Текст книги "Контактная импровизация"

Я вызываю Паше такси – не ловить же ей попутку, тем более что милиция постоянно недоумевает, почему эта девочка нарушает комендантский час, и старается напомнить, что детям до восемнадцати лет нельзя после десяти часов вечера ходить по улицам без сопровождения взрослых.

Не хочу признаваться в том, что одной остаться мне страшно, поэтому спокойно помогаю ей найти митенки, шарфик, подаю пальто, наблюдаю, как Паша методично засовывает в уши оранжевые наушники и включает японские песенки.

– В Японии тебя бы приняли за свою, – почти не шучу я.

– М-м, Япония… – она мечтательно вытягивается и словно улетает.

Ночь я бездельничаю, как и весь следующий день, который посвящен ленивому почитыванию угрюмых книг по истории Отечества. Завтра у меня лекция, так что надо восстановить в памяти даты и имена, понять заново, кто, кому и почему отрубил голову и что из этого вышло. Меня ожидает эпоха Петра Великого, а эта лекция особенно хороша, поскольку чем больше эффектных поворотов сюжета, тем легче держать внимание моей не слишком образованной публики. Художники вообще к истории в расписании относятся как к курьезу, и было фантастически трудно сделать так, чтобы эти воспитанные в духе Руссо дети систематически посещали мои занятия. Не помогали ни авторитетные исследования, ни цитирование великих ученых, ни демонстрация цветных слайдов – все это приводило к глубокому сну и тотальному обезлюдению на третьей лекции. Единственным лекарством оказалась полная театрализация. Мне пришлось в лицах разыгрывать историю, превращая ее в серию моноспектаклей, и тут невозможно пользоваться конспектами, пиши – не пиши. Для каждого эпизода были свои действующие лица, я медленно и подробно рассказывала завязку, вела к кульминации, разоблачала и задавала патетическим тоном вопросы… заснуть при таком изложении материала могли лишь те, для кого русский был иностранным или кто работал три ночи подряд, а все остальные преданно слушали, хотя ничего не запоминали. Нет, кое-что они к экзамену помнили, но в большинстве случаев это было что-то совершенно невразумительное, и первые годы я, конечно, несколько расстраивалась, выслушивая, что Берия – это любовник Елизаветы Петровны, а бульдозерные выставки – это выставки сельскохозяйственной техники, но потом и к этому привыкла.

Перечитываю хронологию погони за царевичем Алексеем и представляю себе, как много потеряли наши режиссеры, которым не приходит в голову сделать об этом фильм. Здесь и любовь, и кутежи, и страх, и предательство, и ночные погони, и трусость, и смерть… И как ярко мне видятся эти картины, которые оживут на несколько минут и пропадут внезапно, затертые в студенческом мозге мыслями о салате в столовой и невыполненном задании по композиции.

Нет, кажется, был какой-то убогий фильм, но совсем не такой, как надо… Я бы сделала лучше, но меня об этом никто не просит, и я просто читаю, что-то выписываю и снова читаю. Вчера, перечисляя все возможные формы литературного извращения, мы забыли исторический роман. С самого раннего детства, как только научилась читать, я ненавидела подобные книжки и до последнего времени не прочла ни одной. Пыталась несколько раз, но фальшивость диалогов, наигранность и бутафорность литературного прошлого доводили меня до дрожи за пару страниц. За это же свойство почти вся фантастика и фэнтези мне невыносимы. Есть четыре гениальных писателя в этих жанрах, а у остальных только игрушечные бластеры да женщины с дурными именами, состоящими из одних гласных.

Что я на них взъелась? От неудовлетворенности, разумеется. Мне осталось всего несколько часов позлиться, а потом можно и на открытие выставки сходить. Меня звали, здесь недалеко, и в моем ежедневнике абсолютно пусто. Не только сегодня.

Пока при помощи обыкновенных щипцов волосы превращаются в прическу, размышляю над тем, как я умудрилась остаться без дела. Это состояние настолько дико и необычно, что меня захлестывают растерянность и недоумение. До недавнего времени я считала минуты в часах, ложилась на рассвете и вскакивала по будильнику, я постоянно бежала с работы на работу, из института в институт, от халтуры к халтуре. Потом устраивала по три выставки одновременно и писала книжки одну за другой, ставя спектакли и устраивая семейную жизнь. Я готовила первое, второе, третье и компот и снова бежала. Между танцами и занятиями на курсах французского были встречи с друзьями, плавно переходящие в деловые встречи, и мне казалось, что эта круговерть будет вечной. И тут вдруг хрясь, и остановка. Выключили рубильник. Все дела сделаны, все разошлись. Вот могу пойти на выставку, чтобы напомнить самой себе, что жизнь продолжается. А могу и не пойти – это ничего не изменит.

Серебристая хламида без начала и конца отвечает моему настроению, и я наматываю на шею десяток разноцветных бус, чтобы они дали блеск глазам, которым срочно требуются признаки внутренней жизни. На ноги манерные ботиночки на крайне высоком каблуке, чтобы не было соблазна скукожиться и стать незаметной. Человека с ростом сто семьдесят пять сантиметров от пола плюс каблуки не заметить невозможно, так пусть видят, что я пришла иметь мнение. А зачем еще идут на выставку к бывшему?

Нормальные люди и не ходят на выставки к тем, с кем вообще-то расстались, но я не принадлежу к категории среднестатистических обычных женщин, я презираю условности, почти как в послереволюционной России. Никакого счастья мне это поведение не приносит, одни проблемы, но я все равно делаю так, как не надо. Он хороший художник, выставляется не так часто, в глобальном смысле ничего плохого он мне не сделал, а тут как раз совершенно свободный вечер, и я просто зайду ненадолго. Разве тут есть подтекст? И пусть увидит, кого потерял, болван.

Февраль начался грандиозной оттепелью. Снег, который в немыслимых количествах валился с неба предыдущие два месяца без обеда и выходных, таял, превратив улицы в неглубокие речки с островами льда и кашеобразными берегами, в которых вязло все, что пыталось передвигаться. Комья снега и льда падали с крыш со страшным и протяжным звуком «шурх» и заставляли людей пригибаться и инстинктивно закрывать голову руками. Пешеходы ненавидели автомобилистов за то, что те окатывали их водой, мешали пройти и норовили согнать с дороги, а автомобилисты ругали последними словами пешеходов, которые в целях самосохранения перестали пользоваться тротуарами, больше похожими на тропы в глухих лесах, и нагло шли посередине дороги. В этом конфликте я предпочла сидеть с сухими ногами и терпеливо ползти со скоростью идущей впереди старушки. Я бы ее подвезла, но судя по яростным взглядам в мою сторону, помощь будет отвергнута.

Ехать к шести на Марата я довольно правильно начала в четыре, хотя можно смело опаздывать: еще ни одно открытие не случалось минута в минуту. Первое испытание терпения ждет уже на Малом, где три трактора, внезапно обнаружив снежную гору, решили ее превратить в три горы поменьше. Мне тепло, смешная тетка по радио поет про утро понедельника, и я могу думать ни о чем, в последнее время это стало привычкой. Пусто. Новости по радио отличаются от телевизионных своей непостижимой спонтанностью. Каждый сам решает, о чем ему вдруг захочется рассказать, поэтому появление в радиоэфире сообщения о том, что на государственную премию «Новация» выдвинута акция группы «Война», приходит как личная шифрованная посылка именно мне. Я давно следила за развитием хулиганско-эпатажной деятельсти москвичей на родной питерской земле, и эта сводка с фронтов добавляет специю в копилку настроения. Ребята разлили краску на Литейном мосту, и когда тот развели, то в створе Литейного оказался довольно убедительный космический фалос. Смешно. И такое вот у нас искусство. И снова развеселая музыка.

В ожидании развязки триллера с тракторами и снегом, обнаруживаю, что телефон дрожит. Московская галеристка – отвечу, всё равно все стоят.

– Да, – говорю с радостью, поскольку привыкла к стабильно хорошим новостям.

– Сашенька, привет, это Тамара, ты можешь говорить? У нас неприятности… Я должна с тобой посоветоваться, потому что… – ей явно трудно, и это меня просто пугает. – Меня попросили отменить твою выставку. Не совсем, конечно, но перенести. Выставочный зал перекупил один банк, который хочет кого-то там выставить срочно, а у меня сложности, потому что в мэрии перестановки и по всей Москве все так непросто…

– Я могу что-то изменить или мне надо просто принять это как факт? – я должна знать, что реальность невозможно исправить.

– Можно только заплатить ту же сумму, что обещал банк, но это в два раза больше, чем то, на что мы рассчитывали. Ты подумай, но я должна тебе еще одну вещь сказать. Ой, не знаю, как и начать, – пока Тамара подыскивает слова, я наблюдаю, как пробка начинает рассасываться, и мне надо двигаться дальше, хотя внутри у меня некоторый ступор. – Я взяла интервью у одного не очень удобного человека и сделала ему выставку, и после этого ко мне совершенно не приходят ни с телевидения, ни из журналов. То есть мне объявили байкот, и скорее всего надолго. Саша, прости, но я должна разобраться с этой историей, и твоя выставка будет провальной, если даже мы ее отвоюем…

– Я перезвоню, хорошо? – мне нужна пауза, чтобы доехать и чтобы подумать. – Все нормально, это неважно.

Расстроиться я не могу – надо думать о поворотах, светофорах и безумных людях, бросающихся под колеса в поисках спасения от снежных завалов. Как эта новость повлияет на жизнь? Никак. У меня станет еще на одно дело меньше, и это все. Теперь не надо изобретать сложных схем перевозки пятидесяти картин из города в город, не надо собирать полотна от владельцев, можно не страховать бессмертные произведения от пожаров и наводнений, и тем самым у меня появляется безразмерная временная дыра, потому что этот проект обещал меня хоть чуть-чуть развлечь, а теперь организацией досуга придется занять самостоятельно. Бороться с банками за выставку я, разумеется, не буду – это бесполезная трата нервов и денег, и есть соблазн попросту обрадоваться такому повороту событий.

– Козел, да! – жуткого размера квадратная железка на колесах придавила меня дважды к гранитному бортику. А за что? Что я ему сделала? Я его вообще не видела. Придурок. А вот и не стукнулась, воспитатель нашелся.

На Марата я впарковываюсь в какую-то дырку между двумя подснежными трупами автомобилей, у одного из которых выбито стекло и зияет провал в его темное чрево. Регистрирую внутреннее равнодушие ко всему, что меня окружает, и скольжу через два двора в третий, где, если повезет, случайный прохожий может найти галерею. Это такой особый питерский обычай – прятать все самые интересные места так, чтобы их могли найти только посвященные и только если им очень нужно.

Понятно, что не хватает денег на парадные залы с шикарными витринными окнами, что реклама стоит так дорого, что позволить себе журнальный разворот или минуту на телевидении может только производитель жевательной резинки, а для галеристов остается лишь тихая надежда на районную газету и местных бабушек, которые исправно посещают все бесплатные мероприятия. Вот такой у нас арт-рынок, который нужно откапывать и разыскивать, а потом еще, рискуя жизнью, взбираться по шаткой металлической лестнице к неприметной двери, над которой большими буквами написано «Май».

Игорь (моя двухлетняя история после развода) с нервным величием встречает гостей: их трое вместе со мной, потому как все остальные опаздывают гораздо увереннее. Затеряться в толпе (а именно таким был изначальный план) не удается. Поздравляю художника и, не останавливаясь, прохожу в закуток, где среди разложенных на полках картин можно повесить пальто. Из-за стены наблюдаю, как Игорь трясет руку мэтру. Товарищ мэтр напоминает яйцо вкрутую с окладистой бородой. Похоже, он даже не сменил домашнюю одежду на парадно-выходную, ведь предположить, что данный фланелевый костюм неслучаен, я не могу. Но Игорь подобострастно улыбается и гнет свою совершенно прямую спину. Ему необходимо казаться гораздо ниже, чтобы большому человеку было комфортно. Яйцеобразный патриарх обходит два зальчика и кривится, хотя работы более чем достойные.

Игорь похож на мужчину, и это его несколько выделяет в ряду художников. Если и пьет, то только для радости, не запойно, одевается в чистое и моется регулярно, работает в институте и читает книги… Его даже можно назвать красавчиком, во всяком случае, он сам себя таковым считает, помня спортивное прошлое и ревниво присматриваясь, не появились ли на его длинном и тонком теле явные признаки старения. У него фактурное лицо скандинавского типа, которое Бог, притомившись, срубил топором, так что я могла бы не капризничать и считать отношения с героем-художником подарком свыше. Но я не могла. Он раздражал меня, непостижимым образом любое его слово вызывало во мне отторжение. Чтобы довести меня до такого состояния, надо стараться особо, обычно я просто душечка, нежная и приветливая, я просто растворяюсь в мужчине, живу его интересами, думаю его мыслями. Когда я встречалась с программистом, то достаточно внятно могла поддерживать диалоги на тему информационных технологий; с мужем-врачом я успела прочесть массу занимательных книг по разным отраслям медицины, особенно мне приглянулась психиатрия. С музыкантом я говорю о музыке, с юристом могу обсудить природу закона и осмысленно не мешать рассказывать о ведении особенно трудного дела.

И как такую женщину может бесить мужчина? Загадка. И зачем тогда она вступила с ним в какие-либо отношения? Ничего сложного, элементарно: он настаивал, она уступила. Но сейчас не это главное – я хожу по выставке и рассматриваю картины. Индустриальные пейзажи. Стильные. На огромных листах бумаги при помощи трафаретов и баллончиков, это такое сверхпрофессиональное граффити, стрит-арт, перешедший с улицы в галерею. Не знаю, хотел ли он этого, того ли добивался, но все вместе – портовые краны, машины, корабли, вся эта динамика – потрясающе.

– Как тебе? – он подходит слишком близко, нарушая границу, но мне не отстраниться, потому что по старой привычке я нашла точку опоры в виде подоконника.

– Молодец.

– Спасибо, что пришла. Я думал, что тебя не будет, – он видит в моем приходе знак, хотя его нет. Может же человек просто не знать, чем ему занять совершенно свободный вечер. – Может, посидим в кафе после открытия?

– Я занята, – определенно вру, но этого еще не хватало. Один раз проявить слабость простительно, пытаться создать из этого отношения – глупо, но объяснимо, но вот реставрация мертворожденного союза – это откровенный идиотизм. Я знаю – прочла учебник по психиатрии целиком.

Нас призывают в центр галереи, где на низком помосте расставлены бокальчики с вином из пакета и соком, а рядом лежит тарелка с виноградом. Так галерея «Май» представляет себе фуршет по поводу открытия эпохальной выставки Игоря Копейкина. Подтянулись друзья по институту, коллеги по работе, никого случайного и никого из прессы. Об этом событии будет известно только тем, кому Игорь позвонил лично. Это такой вариант квартирника, больше напоминающий день рождения, чем культурное событие.

Дама с лицом и повадками учительницы младших классов начинает представление художника, и мы должны понять, что не случайно попали на случайное мероприятие, которое состоялось вопреки, а не благодаря.

Кто учит в нашей стране поздравлять или хвалить? Никто же не ведет таких специальных уроков, но получается, что на юбилеях, торжественных проводах на пенсию и бенефисах звучат стандартные речи, где всё хорошее несколько теряется в тоскливом. Исключение только похороны, на них каждое слово дается с трудом и надрывом. Хозяйка «Мая» рассказывает, какие трудности преодолевает Копейкин на пути к зрителю, как его нигде не выставляют, как его пригрели и облагодетельствовали… И это кошмарно. Кажется, что хуже не бывает, но яйцеголовый мэтр решает дополнить. Первая же его фраза может быть включена в учебники по галерейному дело с пометкой «как не надо».

– Я все ходил тут, смотрел, и мне не то чтобы не понравилось, ничего так, я и хуже видел. Игорь хороший человек, только вот ужасный фон на картине с машиной, вот на той, что напротив входа висит. Надо бы доработать, – это все он говорит совершенно зрелому, взрослому и талантливому человеку, а сам при этом делает мерзкую мазню и прославился тем, что делал плохо, когда все делали хорошо. – Но вот это картина просто шедевр, – он показывает на метафизический вид реки, перерезанный фонарным столбом в центре. – Композиция странная, но это интересно. Я думаю, что Игорь больной, он, конечно, сумасшедший, как многие художники…

Дальше он пускается в безбрежное плавание по волнам своей эрудиции, где есть место всему, даже Игорю. В меня деликатно прокрадывается жалость, и я с трудом гашу желание утащить униженного Копейкина подальше отсюда, но вдруг выясняется, что недовольна происходящим только я. Все остальные хлопают напыщенному критикану, а Игорь, взяв ответное слово, долго благодарит всех пришедших и делится трогательной историей про детство, и про первые впечатления, и про то, как он страдал на тернистом пути. И в завершение все пьют вино в честь больного, никому не нужного художника, который случайно сделал выставку.

Вот и ладно. В гудении поедающих виноград гостей набираю Тамару.

– Я все обдумала и приняла решение. Если жизнь так складывается, значит, нам эта выставка была не нужна. Просто нас ждет какой-то другой проект. Решайте свои проблемы, не волнуйтесь, а буклеты не пропадут, да и рекламные площади мы еще не выкупали, – мне легко это говорить, потому что в одну секунду я вдруг увидела мир бесконечно большим. Мир как возможность меня потряс, и на этом фоне все выставки мира просто ничтожны.

– Сашка! – приехала моя самая продвинутая подруга. Если бы не Аня, я бы не верила в существование какой-либо художественной жизни в Питере. Работая экспертом аукционного дома, Аня посещает практически все вернисажи и премьеры, да еще и успевает о них писать. Ее крепким нервам можно только позавидовать, поскольку не каждый человек может со спокойной улыбкой и милым вниманием воспринимать несуществующие хаммеры в одних галереях или пафосные портреты в других. Аня всегда держит марку, чему способствуют ее безупречная осанка и такое же воспитание, включавшее в себя музыку, танцы, верховую езду, иностранные языки и расширенный курс гуманитарных дисциплин, которые она освоила с немецкой методичностью.

– Забери меня отсюда, – прошу страстным шепотом, пародируя мелодраму.

Аня обходит выставку, здоровается со всеми знакомыми и малознакомыми персонажами, а затем мы степенно удаляемся, потому что это как раз тот случай, когда задерживаться не стоит. Игорь провожает нас до самых дверей и даже выходит на шаткую металлическую лестницу, произнося нелепые слова о том, что мы замечательно смотримся вместе. Я прекрасно вижу, чего он хочет на самом деле, но глубоко убеждена, что именно этого мне не надо. Не надо, Саша, даже не думай.

– Ты оставила в «Мае» буклеты? – Аня занимается моим имиджем, а я ей подыгрываю.

– Конечно, они попросили диск. Завезу на следующей неделе, – тут же фантазирую на ходу. И про диск этот забуду, наверняка забуду. – Пойдем что-нибудь есть?

Мы сегодня особенно нужны друг другу. Во-первых, мы обе на каблуках, а ходить домиком более безопасно, а еще мне просто необходим собеседник или даже лучше – слушатель, а Аня идеально умеет слушать. Она чуть склоняет изящную головку и внимательно всматривается в говорящего, словно бы видит каждое слово, вылетающее изо рта, как в комиксах или детских книжках. Она точно попадает смехом как раз в нужные места и выдерживает идеальные паузы между риторическим вопросом собеседника и своим лаконичным кивком. Когда Аня рядом, я способна погрузиться в творческий транс, который необходим для рождения идеи. В одиночку это сделать практически невозможно. Порой озарения снисходят во время долгой прогулки по городу или под душем (вода на меня очень благотворно влияет), но ничто не сравнится с правильным собеседником. Помнится, Шерлок Холмс очень любил думать при ком-то. Мысль зарождается, отражается в другом человеке и возвращается, потом ее додумываешь, снова отражаешь, снова додумываешь, и так идея обрастает деталями, переходит из ничего в реальность, становится планом действий, обретает вербальную форму и закрепляется в мире, записанная в памяти друга. Ведь и Богу-отцу понадобилась Дева Мария, чтобы реализовать свою задумку, а до этого он как-то сам справлялся, но для того чтобы подарить миру самую красивую идею, нужны были два существа.

В лишенном признаков времени и стиля ресторанчике нам наливают почти японский суп и чай. Я пытаюсь расслабиться, но меня пробирает странная дрожь. Вся страна страдает от гриппа, может, и в меня проник мерзкий вирус? Аня достает из сумочки таблетку и рекомендует:

– Прекрасный антигриппин, выпей. У тебя странный вид, ты на себя не похожа… – это такая фигура речи, потому как мы обе понимаем, что именно такая я гораздо больше похожа на себя, чем раскисшая и вялая, какой она меня видела некоторое время назад.

– Видела на выставке странного типа с сумкой «Пятый конгресс урологов»?

– Да, я этого человека периодически вижу в самых неожиданных местах, только не знаю, кто он, – Анечка достает красный ежедневник и проверяет, все ли дела сделаны: ее жизнь находится как раз на том витке, где ничего нельзя забывать.

– Представляешь, если этот дядька ходит по всем собраниям? Совсем по всем: конгрессы урологов, съезды библиотекарей, выставки, благотворительные концерты в церквях… – у меня мелькнула мысль, но, пожалуй, эту можно и пропустить, она первая, шальная. Хотя для разогрева очень неплохо.

– Особенно ему должны нравиться собрания Свидетелей Иеговы или празднования буддийского нового года, – подыгрывает мне Аня. Эти интеллектуальные игры – одна из немногих радостей, которые можно себе позволять без страха испортить фигуру, биографию или карму.

Отчитываюсь об отмене московской выставки, расспрашиваю подругу о личной жизни и, глядя в тоскливые глаза креветки, которую собираюсь съесть, понимаю, что наступил решающий момент. Аня записывает в своем правильном ежедневнике список галерей, которые еще обо мне не знают, мы намечаем день объезда владений, список картин на предстоящую выставку, содержание статьи и прочие мелочи, но я чувствую, что приступ уже близок, словно родовые схватки. Я вижу вспышки в голове, картинки и образы. У меня начинаются видения и, нарушая стройное течение беседы, происходит внутренний взрыв. Я не кричу «эврика», я же не сумасшедшая, я тихо и связно начинаю проговаривать то, чего сама еще никогда не слышала.

– Я давно думала, и вот мне кажется, что можно попробовать сделать один проект, – я ни о чем давно не думала, но Аня внимательно смотрит на меня и переходит в тот самый идеальный режим восприятия. – Мне скучно делать эти выставки, это все никуда не ведет, понимаешь? Приходят люди, которые должны напрячься, отвлечься от дел, ехать на другой конец города, а у них вообще другие желания. И поэтому у нас за последнюю выставку прошло всего около сотни человек, ну ладно, в Интернете мы накричали об этом, но народу даже лишний клик сложно сделать, чтобы по ссылке пройти…

– И что ты предлагаешь? – Аня подает выверенную реплику, согревая глаза зеленым чаем.

– Пусть живопись придет к людям, если люди не хотят прийти к живописи.

– Передвижные выставки? – ее недоумение корректирует ход моих мыслей.

– Нет, я не предлагаю разъезжать на грузовике с картинами, хотя это неплохо; представляешь, такой рейд по людным местам города с просветительской миссией, об этом можно подумать, даже более того, это можно включить в планы на будущее, но я не об этом. Представь, что однажды утром на улице появляется картина…

– Зачем?

– Я пока не знаю зачем, но она появляется, и она изменяет это пространство. И так по всему городу.

– И ты стоишь с ней рядом или уходишь? – Аня зрит в корень, но меня уже понесло.

– Иногда я могу ее прямо там и писать, но это сложно, потому что окружающие дети будут все в красках и меня будут бить их мамы. Лучше просто ее оставлять и уходить.

– Холст в раме оставить на улице и уйти? – Аня вышла из образа, потому что мне удалось ее шокировать. – А не проще сразу оставить чемодан с деньгами? Ее же утащат минуты за три, никто и увидеть не успеет. Если только ты не привяжешь ее цепью с замком, тогда на звук распиливаемого металла прибежит страшная толпа народа.

– Это вариант, но я думаю, что вместо холста должны быть большие листы оргалита. Я давно мечтала о масштабной живописи, мне тесно на холсте, и это шанс показать большой аудитории, что есть искусство. Я не нарушу ни одного закона, мне не нужно для этого разрешения администрации, я просто буду приносить людям радость.

– А себе славу… – в Ане заговорил пиарщик. Во всем этом есть то, что заставляет двигаться наш мир, – информационный повод. – Это не скандал, но изящно. Конечно, кусок оргалита упрут быстро, но фотографии и видео обессмертят эту акцию… Продолжай.

– Раз в неделю в разных точках города будут появляться эти картины, постепенно люди будут их искать, это превратится в общегородскую игру, где выиграют все.

– И сколько таких картин?

– Допустим… Двенадцать. Всю весну, каждую неделю по картине. У меня есть время, у меня нет дела, у меня нет идеи для новой книги, а что может быть лучше, чем живой проект?

– Это не просто проект, это такая махина, что его не поднять в одиночку… если о нем никто не будет писать, если его никто не будет снимать, если никто не будет выкладывать эти материалы в сеть, то ты просто подаришь двенадцать листов оргалита местным бомжам на обустройство высокохудожественного жилища, и я вижу в этом миссию, но тебе самой придется найти что-то особенное для себя. Ты не сможешь сделать этого, если все картины будут просто картинами, – она сделала блестящий пас, теперь мыслепоток несется на меня со страшной скоростью.

– Значит, это будет серия. Каждая работа под номером, и каждая станет частью истории, я пока не знаю, какой, но придумаю…

Главное, что у Ани не возникает главного вопроса, который неизбежно появится в головах людей, далеких от современного искусства. Это мучительный вопрос «зачем». Аня же прекрасно знает, что художественная акция прекрасна не утилитарностью, а новизной, и она чувствует этот нерв неизведанного так же остро, как и я.

– Только до весны осталось всего три недели, и мне кажется, что надо немного отложить, начинать ближе к маю, когда потеплеет… – может, она и права, но дотерпеть до тепла я не смогу.

– Я начну с первого дня весны, – внутри полыхает пламя идеи, и я хочу нести его человечеству. Однажды я заработаю неприятности, и какой-нибудь орел выклюет мне печень.

Выходя из ресторана, краем глаза замечаю сидящего у окна мужчину. Это сама безупречность. Неужели они существуют? Нью-йоркский тип банковского работника, который проводит вечер в одиночестве. Он уже никого не ждет, потому что допивает капучино, и это странное искривление пространства забросило его сегодня в Питер. Уже на улице оборачиваюсь, наши взгляды встречаются через стекло, но мне не хватает смелости сделать эту встречу неслучайной.

Домой возвращаюсь абсолютно невменяемой. Раскидываю по всем горизонтальным поверхностям одежду, бусы и прочие мелочи (за минуту до этого я пыталась бусами открыть дверь – они звенели в сумке как ключи), бегаю из комнаты в комнату, включаю и выключаю телевизор, сажусь на диван, убегаю в кладовку, понимаю, что тут мне ничего не нужно… Меня тянет сразу в несколько мест. Я хочу залезть в Интернет и тут же поделиться изобретением, потом обзвонить всех, у кого есть уши и телефоны, чтобы они тоже порадовались за меня, а еще я с трудом сдерживаюсь от желания открыть окно и завопить на всю улицу от счастья. Из этой точки моя жизнь становится структурированной, расчерченной на шаги и движения, в ней появляются преодолимые и непреодолимые сложности, миллионы проблем и поиск их решения. И скука вместе с тоской собирают вещички, бросая на мою радость обиженные взгляды. Иду на кухню и нахожу пузырек с валерьянкой.

– Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, – что это я? Тридцать капель, никакого вальса. У обычных людей не дрожат руки, не выпрыгивает сердце. Да хватит уже так переживать, не надо бояться. Придумала – надо делать. И никаких сомнений, никаких остановок.

Вот сейчас я сяду на стул и несколько минут просто не буду двигаться. В полной тишине становится ясно, что мне необходимо ехать. Стараясь двигаться медленно и прийти в себя, натягиваю джинсы, свитер, беру сумку, набрасываю на спину куртку и не забываю выключить свет в ванной. Если бы за мной следили скрытой камерой, то ничего необычного не заметили бы, просто в десять часов вечера Саша Романова решила прогуляться. Они же не слышат, что у меня внутри визжат три разных голоса, и все три мои, а в такой компании я рискую встать в ряды художников с психиатрическим диагнозом.

– Мам, я сейчас к тебе приеду, мне надо.

Мама удивленно угукает в трубку, но я уже вывожу машину из двора. Ночное шоссе – лучшая медитация и очистительная практика.

Если бы меня кто-нибудь попросил назвать самого адекватного человека, я бы, без сомнения, сказала, что это моя мама. Как ей удалось родить меня – глобальная загадка и игры генетики, но мне повезло, и я сверяюсь с ней, как с некоей эталонной шкалой. Чтобы сохранить здоровье и нервы, большую часть года она живет за городом, покидая дом в яблоневом саду лишь по необходимости: прогуляться по Европе или погреться у моря. Или в случае открытия эпохальной выставки, или когда приезжает на гастроли известный московский театр, или если у очень близкой подруги случится особенно грандиозный юбилей – а что еще можно делать в городе? Я тоже так буду жить, если доживу до ее возраста. Маме в общем очень нравится то, что я делаю, но каждое мое действие в отдельности вызывает у нее разные чувства в спектре от недоумения до расстройства.

Как и Пашкина Анна Николаевна, моя мама очень переживает из-за того, что мы тратим жизнь на всякие несущественные вещи, занимаемся всяческими глупостями, вместо того чтобы нарожать детей или хотя бы одного, самого такого завалящегося ребеночка. Мы с Павлиной по разным причинам держим оборону и не поддаемся на предложения родить внуков и сдать им, а самим ехать хоть в Африку спасать мир от СПИДа. Мой развод мама восприняла как неизбежную неприятность, поскольку сама пережила их несколько, но теперь было совершенно неясно, когда я соберусь размножиться и наполнить ее огромный дом смыслом.