Текст книги "Контактная импровизация"

С одной стороны, я представляю собой человека, воспитанного в рамках научной картины мира, принимающего эксперимент и знающего цену доказательствам, но, с совершенно другой стороны, во мне живет эзотерик. Вполне себе полноценный, верящий в сверхъестественные явления, Бога и отрицающего ее смерть, столь несомненную для философов. И одновременно с этим никакая отдельно взятая религия не удовлетворяет моим потребностям, потому что моя общительность требует прямого разговора с тем, в кого я верю, так что внутренние беседы заменяют мне стандартные молитвы, а обращение к гадательным системам реализует феномен обратной связи. На Таро я хожу гадать только тогда, когда собственные возможности анализа исчерпаны, а интуиция категорически отказывается чем-либо помочь.

Подвал, отделанный под эзотерический салон, может произвести на неподготовленную публику несколько шокирующее впечатление; особенно удивляют метровые изваяния в виде фаллосов, расставленные по всем углам. Деревянные, каменные, отлитые из бронзы, они должны привлекать энергию, наверное. Стены оклеены черными обоями, в воздухе стоит плотный запах свечей и ладана, но я-то знаю, что роскошная Полина Владимировна, разодетая в шикарную расшитую знаками зодиака блузу, психолог по образованию и набор камней на каждом холеном пальце не отвлекает ее профессиональный мозг от холодного просчитывания ситуации. Не могу пока заставить себя пойти в кабинет с надписью «психолог», а сюда могу.

– Давно вас не видела, Александра. Случилось что-то важное?

– Все, что меня волновало год назад, – а именно тогда мы виделись в последний раз, – разрешилось.

– Значит, любовь, – она улыбается, тасуя большие карты. Большая женщина, широкие жесты.

– Любовь.

– Ну, снимайте, – протягивает мне колоду. – Как зовут любовь?

– Петр.

– Петр… Посмотрим на ближайшее время, просто то, что есть сейчас…

Она раскрывает карты и пристально смотрит на меня. А я что, я и сама вижу.

– А никак нельзя обойтись без этого Петра? – она деликатно пытается выяснить степень катастрофы.

– Ну чисто теоретически можно, хотя и не знаю.

– Вы его не любите, он вас тоже, более того, вы же его разнесете, развеете по вселенной, как бешеная колесница. Он бессилен против вашей силы, а зачем? Александра, я не очень понимаю, что это за отношения.

– Я его сочинила, или он сочинил меня, уже и непонятно. Он есть, и во мне абсолютное творчество, а это больше, чем любовь.

– Убить его не боитесь своим творчеством?

– Как? – подобные заявления не очень профессиональны, уж честное слово.

– Как-то. Бегите от него, это большая беда. У него сейчас еще отношения с женщиной, которая старше его, и у них за плечами трагедия, которую ни он, ни она не пережили, так что вас тут не ждали. Пока не любите, уходите.

– А если…

– Нет, – она категорична. Не могу, пока не могу. Вопрос, еще был вопрос!

– Мне тут случайно карту вытащили, но я ее не знаю, было темно, я не разглядела точно, но она касается того же вопроса.

– Туманное что-то, – Полина Владимировна не без основания подозревает подвох.

– Я могу описать изображение.

– Попробую узнать.

– На ней был эрегированный фаллос, разноцветный, больше никаких деталей я не разглядела, но что-то из старших арканов, а что это, у меня даже предположений нет.

Гадалка поднимается из кресла, тягучими шагами подходит к другому столику, заставленному горящими свечами и амулетами, и достает карту, протягивая ее мне.

– Отшельник? Ни за что бы не догадалась. Как же так? – карта залита воском, но это именно та картинка.

– Это колода Кроули. Именно из-за этой трактовки Отшельника он и рассорился со всеми мастерами. Карта говорит о добровольной аскезе, когда ты осознанно выбираешь путь духовного служения или учения, но Кроули считал, что импотенту легко дастся такой путь, а ты попробуй подави свою цветущую плоть, чтобы достичь великих духовных вершин.

– И что это значит для меня?

– Читайте это в контексте того вопроса, который был задан. Вы его помните?

– Я не задавала никакого вопроса…

– Тогда это совет.

Второй день полетов и перетеканий, но они не цель. Вчера я получила хороший совет, но он не отменяет духовной дружбы, ведь так? И я приглашу его с собой на вечеринку. Еще не сказала, но вот уже почти, атмосфера готова, он достаточно устал, но наполнен теми самыми гормонами двигательного счастья, что неизбежно зарождаются от танца. Ленка наблюдает, как я невзначай переодеваюсь параллельно с ним, моделируя случайность встречи в дверях.

– Сегодня вечеринка в «Книгах и кофе», меня пригласил Верлухин, у его дочки день рождения. Хочешь пойти со мной? – тон заинтересованного безразличия тренировался несколько часов, проговариваясь раз за разом. Это просто безобразие какое-то, разве можно быть такой зависимой и глупой… Ну скажи, что пойдешь, скажи…

– И что там будет? – он спрыгивает на улицу и подает мне руку.

– Концерт, наверное, тусовка, люди всякие хорошие и известные… – я даю широкий спектр возможностей, не зная, какая именно заденет за его желание.

– Надолго?

– Думаю, что вечеринка уйдет в ночь, но уйти можно в любой момент, – спектр широк, только захоти!

– Поехали.

Мы идем к машине, и мне вспоминается, как однажды я сидела на скамейке в зеленогорском яблоневом саду и ко мне подсела черная кошка, независимая и скромная, изящная, знающая себе цену. Я сидела, боясь пошевелиться, чтобы ее не спугнуть, а кошка то внимательно смотрела на меня зелеными глазами, то жмурилась на солнце. Мое дыхание почти остановилось, чтобы не мешать внутренней кошачьей жизни, но вдруг кошку позвала хозяйка, и та черной лентой скользнула по траве на другую скамейку и завертелась под требовательной и уверенной рукой. Хозяйка прихлопнула кошку к коленям, пристроила ее поудобнее и продолжила разговор с подружкой. А все потому, что она имела право, а я совершила умыкание у воды средь бела дня.

– На Поцелуевом мосту прекрасно получается первый раз целоваться, – лукаво говорит Петр, пристегиваясь.

– Проверял?

– И не раз.

На мосту небольшая пробка, и несколько секунд тянутся неловкостью. Перелистываю радио, нахожу несложную попсу, и мы уже выворачиваем к другому, непоцелуеву мосту. Он дразнится, вьется, зная, что это именно так. Что это за игра?

– Ты понимаешь, что играешь со мной? – мы так много рассказали до того, что теперь правда – единственная верная стратегия, иначе я рискую запутаться в очевидном.

– Разумеется. Ты же ведешься, тушуешься, теряешься, и это очень соблазнительно. Так изводят в начальной школе, потому что невозможно удержаться. Была бы ты нормальной, все было бы не так.

– Что значит нормальной? – приехали, с чего это я стала вдруг не такой…

– Ты стараешься понравиться, а это смешно.

– Посмейся. Неужели нельзя быть просто нормальными друзьями без всей этой ерунды?

– Так у тебя у самой это не получается.

Могу рассказать про вчерашний расклад, но зачем, что мне это даст? Только подтверждение его убежденности. Пока сама не решила, держу паузу.

– Буду делать перформанс в центре реабилитации для инвалидов, – мы ищем парковку, и у меня есть несколько минут, чтобы погрузить Петра в мир моих идей и иллюзий.

– Опять мусор?

– Не, напишу картину под музыку прямо там. Мне кажется, что танец и живопись надо объединять, они очень подходят друг к другу.

– То есть будешь прилюдно танцевать? – уточняет. Почти без сарказма.

– И прилюдно писать. Импровизация. Идеально, если это сделать вдвоем.

– Ну нет, давай ты этот эксперимент проведешь самостоятельно, а я посмотрю на результат.

– Бросаешь меня на произвол судьбы?

– Разумеется, ты же мужик. Ты придумала, ты и справишься со всем.

Вылезаю из машины, осматриваю себя в витрине. Девочка. В коротких, почти несуществующих шортиках, в кружевных колготках, кедах, в кожаной куртке, звенящая браслетами темно-рыжая девочка. Ладно, девушка. Хорошо, молодая женщина. Но никак не мужик. Он боится, но чего, не пойму вообще.

Солнце клонится к Неве, и силуэт Петра на фоне золотого города чернеет бархатом. Он поворачивается, и я вижу его лицо в контражуре, такое резко вычерченное светом и тьмой, и в распахнутой куртке чернеет провал. Там, где должно быть сердце, чернота, как дыра. Мучительные карие глаза, подсвеченные драгоценным светом, внимательно смотрят, словно отделяясь от поверхности лица. Какой странный человек, какой родной… Почему-то именно это слово приходит в меня и прокручивается на внутренней ленте многократно.

– Чего стоишь, пойдем.

– Сейчас, – достаю из багажника купленный еще с утра букет цветов. Розы и хризантемы. Как-то без особого полета фантазии.

Верлухин встречает гостей, тридцатилетняя дочка бегает, не замечая никого вообще, потому что принимать одновременно сто пятьдесят человек – это невыносимое занятие, тем более если еще надо быть на сцене, петь и играть, то есть отрабатывать полноценный концерт. Поздравления принимает счастливый отец, и я обнимаюсь с ним, внутренне готовясь незаметно раствориться в толпе. При нем я всегда чувствую себя немного лишней, потому что я никто, а он великий человек.

– Куда поползла, ну-ка расскажи в двух словах, что у тебя происходит?

– У меня происходит… вот, – притягиваю за рукав Петра. – Знакомьтесь, это мой герой.

Верлухин всматривается в Петра, и я вдруг вижу, как мой герой отражается в нейтральных глазах.

– Хороший герой, – собранно комментирует Верлухин. – Вы развлекайтесь, вот шампанское пейте, все скоро начнется.

Что? Что он увидел? Чего не вижу я? Петя немного скучает, прослушивая поздравительные песни и стихи, он сидит, ест ананасы из вазочки и ему здесь не нравится, а я чувствую себя виноватой, что затащила на такое сомнительное с развлекательной точки зрения мероприятие. Я не оправдала возложенные на меня надежды.

– А ты пойдешь на сцену? – Петр дает мне последний шанс его развлечь.

– Не думала… А надо?

Мне на сцену? Зачем? Чтобы все видели, что я пришла? Чтобы все видели, что он пришел со мной? Зачем?

– Там каждому выступившему дают шоколадное яйцо с сюрпризом, – он шутит или серьезно?

– Тебе надо яйцо? – хорошо, без проблем. Концерт имеет довольно свободную форму, поздравляющие выходят на сцену и делают разные полезные вещи. Встаю и иду по проходу, переваривая нелепость желания и собственную послушность. Что я буду делать на этой сцене, если я не пою, не танцую, да и стихов знаю мало… Слышу, как Верлухин громко и радостно произносит мое имя, позор становится неотвратимым. Еще несколько минут назад я так себе нравилась, а теперь мои ажурные колготки, и эти тупые шорты, и такой никакой свитерок, и порнографический шарфик…

– У меня есть стих, – какой ужас, что я несу! – Я его сейчас тебе прочту.

Я совершенно не знаю дочку Верлухина – так, только через Интернет. На вид она хорошая, такая светлая, с огромными и очень грустными глазами, и мне вдруг видится, что она – это я, устроенная точно так же, потому что мы все устроены одинаково, и ей столько же лет, сколько и мне, и у нас одна и та же боль, старательно запрятанная за многослойную ширму достойных дел и значимых проектов. Мой мозг панически вспоминает ту белиберду, которую я однажды придумала про пианино, когда мне казалось, что у меня будет ребенок и я сочиняла детские стихи. Их появилось пять штук, ровно по количеству дней, когда у меня была надежда.

Рассказываю стих про деревянные бока, про изящные рога, про чудо зверя, и под конец к носу подкатывают иголки и в горле комком собирается непрожитое, непережитое. У меня сейчас мог бы быть ребенок, ему было бы пять лет, чуть меньше, чуть больше… У меня могла бы сейчас быть совершенно другая жизнь…

Не видя, забираю злополучное шоколадное яйцо, сквозь заложенные уши прорывается шум рук, смех. Наверное, кому-то было весело. Может, и Петр развеял скуку.

– Пойдем, – не глядя, выхожу из зала.

– Что случилось? – он стоит прямо передо мной в тесном коридоре, но я не здесь. На улицу, дышать. Дышать.

У меня был муж. У меня был муж, за которого я выходила замуж в белом платье, танцуя и радуясь тому, что мы вместе. У меня был муж, который не понял, зачем он сказал мне «да», для чего отобрал меня у всех остальных и сделал своей. У меня был муж, который, услышав, что у нас может быть ребенок, сел, схватившись за голову, на диван и просидел так целый вечер, пока его тоска и мой ужас не смыли внезапной и неостановимой кровью призрак моего материнства. Но пять долгих дней и ночей я сочиняла стихи, я говорила с тем, кто пришел ко мне, надеясь, что мы проживем вместе долгую и сложную жизнь, потому что любая жизнь сложна.

Петру я ничего не рассказала. Это была первая тишина в наших отношениях. Это была не ложь, просто я была не готова признаться в том, чего не говорила даже себе.

– Я напишу твой портрет, я увидела его сегодня, – это вместо ответа на его «пока-пока», которое однажды станет последним.

К маминому приезду у меня нет шикарных новостей. Успехи сомнительные. Уборка дома не в счет. Она приезжает прямо под Пасху, и я сижу и добропорядочно крашу яйца и уже несколько часов колдую над куличами, которые должны подняться три раза, каждый раз со все более и более сложной конфигурацией состава. Медитативное занятие, честное слово. В момент засыпания многосоставных пряностей звонит телефон, взять который нет никакой возможности, потому что к каждому пальцу тесто прилипло кружевными сосульками. Изворачиваюсь, носом нажимаю на кнопку и прикладываюсь ухом к столу.

– Ты меня слышишь? – Анин голос кричит мне издалека.

– Да, что ты хотела? У меня руки все в празднике.

– Я договорилась о твоей выставке во Владикавказе, – ого…

– А ближе меня не хотят?

– Там фестиваль, и тебе отдают залы государственного музея! – я явно не понимаю, как мне повезло.

– Прямо натурально музея?

– Самого настоящего. У тебя такого еще не было. Картины отправишь на днях, они оплатят тебе дорогу и проживание, так что не только выставишься, но и город посмотришь и отдохнешь. Они планируют открытие числа пятнадцатого…

– Июня?

– Мая, конечно, – она прямо возмущена моей несговорчивостью.

– Отменяется. У меня экзамены до конца мая, на днях я погрязну в рефератах, их будет двести штук, а потом у меня неделя обратной связи, когда я буду слушать, что на самом деле было в истории нашей страны.

– То есть…

– То есть первого июня я могу открыть все, что угодно, а до этого я, как зайчик, должна быть в Питере.

– Ладно, я созвонюсь, обсужу, а ты отбери картин тридцать. Я считала, вроде как раз столько и получается, если собрать по галереям да у тебя дома. Правильно?

– Раз ты считала, то правильно, – я с Аней стараюсь не спорить, тем более что шея затекла и разговор надо прекратить как можно скорее.

– Я завтра не смогу приехать в Зеленогорск, ты не обидишься? – только я уже хотела расслабиться. Что я еще забыла?

– Напомни, для чего ты хотела приехать? – более изящной маскировочной формулировки придумать с ходу не удалось.

– У тебя же завтра встреча с читателями тамошней библиотеки, ты мне говорила, когда развешивала картины. Или я что-то путаю?

О-ла! Хорошо, что у меня есть Аня, и как прекрасно, что ее ежедневник дублирует мои дела! Может, ей поручить и все остальные аспекты моей жизни, а не только творчество? Она бы навела порядок, такой порядок.

Рассыпаюсь в благодарности, распрямляюсь и, засыпая в тесто изюм, просчитываю время. Если двигаться точно по графику, то я успею и встретиться с читателями, и маму встретить из аэропорта. Читатели! Два методиста библиотеки и гардеробщица, но раз обещала, то засуну снобизм подальше и буду рассказывать так же, как делала это десятки раз в книжных клубах и союзах писателей, в школах и на книжных выставках. Я больше говорю о себе как о писателе, чем являюсь им в реальном выражении, но никому нет до этого дела. Существует книжка, она получила собственную жизнь, и я только обеспечиваю ее как инвалидную форму жизни, которая пока не способна сама обеспечивать себя, но учится, и вскоре я буду ей не нужна.

Телевизор пугает концом света, надоели. Столько сценариев, и никто не догадывается, что свет уже давно закончился и мы бредем впотьмах. Суета, заботы о миллиардах существ, несчастных и потерянных. Суммарное несчастье планеты превышает суммарную радость в миллиарды раз, так как она еще вертится? Как?

Открытая запись пользователя acedera

1 мая 2011 года 0:07

Нельзя спать, когда приходит май. Всего 31 день, когда возможно все.

Светский календарь несовместим с церковным, и когда произойдет глобальная синхронизация, не знаю. Странно устраивать день литературы в субботу перед Пасхой, когда все читающие несут святить куличи и яйца в резную белоснежную зеленогорскую церковь. В зале, где развешаны по стенам мои картины, сидят четверо. Их возраст завис между шестьюдесятью и бесконечностью, они ждут встречи с прекрасным в моем лице. Как человек, написавший вчера всего одну строчку, мучаюсь угрызениями совести, но рассказываю вкратце содержание предыдущих серий: как я стала писателем, почему пишу и о чем, и под конец делюсь так называемыми творческими планами. Получается как-то очень складно, будто все это правда, а это не так, и ощущение большой лжи постепенно накатывает все сильнее. Я не такая, это не я. Вопрос самоидентификации мигает аварийной лампочкой.

– А о любви вы пишете? – спрашивает сложенный втрое старик, подмигивая мне. Или показалось?

– О любви пишу, но получается плохо. Очень она сложная субстанция, любовь. Слов мало придумали, чтобы рассказать об этом.

– Так придумайте свои, – советует лиловая дама в вязаной шали, скрывающей ее с головы до ног.

– Видимо, я этим и занимаюсь.

Слов мало. Ничего не отражает главного. Вот что действительно значит это пресловутое «люблю»? Только то, что в сердце, голове и остальных местах идут необратимые процессы, сложные, собирающие все внимание внутри. Пока этого нет, можно смотреть вокруг, быть растворенной в толпе, городе, в лесах и полях, пока этого ни разу не было, человек действительно счастлив. Но стоит один раз испытать переключение фокуса, попробовать этот искус, и уже никогда не будет счастья неведения, потому что остается тоска по чувству. Кажется, что любовь направлена на другого человека, но на самом деле получается, что она направлена внутрь себя, где поселяется образ другого. Вместо всего мира остается только одна линза, через которую все воспринимается искаженным, то ярким, то серым, то черным, и никакие разумные доводы не могут привести в норму, не придумали такого нашатыря.

Мы называем это влюбленностью. Да, конечно, именно «в», а не где-то еще. Мы падаем туда, проваливаемся, ну а дальше уже как повезет. Но есть еще слова. «Нравится». Мне нравится он… Безликое, поверхностное чувство, скорее эстетическое, чем какое-то иное. Но безболезненное, пока не появилось влечение. Он влечет меня, Он привлекает меня… Вот он, вектор, когда можно упасть в человека, а по сути в себя. Ловушка.

Словно мы идем по дороге, неся внутри магниты, не подозревая о них, и в один момент магнитные поля сносят нас с прямого пути, изменяя волю, направление, желания. Желания. Вот еще. Хищное, опасное желание. Получить, заковать, остановить. Чудовищное желание, которое утоляется только изменением и извращением чужого пути. Электромагнитные западни.

А как же божественная любовь, истинная, которая в «Послании коринфянам»? Она существует, или только Бог может так любить? Не изменяя другого, не желая сделать его своим, не подчиняя и не подчиняясь? Любовь как восторг, как поток добра и радости? Любовь, которая просто есть, которая не сужает взгляд, а расширяет его, не искажает границы и формы предметов, не лжесвидетельствует, не путает и не водит. Может, это дружба? Так получается только дружить.

Хорошая тема для долгой дороги. На кольцевой фуры окатывают грязью, не замечая меня, потому что это я должна их видеть. Машина и так была несколько нечиста, а до аэропорта доедет серый грязный комок вместо серебряной стрелы. Не очень это хорошо, неуважительно к встречаемым, но если сейчас ехать на мойку, я опоздаю, что тоже неуважительно. Выбор невелик, ладно, пусть будет грязная машина, но вовремя. Я не самая грязная на стоянке, я в тренде.

Покупаю две орхидеи – для мамы и для ее подруги – и иду пить кофе, поджидая самолет из Милана. В аэропортах у меня всегда чувство кино. Здесь все немного ненастоящее. Путешествие вырывает из повседневности, это как вход в заповедный лес, где живет Баба-яга, и, чтобы принять его законы, я причащаюсь едой сказки. Недешево стоит такое вовлечение, за чашку кофе берут увесистые двести рублей, и это тоже подчеркивает особенность обстоятельств. У меня последний день поста. Кофе черный, без сахара и сливок. Можно было бы обойтись и водой, но слишком велико напряжение. На одном из треков жизни неспокойно, где-то засело ожидание, и это не ожидание самолета.

Открытие выставки во Владикавказе назначили на третье число, улететь для подготовки я должна тридцать первого. Моя весна закончится по расписанию. Все точно, неумолимо. Останется только одно не слишком приятное дело в виде посещения суда. Мне как раз вчера позвонили из суда и назначили время. Очень милая девушка-секретарь, чей голос мне отчего-то знаком. Посчитаю это добрым знаком. Не хочу на пятнадцать суток в тюрьму, даже с тапочками, даже отдыхать, даже если это избавит меня от приема экзаменов.

Мамин рейс приземлился минута в минуту, небольшая таможенная пауза, и вот потянулись дамы с чемоданами и чемоданчиками, говорливые семьи межнационального состава и серьезные деловые мужчины, прилетевшие с одним дипломатом. Мама, неожиданно загорелая и растерянная, обнимает меня с расслабленной нежностью. Соскучилась.

– Как отдохнула? – забираю у нее чемодан и сумку у Нинель.

– Великолепно, – Нинель отвечает за маму и вся светится. Не помню ни одного момента, когда она была бы расстроена или опечалена. Это самый позитивно настроенный человек; даже если нечто ее опечалило, она принимает это с чуть удивленной улыбкой, словно не понимая, как отрицательная эмоция вообще проскочила за кордон ее благожелательного спокойствия.

– Машина недалеко, пошли.

– Ты что, приехала на своей? – мама мгновенно возвращается в Питер, в настоящий момент, обретает себя и начинает опять бояться меня за рулем, словно я самый опасный водитель на планете.

– Разумеется, не такси же было вызывать. Вот незнакомому абреку ты доверяешь больше, чем собственной дочери, которая уже несколько лет вполне успешно возит себя и друзей.

– Я не поеду с тобой! – заявляет довольно безапелляционно, но мы знакомы тридцать лет, так что я-то знаю, что она сядет и поедет, только это будет не самая простая дорога.

– Почему ты не помыла машину? Безобразие! Это неуважение! – мама старается найти дополнительные аргументы против меня как водителя.

– Мы сейчас поедем по городу, и ты увидишь, во что превращаются машины через минуту после мойки.

– Вот, – она показывает на спортивный «мерседес», неприлично чистый и нагло сияющий всеми фарами и подфарниками. – Он же как-то доехал чистым!

– Он тут, наверное, уже месяц стоит, дожидаясь, когда хозяин вернется из Арабских Эмиратов.

– Ни за что не сяду в эту грязь, – мама ходит, возмущенно покуривая сигарету. Бросить это занятие она не может даже после прочтения самых мозгопромывательных книг, даже после нескольких сосудистых приступов. Она все равно курит. Она курит и сейчас.

Мы с Нинель распихиваем чемоданы и сумки по разным углам, Нинель усаживается на заднее сиденье, и маме ничего не остается, как возмущенно хлопнуть передней дверью. Любовь не злится, любовь принимает.

Если бы вместо гаишника у меня принимала экзамен родная мать, я бы никогда не получила права, потому что на знакомой и десятки раз изъезженной вдоль и поперек трассе я умудрилась все сделать не так. По ее словам я ехала не в том ряду, не так перестраивалась, тех не пропускала, а тех пропустила очень даже зря, а вон на том светофоре можно было бы и не стоять, потому что если поехать по стрелке, то через квартал надо повернуть… И так все сорок минут до Петроградки, где ее ждет пересадочный ужин, прежде чем она уже на своей машине вернется в Зеленогорск. Нинель очень веселилась, слушая, как меня распекают, а в конце вынесла свой вердикт: «Отлично водишь, не обращай внимания». Я склонна верить водителю со стажем двадцать пять лет, чьей самой маленькой машиной был «пятикрузер».

Накрываю ужин, довольствуясь чаем. Выслушиваю очередную порцию мнений по поводу моих странностей, а потом начинается дефиле. Дамы показывают приобретения, сетуют на то, что с каждым годом Неделя высокой моды все скучнее, что интересных вещей почти не найти, что если еще в Риме можно обнаружить нечто действительно стоящее, то ни Париж, ни Милан, разбалованные вниманием, не достойны звания столиц моды. Я им очень сочувствую.

– Тебе нашла только вот что, – мама достает ювелирный мешочек, в котором лежит золотая лебедь, собранная из множества разноцветных неграненых камешков. Каждый кабошон залит в оправу, и из этой мозаики получаются крылья языческой свадебной птицы. «Расстелю холсты по берегу, побелю холсты, пусть летит лебедь-птица…» Хороший подарок, грустный.

– Я куличи вчера напекла, утром в церковь сходила, освятила…

– Спасибо.

Для меня и мамы Пасха особый праздник. Мы неоригинальны, это так для всех христиан, но до остальных праздников нам нет особого дела, а тут нечто другое имеет значение. Моя бабушка каждый год готовилась к Пасхе, пекла, варила, красила, и я неизменно ей помогала, а когда она не могла сама ничего делать, я выполняла ее распоряжения. Она уже не ходила, не могла выходить на кухню из своей комнаты, и я была ее руками, ногами и глазами. Моя кулинарная история начинается там, где закончилось бабушкино здоровье. Полное дежурство по кухне она передала, когда мне было пятнадцать, мама развелась и нырнула в бизнес, а бабушка слегла, проиграв сахарному диабету с разгромным счетом. Я научилась готовить быстро, весело, вкусно, делать это между делами, незаметно, научилась реализовывать творчество в еде, изобретая, пробуя, экспериментируя, но предпасхальные дни были особыми. Мы – я, мама и бабушка – были вместе. Мы терли миндаль, варили луковую шелуху, протирали творог, месили тесто. Мама, патологически не умеющая печь, перепоручила мне всю кондитерскую деятельность, но все равно это было время семьи. И ночной Крестный ход мы смотрели втроем по телевизору в бабушкиной комнате. Это была наша любовь.

Потом бабушки не стало, но Пасха для меня и мамы осталась важной вехой, подтверждающей, что мы вместе, мы семья. Утром в церкви, ставя корзинку с пасхальными вкусностями на общий стол, вдыхая запахи ванили и свечей, я чувствовала, что бабушка рядом со мной и я не одна.

Светлое Христово Воскресение. Сквозь жалюзи на кухню крадется робкое солнце. Мы с мамой сидим за столом. Службу мы смотрели уже в Зеленогорске, сидя рядом на диване. Храм звонил в окна, до него идти минут двадцать, но после перелета и волнений это было лишним. Поймала себя на мысли, что яркий и радостный пасхальный тропарь я слушала без религиозного чувства, мне нравится его музыкальный свет, и теперь по утрам я постоянно пою его внутри.

Пост закончился. Намазываю пасху на кулич, чувствую сладость и сдобу. Пью кофе. Внутри тишина. Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ… Добровольная жертва. Постилась, добровольная жертва. Умер за людей. Добровольная жертва. Как микроб и кит, которых взвешивают на одних весах.

Ночью мне приснился сон. Во сне я проснулась от детского плача, вскочила и побежала на второй этаж. Там вместо верхней гостиной оказалась детская комната, странно пустая, только детская кроватка, кованая, как балконные решетки, да кукольный домик, огромный, волшебно красивый. От лунного света комната была светлой. Везде лежали куклы. Моя дочка плакала сквозь сон, просила дать ручку. Я села в кресло рядом с кроваткой и протянула ей руку. Я шептала что-то, чтобы она не плакала, что это только ветер, что ничего страшного нет, что я рядом. Она всхлипывала и просила не уходить. Во мне были нежность, усталость и раздражение, словно это обычное состояние, словно я уже не спала так много ночей. Я была во сне не фанатично любящей, не идеальной, но матерью, привыкшей к ночному плачу.

Проснувшись, поднялась на второй этаж. Рояль, несколько кресел и маленький диванчик. На стене моя картина, написанная на заказ и не принятая заказчиками. Единственная в своем роде. Замок из песка, написанный так, что неясно – то ли это огромная архитектурная конструкция, то ли дело рук ребенка, игравшего с песком на берегу моря. Голубое и бежевое, белое и золотое.

Откинула крышку рояля и взяла несколько аккордов в ми миноре. Моя любимая тональность. Пробежала заспанными пальцами, погладила костяные пластины инструмента, прозябавшего в бездействии. Села и начала играть. Что-то, не знаю, что именно, то, что шло изнутри. Там была грусть, лиловая, прозрачная. Неслышно вошла мама и села в кресло. Я играла, она слушала. Долго. Она единственная слышала музыку моего сердца.

Лена давно звала в гости; как-то само собой получилось, что других дел не оказалось, и, выходя из Мухи и рассматривая разные варианты дальнейшей растраты времени, я вспомнила об этом приглашении. Первая, пока еще тонкая пачка из пяти рефератов с шорохом легла в багажник. Это нервные отличники написали свои трепетные опусы. Через несколько недель багажник будет забит под завязку, и мне придется прочесть множество украденных из интернет-свалок текстов, среди которых лишь десяток текстов будет содержать признаки свободы мышления и блеск интеллектуальных размышлений. И только пара-тройка работ принесет мне удовлетворение. Но это не сейчас.

Лена живет за Преображенским собором. Подбираю код к воротам, прилаживаясь к стертым кнопкам. Навык школьных времен, интуитивно пропускающий в любые дворы. Знакомый щелчок – я внутри.

На третьем этаже дверь, обитая коричневым дерматином, за которой коридор с лепным потолком, несколько комнат в два окна и внезапная кухня со случайной ванной, выкроенные самым причудливым образом из роскошной барской квартиры. Но удивляет меня не то, где и как живет Лена, а то, что за ее спиной стоит мальчик лет четырех и внимательно смотрит мне в руки.

– Подарок принесла? – строго спрашивает он.

– Принесла, – послушно протягиваю купленный к чаю тортик. – Ему можно такое? – тушуясь, уточняю у Лены.

– Немного можно. Знакомься, это Платон. Платоша, это тетя Саша.

– Можно без тети. Просто Саша.

На кухне закипает чайник. Платон слишком большими ножницами перерезает веревку на торте, отковыривает прозрачную крышку и азартно режет торт на кривые куски. Лена стоит рядом, внимательно следит за каждым его движением, но не мешает. Довольный своими достижениями мальчик получает торт на тарелке и уносит его в недра квартиры.