Текст книги "Контактная импровизация"

– Выныривай. Прости, – Наля лихорадочно ищет, куда перевести тему. – А затирку сделаешь? Она у тебя так прекрасно получается!

Затирка оттирает грусть на задний план, когда в творог, жирный и вязкий, я добавляю сметану, мелко нарезанный чеснок и укроп, соль и все это перетираю до однородности. Пирог уже в духовке, начинка для сладкого допревает на плите. Яблоки с изюмом, корицей и имбирем наполняются сахаром, и дом пропитывается живым ароматом. Дом только тогда живет, когда в нем пахнет пирогами. Это довольно примитивная мысль, но разве нужно всегда быть сложной?

Список приглашенных обсуждался со мной, но в него явно были внесены коррективы уже после моего утверждения, поэтому съезд гостей становится некоторым сюрпризом. Я не могла не пригласить Павлину, а Петя – это практически единственный желанный гость, ради которого я вообще разрешила затевать это никому не нужное мероприятие. Пашу с Петей лично встречаю на вокзале и везу домой как трофей, ликуя от обладания этой драгоценностью. Перед Павлиной внутренне извиняюсь, поскольку настолько же драгоценной в данный момент считать ее не могу. Да, это гормональные вихри, но и это надо пережить. Влюблена.

Дальше оказывается, что остальных гостей я либо вижу впервые в жизни, либо встречала когда-то при невыясненных обстоятельствах. Девушки явно перепутали формат мероприятия, потому что на пороге меня ждет Наля с клоном Анджелины Джоли, причем их платья явно больше подойдут для красной дорожки, чем для загородной вечеринки с шашлыками. Бедные, некуда им проветрить платья в пол с леопардовым принтом. У Пети лицо немного уезжает на сторону, а Павлина робко стаскивает пальтишко и ежится в цветных гольфиках. Лично я не собираюсь переодеваться. Антон, бегущий в сторону домика для барбекю, заговорщически подмигивает, показывая на собственные джинсы.

– Мы устроим им бойкот. Пошли, можно еще и сажей уделаться.

Наля делает нам страшные лица, но ничто не заставит меня быть среди напудренных клуш, каждая из которых уже попозировала специально нанятому фотографу на лестнице, у окон в сад, на диванах, на веранде, ради чего позволила снегу запорошить атлас и кружева. Их мужики, заметив миграцию адекватных людей, потянулись к огню и мясу. Через несколько минут в крошечном домике не протолкнуться, и оживленная беседа вокруг шашлыка, машин и дорог вьется непринужденно, вовлекая постепенно расслабляющегося Петра и уже совершенно оттаявшую Пашку.

– У тебя тоже есть вечернее платье? – Павлина решила проверить, насколько сильно мое чувство толпы. Мы вышли из перегретого домика на воздух. Количество мужчин и накал страстей при обсуждении Лиги чемпионов физически сложно переносить, так что мы дышим.

– Есть, более того, оно хранится как раз здесь, потому что мама все лелеет надежду, что я начну его применять, и я даже могу его надеть, но мы же обе понимаем, насколько нелепо все это будет выглядеть. Девочкам просто не найти настоящего повода, а очень хочется быть как глянцевые звезды. Напокупали занавесок на лямочках, а самцы их не выводят в свет. Сюда они приехали только потому, что Антон пообещал всех кормить маринованной свиньей, поить вином и развлекать беседой. У каждой из приехавших пар глубокая несовместимость понятий, но в результате все останутся довольны вечером. Девочки получат фотосессию, а им больше ничего и не надо, а мальчики все остальное.

– А ты получишь… что?

– А я не получу ничего, кроме горы немытой посуды, грязного пола и головной боли, потому что у меня продолжается пост, поэтому я не пью, не ем мяса и не делаю глупостей.

– И Петя…

– Будет положен спать на диван, если захочет, а если нет, отвезен домой.

Павлина заглядывает в домик, с грустью смотрит на обугливающиеся куски свиной плоти, которые облизывают взглядами голодные мужчины. Ей, несмотря на вегетарианство, хотя бы можно пирог, который, по Налькиным словам, удался невероятно.

Антон торжественно уносит поднос с шашлыками в дом, все тянутся за ним, и я наблюдаю, как из окон ложатся в синий снег оранжевые полосы света.

– Я не вписываюсь в твой мир, – Петин голос звучит позади в мой затылок, чуть мимо, задевая теплым дыханием ухо. Горячо и где-то за смыслом.

– Что? Повтори еще раз.

– Ты пытаешься убежать от себя, то ли делаешь вид, то ли действительно не замечаешь, насколько ты из другой истории.

– Вот еще, – резко оборачиваюсь. Его глаза близко, ближе, чем можно. Они темные, и серое и карее сливается. Это глаза родного человека, у которого много имен. – Мне эти дамы в платьях не роднее, чем Кондолиза Райз, а то, что Наля назвала их сюда значит… ничего, это антураж. Они сегодня есть, а завтра их нет.

– А кто органичнее в этом интерьере? – он улыбается, подчеркивая свое присутствие над ситуацией, а не внутри.

– Это дом вообще, сад вообще. Я видела их пустыми, и они ничего не значат. Мама мечтает, что однажды это место станет настоящим домом, что здесь будет жить семья, а пока это только декорации, и не к моей жизни.

– Рядом с тобой я не крутой. Понимаешь? Тебя так много, даже когда ты этого не замечаешь. И я рядом маленький, я чувствую себя таким. Что бы ты ни делала, а ты делаешь очень много, и я чувствую, для чего, и все понимаю, но я не нравлюсь себе, когда ты рядом.

– Но если я буду делать меньше, тебя рядом вообще не будет?

– Не знаю. Но мне кажется, что нам пора заканчивать наше общение. Это слишком разрушительно действует и на тебя, и на меня.

Магия вечера разорвана. Он уходит в дом, я остаюсь на улице. Внезапно холод становится таким невыносимо глубоким, что в середине груди плотно сжимается сердце, скованное легкими. Им тесно внутри, и дрожь пробивается на поверхность, раскалываясь в глазах мучительной резью. Невозможно его потерять вот так… Почему? Каким он хочет быть? Какой должна быть я? Неужели опять я не такая? Слишком недо или пере, а когда я в самый раз? Или никогда? Избыточная, пустая и избыточная одновременно? Не реви, да хватит уже. Все так неплохо начиналось, а теперь, как в бульварных романах, слезы на морозе. Прекрати, возьми себя в руки. Раз уже перебор, так и иди до конца. Где там лежит платье? Настал его черед. Во мне горят обида и ярость, наверное, это очень видно, потому что томно курящая в изогнутой позе девица с шальным именем Анжелла теряет равновесие и повисает на крыльце, когда я распахиваю дверь. Платье висит в маминой гардеробной, подробной и аккуратной, полностью готовое для выхода, и ничего не стоит развоплотиться и превратиться в несебя. Волосы наверх, синий плотный шелк затягивает, словно латы, подол ложится на тонкие носки атласных туфель. У меня есть и сапфировое ожерелье. Ты думаешь, что вещи делают меня выше? Это тебе мешает? Это?! Так посмотри, насколько это смешно и нелепо.

Спускаюсь по лестнице, как в голливудских фильмах, и все наблюдают. Дамы удивлены, Павлина удивлена сильнее всех, а Петр смеется в голос. Мы стоим друг напротив друга и хохочем, только вдвоем понимая беспричинность радости.

Ночью, когда все чужие разъехались, сидим на кухне в халатах. Наля и Антон дремлют друг у друга на руках, Павлина пьет чай с молоком и медом. Петя через стол от меня. Наутро Антон отвезет ребят по домам. Завтра у меня трудный день. Малая Садовая, перевозка перекати-городов, много всего. Я смотрю в Петю. Он смотрит в меня. Так смотрит бездна.

Не люблю предчувствовать неудачу. Еще неприятнее сознавать собственное бессилие. И в миллион раз тоскливее, сознавая бессилие и предчувствуя неудачу, продолжать двигаться в заданном направлении, не меняя вектора движения. Это касается практически всех аспектов моего нынешнего существования, так что небольшой общегородской позор уже не повредит. За перекати-городами должен приехать автобус, и я спокойно жду, разгребая дом после вчерашней вечеринки. Ни уму, ни сердцу, как сказала бы моя бабушка. Только в телефоне пять аккуратных эсэмэсок от девушек, которые имели честь прекрасно провести вчера время в чудесной компании. Ну я за них очень рада.

Наля и Антон забрали вещи и Кадо, и дом похож на покинутый вокзал. Неуютно, пусто, немного грязно. Уборкой слегка исправляю ситуацию, расставляю все по местам, мою полы, снимаю примитивно-пошлые ленточки с перил. Солнце, неожиданное для середины апреля, заливает пространство сиянием, в котором особенно ясно читается моя неприкаянность. На стене высвечивается картина, написанная пару лет назад и отобранная мамой для интерьера. Дорога в заснеженном саду. Серый день, стена из елок по правую руку. На дороге подмерзшие лужи. Если долго смотреть, то взгляд все дальше и дальше уходит за горизонт, теряя привязку к изображению. Это картина-путешествие, иногда они появляются у меня, рождаясь самостоятельно, непроизвольно, даже помимо моего желания. Это не двухмерная реальность, а нечто, таящее в себе дополнительные измерения и смыслы, и примитивность изначального изображения только облегчает вход за грань. В живописи я умею уводить.

Инсталляции увели от цели, чувствую это остро, но открываю автобусу ворота и впускаю его во двор, чтобы злобно чертыхнуться. Мне прислали прекрасный пассажирский автобус. Отлично, я счастлива. Я могла бы рассадить команду пионеров, старушек или оркестр, но мне нужно перевезти три конструкции, две из которых не влезут ни в одну из его гостеприимных дверей. Водитель только разводит руками и делает свое природно нелепое лицо ее более нелепым. У меня нет сегодня в палитре человеколюбия, политкорректности и толерантности. Их вообще не очень много, но сегодня ярость вымела последние крошки.

– И что делать? – я вопрошаю водителя, а он, глядя на кучи мусора, вопрошает меня.

Разборность конструкций дает призрачную надежду, и в переднюю пассажирскую дверь с некоторыми потерями, но впихивается половина картонно-бумажного перекатигорода, которая застревает в проходе намертво. Вторую половину этой собаки мы, наплевав на здравый смысл, всовываем сзади, снеся все подголовники и поломав несущую ось. Куча мусора возвращается к изначальной комбинации.

Пенопластовый еж не влезает в собранном виде, так что бутылки я вывинчиваю, складывая их в пакеты. Конструктор «сделай сам» не был моей любимой игрушкой, но мы с водителем уже в некотором запале. Маленький и хорошенький перекатигород садится на переднее сидение. На фоне своих уродливых братьев, он кажется просто вершиной изящества. Надо было наделать именно таких вот малюток, а не играть в гигантоманию. Но что теперь-то?

– Я поеду, буду ждать вас на Манежной площади, где найду парковку, а вы подъезжайте и разгрузите меня, – водитель смирился с ролью мусоровоза. – Хорошо еще, что не воняют, – актуально шутит он и уезжает.

Какое упущение… Надо было добавить вони… Что-то я теряю хватку, не ловлю волну, ушла от тренда. Или, может, уже совсем другие тренды на дворе? Экологическое искусство в архитектурных формах, космические объекты, инобытие в бочках, а я опять плетусь в концептуальном хвосте.

Не прекращая себя пилить, доезжаю до города, применяя по дороге самые изысканные приемы самоистязания. Каким утонченным и отпетым должен быть садист, чтобы суметь причинить мне бо́льшую боль, чем я умею вызывать самостоятельно? Ни один мужчина не способен измучить меня до такой крайней степени, довести до такого внутреннего тупика. Наверное, только нарезание на тонкие ремни может сравниться с пыткой самообличения, подробной и анатомически точной. За час хорошей езды до Садовой доезжает презренное желе, но весь фокус в том, что в то же самое время я внимательно наблюдаю за собой, словно со смотровой башни, и забавляюсь, сохраняя странную отрешенность и спокойствие. Такое же состояние было у меня и вчера, только я была вовлечена в чуть более сильную эмоцию, но над страданием все равно возвышался наблюдатель, оценивающий, регистрирующий, ироничный и прочный. Совершенно несокрушимый. Видимо, это и есть тот самый внутренний стержень, вокруг которого пляшут свои безумные пляски мои эмоции, мысли и даже мое тело. А внутри я совершенно спокойна, холодна и нейтральна. Заметила это и ужаснулась. Что-то очень новое.

Некогда больше об этом думать. Сон реальности набирает обороты, вот уже я нашла парковку, вот толпа добровольцев помогает вытащить окончательно развалившиеся перекати-города из автобуса и донести их до фонтана на Малой Садовой, вот я с шуруповертом в руках пытаюсь собрать из них нечто адекватное, вот я поливаю из баллончика бумажные цветы, и это делает их вдруг удивительно красивыми. Надо запомнить этот прием, так эффектно, когда белое расцветает на глазах… Вот я приворачиваю бутылки к каркасу, вот ветер, внезапный и сильный, переворачивает пластиковую конструкцию и разносит ее об стену, вот я снова собираю ее, попутно рассказывая про то, что значат мои инсталляции, прохожим и журналистам. Вот у меня в руках красный мегафон, в который я кричу про задачи современного искусства, вот в моем ухе стрекот камеры и Петр снимает меня, которая не равна себе, снова не равна, но это не имеет никакого значения, потому что внезапно мне становится весело и тепло. Солнце летит над городом, и раскрываются зонты, и летают мыльные пузыри, и приходят танцующие люди, потому что так хорошо. Эти движения не имеют смысла, но я танцую под музыку уличного гитариста, обняв маленький перекати-город, который уходит со мной, а судьба остальных мне не важна. Их отнесут на помойку, где они займут законное место, но мне не жалко труда, ведь мне вообще ничего не жалко.

– Зачем было все это? – Петя наводит камеру на жестяных бабочек, накрученных на перекати-город, который я продолжаю нести в руках.

– Не знаю, – честна, как никогда. Действительно понятия не имею, ради чего были потрачены недели труда и нервов.

– Оставь его здесь, – он показывай на стеклянные окна подсветки в тротуаре рядом с лицеем при Русском музее.

– Почему бы и нет.

Ставлю на землю противотанковый конструктор, чайник тихо звякает, бабочки трепещут. С каждым шагом отхода этот перекати-город обретает все большую свободу, становится независимым, сливаясь с городом, получая собственную жизнь.

– А что изменится в тебе, если мы больше не увидимся? – он не поворачивает ко мне глаз, и я вижу только ранящее острый профиль на фоне бело-желтого питерского ампира. И словно опять лишаюсь слуха, потому что этот вопрос бьет в самую сердцевину, разбиваясь о спокойствие или, может, разбивая спокойствие.

– Никогда? – безэмоционально уточняю, проверяя, не срывается ли голос.

– Никогда, – он улыбается. Жестокая игра. Он знает о собственной жестокости, он наблюдает за собой, изучает себя, пока я ищу в себе голос.

– Уходи.

Поворачивается, смотрит чуть удивленно. Наверное, он ждал долгого психоанализа, но я не могу поддерживать эту безумную игру иначе. Если хочешь знать, что во мне изменится, если тебя никогда больше не будет, исчезни, и я расскажу тебе об этом. Достаточный ли парадокс, или постараться его усилить?

– Ну пока-пока, – его серое небрежно-парижское пальто и полосатый неброский шарф, легкая походка, разлетающиеся на ветру волосы, теплые глаза – все это я запоминаю, словно фотографирую. Что, если мы больше никогда не встретимся?

Так, у меня где-то была машина… Да, у меня была какая-то цель? Или планы? Я что-то хотела сегодня сделать? Нет, сегодня я хотела провести вечер с ним, а завтра? Что мне вообще теперь делать? Кирпичная стенка, в которую я не врезалась вчера, настигла меня сегодня. Машина… Не могу, не хочу ехать или хочу, но куда? Ничего не изменилось, Саша, слышишь? Ничего не изменилось, посмотри, чувствуешь ветер, он такой же холодный, проникающий под кожу ветер, и солнце, оно почти греет, чувствуешь? Милая, посмотри, там есть небо, деревья, идут люди, и ты просто выпала из обусловленного существования. Просто подумай на миг: ты верила, что и на этот раз все будет развиваться по логичной, приятной и отлаженной схеме, что вы подружитесь, потом притретесь и начнете сближаться, потом у вас начнутся близкие и совсем близкие отношения, потом вы поженитесь, потом у вас, если повезет, появятся дети, потом вы друг другу станете в меру противны, потом противны не в меру и в результате расстанетесь, ну или дотянете до естественной смерти, что тоже случается. Ты же этого хотела, затевая всю историю с самого начала? Ты же к этому стремилась, и не надо вешать всякую лапшу на уши про высокие отношения, творческие союзы и прочие радости.

Так, теперь, рассуждая, давай двигаться, а то твой ступор становится излишне заметным. Вот, умница, еще шаг, и еще. Нет, за руль ты сейчас не сядешь, не стоит, ты же хочешь узнать, чем все закончится, вот и хорошо, вот и золотко. Идешь ровно, спинку держишь прямо, голова смотрит макушечкой вверх, ну загляденье, а не девушка, и продолжай движение.

Он тебе нравится, ты ему нет. Это факт. Нет, не так. Ты ему нравишься, но не так, как ты бы хотела ему нравиться. К чему приведет эта конструкция, тебе известно? Прекрасно известно. Ты не остановишься, пока не доведешь дружбу до отношений. Не возражать! Конечно, он все сделает сам, потому что он живой человек, но не забывай, в Москве у него есть какая-то пусть призрачная, но любовь, а ты уже и так наследила. Но ты не станешь нравиться ему больше. Всегда бывает именно так, и он тебя не полюбит, что самое ужасное.

Ну вспомнила! Тот тебя полюбил, только потом исчез, даже не объясняя, что и как. Ты только проснулась, очнулась, а его нет. И с этим будет точно так же. Так, может, пусть сейчас уйдет? Действительно, ничего же не изменится.

Я прошагала до Марсова поля, и внутренний голос меня успокаивал как мог, и вот уже вечный огонь, но волна все поднимается и захлестывает, заливая уши. Нет! Неправда!

И с тем, который ушел, я была права, и я любила, и сейчас я люблю. Они есть только потому, что во мне горит чувство. Какая разница, что получается потом, если самое главное – это не получить что-то, а отдать! Я недоотдавала до конца, поэтому рано. Однажды придет время, но не сейчас. Если он исчезнет сегодня, изменится слишком многое. Моя пустота станет ненасытной, она поглотит вселенную, это будет конец света, ведь я недоделала…

Я уже на мосту, Нева плывет подо мной с остатками ладожского льда. Ритм встречных машин перерезает мысли.

Врешь. Тебе нечего доделывать. Отпусти его, раз ему так надо. Мужчина должен догонять, а женщина убегать, а не наоборот.

Он играет со мной, и ему этого вовсе не надо. Я уйду, а он не станет от этого счастливее. В мире будет на два несчастных человека больше.

С чего ты взяла, что приносишь ему счастье? Какая самонадеянность, какая наглость. Да, может, он устал от тебя, ты тянешь его не в ту сторону.

Я даю ему развитие!

А он просил тебя об этом развитии?

Я люблю его!

А он тебя не любит, и лучше ты поймешь это сейчас, чем когда вы зайдете слишком далеко, туда, где начинаются призраки обязательств, туда, где в ночном шорохе ты захочешь рассказать о своей любви, а он будет смеяться тебе в лицо. Ты этого хочешь? Снова? Ты так демпингуешь, что за твою любовь скоро не дадут и гроша!

Неужели ничего нельзя изменить?

Ничего нельзя изменить.

И ничего не изменится, если его не будет в моей жизни?

Ничего.

Ничего?

Ничего…

Как мне плохо. Как бесконечно плохо. Внутри невыносимо пусто, словно выключили свет. Я так не хочу. Я эгоистичная, отвратительная, пусть, но я не хочу такой пустоты!

Заполнишь, найдешь петезаменитель, как находила пашезаменитель, сережезаменитель и прочие суррогаты.

А я хоть раз действительно любила? Или все это иллюзии? Или все это настоящая любовь? Что из этого всего реально, а что придумано моим запутанным умом?

Похоже, тебя можно отпускать на вольный выпас, истерика прошла, раз началась философия. Раз перестала кричать и бить ножкой в пол, может, действительно поймешь что-то.

Александровский сад прошит насквозь, перерытый Кронверкский проспект со снятыми и заново положенными рельсами, мелкие морщины петроградских улиц. Здесь я всегда блуждаю в лабиринте собственных чувств, не находя выхода и ответов, и никогда мне навстречу не идет Он, не выводит на солнце, не правит мой путь.

Все мысли тупиковые, и ни одной, дающей возможность посмотреть на все сверху. В подобных ситуациях у меня есть только один способ, пожарный, применяемый только тогда, когда альтернативой является лишь выход в окно.

– Добрый вечер, Виктория, а вы не подскажете, завтра можно попасть к Полине Владимировне? – я выслушиваю просьбу подождать и обещание перезвонить. Подтверждаю, что подойдет абсолютно любое время и что лучше вообще сегодня, и начинаю ждать.

Викин звонок продлевает мое пребывание в тупике на сутки. Завтра в семь часов вечера я задам все вопросы и получу ответы, и пусть они будут символические, туманные и совершенно неточные, но я сниму это начинающее разрушать меня напряжение. О, прекрасно, а теперь в обратный путь, машина-то осталась на платной стоянке, и до завтра мне натикает миллион.

Закрытая запись пользователя acedera

28 апреля 2011 года 20:55

С Лизой пора кончать. Баста. Еще немного, и эти розы-морозы, гулянья под луной и танцы на улицах перерастут в то, чего мне никак не надо. Пора побыть одному. В Москву ехать поздно, те отношения уже потеряны, это очевидно. Не могу говорить, разговоры мучительные, не придумываются слова. Если еще пишу, то хоть как-то, а как только включается видеосвязь, накатывает полная раздражения тишина. Она чувствует, что это так, что-то пытается делать, но практически впустую.

Лиза пытается мне доказать, что все очень естественно и просто и не нужно ничего надумывать. Может, она и сама в это верит, только я уверен, что это самообольщение. Ничего не бывает просто так. За каждый поступок надо отвечать, а уж за любовь отвечать приходится по полной, без скидок и сезонных предложений. «Только секс» бывает только в кино, а стоит растревожить тело, оно не захочет отпускать, так что, пока я отчетливо понимаю ненужность этого человека, надо бежать, гнать ее от себя. Никого не умею любить, не надо создавать соблазнов. Потом она чего-то начнет ждать, не дождется, будет сходить с ума, вешаться, резать вены… Мне оно надо? Не надо. Так что хватит тешить темные стороны души.

Хорошая, но не нужна. Будет ли нужна когда-нибудь другая, неизвестно. В монастырь…

Голос Верлухина возвращает в день. Ночью мне было невозможно, но, сохраняя последние крошки гордости, не поехала и не пошла ни к кому плакаться на плече. Подушка сырая от обиды. Верлухин гудит про то, что я могла бы и вспомнить о нем, что он не забыл, что я писатель, даже если я уже и не писатель. Он давит мне на совесть, на больной и расстроенный мозг, даже на печень, дотягиваясь до нее виртуальной рукой.

– И еще, так, между прочим, у моей дочки завтра день рождения, и если в тебе есть хоть капля человеческого, ты придешь.

– Там же будет много всяких людей… – вспоминаю последние литературные сборища и ежусь.

– Дочери тридцать! Моей гениальной дочери, которая играет на пианино и поет! И там будет много ее друзей, а ты числишься в списке этих самых людей, – возмущен. Шутливо, но все же не стоит развивать это направление.

– Приду, конечно.

– И хорошо бы принесла готовый текст.

– Тогда не приду.

– Ты планируешь заканчивать?

– Я планирую продолжать. Все не так просто, но я работаю, честное слово.

Из всех ночных решений самое ясное выражается строгим и единственным словом «нет». Пока не знаю, как его объяснить, но нет, нет, нет.

Кофе, душ, кофе, текст. Проверка почты. Сообщение по общей рассылке: еще вчера приехал учитель контактной импровизации из Швейцарии. Вот и хорошо, если постараться, то я успеваю, потому что это важнее Верлухина, обязательств, и даже будущее литературы не имеет значения.

Я так решила, а значит, это страшное «никогда» еще не началось. Мы оба это знаем, и единственное, что было бы действительно неплохо, – это научиться спокойнее реагировать на игру, но я никогда не умела хранить равнодушие, поэтому азартные игры превращают меня в облако пара. Князь, князь, вы азартный человек!

Рассказав всю внутреннюю историю друг другу, мы обнажились настолько, что мишени стали очевидны, а во мне этих точек так много и они такие яркие, что только ленивый не выстрелит, особенно если есть полный колчан, но кроме волшебного «нет» постепенно выкристаллизовалось видение ситуации. Я просто не буду уходить. Очень просто. В нем нет сил, чтобы выгнать меня. Мой внутренний магнит слишком силен для него, и сам оттолкнуть он не сумеет, а я просто буду рядом, не поддаваясь на провокации. Петр испугался. Это должно было случиться рано или поздно, но я-то бесстрашна, пока есть надежда.

Солнце, весна, настоящее тепло, Поцелуев мост, Мариинка, набережная Мойки, мондриановский дом, Новая Голландия… Здесь много лет назад мы часто гуляли с Павлом, а в последнем классе школы догуливали до «Африки», где пели наши друзья. Потом я буду приходить без Павла, и слушать песни, и снимать концерты на непослушную пленку, приручая свет, надеясь, что однажды я встречу там его. Мне казалось, что я с фотоаппаратом прекрасна. Я нравилась себе, когда ползала за софитами под сценой, держа камеру в одной руке. Таких объективов не было почти ни у кого, и что-то действительно удавалось, хотя и глупо, по-детски. Недавно, разбирая старые коробки со снимками, нашла пачку оранжево-коричневых с фиолетовыми всполохами фотографий, где смычки перерезают лица, а микрофоны закрывают рты, но вместе с ними, как выпущенные джинны, разлетелись звуки и запахи, вспомнилось горькое пиво, которое пилось, потому что мы взрослые, дым, в котором все плавало и от которого не задыхались, зазвучали песни, которые, казалось, уже забыла.

Машину оставляю на набережной и прохожу несколько домов, всматриваясь в двери. Одна, висящая над землей без ступенек, открыта. Надо подпрыгнуть, чтобы войти. Прекрасное место, чтобы учиться танцевать начиная с прыжков.

Тихо захожу, отмечая, что на полу уже лежат прибывшие ранее и продолжающие в настоящий момент прибывать в пространство. Пол, черный и мягкий, холодит ноги. Недоделанный ремонт, стена, отделяющая кухню-раздевалку с дырой, не позволяющей что-либо скрыть. А надо ли? Книги на полках, объекты дизайна, велосипед, висящий на стене, выкрашенной в кофейный цвет. Здесь хорошо, если умеешь принимать хаос, более уютный для меня, чем космос. Переодеваюсь в мягкое и удобное и ложусь, чтобы слиться с полом. Тишина придавливает, и внутренние вибрации выплескиваются на поверхность. Я чуть подсматриваю за происходящим, отмечаю присутствие забавного лохматого швейцарца, чье тело похоже на знак бестелесности. Рассматриваю руки, ноги, головы и так усиленно не смотрю на дверь и не жду, что устаю прятать глаза. Закрою, просто постараюсь расслабиться. Я никого не жду.

Пол передает шаги, каждый пришедший входит в меня, но я не смотрю, я лежу, закрыв глаза, превратившись в часть ландшафта. Это очень легко, и чем дальше, тем проще. Голос сказал, что скоро мы начнем, но я продолжаю растворение. Чья-то рука прикоснулась к моей ноге. Сохраняя темноту, сжимаюсь через бок, превращаясь в крошечную пружину, придвигая лицо к чужой руке и только тут открываю зрение.

– Привет, – Ленины зрачки в трех сантиметрах от моих. – Я знала, что ты придешь.

– Откуда?

– Я же пришла, – она перекатывается на спину. – Мне интересно, как это получится у тебя.

– Я решила просто никуда не отходить. С этом невозможно бороться.

– У него будет одна ее тень. Армия одинаковых теней, – она растрясает ноги, прослеживая появление Петра, который на мгновение распахивает свет, закрывает его собой, вновь освобождает и захлопывает. – Похоже, что может получиться.

– Почему?

– Я видела вчера фотографии с Малой Садовой, и ты на них красивая. Он много тебя снимал, и ему это нравилось, и он сам не знает, что с этим делать.

– Мы вчера расстались навсегда, – говорю с теплом и счастьем внутри.

– Вот-вот, поэтому мне и кажется, что у вас есть шанс. Я уже говорила, что тебя мне не жалко, так что я почти рада. Еще немного поработаю над жадностью, и смогу даже помогать.

– Спасибо, что не мешаешь.

– Не хочу переродиться пингвином в Антарктиде.

Мы находим возможность сесть, встать и начать занятие. Мы стоим, исследуя маленький танец, проживая мельчайшие подробности равновесия в теле, мы учимся ходить, замирая в каждом миллиметре шага, мы присоединяем руки к ногам, заменяя ноги руками и руки головой, и, наконец, ищем свой центр и отдаем его другому. Контактная импровизация изменяет восприятие, когда слушание становится не просто желательно, а необходимо.

– Интересно, а как занимаются любовью контактники, – шепчет мне Ленка, когда мы в какой-то момент оказываемся радом.

– Как все остальные, только они рискуют однажды ночью проснуться в «столике».

Нам смешно – ей отчаянно, мне радостно. Поддержка, чувствование, передача веса, полет, спирали. Петр здесь, он на другом конце зала, а вот внезапно мы ходим, и он идет прямо на меня, и мы улыбаемся друг другу.

– Возьмите в пару того, с кем встретились глазами, – звучит над нашим взглядом, и Петр, рисуясь, вздыхает и протягивает к моей руке руку, плотную и тяжелую, словно отлитую из серебра. Он щедро отдает всего себя, и так учит, он учит принимать. Невесомый на вид, он словно сознательно утяжеляется, чтобы стало невыносимо, и после него любой партнер легок. Может, это метафора? Невыносим, специально невыносим?

Закрытая запись пользователя acedera

30 апреля 2011 года 23:12

Несколько дней провел один. Работал, ходил по городу, по вечерам смотрел фильмы. Ничего больше. Обычное состояние. Нормально. Съездил на Юго-Запад, туда, где раньше жила Саша. Подумал, что там могла оказаться одна из ее картин, но в Интернете больше ни слова, только про акцию на Малой Садовой, смысла которой, похоже, не понимали даже ее организаторы.

Помнил про улицу Рихарда Зорге, нашел, приехал. Было ощущение дежавю, словно я не только видел это раньше, но и до сих пор нахожусь где-то неподалеку. Во дворах ее школа, один в один похожая на мою, такая же трехэтажная квадратная конструкция с внутренним двором и решеткой. Наверное, и у них в замок запихивали всякий мусор, чтобы школу было не открыть и первый урок был сорван.

Во дворах высокие деревья, а когда мы были маленькие, здесь должно было быть пустовато, дико, только дома и тонкие кости берез. Огромный стадион между двумя школами. Здесь ее сбил мотоцикл, она рассказывала. Поэтому на велосипеде не было зеркал и габариток, она очень жалела о них.

Я обошел дворы, рассматривая детей с мамами. Она могла жить где-то в этих домах, гулять со своим ребенком. У нее же может быть ребенок? Взрослый или маленький?

Как-то раз она рассказала, что переезд на Петроградку изменил ее жизнь, совершенно и абсолютно. Если бы она осталась тут, то никогда бы не стала художником, никогда бы не стала копить деньги на Катулла, не бегала бы в «Букинист» на Литейном, не учила бы по ночам Пастернака. Она окончила бы школу и пошла в институт, в котором работали ее родители, стала химиком-технологом, энергичным технологом на заводе. Может, у нее сейчас была бы собственная лаборатория… Ее перенесли в другое место, где все стало иначе.

Я гулял там, удивляясь себе. Стало важным то, что казалось лишним. Когда настоящее станет основательнее прошлого, я начну выпукло видеть и его красоту?

Вернулся домой и смотрел фильмы. Много черно-белых фильмов. Много черно-белого прошлого.

Не дожидаясь финальных аккордов урока, выскальзываю и лечу к Сенной, на Гривцова, во дворы, где мне расскажут, покажут, объяснят и растолкуют, что было, что есть и чем сердце успокоится.