Текст книги "Контактная импровизация"

– Я так и поняла. Кто подарил цветы? – она показывает на одинокий и вяловатый тюльпанчик, притащенный Игорем в знак примирения.

– Почему ты о нем во множественном числе?

– Цветок. Можно угадаю, страшно хочется блеснуть дедукцией, – Катька раскатисто смеется и закуривает сотую сигарету. Все это время она курила, не переставая, но сигареты стали ее постоянным атрибутом, так что я их и не замечаю. Почти. – Один розовый тюльпан…

– Блестяще!

– Да подожди ты. Только что был день всех влюбленных, но приличный человек принес бы букет. Есть деньги только на один цветок… Выбирал с трепетом, у самого душа нежная, иначе принес бы розу, она пожестче. Значит это твой студент!

– Хорош студент, хотя в остальном почти точно. В сорок три уже можно повзрослеть.

– Нет, только не говори, что ты забыла наш прошлый разговор. Сашка, ты меня убиваешь. Никаких убогих! Ты себя не ценишь. Вон, лучше Вася, – не сговариваясь, мы смотрим на дверь, за которой спит безмятежный Вася.

– Не то и не другое. Хочу по-настоящему, а не весь этот суррогат.

– Все хотят, но ты только учти, что мы с тобой уже опоздали, всех разобрали еще в школе, кто попроворнее, остальные отоварились в институте, и нормальных теперь не выпустят никогда. Пока смерть не разлучит их, так что… Ну не студента-переростка, это слишком, но надо определяться.

– И мезотерапию, – вспоминаю про Нальку и девчонок с их пророчествами старости и смерти.

– Не то чтобы ты плохо выглядишь, но меза тебе не повредит, уж поверь, да и ботокс с твоей сверхмимикой был бы очень к месту.

– А я верю в судьбу. Если суждено, то будет, а нет – так и пластическая операция не поможет.

– Так ты тогда и книжки прекращай писать, а там, если судьба, так и станешь великим писателем, а нет – так и мучиться нечего, – я предлагаю запретить женщинам изучение логики, а в школе дальше арифметики просто не пускать. Вот зачем такой красавице такие жесткие и непреклонные мозги? Может, они действительно кипят?

Закрытая запись пользователя acedera 12 марта 2011 года 01:03

Саша не была первой девочкой, которую я поцеловал. Она, наверное, хотела бы, но нет.

Таня училась со мной в одном классе, и я просто не мог наглядеться на нее. Но в тринадцать лет я был существом нескладным, даже нелепым. Худой до отчаяния. И сейчас изящно тонок (а что скромничать-то), но тогда был просто крепыш Бухинвальда. Кости торчали, казалось, в разные стороны. Волосы непослушные и постоянно лезли в глаза. Противный такой цвет, бесцветно-коричневый с сероватым налетом. И вся одежда была велика и сидела странно. И зубы… Меня-то они устраивали, а мама все время горестные вздохи дышала. ОК, спустя десять лет я сдался на брекеты, так что сейчас ну просто неотразим, но для Тани я был, наверное, первостатейным уродом. Хотя кто их знает…

И вот новогодний вечер. Девочки натащили всякой еды, купили газировки, тогда только появился жуткий «доктор Пеппер» – ужасная дрянь, но мы пили и жевали кислотные конфеты, от которых сводило рот. Сначала с нами была классная, но потом ушла, и как-то все подрассосались, и осталось человек шесть, а я не уходил, потому что Таня была там. А она осталась из-за другого парня. И еще кто-то из-за кого-то, я почти никого и не помню – карусель. И мы стали играть в бутылочку. Во что еще-то, когда тебе тринадцать, ты в темной школе и рядом девочка, которая тебе очень нравится?

Это был кабинет физики на последнем этаже с видом на обширные дворы, включавшие в себя футбольные поля, детские сады и перелески, не облагороженные тогда в правильные кучки. На подоконниках были колбы всякие, цветы, лейки. Приборы стояли… И кафедра перед доской. Мы и уселись между доской и кафедрой, и стали крутить бутылочку из-под колы. И сначала было смешно, потому что выпало целоваться парням, а потом уже нет, потому что мне и Тане. И мы поцеловались абсолютно по-настоящему, хотя у меня колени дрожали и руки, и было страшно, и я чувствовал вкус ки́сели у нее во рту.

Понятно, что это ничем не закончилось. А весной того года в художку в мой класс совершенно неожиданно пришла Саша, и мне хотелось настоящих отношений, и они потом получились. Уже осенью. Я точно помню, как мы засиделись допоздна. Это было необычно, и мы интересно разговаривали обо всем, и о смерти, потому что эта тема меня очень волновала, и я отчетливо понимал, зачем я не иду сейчас домой. Мне нравилось педалировать свою необычность, носить все черное: черные джинсы, черную рубашку, черный плащ… А зимняя куртка у меня была коричневая, поэтому ту зиму я целиком проходил в плаще. Не понимаю, как удалось, холодно же было. И Саша чувствовала, что мне хочется слышать, и словно бы вынимала нужные образы. Не свои – в ней не было никаких мистических составляющих, – она просто брала истории из пространства, как радио, приватный эфир. Только для меня.

И вот мы все говорили, а потом нас прогнали, и мы пошли к метро. У Саши были сапоги-луноходы, ярко-синие. Где она их раздобыла, я не представляю, но она и так длинная, а стала просто огромного роста. И стриженая голова, мальчишеская. Совершенно не похожа на девочку, и мне было легко взять ее за руку. Это был в какой-то степени дружеский жест, но потом я отчетливо почувствовал отклик, и все изменилось. Просто в один миг. Мы зашли в метро, встали на эскалатор, и это было неизбежно, и мы целовались, пока ехали вниз, много, глубоко, до дна.

Вокруг меня много людей, которые научились жить в мире, похожем на запутанный абсурдистский спектакль. Стараюсь у них учиться. Я читаю студентам лекции, и каждую неделю мой рассказ заканчивается похоронами одного из Романовых. Мама настаивает, что наша семья – «Непрямая ветка через Осташков», что, разумеется, полный бред, но звучит крайне загадочно. По большому счету, у меня постоянный траур по дальним родственникам, и надо бы носить только черное, а я позволяю себе всякие шалости с пушистыми фиолетовыми накидками и белыми размахайками. Муха прощает и поощряет такой вид, и на лекцию по эпохе дворцовых переворотов у меня припасена практически рококошная юбка с бантиками. Это было хорошее время, когда центром государства была постель государыни императрицы, и на ней начинались и заканчивались войны, и на ней решались самые важные вопросы. В тишине и полушепотом. Великолепная политическая система.

После лекции меня ждет крошечная каморка под лестницей, где мне оставлены конфеты и кофе. Двенадцать лет назад одним из первых в Мухе мне встретился Владимир Никитич, преподававший историю для абитуриентов. Слушать его рассказы было увлекательно, хотя школьная история вызывала во мне приступы тошноты и глухого раздражения. Я ничего не хотела понимать, а переписывать под диктовку из учительского конспекта в мою тетрадь было невыносимо скучно, поскольку мысли текли с одного бумажного носителя на другой, совершенно минуя голову. Но Владимир Никитич был из другой породы: наследник баронов, он напоминал и своих немецких предков, и кабанов, на которых они охотились в глухих лесах. В нем чувствовалась мощь, укрощенная интеллигентным воспитанием и долгой жизнью в высшей школе. Мы друг друга полюбили еще тогда. Я так точно. Потом он читал несколько курсов, одним из которых была так и не понятая мной философия, но у каждого есть свой предел восприятия. Мне лично дальше Декарта хода нет. Даже эти особенности моего организма не помешали барону принять сирую и убогую девочку на кафедру после института. Сначала семинары, потом лекции, сначала ничего не понимала, потом в чем-то разобралась… Он просто мудро ждал, надеясь на мой здравый смысл и ответственность, и все постепенно срослось.

Теперь он оставляет мне сладости и кофе, зная, что на этих пилюлях мне живется легче, и наблюдает, как растет новый вид человека. Наверное, это естественно-научный интерес.

Подключаю ноут, заливаю гранулы неизвестного происхождения водой и начинаю ждать тех, кто возжелает сегодня очистить свою совесть от экзамена по истории. У меня остались трое на пересдачу с прошлого семестра. Первый, пролив много слез, доказал полную непригодность к обучению и был послан прочесть хоть что-то, написанное про родную страну. Второй только протяжно молчал, заходя в кабинет, и ждал над собой расправы. Третья уже несколько раз пыталась пробиться через этот забор, но я была непреклонна. Пришлось учить. По сияющему виду, по явным признакам вновь обретенного интеллекта и по некоторой расслабленности девушки понимаю, что нынешняя попытка будет успешной. Пью кофе и слушаю, как она ручейком журчит мне про полученное удовольствие от книжек, читать которые оказалось гораздо лучше, чем статьи в Интернете, и что теперь-то она поняла, кто кому зачем, и будет продолжать… Вот это и есть педагогика. Методы ее просты, но действенны: заинтересовать, напугать, заинтересовать, напугать… И так до полного изнеможения преподавателя и ученика. Девочка еще что-то мне щебечет, а у меня внутри происходит свертывание внимания, потому что одновременно я проверяю электронную почту и вижу, что в друзья ко мне добавился человек, с которым мы приятельствовали еще в школе, и местом его работы значится Комитет по молодежной политике Санкт-Петербурга. И после этого не говорите, что в этом мире все случайно, – не поверю никогда.

Не глядя, пишу в зачетке царское «хорошо», которое даже на один процент не оправдано, но барон-кабан втолковал-таки, что порой в щедрости больше развития, чем в скупости, и это приятный метод. Раз пространство проявляет такую щедрость, то почему бы и мне не следовать его примеру? Выпускаю птичку на волю и заглядываю в себя.

Интересно, а прилично ли сразу человеку, которого не видела десять лет, навешать собственные проблемы? Он тебе: «Привет, как дела», а ты ему: «О, круто, что ты такой зеленый и плоский». Можно смущаться и иметь неприятности, пусть даже вымышленные, а можно воспользоваться подаренным шансом и задать вопрос… или даже нет, не вопрос, а просто похвастаться. Это изящнее, мол, затеяла я проектик, вот рассказываю, и ничего мне от тебя не надобно, старче, только не поможешь ли мне… А в чем мне помочь? Мне только надо, чтобы не мешали. То есть так и написать: «Я классную историю делаю, а как бы мне никто не мешал?» Я бы себя послала по классической проктологической трассе, но в нашей стране любят блаженных, а для этой роли мне и напрягаться особенно не надо – вот она я в полный рост.

И действительно, поток восторженных проектов воспринят как должное, предложение о посильной помощи получено, инструкции даны, и вместо самопроизвольного искусствоизвержения получается акция под патронажем комитета. И в качестве бонуса получаю приглашение выпить кофе на днях в ближайшем к комитету кафе. Отказываться нелепо, поскольку Большая Морская место приличное, обжитое, а старые приятели – это всегда возможность для новых отношений. Подсознательно я продолжаю сканировать пространство в поисках объекта, достойного любви и вызывающего подъем творческих сил, поскольку запас энергии, выкачиваемый из прошлого, подходит к концу. Это невозобновляемый источник, что обидно и не экологично.

Пробежка по улице с космически ледяным воздухом выметает мысли, как сор, оставляя лишь спонтанную молитву к машине: «Заведись». А когда выдыхаю и перестаю стучать зубами, а кресло начинает осторожно подогревать мне застывший копчик, день приобретает еще более сияющие оттенки. Мир чист, как кристалл, и каждое наше в нем движение – это акт искусства, если мы осознаем его таковым. Бывают омерзительные акты, бывают божественные, но между ними бесконечное число градаций, и зоны классического искусства – это лишь десятитысячная часть поля, которую удалось осмыслить и вспахать человеку. Чем не флешмоб ежедневные пробки? Вот на Садовой, где все стоят и движутся по прихоти светофоров. Красное и зеленое как смысл бытия. Гамма эмоций от восторга до отчаяния, тоска и радость, металл и пульсация живого организма внутри. Выхлопные газы – как маски-невидимки, расцветающие голубыми шарами в морозном безветрии. Рубленная графика деревьев в закрытом Летнем саду и цветной классицизм как фон для этого представления. Каждая минута, прожитая городом, есть совершенное искусство, абсолютнейший синтез, филармонический оркестр из тысяч органов и хор из пяти миллионов голосов. Балетная труппа пешеходов, фигуристы на льду, цирк с домашними собаками и детский танцевальный ансамбль, комик-группа бездомных и трагики ДПС. Мой город не просто сцена, он сам произведение искусства, многокомпонентное и непонятое, не только пространство, а скорее бесконечная возможность.

Поток радости прерывает необходимость найти парковку среди ледовой архитектуры имени неизвестного зодчего. Автор-то явно имеется, но предпочитает не афишировать свои творческие пристрастия. Может, все эти проблемы с уборкой улиц имеют корень не в нерадивости наших коммунальных служб, а в стремлении каждого дворника самовыразиться при помощи снега и лопаты? Вот выходит он утром и видит, что белоснежные холмы великолепны, и не поднимается рука нарушать это величие… А иногда в дорожной наледи ему видится мозаичная структура, и он берет железное кайло и начинает выстукивать сложный рисунок, и вся улица покрывается узором, ходить по которому сложно, но не для того и делалось… Или пластинчатые горки, собранные из срезанного льда и не вывезенные уже месяц – водитель снеговоза подъехал к этой инсталляции и не смог, просто не смог ее разрушить, потому что это искусство… И таких творцов целый город.

Катька сдала Васю пробоваться на роль юродивого в фильм про раскольников. Если не вспоминать, что его обычное амплуа – это человек в гидрокостюме с винтовкой, то почему бы и нет. Особой радости такое Васькино рвение у Кати не вызывает, о чем она мне сообщает, когда мы бежим легкой трусцой из одного магазина в другой. Как можно на такой скорости что-то себе выбрать, не представляю, тем более что рука ее не отпустила телефон. Забегаем в очередной обувной, Екатерина критическим московским взглядом одаривает все полки, и даже охраннику становится неловко за убогость ассортимента. Умеют москвичи посмотреть именно так, со значением.

– А что мы ищем-то? – пытаюсь выяснить цель забега, но чувствую, что ее нет, а важен сам процесс.

– Как только увижу, скажу, – она уже уносится дальше, а я наблюдаю за парнем, который сидит на диванчике и выбирает ботинки. Вокруг него уже пять коробок, и он внимательно просматривает каждый шов, прощупывает подошву и выясняет характеристики каждой пары. Это мужчина в естественной среде… Я так внимательно на него смотрю, что осознаю странность ситуации, но мне интересно понять, о чем он думает. Он получает удовольствие от процесса, или это лишь решение задачи? Он выбирает, чтобы было красиво или чтобы прочно и на века, или просто думает о синхрофазотроне? И это один конкретный человек, и даже если узнать его мысли и догадаться о чувствах, они все равно не станут ключом к моему герою.

У меня так много неясного… вот, например, как понять, что он полюбил? И вообще, способен ли мужчина любить, и как можно быть уверенной, что у нас одинаковые чувства? Я подозреваю, что мы называем одним словом совершенно разные переживания, и никто не старается понять, что прячется за самыми простыми и базовыми понятиями. Мы произносим одни и те же фразы, пользуемся ими для облегчения общения как элементарным кодом, а в итоге получается, что каждый живет в собственном мире идей, и существует ли другой человек, способный понять нас, – это загадка. Мужчины и женщины – это абсолютно разные системы, просто когда-то придумали, что у нас есть общее дело, а ведь и язык у нас разный, иные слова, иные значения. Можно ли сочинить героя, не будучи им?

Оказывается, что я так и стою, наблюдая за парнем с ботинками, и он несколько ошалело всматривается в меня. Есть тип людей, на которых легко смотреть, они не красивые, не уродливые, не известные, не странные – это люди вообще, и ты ничем не рискуешь, поэтому наблюдать за ними очень толерантно. Это не грустные старухи, не представители национальных меньшинств и не опасно-шикарные персонажи, которых принято обводить глазами, нет, и я позволяю даже не очень засмущаться, встретившись взглядом с этим офисным пареньком в пуховике и автомобильной сумочкой через плечо.

– Берите зеленые, они веселее, – говорю первое, что приходит в голову, и бегу искать Катю, которая обнаруживается в следующем магазине с тремя коробками, абсолютно счастливая.

– Смотри, какой класс! – она распахивает пакеты и вытаскивает три идентичные пары валенок.

– Эээээ, в Москве дефицит валенок? – вот тебе и раз.

– Не знаю, я не видела. Пошли меня кормить.

Влюбленность – состояние энергетического взрыва. Ни в одной аптеке не купить коктейль гормонов, который сам собой вбрасывается в кровь, когда испытываешь эту муку, чуть горьковатую и тянущую в животе. По ночам вентилятором разметаются простыни от несказанных слов, и по улице идешь с особым смыслом – для него, где бы он ни был. Немного адреналина, чуть эндорфинов, наверное, там еще много чего, но без этой органической композиции движения не так порывисты и легки, не та походка, все не то. Я переживаю остановку, даже нет, экстремальное торможение в стенку, потому что разгон был взят, а шарик сдулся.

Катя существует в параллельном мире, время от времени подмигивая мне из своего телефонного кокона, и нет сейчас более контрастных существ, чем она и я, у которой из занятий осталось только одно – занять себя. Работа писателя в глобальном смысле не работа вовсе – а лишь накопление опыта и его трансформация в слова. Дальше уже приходят литературоведы и начинают понимать, сколько видов прямой речи использовал автор и как он выражает экспрессию. Они подвергают анализу конструкцию текста и выясняют, что эффект достигнут при помощи повторяющихся конструкций, но разве думал об этом писатель? Просто его заело в одном месте, и он все пытался прожить это, как-то вытащить репей из памяти, ведь основной инструмент литературы – это не язык, а память. Мы перемалываем воспоминания, присыпаем их наблюдениями, добавляем приправ из чужих историй и находим для каждого образа свое имя. И тогда это литература. Живописцы более непосредственны – они ретрансляторы реальности или ирреальности и существуют здесь и сейчас, тогда как создатель текста всегда смотрит назад. Порой даже не имея времени посмотреть вперед.

Что отличает меня от остальных людей, которые пишут? Это принципиальный вопрос, потому что с разной степенью успешности этим делом занимается практически все население нашей планеты лет так после семи. Как только научатся составлять буквы в слова, слова в предложения, так и пишут до самой смерти. И я с ними. Пишу. Зачем? Сначала это были письма, причем поздравительные. Две основные трудности – это не перепутать направление палочек в букве «И» и куда смотрит буква «З». Как-то однажды мне пришло в голову приписать в самом конце письма бабушке в Осташков фразу, которая мне казалась тогда верхом галантности и изысканности, прямо-таки самой натуральной изящной словесностью. «Жду ответа, как соловей лета». Писала я это, а в душе было не совсем спокойно, то есть я понимала, что так делают, а я только повторяю за образцом, но меня настораживало нечто неуловимое, выраженное минуту спустя одной отцовской фразой. Он прочел письмо, немного скривил рот, от этого рыжие с проседью усы зашевелились особенно грозно, и процедил: «Пошлость. Перепиши».

Я уяснила тогда значение этого «пошло». Мои догадки, неясные сомнения, чувство ненужного – это предчувствие пошлости. И я вполне допускаю, что соловьи ждут лета, а мне хотелось получить ответ на письмо, но использование штампа, фразы-кодировки отныне было табуировано.

Какое-то время мне жилось легко, если забыть про врожденную безграмотность, от которой раз и навсегда меня спас непревзойденный Розенталь. Применяя правила учебника этого гиганта отечественного языкознания, а также встроенные в компьютер программы проверки, я могла бы радоваться жизни по сей день. Но вот беда с этим соловьем. Если разобраться, то мы живем в мире зафиксированных языковых структур и использование каждой из них – это пошлость. «Катя говорит по телефону» – штамп из штампов, но что поделать, если она делает это постоянно. Я могу искать массу обходных маневров, путаться в показаниях и изобретать слова, но от чистоты передачи мысли я зайду в футуристические дебри, где меня съедят критики. Или читатели бросят на середине пути разбираться, что значило «транслировала вокализы в пластиковый образ связи». Не штамп, но тошнит же.

– Пойдешь со мной вечером в театр? – вот у Кати нет проблем со штампами. Театр – это единственное ее законное развлечение, потому что там она не только получает удовольствие, но и отсматривает актеров, что не мешает ей отрубаться в середине спектакля и просыпаться с совершенно блаженной улыбкой. Улыбка – это самая правильная форма лица, когда-нибудь и я научусь улыбаться в любых ситуациях, а не только искренне.

– Конечно.

Я прилагаюсь к Кате как «плюс один», так написано в билете. Иду в тот театр, который стоял в самом центре моей внутренней вселенной, а теперь остался только один из. Большой театр кукол на Некрасова.

Когда Павел самоустранился из моей и мухинской жизни, я обнаружила себя в огромном и унылом месте. Набравшись мужества, можно признаться, что желание пойти в Муху я взрастила только из-за Павла. Взрастила, озвучила своей семье, и процесс стал необратимым. Это дурная привычка – заниматься чем-то для кого-то, и я буду отрицать и возмущаться, посмей мне кто сказать, будто я выучила французский, потому что любила человека, знающего этот язык, что я выбирала увлечения под стать хобби мужчины, что училась играть на гитаре, сочинять стихи, лазать по горам для кого-то… Посмел бы мне кто такое заявить, и я бы отрицала все категорически, хотя проверку на детекторе лжи бы не прошла. И Павел был очень весомым аргументом в пользу Мухи, а его исчезновение обесценило центральное училище технического рисования, превратило его в пустые и мрачные декорации. Это не штамп, это реальность.

Как раз в ту первую зиму во всем институте лопнули трубы, стоял непередаваемый холод и купол рухнул в Молодежный зал, а ремонт все не начинался, и казалось, что здание рушится и вся система обучения лишь фантом.

Еще одним местом действия были циклопические залы Публички, еще старой, на Фонтанке, где единственным теплым углом была столовая с прекрасным гороховым супом и песочными пирожными, а потом снова и снова, лишь едва отогреешь пальцы, ждал возврат к кипам мертвых слов о мертвом искусстве. На первом курсе я постоянно должна была заучивать длинные имена древних царей, читать об их поступках, смысл которых, как и принципиальная важность для истории человечества, ускользал от скучающего сознания. Египетские храмы и вавилонские боги, формы греческих сосудов и прочие премудрости уводили меня во мрак. И вот в феврале, да, это совершенно точно был февраль, я обнаружила в Мухе объявление о подготовительных курсах по рисунку, живописи и композиции в Театральной академии.

Какими путями ходят расклейщики объявлений, и что остановило меня тогда у стенки, не имеет никакого значения – летом я поступила в Театралку. Перекрестное расписание, бессонные ночи, два одновременных института – все это было живее и ярче первого бессмысленного года. Уже не было дурной гордости и желания сохранить «неповторимый авторский почерк», и этот выбор был только моим, если кто-то выбирает факультет театра кукол осознанно.

Возвращаюсь из прошлого, замечаю, что в фойе театра промелькнули мои студенты, кто-то из тех, с кем я училась параллельно в Театралке, и несколько знакомых театроведов, как на похоронах далекого родственника: все когда-то давно встречались, но есть общий повод, чтобы не пытаться вступить в общение. И есть такие спектакли, на которых очень хорошо думается и спится и ничто не мешает спокойному и размеренному самосозерцанию.

Пока женщина на сцене разбирается, что за мужчина ей достался, и свято верит в приход демона, вокруг меня роятся похожие на мультяшных птичек мысли. Пожалуй, испытание свободой дается труднее всего, и есть только одно еще более страшное – молчанием и одиночеством. За каждым из этих слов существует больше, чем только одно значение. Молчание превращается в полное безмолвие, в невозможность произнести слово и услышать его отражение. Мое одиночество наполнено звуками – я сама их призываю, словно стайку суетливых чертей. Радио кричит мне песни и шутит истории, заманивает рекламой и пугает новостями. Если нужна иллюзия близких людей, то вот он – телефон, или скайп, или все сразу, и бойко перестукиваются клавиши с характерным звуком «клац». И молчание не безусловно, и демоны отступают или, напротив, накатываются со спины, но у меня есть излюбленное средство, и я включаю телевизор с потоком мусора, заваливающего мое одиночество. Кто-то спокоен и расслаблен, кто-то стремится в это состояние изо всех сил, а я убегаю. И Катя убегает, потому что, когда она остановится, вокруг будет не просто тишина, вокруг будет вакуум, который засасывает и душит.

Загорается свет. Катька как-то внезапно откидывается в кресле, откладывает телефон и решает провести блиц-беседу, пока народ рассасывается в гардероб.

– Я тут краем уха слышала, что ты затеяла какую-то непонятную историю. Это все зачем? – ноль такта у человека.

– А я же при тебе ничего не говорила… – я совершенно точно ничего ей не говорила.

– Значит, затеяла, – самодовольно зевает. – Сколько тебя знаю, ты всегда делаешь что-то невообразимое, так что выкладывай в двух словах, что на этот раз?

Рассказываю в двух словах задумку, поднимаюсь с места и иду вставать в очередь и тут понимаю, что иду-то я одна. Катя продолжает сидеть.

– То есть никакого скандала? – она огорошена и раздавлена моей фантастической глупостью.

– В идеале никакого, – я тешу себя надеждой на благополучный исход ситуации.

– А к чему тогда все это? Для кого? Кто твой зритель? – эти точные вопросы я пыталась себе задавать, но они остались висеть в пространстве.

– Я же не йогурт на рынок вывожу, а делаю художественную акцию. Почему же у меня должны быть адресаты. Ты еще посоветуй фокус-группу провести.

– Я тебе посоветую собрать остатки разума и понять, кто твой зритель, потому что без этого ты будешь развлекать сама себя.

– Жители города… – мямлю.

– Бомжу на заметку! Саша, это прекрасно! Ты хочешь привлечь внимание людей к какой-то проблеме?

– Хочу, но это не картинами… – ой, как это непросто. Мы остались одни в зале, а Катю это нисколько не тревожит.

– Тогда их не надо ставить.

– Надо. То, что изображено на картинах, действует только на прохожих – это первый уровень. Они думают о возможном городе, о том, что если, о том, почему не… и так далее. Они просто идут и видят странность, но они не те, с кем я говорю.

– Отлично, я уже ничего не понимаю, но мне интересно, – она не смеется.

– В Интернете об этом читают люди, сначала их очень немного, но потом, когда они понимают, что реальность и текст влияют друг на друга, они начинают видеть во всем этом не просто рассказ, а приглашение к игре, потому что описание картины и место ее появления анонсируется в сети.

– Это хорошо, правильно, похоже на правду.

– Но и это не цель. Не финальное произведение. Конечный продукт акции будет рождаться в телерепортажах, заметках и фотографиях совершенно чужих людей. То есть к сотворчеству будут тем самым приглашены абсолютно случайные персонажи, и произведением искусства станет этот синтез.

– Запутанно, но не лишено светлой идеи. Но кто поймет? – Кате нужен адресат.

– Те, кому исполняется тридцать, те, кому только что исполнилось. Это поймет поколение людей, живущих сегодня, но родившихся в другом мире. Те, кто, имея все или почти все, не могут найти смысла, те, кто заполняет свои дни бесконечными встречами и тренингами, кто начинает и заканчивает день с ощущением тревоги и точным знанием, что идет все равно не туда.

– И что? – она узнала себя.

– И ничего, может, кто-то остановится и повернет голову, и этого будет достаточно, чтобы вспомнить, в какой точке он повернул не туда.

– Обратно не вернешься, – для Кати точка невозвращения была пройдена несколько лет назад, когда она отказалась от должности исполнительного директора в кинокомпании и рискнула сама открыть агентство. А может, и еще раньше, когда-таки решила вернуться из Англии, где прожила три года, учась в отличной бизнес-школе. Или когда вместо московского института пошла работать в кино ассистентом по актерам, а потом вдруг сорвалась и улетела учиться. Или когда в семнадцать лет ушла из дома жить одна и снимала комнатушку в Медведкове с девчонкой, не поступившей в Щуку. Или когда прогуляла контрольную по математике и лишилась за это права на золотую медаль. Или когда в девятом классе влюбилась в учителя английского языка, а потом не стала настаивать на том, чтобы он оставил жену и любил Катю вечно…

Мы проходили эти точки невозвращения, но я больше чем уверена, что порой нам хочется развернуть все назад. Просто взять и силой воли перевернуть прошлое, пойти от того момента не направо, где теряют коня, а налево, где теряют голову. Или наоборот.

– А почему ты не проводишь ярких и ужасных акций? – мы встали и двинулись к выходу. Вижу, что в Катьке всколыхнулось болотце, нарядная ряска расступается и пухлые пузыри памяти поднимают на поверхность тревогу. – Мне кажется, что людей нужно будоражить, выводить из себя, доводить до исступления или смешить до потери пульса, а не гладить их неразвитые интеллектуальные нервные окончания.

– Меньше снобизма, милая, – не терплю, когда людей вообще пытаются представить толпой баранов. – Хоть сейчас на твоих глазах могу родить страшно скандальную акцию, которая будет провокацией для всех видов запретов. Она одновременно отыграется на религиозном чувстве, будет политически агрессивной и еще много всего кошмарного. Хочешь?

– Конечно, давай, придумай, если сможешь, потому что у меня есть подозрение, что картинки на улицах – это все, на что ты способна.

– Ладно, – напрягаюсь. Отдаю старушке в гардеробе номерок, она мне обратно мое пальто. Это несложно, только немного подумать… – Это целый хеппенинг.

– Ну.

– Называется «Распни его».

– Уже за название тебя можно убить, смотри-ка, а ты небезнадежна. И что там?

– Люди приходят в зал, а там две длинные лавки, и на одной много крестиков деревянных, а на другой куколки небольшие, карикатурно изображающие самых известных политиков и деятелей шоу-бизнеса и культуры…