Текст книги "Контактная импровизация"

– О мама дорогая… Да!

– Дальше все понятно: берешь крестик, понравившегося персонажа, гвоздики, молоточек и… хрясь. А результат вешаешь на стенку. И художник таким образом только предложил, а сам «хрясь» сделал зритель.

– За это снимут кожу.

– Четвертуют, но я никогда такого не сделаю – это нельзя. Понимаешь, я придумать могу совершенно что угодно и просто внутри себя посмеяться или ужаснуться, но есть запрещенные вещи, и их не делают не потому, что страшно, а потому что вредно. Художник должен нести ответственность перед зрителем, перед всеми, на кого влияет его работа, и самое простое – это продавить давно известные болезненные точки – веру в Бога или уважение к власти… это пошло, хотя и смешно.

– Тебя бы посадили, а твои картины стали бы стоить совершенно запредельных денег… Это неплохой ход, знаешь ли, – человек бизнеса Катя готова принести меня в жертву чему угодно, лишь бы я стала при жизни классиком. Мои картины есть и в ее коллекции. Или ей просто скучно, как всем остальным. Невыносимо скучно.

Закрытая запись пользователя acedera

14 марта 2011 года 13:17

Брат наконец вывез последние шмотки из своей комнаты, и в тот же час я запустил двух толстых и веселых теток с кистями и красками, чтобы те стерли до белого нуля все признаки любимого, обожаемого и доставшего до печени брата. С этой минуты мне достается все целиком: его комната, его часть еды в холодильнике и мамина безраздельная любовь, которая мечтает снова любить крошечных детей.

Вторая бонусная комната – вообще незачем. Это я так самоутверждаюсь, тихо – домашний маньяк. Стенки решил обить холстом – сделаю себе эдакий челаут, установлю проектор, накидаю подушек и буду смотреть фильмы. Круглосуточно. Дальше мысль не идет. Можно было бы девок водить, но их и так можно было. То есть наличие этой комнаты ничего не решает, потому что не в пространстве дело.

Тут на днях сел и записал в таблицу, что я делаю. Получилась такая картинка: работа занимает не больше 12 часов в неделю, даже с авралами. Спорт всяческий еще 12. Ну я сплю 48 часов, а что я делаю оставшиеся четверо суток? Я же что-то делаю… Любимая женщина в совершенно другом городе, почти в другой реальности, мы встречаемся настолько редко, что проведенное вместе время, поделенное на 365, – это примерно пять минут в день. Неплохо, конечно, особенно если учесть, что наши отношения похожи на хрупкую и шаткую конструкцию, в которой оба довольно безуспешно пытаются найти равновесие, хотя центр тяжести давно определен. Я прекрасно нахожу общий язык с ее сыном: мы почти ровесники… Да, и такое бывает, нет, меня ничего не смущает, да, никто не может сравниться с ней, нет, жизнь абсолютно непредсказуема.

С ней все легко, даже то, что сложно. Она уже знает то, что я мог бы сказать или подумать, и молчание превращается из мучительного испытания в медитацию. Она знает. Это ее дар.

Ежевечерний разговор по скайпу, сны, дни без цели и снова разговоры и сны – огромная пустота.

До первого марта еще три дня. Отлично, бесконечно длинные семьдесят два часа, которые надо распылить и сделать наконец истинным прошлым. Наля ухлопывает свое время в спортклубе. Если постараться, то можно час провести в бассейне, потом пойти в сауну и турецкую баню, затем отправиться на йогу, выпить свежий сок и еще немного потанцевать. А через пять часов выйти из клуба, пройтись по магазинам, завернуть в супермаркет, и вот уже вечер, а это еще без косметичек и массажей. Только на то, чтобы держать себя в форме и иметь повод для постоянных забавных историй, она тратит более сорока часов в неделю – это настоящая работа.

Люба рулит домработницей, няней, рабочими, которые делают ремонты в ее городских квартирах, загородных домах и маленьком французском шале, и у нее практически не остается времени – только чтобы вечером, налив себе коктейль, позвонить мне и немного пореветь от странной неудовлетворенности. Не плачет только Жанна, она все держит в себе, и только улыбка иногда становится ожесточенной, словно оскал.

Мы все ищем, куда бы пристроить время, если оно у нас есть, но чаще всего не замечаем его течения и только отрываем год за годом, одинаковые, как близнецы. Вот тогда-то я встречалась с тем, а потом с этим, вот я вышла замуж, вот получила один диплом, вот второй, а какая была в тот год весна? Я помню всего несколько дней, которые летели фоном мимо моей скоростной жизни. Как только заканчивалось одно дело, я бежала искать другое – это так легко, гораздо легче, чем замереть.

У меня однажды был муж, у меня даже справка есть и до сих пор невычеркнутый штамп в паспорте. Наверное, мне страшно убрать эту страницу, словно я сотру что-то невероятно важное, словно еще надеюсь на реставрацию, что абсолютно бессмысленно. Он не выдержал моего бега и все просил: «Остановись, притормози…» А я не могла и подозревала его в страшных грехах против развития моей драгоценной личности. Он только хотел, чтобы я заметила его присутствие, а я видела лишь собеседника, зеркало моих идей. Порой мне казалось, что за его молчанием скрывается что-то важное, и я пыталась узнать, что именно, а там была глубокая тишина, возникшая от моего постоянного звона. А я все твердила: «Подожди еще немного, вот я доделаю это, потом это, и там точно будет остановка, и мы отдохнем». Это была ложь. За каждой остановкой шел еще больший разгон, наконец до него дошло, что вместо остановок я шла на пит-стопы, меняла колеса, проверяла двигатель и выходила на трассу, чтобы лететь с еще большей скоростью. Я верила, что могу победить и громадную бутылку шампанского мы разольем и разопьем вместе, но однажды на финише его не оказалось. Он просто ушел с трибуны, устав смотреть, как я нарезаю круги. Неостановимое кружение, и скорость все выше и выше, и резина горит, и я плохо вписываюсь в повороты, и впереди меня все равно есть непобедимые гонщики, но в моем шлеме пульсирует только «первая, первая, первая», и этот шепот уничтожил мою семью, потому что первой может быть только одна.

В качестве немого свидетеля моего безобразного поведения на столе лежит письмо, которое пришлось забрать по извещению. В письме фотография моей машины и штраф на тысячу рублей. Электронные средства регистрации оказались безжалостнее капитана Юрия Иванцова, который в ту памятную ночь отпустил меня с Богом. Не забыть бы его оплатить, дают месяц. Успею. Сейчас надо заняться другим письмом.

Весь вечер в полном одиночестве пишу и переписываю письмо для Комитета по молодежной политике. Задачка элементарная: я описываю свою акцию и прошу их меня поддержать. Только в момент перевода высокой эстетики и философии на казенный язык у меня начинает коротить в проводах. Вопрос стиля для меня вообще один из первостатейных, а тут канцелярщина, официоз и пафос в одном флаконе. После пяти часов переливания сотни слов в разном порядке звоню маме, которая всегда знает, на каком языке говорят с чиновниками, а главное, что им надо сказать, чтобы они не только поняли, но и ответили, да еще и ответили именно то, что надо. То есть мама незаменима в подобных случаях.

– Читай, – тон строг, даже несколько суров. Она всегда так разговаривает о важном.

Читаю, начиная дважды, потому что сначала ей не нравится моя скорость, а потом мой тон.

– Нет, это не пойдет.

– Почему? Я старалась написать понятно.

– Все равно ничего не понятно, но важно не это. Ты в какой комитет пишешь?

– По молодежной политике…

– Вот. А в письме у тебя ни слова о том, как это отразится на молодежной политике города.

– Уволь! Да как это может отразиться? – я подозревала, что дело гиблое.

– Человек, который эту бумажку будет читать, должен узнавать знакомые слова. Просто те, что он читает каждый день. Вникать в твои вселенские смыслы у него нет времени и желания, а отчитаться твоим творчеством он будет должен в пяти инстанциях, и идеалу, если его секретарша просто перепечатает твои формулировки. Чем проще ты сделаешь их жизнь, тем благодарнее они будут.

– И что надо написать? – всегда впадаю в растерянность перед инопланетной логикой.

– Напиши, что искусство на улицах – это демонстрация развития граффити и твоя акция направлена на воспитание у молодежи высоких эстетических идеалов…

– Мама…

– И вообще слово «молодежь» должно звучать в тексте раз пять-шесть. Так что вставляй его во все места, где оно не слишком помешает.

– Ты серьезно?

– Если бы ты писала в Комитет по инновациям, то тебе пришлось бы приплести везде инновационную живопись и нанотехнологи. Саш, это правила игры, если уж ты затеялась в нее играть, то следуй им. Спокойной ночи.

Ладно, я делаю молодежным все, что может им быть, и отсылаю письмо Вите, присовокупив приглашение пообедать завтра неподалеку от его замечательного комитета.

Если кто-нибудь соберется написать книгу о том, как запутанно мироздание и сколько разных совпадений и невероятных ситуаций может быть в природе, то на обложку следует поместить Витин портрет. Мы познакомились еще в школе, когда он приходился лучшим другом парню моей лучшей подруги, и мы с легкостью могли бы начисто позабыть друг друге, но безо всякой логики и периодичности мы постоянно сталкивались в неожиданных местах и при загадочных обстоятельствах. Сначала виной всему была гитара, на которой не играл в школе только ленивый, а уж пели-то вообще все. Мы с Витей при встрече могли просидеть сутки, передавая друг другу гитару, исполняя весь походный репертуар от Окуджавы до БГ. И мы друг друга уважали, смирно уступая право играть и солировать нашим консерваторским товарищам, когда те выползали из своей богемной тусовки и нисходили до простых смертных. Витя принадлежал к театральной семье, но избежал актерской судьбы, хотя обладал ангельской белокурой шевелюрой и совершенно небесно-кукольными голубыми глазами. Мальчик с таким лицом и гитарой в моем сознании был обречен не миновать Моховой, но он спокойно поступил в Университет государственной службы, что, помнится, изумило меня на несколько секунд. Я о нем вообще не слишком задумывалась.

И вопреки законам логики, окончив этот самый университет, он не пошел работать менеджером по продажам или еще каким-нибудь менеджером, а уехал в Москву работать на самой настоящей государственной службе и в Питер вернулся продолжать начатое, и поэтому был для меня человеком-загадкой.

Мы же все прекрасно знаем, что любой интеллигентный человек должен без подсказки, на генетическом уровне презирать и ненавидеть любые комитеты. Деятель искусства обязан отрицать любое соглашательство с властью… Ведь так у нас принято? И образ чиновника всем известен: недалекий толстый уродец с животом и на кривых ножках, не понимающий ничего ни в чем, но требующий прямо с порога взяток за ответ на банальный вопрос. Но я помню Витю, его песни, книжку Сартра в сумке и умные веселые разговоры с ним, так что все это совершенно не укладывается в стандартную схему. И не любить абстрактную власть довольно просто, ее можно даже ненавидеть, а вот персонифицированную власть в лице старого друга я собираюсь уважать.

Арт-кафе в подвале Союза художников кормит плохо и дорого, но варит, вроде, сносный кофе, поэтому формат обеда стихийно принимает формы кофепития. Я уже на месте, Витя еще бежит. Рассматриваю свои руки, лежащие на столе. Без признаков маникюра, краска залезла во все уголки и щели, синее пятно не смывается третий день. Какое-то время я пыталась скрывать следы живописного бытия цветными лаками, но они облезали еще до того, как я куда-либо приходила. И получалось, что я не просто с грязными руками, а еще и с облезлым лаком, что на порядок ужаснее первозданной запущенности.

– Привет! – Витина блондинистая щетина неожиданно утыкается в мою щеку.

– Не заметила, как вошел… Привет, – рассматриваю его, пока он опускается в кресло напротив. Быстрый, как и был, такой же худой, такой же светлый, и улыбка осталась, как и была, от уха до уха. Хочется верить, что он не научился налеплять ее в качестве дежурной маски.

– Ты совсем не изменилась.

– Учитывая, что в последний раз мы встречались лет десять назад, комплимент сомнительный.

– Почему? – еще одно его коронное выражение лица, когда губы сползают в удивлении вниз, а глаза округляются до невозможности.

– Если бы ты знал, что женщины делают, чтобы к тридцати годам все думали, что они красавицы от природы, и позабыли, что в семнадцать они были прыщавыми плюшками с плохой осанкой и походкой панды, то понял бы всю глубину своей ошибки.

– То есть я должен был сказать, что я тебя не узнал? – он жестом изображает официантке капучино и всматривается в мое лицо. – Ну не знаю, что ты там делала, но я помню тебя именно такой, и руки вечно в краске, как сейчас, так что про других можешь мне рассказывать, что хочешь, а тебе я никогда не поверю, что эти годы ты провела, лежа в солярии.

– Мог бы хоть сделать вид… – прячу руки под столом. – Так, ладно, ты получил письмо?

– Конечно, а ты мне оригинал со своей подписью принесла? Умница, давай. Письмо гениальное, все как нужно, председатель сказал, что мы окажем любую посильную помощь, и еще мы готовы привлечь тебя к нашим акциям, так что ты подумай, в чем бы тебе было интересно поучаствовать. А пока я тебе выслал приглашение на заседание комитета с добровольческими организациями. Тебе это может быть интересно.

– Что это? – мой эспрессо напоминает микстуру от кашля. Они что, варят его с солодкой?

– В городе сотни добровольческих объединений, и люди занимаются самыми разными делами. Кто помогает инвалидам, кто животных опекает, кто мусор собирает… Да много всего, но художников среди них нет, так что ты можешь найти себе просто помощников.

– Как форточка в другое измерение… Не представляю, ни чем ты живешь, ни чем занимаешься…

– У меня каждый день какие-нибудь мероприятия, их в городе тысячи в год, и я их организую, курирую, планирую.

– Все?

– Не все, но многие, где только есть молодежь, а она есть везде, поэтому я и на открытии футбольных сезонов, и на конкурсах рисунка, и на гей-парадах…

– Они под патронажем комитета?

Витька хохочет, и это действительно он, настоящий, не изувеченный. Не бездушный…

– А ты женат? – то есть я помню, что он женился и даже кого-то родил в Москве, но почему-то он сейчас в Питере…

– Второй раз, и только что родился мой второй сын.

Мы пьем кофе, за окном бегут и идут люди. Солнце бережно раскладывает яркие пятна. Иногда несколько совершенно разных реальностей встречаются, чтобы оттенить друг друга.

Иногда мне кажется, что я достигла уровня мастера по манипуляциям. Это иллюзия, в которую мне порой очень хочется верить. Сознание того, что именно я управляю окружающим миром и людьми в нем, преследовало мой тщеславный мозг давно. Но практика показала, что порой я бываю ну просто фантастическим лопухом. Вот думала сегодня, что позову Игоря, он приедет, такой априори виноватый и тихий, не будет мешаться под ногами, а спрячется в кресле, пока я работаю, будет приносить чай и развлекать историями. Ради этой идиллической картинки я ему и позвонила, но вместо удобного и уютного домового мне на дом доставили монстра-критикана, который прямо с порога решил объяснить, кто здесь главный. Ну ни на минуту нельзя расслабиться!

– Вот это ты собираешься ставить на улице? Совсем с ума сошла? – это вместо «дорогая, ты просто гений», «милая, а не сделать ли тебе массаж, а то у тебя затекла спинка» и прочих нежных мелочей. Если бы я хотела пинок и ушат ледяной воды, могла бы позвать маму или Анну, они бы справились не хуже.

– Э, ты остынь, еще метро работает, так что пока можешь успеть, – я очень хорошо умею хамить нелюбимым мужчинам.

Он временно застывает, но я вижу, что перемирие будет недолгим. Уходит ставить чайник, возвращается и усаживается на диван, прямо даже не усаживается, а водружает себя с видом гуру, которого оскорбляет несовершенство этого мира.

– Я тут несколько недель подряд читал наши и иностранные журналы по современному искусству, так вот я должен сказать, что твоя затея – это провинциальные глупости, рисунки барышни в альбом.

– Ты бы, конечно, предпочел ломать, крушить и резать, – да что ж такое, я не планировала интеллектуальных битв. Это вообще не его роль.

– Улица не место для картины, это не ее среда. Ты пытаешься говорить старым языком, но делаешь вид, что он новый. Люди уже много лет как отошли от этих станковых глупостей, и идеи твои – это музейщина, – приехали. Даже если метро закроют, я его просто выставлю на улицу.

– Ты пришел испортить мне настроение?

– Да я просто веду с тобой приятную беседу, – Игорь улыбается, и я ловлю себя на мысли, что не исключено ритуальное убийство мастихином. – Ты зря сердишься, я просто с тобой обсуждаю. Ты не умеешь вести дискуссию, сразу как-то крысишься, а мне приятно обсуждать…

– Ты меня провоцируешь, и твое мнение всегда категорически оппозиционно моему.

– Нет, мне нравятся картины, я только не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Оставь меня в покое, что бы я ни сказала, ты разведешь демагогию и я разъярюсь.

– Не понимаю, как ты преподаешь, если принимаешь только свое мнение, – он самодовольно удаляется в кухню и занимается там чем-то водным, а я просто дышу.

Не могу понять как, но этот человек способен довести меня до белого каления за несколько секунд. Вдох – выдох. Еще раз.

– Бананчик хочешь?

– Можно без уменьшительно-ласкательных суффиксов? – неожиданно для себя взвиваюсь как ужаленная.

– Можно. Бананище будешь? – он совершенно спокоен и смотрит как большое животное на букашку. Или как старое, спокойное животное на молодое и нервное. Животное!

– Давай.

– Мне интересно обсуждать с тобой разные вещи, ты много знаешь, и это только разговор. Что ты постоянно обижаешься, я понять не могу. Если ты что-то знаешь, так объясни, может, я чего-то не вижу, – опять залезает на диван и смотрит, как я зависла с флейцем над картиной. – Ты подписывайся, она закончена, ты же не любишь делать детали, так и оставь так, для улицы нормально.

Продолжаю размазывать белила на небе в знак протеста.

– А я придумал прекрасную идею, которая как раз современная. Хочешь расскажу? – он все равно расскажет, даже если сказать нет.

– Нет.

– Представь, что у Медного всадника сделать загон и выпустить туда диких хищников, голодных и злых, а еще поместить туда два объекта: куб из конской шкуры и шар из змеиной, набитые свежим мясом. И пусть бы эти звери разорвали эти объекты, это было бы актом жизни, плоти, – он плотоядно облизывается и внимательно смотрит, как я закрываю баночки.

– Ты понимаешь, что эта акция нереализуема?

– Конечно.

– Тогда в чем удовольствие? Только в том, что ты ее придумал? Молодец, отлично, пятерка тебе по концептуальному искусству, но только это смысла никакого не имеет. Город задыхается в неосуществимых идеях. Умирает от пустоты, и надо дать ему очень маленькими глотками пить свежий воздух. Нельзя баллон с кислородом взорвать – все заполыхает, но деликатные и аккуратные сдвиги позволят постепенно дойти и до больших и экстремальных вещей.

– То есть ты готовишь зрителей? Это тетю Маню, которая с собакой утром гулять пойдет, или еще кого-то? Да они мимо пройдут и не заметят.

– Только слепой не заметит.

– Идеалистка.

В этот момент я ухожу в душ отмывать все части тела от акрила, а Игорь включает телевизор и превращает мою квартиру в подобие семейного гнезда.

Дальше по моему внутреннему сценарию следует прекращение беседы. Наговорились. Но у Игоря проснулось красноречие, и мое расслабленное возвращение он встречает тирадой по поводу демократического искусства. Его пылкая речь сводится к тому, что в стране с тоталитарными формами правления невозможно свободное искусство, и что только протестные акции могут иметь резонанс, и что у нас нет и не будет рынка. И что все попытки начать развитие актуального искусства – это блеф и что мои идеи – это детский лепет. А я что, а я молчу.

– Слушай, мне завтра на лекцию утром, а уже час ночи. Если ты еще немного повыступаешь, я просто уйду спать, – анонсирую как можно спокойнее.

– Мне кажется, что ты распределила всех людей по функциям, а я не согласен с той ролью, которую ты мне отвела, – опаньки… А кто клялся и божился, что без обязательств, что мы свободные люди в свободной стране, а тут тебе и тоталитаризм, и бунт марионеток…

– Ты хочешь продолжать беседы об искусстве? – только глухой не услышит мое недоумение.

– Почему бы и нет?

– Все, спокойной ночи, я еще почитаю книгу перед сном, а ты оставайся со своими журналами, – и я совершенно демонстративно выбираю книгу с полки и удаляюсь. А ведь он прав про функции, но довести революцию до логического завершения у него не хватает духу. Вот зашумел душ, вот выключился телевизор, вот слышны шаги. Теперь выключить свет и думать о… не о нем.

Для перемещения трех щитов размером метр семьдесят на два семьдесят нужно грузовое такси, потому что у меня на машине нет багажника, да и жутковато представить себе, что под действием разных описанных физиками сил мои зерна искусства пробьют кому-нибудь лобовое стекло. Так что звоню и вызываю «газель» на семь утра. Ставить картины на улицах лучше тогда, когда все спят. Приятный мужской голос с небольшой картавостью интересуется, не нужны ли мне грузчики, и с удивлением слышит, что я сама.

Ночь провожу за медитативным выпеканием блинов – масленица же как-никак. На второй сотне вижу, как минутная стрелка замирает на вираже, и в четыре утра, отложив сковородки, выключаюсь.

Звонок. Встала. Душ. Еще немного душ. И еще немного, потому что глаза не открываются. Теперь чай. Кофе. Одежда – какая есть… холод, какой же чудовищный холод. «Газель». Привязываем картины, сюда может поместиться небольшой слон, пара роялей или все вещи из моей квартиры, но мы везем живопись людям. Я впереди, «газель» сзади – длинный и унылый (а кто бодрее в такое время?) дядька боится ехать под мой родной кирпич на Соляном, а я его презираю и с рычанием паркуюсь прямо напротив входа в Муху. Если уж и ставить картину, то только здесь: во всяком случае, не заметить ее будет невозможно. Приворачиваю металлические уголки, и триптих занимает свое нелепое и скромное места у мощного мухинского фасада.

Казавшаяся дома просто огромной картина уменьшилась, превратилась в станковую штудию в широком пространстве города. Ошибка ясна, но пока никто не в силах разделить ее со мной. Одна. В восемь часов на Соляном. Люди с собаками зябко проходят мимо. Искусство остается жить своей собственной жизнью.

А теперь внимание. Художественная акция в современном смысле начнется только тогда, когда ее назовут таковой средства массовой информации, и, сидя в теплой машине напротив шедевра, я начинаю поиск и обзвон телеканалов. В интернет-издания улетают фотографии и удивленные отзывы «случайных прохожих», а несчастные девушки, обреченные выслушивать звонки граждан, подвергаются с моей стороны атаке на нежный мозг.

– Картина на улице? И ничем не привязана? Просто стоит? Скажите точный адрес. А она большая?

– Просто картина? А что на ней нарисовано? Странно… А рядом никого?

– Может, просто поставили на время… вы перезвоните через пару часов, если ее не заберут…

Мой ресурс исчерпывается, вот уже подтягиваются первые студенты. Мимо идут, оглядываются, удивленно проходят мимо. Мама с двумя детьми остановилась, смотрят. Пора подключать тяжелую артиллерию.

– Мамочка, ты проснулась? – и голос у меня такой лилейный, и столько в нем порыва и бодрости, что мама мобилизуется, прокашливается и требует объяснений. – Мне нужна твоя помощь в одном деле… Запиши, пожалуйста, телефоны и позвони по ним в течение двух ближайших часов.

– Это еще зачем? – мама проснулась окончательно: налицо втравливание ее в аферу.

– Надо создать заинтересованные звонки граждан, которые требуют разобраться.

– О, Саша, ты все-таки сделала это. И еще меня втягиваешь! Да ты с ума сошла. Да никогда в жизни!

Даю ей еще несколько минут, пар выходит, а теперь начнется конструктивный разговор.

– Я потратила на эту акцию две недели времени, и ты просто дашь ей пропасть? Впустую? Не жалко? – в паузе мама подсчитывает мои усилия, собственные возможности, степень напряжения и возможные результаты.

– Ладно, диктуй телефон и что надо сказать, но это в первый и в последний раз.

Вечерние новости по питерским каналам демонстрируют удивление и недоумение по поводу неизвестной картины, журналисты высказывают предположения и строят догадки, а из Мухи приходят тревожные сводки о страшной ярости ректората, который пал жертвой порыва телевизионщиков докопаться до истины. Интернет-газеты честно и без излишнего креатива разместили новость в ленте «очевидец» и «случайный прохожий», не подозревая, что стали создателями первого акта моего балета.

Счастливая мама гордо обзвонила всех подруг, и те подивились тому, в какой творческий тупик меня занесло, поскольку «картина неизвестного художника», о которой несколько секунд подумали горожане, никак не приближала меня лично к славе в веках, а следовательно, была бесполезной.

В доказательство их злопыхательств произведение за ночь исчезло бесследно, как и предупреждало здравомыслящее большинство.

Закрытая запись пользователя acedera

17 марта 2011 года 22:12

Гулял по городу – солнце. Ветер прокалывал насквозь, и во рту оставался алюминиевый привкус ранней весны. После еженедельной повинности сисадминства на Большой Морской не хотелось в метро, и пошел в противоположную сторону. Никуда, кроме Конногвардейского, меня вынести не могло – это ясно. Место особое, и за каждым деревом призрак моего собственного прошлого. Девочки из ночных и дневных разговоров, слезы вот на этой скамейке, мокрое лицо, спрятанное в моей шее, теплые и холодные руки, звездные лихорадочные блестки в глазах и слова, много-много слов.

Они проходили и исчезали, каждая приносила с собой что-то, как прилив. На моем берегу оставались раковины и обломки, карты для поиска сокровищ или даже немного золотого песка. По этому бульвару рядом со мной всегда кто-то шел, а сегодня я был один, и ни о ком особо не думалось. Потом стало зябко и не до романтики, и самое близкое тепло оказалось в Манеже. Решил приобщиться к искусству.

Ничего не понимаю в современных выставках, но мне казалось, что трусы и шарфы нельзя выставлять рядом с картинами и самоварами. Оказалось, что можно. Люди назвали весь этот бардак «Хобби XXI века – коллекционирование» и выставили всех и всё, кто собирает и что собирается, от спичечных коробков и монет до икон, картин и мотоциклов. Ладно, нормально. После горячего чая я даже с интересом походил по базару. Вдруг смотрю: мой однокурсник по Бончу – повесил свои картины и сам сидит с умным видом, а рядом шустрая девочка толково так рассказывает, почему всем срочно нужно покупать его картины…

На моих глазах две полосатые тетки, крашенные в блондинок, купили у него картину и были счастливы, потому как их убедили, что они просто выиграли в лотерею, а через несколько лет за такие деньги они даже репродукции с его работы не смогут себе позволить.

Ни с того ни с сего пробило парня писать, и он два года, забросив все дела, красил разные пейзажи-натюрморты, и уже неплохо так смотрится, во всяком случае, мне за него не было стыдно, было обидно за себя, и чуть колола ревность. Пошел на концерт. Из Москвы приехала группа «Небослов», поют о правильных вещах. Парень все понимает, особенно про любовь, и ему я тоже позавидовал.

У нас с Павлиной есть традиция: я читаю ее переводы, она мои тексты, и каждый вносит свою лепту в творчество друга. Пару дней назад отослала ей начало текста с письмами героя, и сегодня она изъявила желание лично приехать и устроить мне расправу. Значит, дело совсем плохо. Если в тексте просто мелкие неудачи, она присылает мне его с выделенными желтым кусочками и примечаниями на полях, а тут даже разговаривать не стала, только грозно пообещала, что беседа будет долгой…

Во всяком случае, ее ярость можно смягчить едой – блинов напечено с запасом. Нарубая всевозможные начинки, добавляя сметану в яйца и селедку в масло, я кручу одну и ту же мысль, которая никак не хочет отстать от меня. Заела, как реклама на радио, и бегает. Суть ее проста: я согласилась поучаствовать в очередной выставке. Ничего примечательного – выставочный центрик решил открыться с шиком и пригласил для этого художников. Мы с Аней придерживаемся упорной позиции «участвовать везде», и она приносит некоторые результаты, но постепенно я стала ловить себя на мысли, что каждая подобная выставка, где рядом со мной будет нечто непредсказуемое, скорее отодвигает меня от цели, нежели приближает к ней. В чем цель? Не знаю, но чувствую, что эти сборные солянки, акварельки с кошечками и вышитые коврики, любительские пробы пера и салонные опусы на тему очень голых женщин на очень белых конях – все это огорчительный фон для моей живописи, становящейся в подобном окружении столько же нелепой и банальной.

Мэтры с именами и подагрой в такие игры не играют и смотрят на меня чуть искоса, как на забавного щенка, который пока еще не понял разницу между палкой и костью и ему просто нравится грызть. Мне нравилось, но в один момент я осознала фактор контекста. Когда оказываешься в очень сложнодоступном месте, и каждый видит, что ты молодец и сделал нечеловеческое усилие, чтобы сюда добраться, и вокруг такие же мученики и страдальцы, то подвиг имеет смысл. Такими были выставки в Союзе художников, где выставкомы выедали мозг и выпивали силы, где унижение было на каждом шагу, а победа ценилась… ох, как она ценилась! Но я добилась своего – я член Союза, и не надо больше стоять в очереди, записываться и отмечаться на листочке бумаги, произносить подобострастно тихое «окончила то-то, училась у того-то», стало можно свободно и вальяжно, с барской надменностью подписать договор, заплатить за выставку и получить целый набор услуг. Но цена оказалась не такой уж и низкой – вдруг выяснилось, что я потеряла нечто принципиально важное, потеряла для самой себя.

Павлина врывается в образе мстительной фурии, раздевается со смыслом, каждым жестом подчеркивая свое категорическое возмущение, и отказывается смягчиться при виде праздничного стола.

– Неужели я тебя разъярила до такой степени? – я не выдерживаю, потому что Паша не спешит излить свое возмущение, напротив – подробными движениями она достает из сумки распечатанные листы, сплошь исчириканные красным карандашом. Ужас!

– Ничего хуже в твоем исполнении я не читала, – она начинает с вердикта, а учитывая, что она деликатнейшее из существ, это не просто приговор, это приговор без права на апелляцию.