Текст книги "Контактная импровизация"

Нащупываю телефон, набираю его номер.

– Петь, ты еще не спишь? Давай погуляем, мне надо поговорить с тобой, – и слышу спокойное «приезжай», в котором была уверена. Ночной город, где нет препятствий, Планерная, похожая на натянутый лук, тревожная и опасная своей непредсказуемостью и узкими полосами, по которым летят ночные стрелы машин, широкий возглас Долгоозерной, распахивающейся свободными крыльями между массивами домов. Я подъезжаю к самой парадной и замираю, словно в засаде. Отстраняюсь и наблюдаю за собой. Рассматриваю собственный профиль, забранные в небрежный пучок кудри, курносый нос, полуприкрытые глаза, расслабленный рот – насильно расслабленный, чтобы не сжимался в плотную нитяную щель. Здесь нет красоты, здесь сплошной свет, который бьет по глазам.

– Чего тебе не спится? – Петр влезает в машину и скручивается в кресле. Я заранее включила подогрев сиденья – ему тепло.

– Я хочу сделать тебе предложение.

Если бедный парень и хотел спать, то, услышав мой тон, проснулся в один миг.

– Какое?

– То самое.

Петя смотрит в упор. Земфира кричит мне по радио своим сверхновым голосом: «Без шансов!»

– Саша…

– Не начинай, послушай сначала. У меня была подруга. Мы познакомились на первом курсе в Театралке. Это было как полное совпадение. Мы понимали друг друга с полуслова, и творческие импульсы искрили между нами, как фейерверки. Мы сочиняли на ходу, наслаждаясь собственной свободой мысли, мы делили все, рассказывали о каждой мелочи, проживали своих мужчин, учебу, мир. Все пополам. А в один день случилось страшное – она меня предала. Наверное, у нее есть своя версия событий, но она меня предала. Я простила ее, а она меня нет. Так я потеряла часть себя. И прошло много лет. Пять. И я встречаю тебя, и чувствую, что вместе мы можем быть тем самым творческим союзом…

– Саша…

– Подожди. Я предлагаю тебе творчески на мне жениться. Поклясться в вечной верности. Мне все равно, кого ты любишь, с кем спишь, что ешь, но я бешусь при мысли, что ты будешь с кем-то делать выставку, придумывать танцевальный перформанс…

– Ничего себе предложеньице, – я смогла его удивить. – Я-то думал, что ты сделаешь проект и все, а тут такие планы! Зачем тебе я? Салага же салагой. Ты подумай, кто ты и кто я, ведь ты же меня придумала, как придумываешь своего Павла, а потом обнаружишь, что жила в мире собственных фантазий.

– Возможно, но ты меня отрезвишь.

– А ты допусти, что я вообще твоя галлюцинация. Никаких доказательств того, что я действительно существую, у тебя нет.

– Не разводи тут «Бойцовский клуб».

– На сегодня все. Завтра сложный день. Все в силе? Гуляем по помойкам?

– Да.

– Ну, пока-пока.

Он стремительным жестом распахивает дверь и пропадает, словно его и действительно не существовало никогда.

Считаю до бесконечности, но на автомате выполняю разворот в три приема, включение поворотника, оцениваю ситуацию, пропускаю всех слева и справа, выезжаю с прилегающей территории, останавливаюсь на повороте и сквозь туман слез вижу то, что ничего не вижу. Мне гудят, мне визжат те, чьи глаза видят все без искажений, они объезжают меня, рыча двигателями и повизгивая клаксонами, они опускают окна и кричат что-то, а я сижу и реву, уткнувшись в руль, потому что только что обманула себя.

Резко откидываюсь, бью наотмашь по щекам, вытираю глаза, размазав тушь, и срываюсь на мигающий желтый с перекрестка, словно хочу почувствовать себя живой. Мне открыта левая полоса, тревожная, без разметки, где одна ошибка – и я встречу того, кто летит мне навстречу, такого же отчаянного, такого же замороженного.

Единственный ответ, который мне может дать Петр, – это «нет». Я предлагала ему кабалу в единственной свободной сфере, какая только может быть в этой вселенной. Если, создавая семью, мы обещаем друг другу не изменять, хранить друг другу верность и не ищем других мужчин и женщин, то в творчестве мы не связаны никакими обязательствами. Творческие союзы свободны, как дикие зебры, они возникают и пропадают. И никто не дает никаких гарантий, потому что только так можно сохранить биение сердца, пульсацию развития, не погибнуть под толщей быта и рутины. Один развился быстрее – он свободен, его путь открыт для поиска другого партнера. Получается, идти в ногу – прекрасно, но никаких клятв верности не существует. А я хотела этих слов, обещаний, я хотела отношений с Петром, пусть это были бы извращенные отношения, но часть его принадлежала бы мне безраздельно, и часть меня была бы его. А все остальное – это лишь бесплатное приложение, ведь при всех отличиях у нас есть одно самое важное. В системе ценностей творчество и развитие стоят на первом месте, а значит, все его жены, любовницы, дети, родители, дома и машины не имеют шанса дотянуться до нашей вершины, на которой мы могли бы стоять вдвоем, но не встанем.

Этот пик надо завоевывать каждый день, забывая, что вчера ты уже поставил свой флаг. Каждое утро ты обнаруживаешь себя у подножья и должен, как Сизиф, тащиться вверх. Каждый день я должна доказывать Петру, что мои идеи ценнее других идей, мой призыв сильнее, мои руки крепче, и каждый раз я буду замирать в тягучем ожидании… Откажет или пойдет? И он будет соглашаться, ведь я звезда, а его жена может в это время забыть, что ее волосы не уложены, что появляются морщины или она постепенно оплывает, как желе. Она раз и навсегда (если, конечно, все играют по правилам) жена.

Слезы высыхают быстро. Длительные истерики – не мой конек. Да, в последнее время я что-то слишком много плачу – устала, видимо. Надо поработать.

На светофоре перед Каменноостровским замечаю, что подпеваю Таркану в полный голос, отстукивая по рулю восточную чечетку, а из машины, остановившейся слева, за мной заинтересованно наблюдает вполне себе приятный человек средней молодости, чье лишенное особых примет лицо очень украшает серебристый «лексус». Не прячу глаза и шлю открытую улыбку. Мы стартуем на зеленый одновременно, меряясь силой наших лошадей. Это довольно глупое поведение, потому что разгоняюсь я очень быстро, а вот в стритрейсинге не сильна и обычно вяло пасую, пропуская вперед даже тех, кто последним уехал со светофора. Но тут что-то другое, и «лексус» не хочет меня обгонять, он едет параллельно, а потом вдруг ныряет передо мной и перемигивается поворотниками. Ого, так вот, значит, как надо подмигивать на дороге!

Забавно. А у нас новый светофор, и мы уже со значением улыбаемся друг другу, хотя я с трудом представляю себе дальнейшее развитие событий. Но ладно, мне интересно. И я показываю, что собираюсь свернуть направо, и кокетливый «лексус» быстро перестраивается и плавно следует за мной. Прекрасно, остается Чкаловский проспект, улица Ленина, и впереди Большой, а сердце начинает биться чаще, и зрение обостряется, а слух словно бы исчезает, и я вижу мигающий зеленый, и по привычке делаю резкий поворот, успеваю проскочить, а моему преследователю преграждают путь расслабленные пешеходы, медленно и с чувством собственного достоинства переходящие дорогу. И можно, конечно, остановиться и подождать, но как-то не очень прилично, а мой поворот уже наступил, и, оказавшись в узком чулке родной улице, оглядываюсь назад, где, конечно, никого нет.

Ну куда я спешила, куда?

Закрытая запись пользователя acedera

5 апреля 2011 года 19:43

В сети появились статьи про группу «Мир», пояснения, зачем и почему они ставят на улицах картины, посмотрел интервью с Сашей, еще одно, еще одно. Стало обидно и немного стыдно за нее. Казалось, что она делает что-то очень честное, такое совершенно открытое, как ладонь, а теперь видно, что это такой очередной концептуальный выверт. Обида все пухла, и я начал искать ее причину, потому что я даже разозлился в один момент. И вдруг понял, что принимал эту историю на свой счет, она была моей личной, а не чьей-то чужой. Каждая картина была частью меня самого, и вдруг оказывается, что я – часть проекта.

БКЗ, где стояла последняя картина, – это не просто зал. Я ходил туда с Сашей на Чижа, в первый раз мы пошли вместе, и там, в толпе, в яме перед сценой, мы были плотно прижаты друг к другу. На ней был свитер, который постоянно съезжал то на одно, то на другое плечо, а под ним ничего, и эта пустота будоражила меня, и мои руки исследовали ее тело, когда она танцевала, радостно прыгая и крутясь. Ее прыжки все ускорялись, и мне становилось все теснее и жарче, и я хотел ее безумно, и это желание перекрывало музыку, нереализованное и душное.

Она написала БКЗ, и я точно знаю, что это для меня, а все остальная чушь, рассказанная в дуло камер, только маска. Позвонила Лиза – девочка с лицом ангорского хомячка, сказала, что проходит мимо и приглашает погулять. Она появилась в телефоне в тот момент, когда от памяти закружилась голова, и я вышел на улицу, словно упал в вечер.

Мы шли по выложенной правильной плиткой аллее, и она рассказывала про свое детство, заглядывая мне в глаза, но я смотрел вперед и улыбался, а она продолжала свои сказки, касаясь меня руками, падая в меня, ища точку контакта, и мы несколько раз соединились, изображая пьяных, и прошли так несколько метров. Она старалась быть прилежной ученицей, она держала структуру, и я мог быть ею доволен, но мне было все равно.

Она предложила выпить кофе, и мы зашли на заправку, и она сказала, что впервые у нее такое романтичное свидание, а я не стал комментировать, что это вовсе и не свидание, а она сказала, что могла бы принести еще и цветы и конфеты, но это было бы уже слишком.

– В следующий раз я приду с цветами, – сказала она, и я улыбнулся.

Она проводила меня до двери, и мы шли очень близко, и она хотела войти, но я сказал: «Пока-пока» и закрыл дверь. Не хочу пускать ее.

Быть искусствоведом очень скучно, потому что тебя никто не читает, почти никто. Можно сколько угодно кричать, что я презираю методы актуального искусства, можно до конца дней рассказывать на конференциях об упадке современных художников, но лучше сделать нечто яркое, что отразит мои идеи. Дня лучше, чем первое апреля, придумать невозможно – шутят все, и я сочинила историю, для которой четыре отчаянных бездельника отправятся на помойку. Сегодня кроме вечно свободной меня и принципиально свободного Петра с нами случайно свободная Лена и сделавшая все, чтобы освободиться, Павлина.

Мысль проста как три копейки. Мы должны взять старую одежду, надеть ее на себя, прийти на помойку, снять по очереди элементы костюма, покрасить их из баллончика и повесить на мусорный бак. История называется «Выкраси и выброси».

– А что все это значит? – Лена примеряет мою старую куртку, которая висела в шкафу лет шесть и провисела бы еще столько же, но ее судьба предрешена.

– Идея в том, что сегодня многим кажется, что мусор, принесенный в музей, – это искусство, а это не искусство, а мусор, место которому на помойке, – в этот момент я примеряю сапоги, которые в предсвадебном психозе покрасила золотой краской, а после этого несколько раз надела и больше не собираюсь. Они будут принесены в жертву искусству.

– Можно, я возьму шляпу? – Петя примеряет фетровую шляпу, доставшуюся мне случайно и припасенную в качестве источника фетра. Но сегодня ей найдется лучшее применение.

– Ты в ней похож на цыгана, – Ленка любовно рассматривает его, немного подправляя наклон шляпы.

– Так я и есть цыган, у меня испанские и цыганские корни. Бойтесь меня, я разобью ваши сердца и украду в табор, – напевно грозит он, но эта шутка не смешна. Мы с Леной понимающе переглядываемся и с некоторой завистью смотрим, как Павлина незамутненно влезает в мои штаны, радуясь, что они с веревочками и не сваливаются с нее, а до всяких цыганских баронов с княжескими повадками ей дела нет.

– А я вчера упустила шикарного мужчину на «лексусе»… – жалуюсь Павлине, пока мы спускаемся по лестнице.

– Так, может, и к лучшему? А вдруг маньяк какой? Ты же не знаешь, что у человека было в голове…

– Конечно, раз за мной поехал, значит, обязательно убийца-потрошитель, потому что добропорядочным гражданам я даром не сдалась, – обиженно дуюсь, испытывая благодарность за Пашкино предположение.

– Помнишь старый анекдот про то, о чем должна думать курица, убегая от петуха?

– Ну?

– Не слишком ли быстро я бегу…

Солнце то вылезает, то снова прячется, и на помойке мы оказываемся, когда мрачная туча закатывает небо плотной заслонкой. Классическая петроградская помойка, довольно интеллигентная, отгороженная от улицы невысокой кирпичной стенкой, где один бак невысокий, с четырьмя люками, а второй большой, открытый, и между ними тихо-тихо, как сверчки, сидят неопасные алкоголики, сливающиеся с пейзажем.

– Ты потом проследи, интересно, кто будет в твоих сапожках щеголять. Это вообще авторский дизайн! – Лена присматривается к золотым каблукам, а Петр, назначенный штатным оператором, фиксирует все на камеру.

По очереди ребята подходят к баку, раздеваются, вешают штаны и куртку на бак, кладут сверху шляпу, и остаюсь только я в сапогах. Кто бы мог подумать, что снять сапоги на помойке – это такая проблема. Ни обо что опереться нельзя, кусок пенки, взятый с собой в качестве коврика, катастрофически мал, и я стою на островке чистоты в пространстве немыслимой грязи, где вся земля залита разными видами дряни, стремящейся прилипнуть ко мне. И вонь, такая вонь, освежающая вонь от баллончика, краска из которого на ветру летит прямо на меня, минуя цель.

Но мне легко и весело, и мы раскатываем по асфальту разноцветные шарики, и снимаем, как они расцвечивают серо-бурый мир помойки. Павлина осуществляет последний этап – прикрепляет на инсталляцию ценник «1 000 000$», и это значит, что любая чушь, место которой на помойке, может стоить мифический миллион. Отлично, мы высказались.

Отмывшись от помойной грязи, заварив чай и разложив перед ребятами пышки, рассматриваю их лица. Главное занятие моих друзей, когда они встречаются, состоит в том, чтобы пошутить на мой счет как можно изощреннее. Высмеять, поглумиться, еще раз высмеять – это такая традиция, и сопротивление бесполезно, и даже более того – оно вредно, потому что в этом случае я буду выглядеть обиженной букой без чувства юмора.

– Это творческий кризис, – скорбно констатирует Петр, сладострастно вгрызаясь в пышку.

– Конечно, у нее же пост, никаких чувственных удовольствий, а тут сразу столько впечатлений, – подпевает Ленка.

– Мне казалось, что маразм наступает несколько позже, – глубокомысленно заявляет подлая Пашка и хитро косится – сколько я еще выдержу.

– Кому-нибудь долить чаю? – интересуюсь прямо-таки медовым голосом. Крепись, Саша, крепись.

– Мне. А не заняться ли тебе лучше кулинарией? Ты же знатный повар. Пока не знаешь, что делать в искусстве, хоть людей корми, – предлагает Павлина.

– Она умеет готовить? Надо же, а мне тут пару раз достались переваренные макароны, – с деланной тоской в голосе сетует Петя.

– Кризис среднего возраста налицо, – оттачивает ядовитые зубы Лена.

– На лице у нее все… – дополняет Паша, и тут мое терпение лопается. Ухожу от них в большую комнату, залезаю на подоконник и смотрю на улицу, где начинается дождь. Какое счастье, когда все получается, когда дома друзья и пахнет пышками. Смотрю на небо и благодарю его за свою смешную и непонятную жизнь.

– Сашка, телефон! – Паша приносит мне дрожащую коробочку. Эсэмэска от Копейкина. «Вчера в городской кожно-венерологический диспансер № 4 принесли картину, найденную на улице. Главный врач отмечает улучшение состояния у больных вторичным сифилисом, гонореей, полностью излечились от хламидиоза трое пациентов».

Зачитывание послания вслух усиливает всеобщий восторг по поводу меня и моего искусства. Первое апреля удалось на славу. Просто удивительно, как они меня любят.

– Отстаешь по срокам, – Петя облюбовал место в углу кухни и наблюдает, как я превращаю разномастную траву в салат.

– А кому я что должна? – после помойной акции прошло несколько дней, а монтировать видео мы собрались только сегодня, потому что умеет это делать Аня, а она только вчера вернулась от любимого из Германии.

– Ты больше не собираешься ставить картины? – он принюхивается к банке с хумусом. – Это что за штука?

– Ешь, пюре из гороха нута. Вкусно. Картины до мая я ставить не буду – у меня легкие отказываются дышать. Но к шестнадцатому мне надо сделать несколько объектов, которые поставят на Малой Садовой.

– Ты решила развлекаться еще и малыми скульптурными формами? Бронза? – я чувствую его превосходство надо мной.

– Нет. Я сочинила перекати-город.

– Поздравляю, это что-то новенькое. А ты не пробовала доводить до ума хотя бы одну мысль, а не хвататься за несколько одновременно.

– Вот еще… Тогда у меня будут зоны простоя, а я их не переношу.

– И что за перекати-город? – пробует хумус. Жует. – Неплохо.

– Это шарообразные объекты. Один из дерева и битого фарфора, другой из макулатуры, третий из пластика. Разные по диаметру, они символизируют зерна городской культуры, перекатываются по городу, собирая на себя весь мусор, предметы, выброшенные людьми…

– Идея красивая. И они будут кататься?

– В идеале – да, – я утаила самое главное: я понятия не имею, как их делать, где брать материалы и не знаю ответа на еще десяток вопросов, однако я начну, потому что я обещала себе, а еще Комитету по молодежной политике в белокуром лице моего старинного приятеля.

– Ну, успехов, – он улыбается, и можно без труда прочесть главное – конкретно в этом мероприятии он участвовать не собирается. Отстраненное выражение лица и отсутствие уточняющих вопросов подтверждают мою догадку.

– А можно у тебя попросить шуруповерт? – без Пети я справлюсь, а без инструмента нет.

– Попросить можно, но я не дам. Инструменты для мужчины – это святое, так что извини. И купи себе наконец нормальный электролобзик и шуруповерт, они пригодятся.

– Я так хотела избежать подобных покупок… Я себе сарафан красивый присмотрела и туфли новые, – ни секунды не вру – присмотрела и мечтаю взять себе навсегда шелковый индийский сарафан, изумрудно-фиолетовый, летящий, до самого пола, но у Петра другое мнение.

– Ты же не женщина.

– Что ты несешь? – от возмущения подавилась едой.

– А что ты удивляешься? Девочки так себя не ведут, так не живут, так не одеваются. То есть, наверное, биологически ты женщина, но во всех остальных смыслах ты мужик.

– Ты не озверел ли часом! – его спокойный и тихий тон подчеркивает полный абсурд ситуации. – Да с каких пор женщины определяются только по присутствию юбки!

– Ни с каких, только ты же себя со стороны не видишь, но поведение у тебя совершенно неженское. Ты принципиально самостоятельная, самодостаточная, и тебя совершенно не хочется защищать и спасать.

– А как же тогда, когда у меня машину увезли?

– Тогда ты была настоящей женщиной. Растерянной, испуганной, расстроенной, хрупкой, и было необходимо тебя спасать. Но это был один единственный раз. Все остальное время ты более-менее сильная, вздорная, быстрая, довольно умная, когда не мельтешишь, но все эти качества далеки от женственности, так что можешь смело покупать электролобзик, это тебя не испортит.

Чудовищно. Мне-то наивно казалось, что я ему ну хоть чуточку, но нравлюсь. Я ему глазки строила, а он со мной как с парнем без задней мысли общался. Какой пассаж.

– Хотя готовишь, оказывается, неплохо.

Когда дел много и одно не связано с другим, есть вероятность, что о чем-нибудь да забудешь, как я начисто забыла о выставке в Зеленогорской библиотеке. Но местные методисты не дремали. Ранний звонок разрушает тревожный сон, в котором я тщетно пыталась доказать свою женскую природу, стоя на арене цирка в чем мать родила, а люди недоверчиво придирались, что, мол, и не такие фокусы видали. Телефон вибрирует и призывает к ответу. Ах да, именно сегодня я должна отвезти картины и повесить их на белые стены библиотечного лектория. Прокашливаюсь и клятвенно обещаю быть к часу, внутренне кляня свою сговорчивость, мамину общительность и прочие обстоятельства места и времени.

В душе внимательно смотрю на себя. Все признаки женственности наличествуют. Что он вообще себе позволяет? Реализует за мой счет собственные комплексы, а я тут должна переживать и мучиться. Да я сейчас шампунем с пачули буду наслаждаться, а потом намажу лицо кремом с маслом роз, а руки кремом с облепихой, а потом накрашу глаза и даже стрелки подведу. Спасибо Нальке, у меня этих кремов теперь больше чем надо нормальному человеку. Пока все намажешь, день закончится. И вместо шуруповерта я таки куплю себе платье, а инструменты одолжу у соседа, он не страдает фанатичной любовью к жужжащим машинкам.

Как же я злюсь, как ужасно я злюсь. Я нервно собираю картины, в раздражении загружаю их в машину, в бешенстве разворачиваюсь во дворе и с яростью вырываюсь из двора, распугав проезжающие мимо машины. Резко торможу, с силой режу газ. Он взбесил меня, вчера вечером я погасила обиду, а теперь с каждой секундой она все ярче и ярче. Картины гремят и стучат друг об друга на каждом светофоре, и я рискую в таком состоянии не доехать. Все, хватит, включаем анализ. Если все, мне сказанное, сущая ложь, то что же я так стараюсь от нее откреститься? Можно было бы отшутиться, если бы я чувствовала свою правоту, но я должна с тоской признать, что доля истины есть в его словах.

Участь женщины меня пугала с детства. Быть девочкой было неестественно. В младшей школе я постоянно соперничала с мальчиками, дралась и ссорилась, доказывая свое равенство. Мне хотелось, чтобы они принимали меня за свою, потому что их мир был высшей кастой. Я подсознательно понимала, что подобное поведение – тупиковый путь, но позволить себе оказаться на уровне девочек-припевочек не могла физически. Да и профессия выбрана без излишней нежности. Краски и глина, конструкции и декорации. Я не туманная барышня, страха во мне мало, но нежности-то много, она огромна, как мир, моя самая нежная из всех нежностей.

– Урод! – мой личный автомобильный враг на черной БМВ подрезает меня, за что будет наказан. Чтоб ты гаишника встретил, кретин!

Так, что я там про нежность? Самая нежная я, как облако. Облако… Сложно рассуждать о сложных вещах на скорости сто сорок. Как я шикарно вошла в поворот, да я красотка, да я просто гонщик. Да все равно мне, пусть думает, что хочет. Все равно моим будет.

Эта уверенность открывает глаза, впрыскивает адреналин, и трасса выпрямляется, она лишь прямой путь к цели. Как огненная колесница, наполненная ледяным пламенем, лечу сквозь утренний свет и не вижу преград.

Я не специалист по пригородным библиотекам. Каждый год от Союза писателей организовываются поездки во всякие там Тосно и Всеволожски, но я обычно под разными предлогами от них отбиваюсь, а тут добровольно сдалась и не особенно жалею. Зал лучше многих, в которых мне посчастливилось выставляться, светлый, спокойный. Цветы и птицы уютно прильнули к стенам, и живущие местной культурной жизнью тетушки заботливо напоили меня чаем с медом, сожалея, что не могут накормить пельменями. И, глядя в окно на чистый, еще заснеженный двор, светлое небо, беззащитные деревья, я не хочу уезжать отсюда. Какой смысл быть в городе, похожем на растаявшую свалку, где на каждом шагу кучами и кучками лежат следы собачьих подвигов, где вскрываются послойно залегающие мусорные инсталляции, где ветер носит сухую едкую пыль? Я останусь здесь, соберу перекати-города в мастерской, и это будут мои маленькие весенние каникулы. Мама все равно вернется только через две недели, потому что решила продлить удовольствие, заехав в Венецию, а городская квартира может не пережить нашествие хлама, из которого мне предстоит сочинить объекты.

Весна в Зеленогорске началась только на календарях. Сад завален снегом, крыша покрыта метровой шапкой, а чист лишь двор, который ежеутренне разгребался, став долиной в горах. Снежные стены поднимаются на четыре метра, делая герметичный мир еще более изолированным. Дом встречает меня писком сигнализации, урчанием газового котла и гулким теплом. Купленные по дороге яблоки кладу в холодильник, ноутбук ставлю на письменный стол в кабинет, устроенный лично для меня в надежде, что однажды я буду здесь жить. Вспышками в сознании появляются сцены из «Сияния», но я отгоняю тревогу. Не умею быть одна, но пора учиться, не маленькая. Стивен Кинг за десять дней роман написал на триста страниц, так, наверное, его заперли вот в таком доме. Если меня запереть, я тоже напишу. Верлухин почти потерял надежду, он мечтал прочесть о разнузданном сексе на столе, а я развожу психологические драмы, где никто никого ни за что не берет. Стерильный текст. А если допустить, что я просто боюсь писать откровенные сцены? Это мои комплексы не дают рассказать о самом естественном из человеческих чувств, и как следствие – в моих личных отношениях постоянные проблемы и недоговоренности.

Ставлю чайник. Нет ничего более органичного, чем звук закипающей воды. Включаю телевизор, чтобы не бояться шорохов и пустоты за спиной. Тревожный озноб немного трется в позвоночник, но еще не стемнело, и писать я точно не буду. Самое время посмотреть, что у меня есть в мастерской для перекати-городов.

И хорошо бы кто-нибудь в гости приехал, погостил. Так, ненадолго, на пару дней. А потом я на лекцию должна ехать, да и контактная импровизация в понедельник.

Между мастерской и домом мощеный двор, по которому все ходят в тапках, воспринимая его как часть дома. Летом, когда все двери открыты, дом безграничен, плитка пола переходит в деревянный настил веранды. А оттуда – в камни дорожек и газонную траву. Замкнутый в холода, в мае дом раскрывает крылья и будто парит в сосновом настое, в черничных зарослях, буйно прихорашиваясь метелками душистых трав и огнями маков. Но сейчас под серым низким набухшим небом мне неуютно. Прячусь в зябкую мастерскую, которую надо протопить, прежде чем работать. Электрический пол нагреется за сутки, но сейчас здесь влажно и вещи, сдвинутые в беспорядке, создают ощущение хаоса.

Обшитые вагонкой стены съедают слишком много света, и я каждый год хочу покрасить их в белый цвет, но все никак не соберусь. Наверное, так и останутся оранжевыми. Я хотела большое окно, но по иронии судьбы получилось длинное и узкое, оставшееся на сдачу от строительства дома, и летом я работаю прямо в саду, а зимой с любым окном было бы темно, так что бороться за идею я не стала. Перебираю холсты, стоящие вдоль стен. Здесь только ссыльные работы. Те, что никогда не будут выставлены, такая у них судьба. Неудавшиеся проекты, странные картины со странной историей. Портреты, фантасмагории, абстракции, не похожие на мой привычный стиль. Это поле неудавшегося эксперимента, моя кунсткамера, мои уродцы. Здесь же живут дипломные куклы, которым это пространство подошло как нельзя лучше. Это герои из «Кысь» Татьяны Толстой – перерожденец и Федор Кузьмич, вызывающие смех, оторопь и удивление гостей.

Нелепый офисный стол – спасенный мамой осколок ее бизнес-империи – занимает угол и завален всяческим реквизитом, из которого я собираю натюрморты. В ящиках хранятся всевозможные полезные приспособления, краски, гвозди, кусочки проволоки, лески, веревки… Обхожу мастерскую по периметру и вытягиваю из угла коробку, куда по моей слезной просьбе вот уже несколько лет собирались разбитые чашки, чайники, тарелки и прочие фарфоровые и глиняные предметы. Я лелеяла мысль сделать садовую скульптуру в стиле Гауди, но, наверное, не судьба, но их можно превратить в звенящие перекатигорода.

Пусть. Сами, без моей помощи. Такая тоска охватывает, как посмотрю на молоток и пилу, все внутри сжимается. Может, опять чаю выпить? Или съесть что-нибудь? Там авокадо умирает в холодильнике, может, и лимон найдется, раз выпить ничего нельзя, так хоть поем. Одна. Совсем и катастрофически одна. Нет, так не пойдет. Мне нужны люди, желательно постоянно, можно вахтенным методом, иначе я озверею и буду бросаться на прохожих с криками: «Поговорите со мной!»

Первая по списку Павлина, но у нее занятия в институте, ученики и перевод, так что если и приедет, то только на одну какую-нибудь быстротечную ночь. Хорошо, следующая Аня, но у той постоянная светская жизнь, очередные выставки и статьи. Может, Наля? Ее замечательный муж, совмещающий небольшой и уютный бизнес со спортивной карьерой дзюдоиста, находится в перманентных командировках, а я знаю верную болевую точку.

– Наль, привет, – тяну гламурным голоском, к которому она так привыкла. Пусть почувствует себя в безопасности.

– Приветики, дорогая, что-то тебя давно не было слышно, – отрабатывает она стандартный политес.

– Все замечательно. Я решила пожить пару недель за городом. Знаешь, сейчас такая ядовитая пыль в воздухе, что врачи советуют прятаться и спасаться бегством.

– А что за пыль, – резко протрезвевшим голосом переспрашивает Налька. Все, что угрожает ее красоте, – это вселенское зло.

– Соль, собачьи экскременты, песок, гарь – все это в воздухе. Теперь представь, что и на нашей коже…

Еще секунда и можно будет подсекать. В Налькиной голове разрабатываются планы спасения, и самый логичный – это даже не ее любимый Таиланд.

– А ты куда поехала? – все, готов суслик.

– В Зеленогорск – мама в Европе, так что добру пропадать. У меня и для тебя найдется комната, – как бы между прочим замечаю я.

– А с собакой к тебе можно? Антон уехал, так мне не с кем оставить Кадо.

– Так он же с родителями жил?

– Они его перекармливали, у бедного зайчика началось ожирение, – что может означать эта информация в Налькиной интерпретации – большой вопрос. Для нее я – это четвертая, финальная степень лишнего веса, а три грамма на бедре представляют задачу на целую неделю. Неужели и крошечное чихуахуа не ест после шести?

– Приезжайте с Кадо.

– А как же твоя аллергия? – она не забыла, как я картинно умираю от животных. Да, вопрос…

– Приму лекарство. Давай, жду вас.

Проблема с одиночеством решилась. Лучше я буду бороться со слезами и соплями, чем со страхами. На радостях пила, молоток и гвозди теряют свою отвратительность, а деревянные рейки добровольно превращаются в довольно загадочную конструкцию. Если у меня и была первоначальная задумка, то я от нее ушла далековато. Назвать то, что получилось, шаром, решится только высокоразвитое существо с богатой фантазией, а больше всего мой новорожденный перекати-город напоминает противотанковое заграждение времен Второй мировой или ежика, о чем мне сообщает Наля, преодолевшая расстояние от города до меня в рекордные сроки.

Ее громадный «эскалейд» занимает добрую половину двора. Он настолько непереносимый гигант, что ожидаешь появления из него как минимум десятка вооруженных до зубов сомалийских пиратов или, на худой конец, команду бородатых альпинистов, но вылезает тонконогая Налька с ушастым дрожащим Кадо, которого укачало в пути, что он нам доказывает, выплюнув содержимое желудочка в сугроб.