Текст книги "Контактная импровизация"

– Чем тебе до такой степени не понравилось? – я стараюсь быть тихой и покладистой, хотя внутри начинает закипать обида.

– Ты читала сама?

– Конечно.

– То есть ты хочешь сказать, что это пишет парень? – она язвительна до визга.

– Не может?

– Он ничего не может. Это все набор слов от существа без характера, без смысла, без лексических особенностей и, что самое ужасное, без логики. Это ты, только без собственной уверенности и свободы, лишенная почвы и плоти. Отвратительный текст, от которого даже не тошнит. Впервые мне не хотелось читать дальше третьей строчки, хотя я знаю качество твоей литературы – она может быть ни о чем, но оторваться невозможно. А тут я принуждала себя читать дальше, это при том, что мне любопытно, как там у вас все было на самом деле, при том, что я знаю все, о чем ты молчишь, и что будет дальше.

– Это действительно катастрофа… – блин застрял в горле. Блин.

– У меня нет рецепта, как все это исправить, но мне нравится сама задумка, в ней есть смысл, только ты поставила сложную задачку и пока не нашла решения, – это была примочка из одуванчиков на моей творческой ране.

– Я не знаю, какой он. Пашка, я пишу себя, а надо писать его.

– Составь психологический портрет, словно ты его должна была бы описать, а потом уже пробуй проникнуть внутрь. Сама знаешь, он не самый любимый персонаж в твоей истории, но пусть будет именно таким, не убирай всех его минусов, отрицательных черт, иначе он не он, а тень Павла. Вспомни свои эмоции и попытайся понять, что в нем вызывало их.

– Он давал мне бесконечный заряд, но как это описать? И что чувствовал он сам в этот момент? Истина в том, что я никогда не знала, о чем он думает на самом деле, и о мотивах поступков могла лишь догадываться. И прибавь к этому расстояние длиной в десять лет, которое он прожил с последней нашей встречи, – вот и получается та фуза, что так тебя взбесила.

– Пойди от контраста. Представь, что вы противоположны, и исходя из этого попробуй трансформировать текст, – это предложение вносится уже в рабочем порядке под основательно намазанный сметанно-яичным кремом блин.

– Он мальчик – я девочка, – с наигранной тупостью заявляю я и с грохотом вылезаю из-за стола. – Будешь чай или вино?

– Вино… или чай – мне еще к уроку готовиться… А-а, давай вино, – и делает своей маленькой решительной и строгой рукой трогательный и отчаянный жест. – Ты говоришь много – он мало.

– Если он говорит мало, то у меня будет книга афоризмов.

– Это неплохо, но есть такая вещь – минимализм называется.

– Делаешь из меня ребенка-дебила? Я в курсе, только минималисты обычно не пишут романов: у них все больше рассказы на страницу.

– Так ты выбрала эпистолярный жанр, идеально.

– Он минималист… допустим.

– Они каждую фразу ищут годами, оттачивают, ни лишней запятой, ни ненужного эпитета.

– Кто решил, что он ненужный? – как только мне начинают намекать на необходимость вкладывать в текст труд, в душе начинается революция, лень выстраивает баррикады и собирается петь Марсельезу.

– Не буду я тут с тобой воевать, но можно же выстроить текст только на контрасте: если ты болтаешь без умолку, он будет молчать, если тебе нравится что-то, он пройдет мимо.

– Паша, тогда эти люди никогда не смогли бы быть вместе, даже минуты. У нас общего гораздо больше, чем отличий! – отстаиваю свое право на ошибку.

– В таком случае остается точно определиться в отличиях. Ты вот в самом начале дала кусочек его речи на олбанском, и в этом был смысл.

– Так это он так пишет для друзей, а для себя кто же станет коверкать язык. Только от зажима.

– Человек, не способный сказать и двух слов, вдруг соловьем будет заливаться в дневнике? У него мысли будут сложены в плотные стопочки, как стихи. Это такие белые стихи, наверное… – Паша залезает ложкой в вишневое варенье и зачерпывает сладкую текучую горку.

– Это непосильная задача. Мало того что парень, так еще и аутист.

– Интроверт – не подменяй понятия. Ты на этой же кухне, заламывая руки, кричала, что не желаешь повторяться, так и пробуй полностью иной стиль, а то я вообще не понимаю, за что тебя называют писателем, – хитрая ухмылка на измазанном сиропом лице несколько смягчает удар в солнечное сплетение.

Кого-то от полученной дозы критики, как от радиации, разбивает лучевая болезнь, а я начинаю светиться в темноте и обретаю джедайскую силу. Паша, почувствовав, что ее присутствие отделяет меня от поля литературного боя, немедленно допивает вино, одевается и исчезает в ночи.

Не переписывать же все заново… просто попробую найти тон.

Закрытая запись пользователя acedera

17 марта 2011 года 22:13

Странно и пусто. В комнате холодно. Окно во двор над аркой. На белую стену проекция фильма без звука. Сухие, голые ветки тянутся к стеклам. Завтра придут и поставят стеклопакеты. Забитый машинами двор растекается, тая, асфальт обнажается. Откровенная весна. Нечем согреться. Кот прижался под пледом.

Слышно, как наверху говорит телевизор. В Японии считают погибших, города смыло волной, а в Ливии НАТО бомбит мятежных военных. Сижу и смотрю на экранные тени. Красиво умирает Натали Портман. Холодно. Холодно.

Над восемью с копейками строчками текста я просидела три часа. Невиданная и вопиющая эксплуатация человека человеком. Павлина утром прочла текст и прислала сообщение следующего содержания:

«Если бы у Поланика удалили всю левую часть мозга, вследствие чего он решил бы стать женщиной, то этот текст стал бы первым произведением транссексуала Чакки. Но даже этот ужас лучше всего предыдущего. Думаю, ты на верном пути, только не забывай, что мачо не плачут».

Кто бы мог подумать, что Пашка может быть такой виртуозно жестокой, когда дело касается литературы.

Писать или не писать дальше от мужского лица – это вопрос болезненный. С одной стороны, очевидна неудача. Это уже не только мне кажется, что лучше бы я даже не начинала. Человек с высшим филологическим образованием (как говорила, потрясая грозным пальцем, бабушка моего бывшего мужа) недвусмысленно дал мне понять, что если я и писатель, то исключительно женского рода. Но наши не сдаются… вот надо-таки зайти в суд и забрать документы про развод и штамп из паспорта убрать… так, о чем это я? Да, наши – это существа крайне принципиальные, а мне надо сочинить, как герой увидел третью картину. Она, как сон, должна была оказаться на Конногвардейском, но там ее не случилось, и без этого плохонького героя-трансвестита с удаленным левым полушарием я рискую остаться в принципиальном одиночестве. У каждого свой творческий метод, этот – мой. Кому не нравится – не читайте. Просто проигнорируйте моего несчастного страдальца.

Почему-то, придумывая мужчину, мы представляем себе яркого неандертальца, бесчувственного и недалекого. Паша потом еще немного подумала и приписала, что мужчина не то что кошку, крокодила не способен заметить под пледом… Ужасные существа. Даже боюсь предположить, что они думают про нас. Хотя в свете последних рассуждений похоже, что они о нас вообще не думают. Ну или очень глубоко, где-то очень глубоко в душе, и тогда они плачут…

А если предположить, что они пользуются только глаголами. Если отглаголить речь героя? Сделать ее совершенно действенной. Подробно действенной, состоящий из множества мельтешащих импульсов? Это холерический склад, он мне не подходит, но, прибавив к действиям наречия, включив «медленно» и «постепенно», вырастим вполне добротного флегматика. Или я пеку Франкинштейна?

Закрытая запись пользователя acedera

22 марта 2011 года 18:12

Прихожу, открываю дверь, разуваюсь, вешаю куртку. Нюхаю воздух – пахнет пылью. Меняли окна. Пыль летает везде. Беру тряпку, стираю белесую мелкую крошку: за тряпкой остаются мокрые разводы.

Включаю ноут – читаю письма. Видели картину у ДК Связи. Смотрю фотографии, вспоминаю, что за место. Она ходит около, по моим маршрутам. (Тааак, про нее мы не хотели, ни слова про нее – он же не может о ней думать, теперь подбавим немного физиологии. Мужчины подробно физиологичны.) Ем. Медленно ем – горячий суп. В ДК Связи я ходил на концерт. Пошел первый раз один. Без родителей. Кричал и прыгал, было весело. (Безличная форма – это отсутствие действия. Это состояние, а разве они могут быть в состоянии? Терминатор-6.) Веселился. Напился и блевал на улице. Тоже первый раз.

Куда брутальнее? Скажи, Павлина, разве может быть что-то более мужское? Неужели они действительно о нас не думают? Отказываюсь верить, ведь мы думаем о них постоянно без обеда и выходных!

Игорю привиделось, что у нас есть отношения, и, исходя из ложных предпосылок, он ринулся мне помогать. Педалируя тему экономии, он уговорил отказаться от услуг грузового такси для перевозки щитов, а воспользоваться его сильными и еще не слишком старыми руками. Аргументация была мощной: идти недалеко, если хорошо связать щиты, то вдвоем мы бодро управимся, а сэкономленные деньги можно потратить на нечто гораздо более нужное. Например, на питательный и вкусный ужин. Информацию о том, что у меня начинается Великий пост, он предпочел пропустить мимо подернутых морщинистой ряской ушей. Почему-то мужчинам всегда кажется, что неприятности рассосутся, если их игнорировать.

Вот у Игоря были свои мотивы, но что помешало мне, такой разумной и прозорливой, подвергнуть данное решение подробному анализу? Извечная убежденность, что, если кто-то взял на себя ответственность за решение, он ее и несет. На этот раз нести пришлось вдвоем. Могу только предположить, что я обессилела в борьбе с текстом, но даже перенос одного из трех щитов мне дался с трудом, а когда я поняла, на что согласилась, и стала судорожно обзванивать службы грузовых такси, было поздно – они все были заняты.

Уличное искусство не для ленивых и расслабленных людей, оно предполагает скорость, силу, ловкость и множество иных качеств, которыми лично я никогда не обладала. Тонкий расчет показывает, что для того, чтобы поставить картину в Матвеевском садике в восемь утра, надо к половине седьмого приехать за Игорем, который всем своим видом демонстрирует ненависть к стрит-арту, вылезая на холод из сонного и влажного тепла своей квартиры. По фантастическому стечению обстоятельств в соседней парадной живет мой бывший муж, что расставляет несколько депрессивные акценты над моим утренним настроением.

– Если бабе взбрело что-то в голову, считай, что беда уже случилось, – изрекает корявую псевдомудрость Игорь, садясь в подогнанную прямо к подъезду машину. Я-то в пять утра для этого встала и не ною. Хотя это мое искусство и моя жизнь, но в прошлый раз обошлась без него, и тут бы смогла.

– Если будешь ворчать, то оставайся дома, – резко и как-то излишне зло жму на газ, и двигатель обиженно ревет, пробуксовывая на ледяной дороге.

– Багажник на машину привинти, чтобы не надо было больше такси вызывать.

– Он будет на скорости гудеть.

– Вот и побережешь и себя, и машину, – заботливый такой. Просто прелесть. Во мне снова зреет раздражение.

С Васьки до меня утром минут десять, никого нет, только знай себе считай светофоры. Игорь откидывается на сиденье с видом человека, изнасилованного судьбой, а я в подробностях рассказываю себе, почему больше никогда не надо просить о помощи.

Весь трагизм ситуации становится ясен, когда мы, приехав, медленно попив чай и перевязав щиты, начинаем их поднимать. Хочется лечь, закрыть руками голову и заплакать. Мне не просто тяжело, мне неудобно, тяжело и плохо. От раннего пробуждения немного мутит, и каждый шаг дается через преодоление, но Игорь смотрит на меня с покровительственным презрением и выдает что-то вроде «слабосильных художников не бывает», или «о, одуванчики облетают», или что-то в том же пошлом духе. Бешусь, поднимаю щиты и иду.

Лед на улице никто не отменял. Сегодня в нашем погодном меню «грязь подмерзшая», и кроме поддерживания веса надо держать равновесие. А это ух как непросто. Единственная радость, что так нехорошо не только мне. Игорь подрастерял желание шутить и издеваться надо мной уже к концу Шамшева, а на Большом мы отдыхаем по обоюдному согласию раз семь, тяжело дыша на углу с улицей Ленина. До Матвеевского можно считать шаги, но мое отчаяние переросло сначала в равнодушие, а потом настроение стало расти, подчиняясь непонятным законам адреналиновой лихорадки.

– Куда будем ставить? – Игорь растерянно смотрит на интерьер сквера, подозревая худшее.

– Да, ты правильно понял, сюда, – и я указываю на центральное возвышение, похожее на плоский холм. Картина будет здесь смотреться просто замечательно. Поднимаюсь по ступеням, и ветер, острый и колкий, впивается мне в лицо. Вчера по радио обещали семь-десять метров в секунду, но как представить себе, что это значит… Раз так, то здесь ничего не устоит. А послушный мужчина уже распаковал щиты и сворачивает их металлическими уголками. Щиты гнутся от ветра, когда мы пытаемся поставить их вертикально, подлетают в воздухе и стремятся ударить меня по голове. От колебаний гвозди, которыми прибит оргалит к рейкам, начинают предательски шататься и вылезают.

– Отстой сделала, теперь вот мучайся с тобой, – выражает Игорь и мое мнение. И тут я с ним совершенно солидарна. Отчаяние подступает к горлу, и хочется пустить слезу, но разве это выход?

– О, а давай просто поставим к дому?! Там нет ветра, и у щитов будет опора, – я нахожу сомнительный выход, но у каждой истории есть своя внутренняя логика.

– Не легче сразу на помойку? – изящно поддерживает разговор человек, настаивающий на нежных чувствах ко мне.

– Это будет промежуточная стадия.

Как-то в этом сквере хотели восстанавливать церковь святого Матфея, которую разрушили в советское время, но общественность не поверила в искренние намерения строителей и устроила бучу, отбив сквер. На месте бывшего храма установили крест и поставили стенд, на котором вывесили подробную историю этого места. Холм, который я хотела оседлать своей живописью, был как раз остатками фундамента, и мираж был бы очень уместен, а у желтой стены, исписанной граффити, рядом с истошно синим строительным вагончиком картина приобретает черты помойности. Она кажется прибитым к стене мусорной свалки шедевром местного бомжовского производства. Тонкие цветовые отношения девальвировались, композиция, лишенная четкости плоскостей, поплыла, и остался от искусства в сухом остатке лишь пшик.

В рыхлом, обильно унавоженном собачьим говном снегу щиты сиротливо прижались к огромной и незыблемой стене дома.

– Может, на этом и остановишься? Или ты надеешься, что в следующий раз будет как-то иначе? – без особой издевки задумчиво интересуется Игорь. – Мне просто тебя жалко.

– В данном конкретном случае и мне себя жалко…

Собачники, наблюдавшие весь процесс борьбы со стихией, подходят ближе, интересуются. Тихо переговариваются. Седенький и хрестоматийный дядька с усами и рыжей лайкой подходит ближе, довольно долго смотрит на картину, потом на меня, потом на Игоря и, признав за художника статного и внушающего уважение Копейкина, произносит только одно слово, которое перевешивает все неурядицы этого утра.

– Спасибо, – и уходит, позвав юркую лаечку свистом.

Обычно, придумывая нечто, я не отвечаю за последствия, но тут, засев в кафе, отогревая красные, сухие и совершенно лишенные девичьей нежности руки, я в который раз отбиваюсь от настойчивого и въедливого непонимания, которое Игорь упорно демонстрирует.

– И когда мы ее пойдем забирать? – вот не способен человек поверить, что такого размера произведение искусства так и останется разлагаться на снегу.

– Никогда.

– Я не могу поверить, что тебе не жалко! – еще бы руки заломил в трагическом жесте.

– Абсолютно.

– Цель-то какая? – опять за рыбу гроши.

– Создать принципиально новый вид искусства, – иду напролом, и в голове Игоря мне видна выжженная воронка.

– Чо?

– Конструктор, где даже наш разговор – это часть большой мозаики, а кроме этого еще множество компонентов. И видеоролики, снятые новостями, и статьи в газетах – это кусочки монументального полотна, или игры, если тебе так более понятно.

– Мне давно понятно, что ты живешь какими-то совершенно неописуемыми категориями, и мои мысли для тебя – это детский сад, – он говорит все это с некоторой иронией, не подозревая, что в его словах очень большая доля истины. Конечно, мы помним, что я сноб с начальной стадией мании величия. – А что в твоей Мухе сказали про картину?

– О… – да, это хорошая часть истории. Игорю достанется лишь созерцание моих закатанных глаз, потому что я устала говорить, а на самом деле все было так.

Когда телевизионщики, разбуженные строгим и магическим голосом моей мамы, приехали к Мухе и увидели картину, им никто ничего не объяснял. Я же ставила чистый эксперимент, так что никакой режиссуры в данном эпизоде мной не допускалось, поэтому события приняли неконтролируемо-абсурдный поворот. Журналисты – люди незамутненные, и первым делом они ломанулись в ректорат. «А что это у вас там за картина?» – спросили они. «А что это у нас там за картина?» – ошалело выдохнули в ректорате и в ужасе побежали на улицу. Случился небольшой скандал местного масштаба, поскольку получалось, что некто наглый воспользовался священным именем Мухи и выставил свою работу тут, прямо у врат в Храм живописи. Ужас!

Понятно, что никто меня не сдал, даже те, кто знали, только ходили и ухмылялись, но Владимир Никитич, мой непосредственный начальник и крестный отец в институте, обладающий тонким нюхом на всяческие неприятности, встревоженным и печальным голосом рассказал о недовольстве всего ректората подобными акциями.

Телевизионщики же, не найдя ответов на свои вопросы, поймали первую же согласившуюся вещать на камеру студентку, и та, встав в позу искусствоведа, рассказала всему миру, почему данное произведение вообще не имеет ни смысла, ни художественной ценности, чем довела меня до гомерического хохота с выпаданием под стул. В качестве одной из частей проекта данный ролик с историей его создания заняли почетное место.

Игорь притих и пьет чай. Конечно, ему, как ни посмотри, со мной не повезло: женщина ведет себя независимо, не готовит, преданными глазами не смотрит, о детях от него не мечтает, занимается неясными формами творчества, да еще и позволяет себе пренебрежительно относиться к такому шикарному самцу.

– По последним данным переписи населения, мужчин на десять миллионов меньше, чем женщин, – тихо и очень отчетливо произносит он. Да я все про мужчин понимаю, и мой лирический герой не сложнее! Или нет?

Аня занимается моей судьбой и постоянно думает о будущем, поэтому кроме поездок по галереям время от времени я принимаю участие во всяческих выставках. Ладно персональные – это милое мероприятие в кругу друзей и семьи, больше напоминающее дни рождения, которые я перестала справлять лет пять назад и не испытываю по этому поводу угрызений совести. Персональные – это полбеды, но Аня умудряется находить самые удивительные мероприятия, как то: выставка-продажа «Интерьер и оборудование», «Мир рыболова», «Женщина ХХI века» и прочие неожиданности. Я не сопротивляюсь, потому что самый преданный коллекционер нашел меня именно среди сетей и разного вида форелевых «мух», несколько достойных дизайнеров, без чьей помощи мне жилось бы грустнее, раскопали меня между кафелем и цементными смесями, а общество «Дамы Петербурга» раскупило чуть ли не весь тираж последней книжки. Так что жаловаться мне не на что, разве что лень, мучительная лень разъедает душу. Я же только что поучаствовала в незаметно прошедшей выставке в только что открывшемся и никому не нужном выставочном комплексе, и результатом была одна сломанная при перевозке рама и два потерянных впустую вечера, но мы продолжаем двигать камни, чтобы под них текла вода.

«Хобби ХХI век. Коллекционирование» – это одна из последних Аниных идей, и я послушно везу картины, вешаю их на выданные организаторами крючки и тихо сажусь за стол на один из имеющихся на стенде стульев. Мне предстоит провести здесь четыре довольно пустых и лишенных трудового порыва бесконечных дня, а мои соседи на этот раз представлены плюшевыми медведями и расписными самоварами. Эй, все обратили внимание и начали коллекционировать меня, я тут!

Художники, участвующие в подобных мероприятиях, делятся на две категории. Первая группа – это матерые волки, которые выставляются везде и всегда, у них свои галереи, но в погоне за наживой, словно голодные звери, они рыщут по городу. Чаще всего их продукция дорога, однотипна и абсолютно узнаваема. Я к ним не принадлежу.

Вторые – это дилетанты, не имеющие пропуска в приличные галереи, только начавшие свой выставочный путь. У них очень разные картинки, и порой среди них встречаются замечательные художники, внезапно вылупившиеся из недавних домохозяек или программистов, но в подавляющей массе это все ужас, смертный ужас. Я и не в этой партии.

Я вообще стою особняком, и, натыкаясь на мой стенд, образующий отдельное пространство, люди от неожиданности делают шаг назад: на них обрушивается цветовой энергетический поток невиданной силы и сметает их.

Выдержавшие этот шквал, как золотые самородки промывку речной водой, становятся моими навсегда.

Вот я сижу и жду, когда же поплывет серебристая рыбешка, читаю книжку, потому что по забывчивости не попросила провести мне на стенд розетку и, значит, не порезвиться мне в Интернете, и процесс похож на созерцание на берегу равнинной реки.

– Александра! – запыхавшаяся девочка-организатор вырывает меня из полудремы. – Переставьте, пожалуйста, машину, а то подъезжают люди, и им надо разгружаться… А вы же уже все развесили, да?

Нежно улыбаюсь, рассказывая внутри себя все, что я думаю по этому поводу, и иду переставлять машину.

Легко сказать «переставьте», а куда? Это, между прочим, Манеж, и вокруг все парковочные места заняты с семи утра. Люди вокруг Исаакия седеют, пока найдут подходящую по размеру дырку. Да и улицы все то односторонние, то с тупиком, то всё в одном флаконе. Накручиваю вальс, пытаюсь любоваться красотами города, размышляю о жизни и вдруг натыкаюсь взглядом на громаду ДК Связи, странное, тревожное здание, завершающее Большую Морскую, такое смутно важное…

Но за рулем думать длинные мысли не получается, и, обогнув этот серый утес по Мойке, сворачиваю на Фонарный и вновь возвращаюсь на площадь. Таак, пошел шестой круг… О, мужик, мужик, стоять, я первая! С яростным визгом бросаюсь наперерез злобно квакнувшей «бэхе» и встраиваюсь ровнехонько у собора… ай да я! А-ла-ла!

Гордо шагаю до Манежа, небрежно запахнувшись в весеннее пальто, надетое по поводу солнечного дня, отстукивая залихватский ритм пятнадцатисантиметровыми каблуками, и разве что не пою в голос. Еще прохладно, и ветер резкий и совершенно зимний, но я хочу наворожить весну, о, весна, приди-приди.

День тянется, будто все сговорились уморить меня скукой. Плавлюсь, оплываю на стуле, хожу, словно по клетке, по проходу между стендами, перезнакомилась со всеми соседями, несколько раз сходила выпить кофе, книжку дочитала… ааааа… ааааа…

Душа требует сатисфакции. Глаза, повинуясь ее требованиям, вычленяют забавных ребят, которые принадлежат ко второй группе участников. Но имеют все шансы перерасти ее. Парень обнаружил в себе художника и за последний год доказал себе и окружающим, что он таки живописец. Я тоже поверила. Сильные своей непосредственной честностью картины, тонкий цвет, умные и ясные композиции… Пожалуй, он не ошибся, определив себя в художники. Сам он напоминает князя Мышкина, и несколько смущается, оказавшись в центре Сорочинской ярмарки, хотя отчаянно старается быть органичным и, даже более того, раскованным, что удается ему с фантастическим трудом, в отличие от его подружки, представляющей собой незатихающий фонтан. Резкая, шумная, вся в ворохе ненужных движений, она со скоростью пулемета расстреливает слова о гениальности своего друга, заставляя проходящих мимо оторопело замирать и слушать. Она виртуозно нанизывает бессмысленные слова, погружая зрителей в туман образов, опьяняя их своей спонтанной радостью. А в это время автор и исполнитель, владетельный князь, снисходительно улыбаясь, молчит, купаясь в теплых волнах ее восхищения.

От нечего делать знакомлюсь и наблюдаю за этой парой, не понимая, что за отношения между ними, но потом, запутавшись в собственной усталости, бросаю это безнадежное занятие, да и дело близится к вечеру, так что могу со спокойным сердцем уезжать.

– А сегодня день святого Патрика, – солнечно говорит быстрая Лена. – Мы пойдем праздновать в паб, пошли с нами?

Особого энтузиазма на лице художника, который назвался Петром, незаметно. Лена сама по себе решила, куда и зачем они идут, а он только вяло сопротивляется. Не внешне, внутренне, и я его поддерживаю.

– Я пить не могу, я за рулем, – ну не буду же я им про пост говорить и про обязательства перед собой.

– Просто соку попьешь! Это же такой веселый день! – Лену сейчас разорвет на фантики от восторга. А почему не пойти? Вот и Петр как-то взбодрился, получив в качестве громоотвода для Лениной энергии меня.

– Хорошо, пошли. Куда?

– На Театральной хороший паб, – вставляет свои пять копеек Петр, что, к ликующему восторгу Лены, решает вопрос.

Мы выходим в голубеющий вечер, где солнце оставило лишь алый росчерк над Невой, и я, дрожа от явного и честного холода на усталых ногах, внимательно иду до машины. Петр с Леной о чем-то говорят, то есть говорит Лена, и время от времени слышны острые и колкие комментарии, которые подчеркивают невыясненность их взаимоотношений, но об этом можно уже не думать, потому что в эту секунду я понимаю, что на подозрительно опустевшей площади моей машины нет. Не только моей. Нет всего ряда, и теперь отчетливо видна сплошная полоса, которую я так радостно пересекла… Отличное завершение прекрасного дня…

– Что случилось? – по моему лицу ребята поняли, что небо упало мне на голову.

– В паб вы идете одни, а я еду искать мою машину, которая была здесь, а теперь неизвестно где, – у меня в голове выстраивается цепочка действий, состоящая преимущественно из телефонных звонков, и холод несколько отступает, поскольку все рецепторы блокированы адреналином.

– Мы поедем с тобой, – Петр решил за себя и за Лену, и та спокойно кивает головой, тут же смирившись с утратой дня святого Патрика. Кто же пропустит такое приключение!

– Да не надо, – неуверенно тяну я, и мы дружным шагом идем к метро, пока по телефонной цепочке я получаю адрес штрафстоянки. Это не где-нибудь, а в Автово, и, как показал продвинутый телефон Петра, в самом глухом углу.

Если есть категория приключений, о которых не мечтаешь, так вот это оно. Если бы я была литературным критиком, то фыркнула бы от недостоверности, но у меня два живых свидетеля, каждый из которых может дословно подтвердить степень моих мучений. Это же в центре снег растаял, а там? А? Не бывал ли кто-нибудь из литературных критиков на улице Автовской, 33, там, где за серией охраняемых собаками территорий домостроительного комбината, за собачьими площадками, заваленными снегом и кучками собачьих достижений, за троллейбусным кольцом, немного не доходя автомойки, располагается эта вот стоянка. И номер-то дома какой мистический, со смыслом, чтобы подумать о смысле жизни, чтобы посомневаться в правильности выбора.

Лена предлагает воспринимать эту прогулку как ирландский парад, и только наше недавнее и шапочное знакомство не дает мне закопать ее в сугробе, а вот Петр балансирует на грани, имея, по всей видимости, все права на данный вид расправы.

Дошли. На меня смотреть страшно – дрожу, ноги подгибаются, но держу марку, куда ж деваться. Я тут такая не одна, в запертую дверь уже ломится человек с какой-то бумажкой, яростно и настойчиво. Когда я получаю доступ в провонявшую куревом и «дошираком» каморку, мне выдают лист формата А4 и называют еще один адрес: Обводный, 205.

– Это что? – ошалело говорю я.

– Это адрес отделения милиции, где вы подпишете протокол, – мягким голосом разъясняет помятый человечек, напоминающий линялый матрац и лицом, и фигурой.

– А без этого никак нельзя? – отчаянно пытаюсь дать первую в своей жизни взятку.

– Никак, – расстроенно сникает матрац.

Вот это страна, а еще говорят, что у нас коррупция! Да вранье все это, вот мог человек взять, а послал меня, сука, на Обводный канал.

У меня огромный лексический багаж, и я его сейчас применю. Отойдите все, сейчас начну.

– Куда?! – в ужасе отражает мое состояние Лена. Ее оптимизм несколько бледнеет.

– Спокойно, – Петр ведет нас, как Моисей, из закутка стоянки на ширь Автовской улицы, где обнаруживается такси. – Вызвал, – поясняет он.

Пока две девки паниковали и ныли, настоящий мужчина решил проблему.

– А откуда ты знал? – потрясаемся мы хором.

– Где живете, знаете? – ухмыляется князь.

Разумеется, на Обводном дело не кончилось, тех, именно тех, а не любых других сотрудников милиции – о, нет, полиции – нет на месте, и ждать их можно было до ночи, а они на Конногвардейском. Прекрасно, какие проблемы, и вот мы мчимся туда, и находим их, притаившихся в засаде на добросовестного автолюбителя.

– Мы тебя тут подождем, – Петр уже взял ситуацию под контроль, и его благородный профиль и спокойные вишневые глаза не дают мне окончательно потерять ориентацию в пространстве.

Подхожу к машине. Там сидят двое… большие, толстые, в многослойной своей форме, они очень похоже на полицейских из «Пятого элемента».

– Добрый вечер, – кокетливо улыбаюсь, присаживаюсь на корточки перед открытой дверью и протягиваю им документы и противный листок.

– Добрый, – приятно отзываются они и пролистывают собрание моих документов. – Ой, – картинно удивляется один. – А где же генеральная доверенность?

– Какая еще доверенность? – от шока вся милота с меня слетает, а голос уходит вниз.

– Мы не можем отдать вам машину по рукописной доверенности, годится только нотариально заверенная, или собственнику в личные руки.

Собственник у меня мама, потому что мне всегда так удобнее и надежнее, да и она никогда не тяготилась подобным раскладом, но представить, что я потащу ее в город среди ночи вызволять мою машину…

– Давайте решать вопрос, – становлюсь предельно серьезной, хотя меня бьет дрожь.

– А что тут решать, завтра приедет собственник, и делов-то, – что в мире происходит! Мне достались единственные на всю страну честные гаишники? Это их дети ходят в гипсе вместо ботинок?

– У меня собственник под Выборгом живет!

– Приедет из-под Выборга, или сделаете доверенность у нотариуса, – сочувственно разъясняет тот, что за рулем, он и на лицо поприличнее, со скульптурным носом, а второй как колбаска из теста, розовый и мягкий.