычки что-либо рассказывать о себе добровольно, он тушился в собственном соку, и даже проницательная Ленка ничего не знала достоверно, потому что ей хватало такта молчать, а я патологически бестактное существо.

Как-то мы сидели на полу перед недописанной картиной. Танцевать больше не было сил, а другие формы физического контакта были под негласным запретом… Да, вот тут же странно – мне попробуй что запрети! Схвачу и утащу! И я совершенно отчетливо чувствовала, что стоит мне сделать шаг через границу – и я не получу сопротивления, мне с радостью подыграют, сдадутся в плен и будут благодарно сдаваться еще и еще, но некое шестое или сто шестое чувство стучало азбукой Морзе в висок: «Опасно – опасно – опасно». Кому это опасно, в чем тут секрет? Но через наши спины, спаянные поясницами, шел поток охранной информации. Это не моя территория, это нельзя трогать, это не мое. Опасно.

И вот мы сидели на полу, и я задала тот самый прямой вопрос, нащупав его. Я спросила, любит ли он кого-нибудь сейчас. Ведь все же так просто. И получила историю, безыскусную, алогичную, пересказанную Павлине в максимальных подробностях.

– Умеешь ты найти приключений, – Пашка доедает третий банан. – А что это за красный автобус? – она показывает на недописанную картину. – В Питере же нет даблдеков, если это именно он.

– Есть один у БКЗ, я его решила написать для привязки к местности, потому что иначе будет вообще непонятно, о чем все это.

– А о чем?

– На месте БКЗ была греческая церковь, ее при Хрущеве снесли и построили концертный зал, я пишу ее, но в современном городе, поэтому оставляю автобус.

– Сашка, это же не может продолжаться вечно, или ты боишься закончить, потому что после этого потеряешь своего Петю?

– Он не мой, так что потерять не могу, но я обещала себе, значит, должна идти до конца в любой форме. Я придумала игру на первое апреля, если хочешь, присоединяйся.

– Ты хочешь втянуть меня в свои эксперименты? – она радостно кокетничает, желая, чтобы ее уже хоть куда-нибудь втянули.

– Я хочу, чтобы эксперимент был жизнью, а жизнь экспериментом, и все это мы запишем в книге под грифом «Совершенно счастливы».

По последнему пункту, надо признаться, полная ложь. Никто вокруг подобных чувств не испытывает, но я имитирую полноту бытия, готовя очередной шаг, наполненный стремлением к движению.

Утро двадцать восьмого марта выдается ледяным. В бесконечности этой зимы сомнений не осталось. Пережив три месяца, четвертый мы получили в качестве поощрительного бонуса. Петр потерял свой шарф и зябко втягивает голову в плечи. Снимаю свой и, остановившись на красном, успеваю неловко повязать ему на шею, почти придушив его.

– Ну и ласки у тебя, – отстраняется он, перевязывая шарф на пижонский французский манер.

– Пойдем, посмотрим, куда ставить.

Все утро я читала себе длинную и подробную нотацию про то, как именно надо себя вести, что я должна делать, а чего следует избегать, но точеный профиль польского революционера на фоне солнечного, сияющего города, звенящей мартовской лазури и переливающихся ледяных завес пьянит и оглушает. Стараюсь одернуть себя, строго и сосредоточенно выбираю место для парковки, ищу потерянный хвост мысли, пытаюсь связать цепочку, чуть длиннее, чем «какой хорошенький». Что за дурь, честное слово!

– Вокруг сплошные камеры, – Петя задумчиво смотрит на фасады. Камеры, направленные под разными углами, бесстрастно запоминают время и пространство, они записывают, как мы снимаем щиты с багажника, переносим их на землю, прислоняем к ограде больницы, приворачиваем саморезы, подтаскиваем картину к вечно запертым воротам и привязываем ее тонкими бечевочками к решетке. Камеры запоминают, как вдруг я начинаю возбужденно размахивать руками, а Петр, сохраняя спокойную улыбку, наблюдает за моим припадком. За несколько дней до этого те же самые камеры видели, как красный даблдек, переделанный под кафе, увезли с насиженного места перед БКЗ в неизвестном направлении. И на моей картине оказались сразу два исторических исчезнувших слоя, а от реальности остались лишь деревья и дом на углу.

– Это фокус, который тебе показал город, чтобы не была такой самоуверенной, – Петя достает камеру и снимает мое удивленное лицо, крошечный снегоуборочный трактор, расчищающий площадку перед «Октябрьским», покрытых изморозью голых мальчиков в буденовках, бегущих по делам нелюбопытных прохожих. Он переносит в историю картину, вписывающуюся в цветовую гамму города до полного растворения.

– Они ее не видят, – до меня доходит удивительный факт. Прохожие спокойно продолжают свой путь, не замечая странностей в пейзаже. Картина, слившись с плоскостью решетки, списанная с колоритом дня, органичная, как воздух, не цепляет и не будоражит. Я создала произведение-невидимку.

– Поехали, я же на йогу опаздываю, – Петр снимает последний кадр, где красный трактор встречается с красным автобусом, и на этом март можно считать завершенным.

– Первого апреля будем шутить, – анонсирую я, перед тем как высадить Петра у метро.

– Как скажешь, ты же ведешь нас к славе, – так вот, значит, куда он идет…

Лежу на полу. Такая у меня теперь привычка. Краски собраны в коробку, окна распахнуты, чтобы ушел химический привкус оргалита и акрила. Можете меня резать, но дома я больше не напишу ни одного щита. Дыхание сбивается в кашель. Заработала-таки себе астматический приступ, хотя Петр и обзывает хрипы и свист в горле «дыханием уджайя» или как-то в этом роде, доказывая его полезность, я страдаю, дополняя физические неудобства душевной горечью. Трижды начатые по одному и тому же сценарию отношения заканчивались грустно. Однажды происходила трансформация, начиналась любовь, короткая, словно вспышка, а за ней мужчины исчезали вместе с дружбой и пониманием, унося с собой часть моего сердца. На этот раз я не позволю реализоваться классическому сценарию. Как бы мне ни хотелось, я буду терпеть и не сделаю первого шага, пусть сохранится друг, уникальный настоящий друг-мужчина-натурал, существование которого докажет реальность и возможность дружбы между мужчиной и женщиной.

Было бы так просто, окажись он геем, но, по точному замечанию гениальной Ани, это было бы явным повтором, поскольку о друге-гее я уже писала, а эта история должна быть совершенно аутентичной. Лежу, чувствуя спиной протяжный холод паркета, и представляю умильные картинки из несуществующего будущего, где мои дети бегают по лужайке вокруг дома, а этот дом даже не в Зеленогорске, а под Барселоной, а человек, поразительно напоминающий Петра, сидит на веранде и смотрит на меня влюбленными глазами. Наглое сознание немного трансформирует образ, и вот у него появляются черты Павла, что нетрудно, поскольку у них один тип внешности, только глаза несколько светлеют да губы приобретают капризный абрис, хотя я не уверена, чье это лицо. Это мужчина моей радости, он машет детям, и они обнимают его. А потом следующая картинка, где в большой пафосной галерее у нас совместная выставка и мы – это одно творческое целое, которое невозможно представить по частям. Мы пишем картины вместе, совмещаясь в танце, мы создаем полотна в вихре движения, сохраняя целостность замысла и изящество композиции; мы первые в мире, кто соединил в гармоничное целое живопись и движение, и вот огромная сцена – я вижу подробности: как приносят реквизит, как разминается кордебалет, как шумит публика за занавесом… Я наблюдаю, как мы выходим, и шаг за шагом, музыкальную фразу за фразой проживаю наше шоу – танец, в драматическом рисунке которого рождается грандиозное полотно. Я не умею думать в масштабах миниатюры, мне тесно в станковой картине, руки жаждут вырваться на иные просторы, и Он понимает и поддерживает меня, выносит на волне своего стремления. И это любовь.