Текст книги "Контактная импровизация"

Если кто-то сочиняет меня, то пусть придумает красивый конец или, что лучше, открытый финал. Пусть моя героиня уедет в ночь… Или еще что-то такое же шикарное. Финал же – самое главное, мы же живем часто ради этих финалов, пролистывая сюжет, не получая от него удовольствия. Важно, кто и когда умрет, кто за кого выйдет замуж, кто кого бросит, а важно ли?

Утром в суде толпа. Народ судят. Но суд мировой, так что судят мирно. Меня приглашают в комнату, где за высоким столом восседает судья. Субтильная женщина с острым лицом. На ней эта дурная, совершенно театральная мантия загадочного покроя и цвета. Только уродуют людей.

– Позвольте представить состав суда, – произносит судья и перечисляет имена и должности. – Вы согласны с составом суда? – неожиданно спрашивает она.

– Согласна… – подыгрываю я.

– Ваши права следующие… – и она зачитывает список моих прав, среди которых значится, что я могу выносить ходатайства. Или выводить? Или что делают с ходатайствами? Я совершенно не понимаю логику юридического языка. – Вам все понятно?

– Да, ваша честь, у меня есть ходатайство, – заявляю смело и неожиданно.

– Какое? – судья удивленно отрывается от папки с материалами дела. Дело-то грошовое, а материалов целая папища.

– Прошу приобщить к материалам дела оплаченную квитанцию.

– Давайте, – она всматривается и видит, что я заплатила еще до того, как прочла письмо. Я хорошая.

– Выношу вам устное замечание, – она захлопывает папку.

– И это все? – а как же конвой, арест, тапочки?

– Все.

И тут я понимаю, что у меня есть дело, на которое я не могу решиться уже три года. Именно здесь меня развели. По телефону. Тот самый голос секретаря уточнил, согласна ли я на развод, и я согласилась, отправив подтверждение Сережиной свободы в пространство. Но теперь мне нужна выписка, по которой уберут штамп из моего паспорта.

– Можно мне получить выписку? Вы меня три года назад развели, и я все не могла прийти. Может, сегодня я смогу забрать?

И судья теряет внечеловеческую важность, превращаясь в обычную женщину.

– Три года не могли прийти?

– Да.

– Идите в архив, я сейчас позвоню. Они не работают утром, но не ходить же вам еще раз.

– Спасибо, – вот, не зря сходила.

Девушка в архиве выдает мне бумажку, я расписываюсь и выхожу на улицу. Освобожденная.

Повинуясь запутанной логике, не желая сидеть дома, вывезла Лену с Платоном гулять на Елагин остров. Споры вины проросли ответственностью перед моим двойником, а еще мне важно ощутить собственную работу. Аня прислала заказ на картину, но этого мало. На границе с пустотой я слишком боюсь раствориться, не найти ничего, кроме оболочки, а значит, необходимо отражаться, постоянно находить для себя зеркала.

Платон развлекается утками, бросает им булку, гоняет толстых селезней по берегу, снова подманивает едой. Мы сидим на скамейке.

– Ты взрослая? – меня волнует эта тема. У Лены есть ребенок, а значит, есть и ответ.

– Я иногда делаю что-то очень взрослое, например разговариваю с заказчиком, определяю цену, сроки, потом еду домой, захожу в магазин, покупаю продукты, что-то для сына, прихожу, делаю много разных полезных дел, а у меня в голове сидит одна фраза: «Как взрослая». Представляешь? То есть на самом деле я не верю, что это делаю я. Я настоящая совершенно другая, а это все мне поручили, и я доизображаю тридцатилетнюю тетку, а потом опять стану Леной.

– А сколько тебе лет?

– Внутри? Лет тринадцать, четырнадцать, не больше. Ну ладно, хорошо, это я хватила. Пятнадцать мне. А тебе?

– Тоже около того, – пытаюсь вспомнить, где границы моих воспоминаний, которые идентичны мне сегодняшней. – То, что в четырнадцать я была уже такой, какой остаюсь сегодня, это сто процентов. Может, и раньше, но вряд ли.

– Получается, что люди не изменяются? Только телами? Стареют и не понимают, что это уже старость, а внутри им все пятнадцать и пятнадцать?

– Страшновато звучит, – представляю маму, которая для меня настоящий взрослый человек. А что если и она делает какие-то важные дела, покупает огромный дом или создает фирму, а в голове та же самая фраза? И на планете нет настоящих взрослых, потому что это иллюзия, а самое большое счастье – это жить так, как мы жили в пятнадцать, четырнадцать, и именно тогда мы и были настоящими, а после этого только удаляемся от главного?

– О чем задумалась? – Лена следит за Платоном, который норовит залезть за утками, и только большое уважение к матери удерживает его от этого шага.

– Чем ты занималась в пятнадцать лет?

– Я танцевала в хореографической студии, заканчивала музыкальную школу, писала стихи. Поэтому контактной импровизацией и занялась, чтобы хоть как-то вернуться к танцу.

– Мы выполняем чужую программу. Мы сами не хотели такой судьбы… – я обижаюсь не за себя, а за весь мир.

– Ты-то все делаешь так, как хотела. Так?

– Не знаю. Наверное. Только удивительно, что при такой совершенной свободе, при успехе, при том, что я не озабочена ни зарабатыванием денег, ни заботой о семье, ничем, в принципе, при всем этом во мне нет ликующей радости.

– Как говорила моя бабушка: «Войны вы не видели».

– И это абсолютно верно. Не видели. Все безупречно. Сказочное существование, в котором всем все равно плохо. Лена, это сбой в системе!

– Просветление – удел немногих. Женщине обычно достаточно мужчины. Мы примитивны. Хотя, спустя какое-то время, и этого становится мало, – Платон-таки решился и сделал первый шаг в пруд. Лена срывается и птицей летит к нему. Белое пальто как крылья, длинноногая, белоснежная. В прудах отражается небо и тончайший флер зеленой радости. Распускаются почки. Весна. Дышу. Хорошо.

Обратно идем большим кругом, огибая Масленичный луг, любуясь ансамблем, красотой дворца, высотой неба.

– Когда Платон был маленький, никогда не спал в коляске. Только мы выйдем на улицу, минут десять поспит, а потом обязательно начнет орать. Я пыталась не замечать, не брать, укачивать, утеплять коляску, снимать одеяла, возить и не возить – все без толку. Свекровь сначала говорила, что я неправильно все делаю, а после нескольких таких прогулок поняла, что ничего не работает. И мы полгода носили его на руках. То есть сначала выходили с коляской, а потом коляска в одной руке, а Платон в другой.

– Почему ты об этом вспомнила?

– Всегда вспоминаю, когда здесь гуляю, потому что как-то раз мы сюда приехали и догуляли довольно далеко, Платоша чудно уснул, а потом очнулся и устроил скандал, и я его тащила на руках до машины.

– И никто не помог?

– Мама везла коляску. Это был пик невыносимости, – Лена идет, прикрыв глаза, а мне вспоминается книжка, купленная случайно с рук на канале Грибоедова. Написанная чудовищным языком, изданная при поддержке главы какого-то района, она не стоила доброго слова как литературное произведение, но я прочла ее до последней страницы. Это была история женщины, пережившей войну, потерявшей мужа, но главное, что за несколько месяцев до начала войны она родила двойню. Двое крошечных детей, которых она выносила на руках, на спине, не знаю как, когда убегала от немцев. Она несла их не сорок минут по парку, она несла их несколько дней по лесу.

Мне кажется, что я презираю Лену. И себя. И вообще все наше ноющее поколение.

Закрытая запись пользователя acedera

10 мая 2011 года 12:18

Никогда не говори навсегда. Она пришла посмотреть картину. Стояла перед мольбертом, такая восхищенная, наполненная мной. Я захотел нарисовать ее, взял карандаш, стал делать наброски, она стояла, не двигалась, но это было слишком медленно, а хотелось движения. Я взял камеру, стал фотографировать ее, без слов, снимал, она кружилась, отходила и приближалась, вглядывалась и отворачивалась, и была естественна, она была настоящей, когда я видел ее через объектив. Мне хотелось больше и больше. Она сняла свитер, и яркая бирюзовая майка обрисовала то, что я не рисковал. Она изгибалась, и мне хотелось провести рукой по каждой линии, чтобы запомнить их. Джинсы были тоже лишними, и смешные полосатые носочки улетели, и я поймал их полет в кадр.

Она раздевалась, убирая ненужную живописность, оставляя только чистую графику, только линии, которые танцевали, все учащая ритм моего дыхания. Камера приближала то, чего не могли приблизить руки, а потом все смешалось, и уже было неясно, кто кого рисовал и почему на ее спине отпечатался след картины.

Утром она ушла, забыв на диване свой свитер, оставив миллион линий в памяти.

– В стране сегодня День Победы, – докладывает Наля победным голосом, желая, по всей видимости, чтобы я сделала что-то по этому поводу.

– И? – я полночи читала бредовые рефераты, писала на заказ пейзаж с маками, а потом, чтобы уснуть после трудового припадка, взяла «Ночь нежна», но вместо удовольствия от классики получила порцию раздражения от бессмысленного словотворчества. Настроение не праздничное.

– Вечером надо отпраздновать. Пошли на концерт, – она явно желает испортить мне рабочий настрой.

– Какой? Ничего приличного в городе нет. Или ты нашла подпольных гениев, которые нам набренчат на гитарке?

– Найду что-нибудь. Ты за мной заезжай часов в шесть, хорошо? – это она так издалека зашла.

– А что бы это тебе за мной не заехать? – мои друзья явно распоясались.

– У меня Пупсик в ремонте… – Пупсик – это уродина «эскалейд».

– А что с нашей крошкой? – я даже повеселела.

– Я припарковалась у дома, думала, что ну за одну-то ночь ничего с ним не случится, а в три часа ночи меня разбудили соседи дикими криками. Выглядываю, а в бок Пупсику въехало ведро с болтами. Белая «девятка». Я выскакиваю разъяренная… – представляю себе в красках этот выход Нали и испытываю некоторую жалость к хозяину ведра. – А никого нет! В машине никого, я бегаю вокруг, гаишники приехали, мы все вместе бегаем вокруг машин, и тут выходит узбек в трусах, заспанный. Ты представляешь, он спал, я спала, а его драндулет сам въехал мне в бок.

– Как это? – более фантастичной истории и специально не придумаешь.

– А у нас там небольшой наклон, а он на ручник не поставил, и все, привет. Он вообще не знал, что в машине есть ручник. Уродец! Я за него заявление писала, потому что он по-русски ни слова написать не мог, и ночь в ГАИ провела, а самое обидное, что на этой белой пакасти ни следа, а у меня вся бочина смята.

– Я подозревала, что достоинства Пупсика были несколько преувеличены, – не без самодовольства резюмирую и соглашаюсь на то, чтобы заехать и отвезти пострадавшую Нальку на концерт. Так уж и быть.

Церковь, построенная посреди Долгоозерной, выглядит игрушечной, окруженная девятиэтажками, неизбежно подавляющими ее со всех сторон. Деревянная, с милыми и несколько нелепыми маковками, она напоминает детские игровые площадки. Наверное, это интересная задача для архитектора – вписать в спальный высотный район культовое здание. В данном случае никто не думал о контексте. Построили – и молодцы. Сижу в машине, разглядываю пейзаж и жду, когда мой капризный друг появится из высокого терема. На концерт мы едем втроем. Поводов для отказа он не нашел. Скука не лучший спутник вечера. Вспоминаются герои девятнадцатого века, искавшие страстей в тихой тоске высшего света. Мы их наследники, чуть более деятельные, но идущие по тому же пути, более массово, а наш авангард запудривает ноздри кокаином и изнемогает в тусовках. Им хуже всего, это ад современности, а я только в чистилище.

– Куда едем? – Петя неожиданно появился прямо у машины, пока я рассматривала особенность архитектурной среды. Весел, готов ко всему. Откидывает рукой пряди со лба. – Стричься надо.

– А ты налысо побрейся – проще и быстрее. У меня муж так делал, – выворачиваю в сторону Налькиного дома. Они тут все собрались, как в одном гнезде.

– Когда-нибудь побреюсь. Обнулюсь. Говорят, в волосах есть память, когда от них избавляешься, уходит все, что было накоплено.

– Говорят. А ты веришь, что память можно убрать, проведя по голове машинкой? Глубокая лоботомия для этого нужна, а не стрижка. Это только шикарный жест, чтобы все видели, как у тебя изменилась жизнь, чтобы никто не сомневался, что возврата нет.

– И для этого тоже, – улыбается. Однажды он захочет уничтожить воспоминания обо мне, чтобы больше не приходили в видениях, чтобы не было вспышек образов, чтобы не проскальзывали молнии. Пусть. – Так куда едем?

– Наля что-то нашла. Понятия не имею, что и где.

А спустя пять минут выясняется, что пришедшая на жутких шпильках в плюшевой курточке со стразами и реперских штанах с висящей попой Наля ничего не нашла, потому что девятого мая из концертов есть только Газманов, хор Красной армии и «Последние Танки В Париже», на которые я однажды ходила, но под пистолетом второй раз не пойду. А душа требует куда-то переместиться, и я просто еду в сторону центра, пока Петя и Наля обсуждают, куда и зачем я их везу. Какая разница куда, какая разница зачем. Просто так, гулять так гулять. Вот Петропавловка, к примеру, чем не место? Оставляю машину в максимальной приближенности к цели и иду, не обращая внимания на попискивание растерянной Нали.

– Я не могу гулять, вы посмотрите, что у меня на ногах! А там толпа, и меня затопчут! Саша, ты же знаешь, я панически боюсь толпы и я никогда не хожу пешком! Аааа, Саша, там едет трамвай, не оставляй меня, он меня задавит! Я не могу так быстро, вы меня ненавидите, потому что я не нашла концерта, но это не повод принести меня в жертву ужасным людям! – ужасные люди – это веселые, гуляющие с шарами и мороженым семьи, съехавшиеся из разных точек города, чтобы своим променадом отметить праздничный день.

– Хочешь, куплю тебе шарик? – готова на такие жертвы.

– Шарик меня не спасет! И я хочу что-нибудь выпить, раз уж я не за рулем.

– Отлично, за рулем я… – смотрю на Петю, слушающего наш диалог с отстраненным выражением лица, чуть улыбаясь.

– Поехали в «Град Петров», – он вносит предложение без расшифровки.

– Что это? – Наля готова ехать куда угодно, лишь бы именно ехать, а не идти по неровным плиткам.

– Пивной ресторан.

– Отлично, вы будете сытые и пьяные, а я трезвая и злая. Хороший план! – но мы уже повернули к машине. Люди текут непрерывной рекой к Неве, а мы удаляемся от нее, чтобы зайти с другой стороны. Город требует от нас быть восторженными и благодарными, и я отвечаю ему, находя эти чувства внутри. В моем городе май, у меня есть друзья, они со мной. Я прошу пространство оставаться щедрым ко мне.

– За Победу! – поднимает Наля первый тост, получив пиво с вишневым соком. Петр аристократично пьет светлое, я с наигранной сердитостью чокаюсь кофе.

Хочется оставить машину, пойти домой пешком, вызвать такси или сделать еще что-то подобное, но что-то более сильное держит мою руку. Отказаться, чтобы получить большее, нечто большее, о чем пока не знаешь. Принести еще одну внеочередную добровольную жертву. После кофе хочется пепси, которое я вообще никогда не пью, сто лет не пробовала, но вдруг почему-то хочется. Петр отвлекается от экрана, где показывают, как наши проигрывают бразильцам, чтобы прочесть мне лекцию об ортофосфорной кислоте и разрушении зубов. Слушаю с почтением. Пью маленькими глотками.

Барная стойка, высокие стулья, чуть убогий интерьер с крошечными самопальными картинками на стенах.

– Мне предлагали сделать выставку здесь, – хвастается великий художник. Я никогда не видела его с алкоголем. Мне интересно, как он изменится, тем более что я остаюсь трезвым регистратором.

– И что, отказался? – Налю я видела не только пьяной. Мне кажется, что она всегда одинаковая, или у нас совпадал градус изменения реальности?

– Тогда не было достаточного количества картин, а сейчас и не знаю, может, сделаю, – он опирается на меня, отдавая внезапно слишком много веса, зная, что я подхвачу, и я изо всех сил компенсирую его нарочное падение. Случайный пластический этюд разрастается, шокируя приличную Налю, которая начинает смущенно озираться, всем видом показывая, что эти люди не с ней и видит она нас впервые. А я на физическом уровне понимаю, как ему хочется прикоснуться, и маскировка контактной импровизацией так к месту.

Второй круг. Я продолжаю пить кофе под сочувственный взгляд бармена, понимающего всю пикантность ситуации. Чистое сознание отмечает некоторую размытость Петра, но лишь слегка, он только чуть более резок, но не более того.

– Салют! – грохот пушек прерывает ничего не значащий разговор, выманивая на набережную, где наш танец становится больше, разрастаясь до верхних поддержек. И почему-то ему обязательно хочется, чтобы я полетела на его плече, распугивая ветеранов, а я, точно видя неуместность таких композиций, то убегаю, то вновь падаю в него, начиная спиральное кружение под вспышки разноцветных брызг в светлом, все равно абсолютно светлом северном небе.

– Могу поспорить, что все эти рассказы про дружбу очень скоро взорвутся. Я же вижу, как он на тебя смотрит, и вы врете себе, потому что вы уже давно больше, чем друзья. Уж в этом я понимаю, – Наля перекрикивает крики «ура».

– У него есть другая…

– У него есть ты, и что бы он ни говорил, тело никогда не врет, и глаза не врут, и я вижу вас вместе. Ты очень умная, но иногда абсолютно слепая, что не удивительно. Наслаждайся, не придумывай ничего, научись быть простой.

– Так я простая!

– Все будет гораздо быстрее, чем ты думаешь. И знаешь, пожалуй, я тоже в следующий раз буду поститься – это очень действенный способ.

Петр падает в меня, и танец уносит нас от довольно улыбающейся Нали. Улыбки. Много улыбок.

Налю увозит Антон, она пропадает в его «мерседесе», не объяснив, почему сегодня они соединились лишь к ночи. Мы же выбираемся из глухой пробки, в которой нас обтекает людской поток, отплывающий к метро. Университет бесконечен, непреодолима академическая библиотека, мы застряли и каждый метр должны продышать особенно глубоко. Закат надвигается на город, делая небо увлекательным зрелищем. Напряжение справа и спокойствие слева. Пепси с кофе открывают глаза так широко, что и не моргнуть. Ныряю в набережную, вспугнув стайку мотоциклистов, набираю скорость, пролетаю мост, еду мимо Шамшева, мимо дома. Останови меня. Нет? Хорошо, привычная стрела. Мы повторяем вновь и вновь. Ты так любишь этот путь? Хорошо. Ушаковская развязка. Развязка близка, мы оба знаем об этом. Твои руки не там, где им положено быть, твои руки лишают меня зрения. Я ничего не вижу, я вцепилась в руль. Убери руки, потому что мы сейчас улетим в пустоту. Мы перевернемся, если ты продолжишь. Мы перевернемся, но мне не жалко машины, пусть она разлетится вдребезги, если ты так хочешь. Ничего не было. Мы же друзья. Мы друзья. Мы друзья.

– Все, – остановилась.

Круг замкнулся, Долгоозерная. Сердце стучит тысячу ударов в минуту. Это все кофе, кофе и пепси, и твои руки, которые зажаты между твоих коленей. Ты смотришь на меня. Ты не отводишь глаз. Я смотрю на тебя, я не отвожу глаз. Сейчас ты откроешь дверь и выйдешь, потому что так было всегда. Но ты продолжаешь смотреть, и я продолжаю смотреть, и мы слишком близко, и у тебя ослаблена воля и притуплен центр памяти. Ты слишком близко, но я не сделаю жеста в твою сторону. Только твое решение, только твое решение. Сердце стучит. Если кто-то пишет меня, если кто-то придумывает меня, то у него должно разорваться сердце, если он знает, что будет дальше. Что бы ни было, пусть там беда, но это будет наша беда. Прими решение.

Губы. Руки. Мешанина близости. Губы. Руки. Ты ведешь меня к себе. Ноги подкашиваются, я спотыкаюсь о двери. Вижу и не вижу. Я запомню каждое движение, чтобы повторить в своих снах. Я буду видеть тебя таким, когда закрою глаза. Я буду видеть струи воды и свечи, которые открывают тайну, но дают ретушь. Не верю. Не верю. Почти ничего не чувствую от ужаса счастья.

– Пока, – он провожает меня, сонный. Отстраняется, когда я тянусь к нему для прощания. – Пока-пока, дружочек, – и захлопывает дверь.

Еду на лекцию. Смотрю кино. В голове еще ночь. Близкий потолок, до которого можно достать рукой. Кровать, поднятая над полом так, чтобы под ней поместился стол. Если открыть окно, шумят машины, если закрыть, наваливается духота. Ядерная смесь переживаний, заправленная кофе и ортофосфорной кислотой, не дает уснуть. Безнадежно. Можно только лежать, закрыв глаза, и слушать дыхание. Дотрагиваюсь до его спины, прижимаюсь лицом к плечу. Это еще только случается, но уже стало воспоминанием.

Утро идет медленно, я сторожу сон, отгоняя ночных чудовищ, которые смотрят на меня. Они есть здесь, внутри или снаружи, я не знаю, но есть, и сейчас где-то не спит та, которая потеряла Петра. Чудовища смотрят, они наблюдают. Рядом спит жестокость.

Как-то случайно совпало, что сегодня я рассказываю про Вторую мировую войну. Идеальное состояние для этой темы. День Победы. Кто победил? Ведь кто-то же должен был победить, или есть войны, в которых все должны проиграть?

На стол складываются горкой рефераты. Собираю их. Мне пора домой. Надо попытаться уснуть.

– Что это с тобой, радость моя? – в опустевшую аудиторию входит барон-кабан, родной Владимир Никитич, хранитель моего спокойствия.

– А что со мной? – хорохорюсь как могу, на лице рисую максимальную адекватность.

– Исхудала вся, синяки под глазами на пол-лица. Это не дело, – хитро прищуривает глаз. – Влюбилась, что ли? Я такие дела за версту чую. Только ты, солнце мое, не торопись, а то уже однажды поторопилась.

– Я вам на смотрины приведу, если пойму, что серьезное дело. Но я заранее знаю, что не одобрите.

– Так раз знаешь, что ж опять?

– Так баба ж она дура, – сиротливо вою, но шутки тут лишь чуть.

– Баба, может, и да, а ты сюда не за то была брата. Пошли, чаем тебя напою. Не нравишься ты мне.

В маленькой комнатке, где все свободное место занимает сам хозяин, его книги, и гипсовый бюст Ленина, а для гостя остается лишь кресло, забраться в которое может только довольно ловкий человек, Владимир Никитич наливает мне крепкий китайский чай и цитирует Конфуция. Он всегда цитирует Конфуция, когда опечален или волнуется.

– На моих глазах столько девок погибло, не хочу, чтобы и тебя подмяло. Ты пойми, что пока ищешь традиционного пути, только шишки набивать будешь.

– Ну не могу я одна! Не могу.

– Мальчишек выбираешь, молокососов. Тебе нужен человек, который тебя в ежовых рукавицах держать будет и при этом будет понимать, что у него такое в руках. Тебя чуть недожми – упорхнешь, а чуть пережмешь – раздавить можно. Сложная ты. Была бы баба, в жизни бы тебя на кафедру не взял.

– Во как… – и он туда же.

– А ты как хотела? Столько лет наблюдал, как ты из младенца проклевывалась, как умом росла, как все понимать начинала. Почему, думаешь, ты здесь? – откинулся в кресле, смотрит, галстук поправляет. Я ему этот галстук подарила на юбилей, а носить он его стал, только когда я защитилась.

– Потому что… А почему?

– Ученых много, а людей мало. Историк из тебя, уж прости, никакой, – не обидно. Правда. – В тебе другое есть, более ценное, вот и подумай, что именно, и не разменивайся, подожди.

– Чего ждать?

– Кого ждать. Когда дождешься, поймешь. А, забыл, тут тебя разыскивала какая-то дама, оставила телефон. Сказала, что ты на мобильный не отвечаешь.

В пропущенных вызовах действительно пару дней назад значился городской незнакомый номер. У меня есть спонтанно образовавшееся правило не перезванивать на городские номера. Если человек, имея мобильник, экономит на мне, то пусть дозванивается, ловит, волнуется. Это надо ему, а не мне. Но раз разыскивали такими сложными путями, то уж ладно. Набираю номер.

– Библиотека, – сообщает вялый женский голос без возраста и красок. Ну сегодня и я не могу похвастаться интонациями. Путано объясняю, кто я и зачем, с отвращением замечая нестройность мыслей и речи, но мое расстройство полностью смывает чья-то ликующая волна. – Александра, ну наконец-то! Мы вас так искали, так искали!

– А зачем? – хочется попросить говорить тише и медленнее, а еще лучше помолчать.

– У нас будет день книги, а нам так вас хвалили коллеги из Зеленогорска, и мы хотели попросить вас выступить в нашей библиотеке перед читателями. У нас ежегодно… – о нет, нет, нет. Сейчас начнется это безобразие, хождение по пригородным библиотекам… Ни за что. Я отказывалась с Союзом Писателей ездить, а тут сама. Нет.

– Я не уверена, что у меня получится, – ищу повод для вежливого отказа. – Когда? Ой, а я тридцать первого улетаю во Владикавказ, да, так обидно… Конечно, жаль, ну, может, в другой раз. А где вы находитесь? – это последний вежливый вопрос.

– Поселок Песочный… – невероятно. Невероятно. Она меня уговаривает, а я уже согласна. Невероятно. Непостижимо. Кто-то вкладывает хвост змеи ей в рот. Примитивно, старо как мир. Мир не может похвастаться фееричной фантазией. Или мой текст включил свою магию и я уже не знаю, где причина, а где следствие.

– Я приеду. Тридцатого мая. Хорошо, – хорошо. Хорошо. Тридцатое мая.

Закрытая запись пользователя acedera

11 мая 2011 года 23:23

Лиза приехала и ждала повторения, но магия закончилась. Повторить поток было невозможно, а без него я трезво осознавал каждое движение, и ее тело не трогало меня и не возбуждало. Я гладил ее по голове, а она млела и мурлыкала, извиваясь, радуясь моим прикосновениям, не подозревая, что я скорее исследую ее реакцию. Мы занимались разными делами вместе. Она любовью, а я нет. Найти слова для этого занятия не могу. Мои руки шли по ее телу, но губы не могли целовать. Я уходил от ее рта, ищущего, требующего, но не настолько, чтобы наставать. Она послушно смирилась с такими правилами.

Не мог поцеловать – дотрагивался до ее тела, словно скользил по предмету, а она принимала мои движения как ласку. Раскрывалась, звала. Мое тело отвечало физиологически правильно, но я не замечал этой реакции, словно ее и не было. Отстраненность и наблюдение были столь безусловны, что показалось, что я смотрю кино. Если бы она в этот момент рассмеялась, поняв нелепость ситуации, мне стало бы легко, но она была серьезна, даже пафосна, прошептав бредовое и неуместное «люблю». И даже не слишком удивилась моему смеху. Она видела другую историю.

Но быть с ней было не противно. Довольно убогий итог.

Потом она ушла, а я встал к мольберту и долго пытался что-то сделать. Настрой пропал. Она унесла энергию, ничего не дав взамен, или я попросту отказался взять.

Все хорошее случайно, все плохое закономерно – вот самый пессимистичный из подходов к жизни, который в то же время позволяет не только со спокойствием принимать неурядицы, а даже угрюмо радоваться их существованию, подтверждающему верный ход вещей. Всемирный кризис стоит воспринимать как наконец-то разрешившуюся ситуацию, в которой гораздо больше ясности, чем в нездоровом росте всеобщего благосостояния. Это не дело, когда в каждый может позволить себе купить банку икры, новые сапоги каждый сезон и забить комнату ребенка игрушками. Это непозволительная роскошь, присутствие которой в нашей жизни вскрывает глубокие и болезненные проблемы. Не работать сутками и пить кофе с плюшками еще сто лет назад могли себе позволить лишь избранные, теперь же, куда ни глянь, сидят люди и ничего не делают, разговаривают по телефонам с усталым видом, а потом приходят домой и размышляют над трудностями бытия. Когда-нибудь этот пузырь безделья должен лопнуть со страшным треском. И, понимая это, аккуратно дописываю заказанную картину, вношу все изменения, указанные заказчиками, и чувствую при этом удовольствие ремесленника, который владеет мастерством.

Петр сидит, пьет чай, наблюдает за процессом. Он только что прилежно нарисовал несколько предметов с разных точек, мы проговорили вопросы перспективы, обсудили, как работает линия для передачи пространственных построений, провели тренировку штриховки. Больше мне его учить нечему. Теперь годы повторения, бесконечные наброски, соединение руки с глазом, а не с компьютером, как это у него сейчас происходит.

– Как движется работа над текстом? – он ревностно следит, чтобы я закончила произведение, в рождении которого он принял такое живое участие.

– Думаю, что к концу мая можно будет посылать Верлухину на прочтение, – отмываю руки ядреной жидкостью для мытья посуды.

– Так там же кот наплакал…

– Там больше, чем тебе кажется, – наливаю себе чаю.

– Ты мой портрет хотела писать, – никак не могу понять, что движет им: тщеславие и эгоистичная самовлюбленность или любопытство и развивающая щедрость.

– Я и холст для него купила.

– Начнешь?

– Попозируешь?

В комнате прошу его встать у окна. Яркое солнце делает его темным. Тонкий и изысканный, он ждет, опираясь руками о подоконник.

– Сними рубашку и стой, как стоял, – беру в руки бумагу и маркер, быстрыми линиями намечаю большое движение, рассказывая попутно, что и зачем я делаю.

– А за окном что будет? – это закономерный вопрос. За моим окном через узкую улицу виден довольно убогий дом с пересчетом одинаковых окон и кусок неба без захватывающей дух перспективы крыш. Но я же не раб натуры.

– За тобой будет красота.

Достаю из кладовки холст моего любимого размера, где меньшая сторона метр, ставлю его вертикально и, всматриваясь в провокативную пустоту белого, молюсь. Прошу послать мне тот образ, который будет развивающим и сильным. Я хочу не просто написать портрет, а постичь суть этого человека, по поверхности которого пока лишь скользила.

Прорисовываю тело, выбрав умбру, играя с монохромом. Рискую закладывать большие тени, оставляя для света и свечения лишь крошечные кусочки, пролепливаю руки, рисую острый разлет ключиц, узкий изгиб талии и останавливаю руку у края, чтобы сказать все и ничего не сказать.

– Ты на портрете будешь совсем голым, – смотрю за его реакцией.

– Раздеться? – он не удивился, это ему не сложно.

– Не надо, просто знай, что ты там будешь совершенно голым, гораздо голее, чем обычные люди, – и в этот момент закладываю глубокую тень в солнечном сплетении. Черная дыра там, где должно быть сердце.

Пальцы летают над полотном. Мастихин не нужен, только для фона. Ласкаю Петра кистью, широкими и жидкими мазками наполняю его цветом, сохраняя умбристую базу, не давая тьме раствориться в рефлексах. Углубляю тени шунгитом, пробиваю их кобальтом, с легкостью бегу по лицу, которое знакомо до каждой линии, будто я рисую его много жизней подряд.

Мне больше не нужно, чтобы он позировал, я отпускаю его, и с дивана Петр наблюдает за тем, как появляются очертания фона.

– Что это за негр?

– Это конртражур!

– Я знал, что на самом деле ты мечтаешь о негре. Но ничего такой, симпатичный, – с недоумением зарегистрировала на встроенном сейсмографе дозу раздражения. Он слишком любуется собой. – Ну я поехал.

– Куда? – от неожиданности обнуляюсь.