Текст книги "Контактная импровизация"

– Представить не могла, что у тебя есть ребенок, – признаюсь, потому что не могу скрыть удивления.

– А что удивительного?

– Когда я тебя встречала, на тебе не было печати озабоченности или чего-то такого. Ты занимаешься контактом… Не знаю, Лен, правда, почему-то я не могла представить…

– В каком-то смысле ты даже слишком права, – она разливает чай по большим разноцветным чашкам. – У меня какая-то жизнь началась только последние полгода, а до этого я была под домашним арестом. Ребенок так меняет жизнь, что и описать невозможно. Это личная катастрофа, – по ее тону не читается радости.

– Ты не понимаешь, как тебе повезло.

– А по-моему, это ты не понимаешь, как повезло тебе. Представь, что для каждого действия тебе нужно попросить разрешения. Только на минуту представь, что, когда рождается ребенок, ты теряешь право на себя. Вообще.

– Ты преувеличиваешь, – мне кажется это глупостью, нет, не глупостью, а черствостью, непониманием собственной удачи…

– Первый год я отпрашивалась, чтобы сходить в душ, потому что я чувствовала себя должной, постоянно должной. Никто не должен мне был помогать, а я должна быть с ребенком, а Платон не отпускал меня ни на секунду. Он не хотел или не мог оставаться один. И когда муж приходил с работы, или моя мама, или его мама, я отпрашивалась помыться. О том, чтобы куда-то пойти, встретиться с подругами, просто погулять одной, и речи быть не могло. Потом иногда меня стали отпускать, но в каждый такой поход на свободу я испытывала жгучее чувство вины, словно совершаю преступление, и каждый, кто помогал мне, подчеркивал, что я поступаю очень нехорошо. С одной стороны, они сами предлагали свою помощь, а с другой – попрекали. Я возвращалась, а мне говорили: «Ну конечно, вернулась мамаша, нагулялась?» И я начала сходить с ума. Даже на работу меня отпускали неохотно, а я только ездила сдавать заказ и получить другой, все остальное я делала дома по ночам, общаясь по Интернету.

– А почему ты не взяла няню? – мне кажется, что подобное состояние – это следствие собственного неумения организовать собственное пространство.

– Против няни были все: говорили, что чужого человека брать нельзя, рассказывали страшные истории, утверждали, что готовы помогать в любое время, тем более что свекровь не работала, я и не брала няню. Но в момент, когда я хотела или должна была куда-то пойти, это всем было неудобно. Моя мама работала, помогала как могла, и я старалась не просить лишний раз. Я потеряла друзей, ничем не занималась, кроме Платона, но, если быть честной, то я не занималась им, потому что перестала его видеть. В определенный момент я даже не слышала его, потому что стала жить в своих мыслях, мечтая о будущем, переживая прошлое. Физически была с ним, а сама путешествовала так далеко, как только могла.

– Ты сейчас замужем? – не знаю, могу ли задать этот вопрос…

– Нет. Развелись. Муж стал тяготиться мной, ребенком, моей мамой, всем. Он не хотел работать, чтобы содержать нас, не хотел приходить домой, вообще ничего больше не хотел. У него началась депрессия. Я не понимала ее природы, старалась взять на себя все. Работала по ночам, брала заказы, чтобы латать дырки в бюджете, и мама не понимала, что у нас нет денег. Он не хотел разговаривать – не трогала его, неделями только строила вокруг него максимальный комфорт, а он не замечал ни меня, ни ребенка. А однажды его приятель дал ему книгу, где было написано, что во всем виноваты женщины. Что они неправильно воспитывают мужчин, что они слишком жесткие, неженственные, и он обвинил меня в неженственности. Сказал, что должна быть совершенно другая система ценностей, где на первом месте личностное развитие и партнер, потом уже дети, работа и родные, которые вообще имеют сомнительную ценность. Ему так нравилось, что работа и родные должны остаться на остаточном принципе, что влюбился в эту систему, которая оправдывала его принципы.

– Так хорошо же, что партнер важен, – осторожно предполагаю, подозревая, что не очень-то это и хорошо.

– Только на месте партнера должна была оказаться истинная женщина, а к тому моменту он перестал видеть во мне и просто человека, не то что любимую, прекрасную, очаровательную, чарующую женщину. Эта книга оказалась частью полусектантской психологической организации, которые зарабатывает, проводя семинары личностного роста и гармонизации семьи. Он попросил меня приехать на такой семинар, и я слушала, какая я неправильная, и там он предложил развестись. А я не могла ему ничего возразить, потому что устала, потому что была за гранью саморазрушения, принеся себя в жертву комфорту ему, сыну, маме, его маме. Я старалась быть хорошей для всех, а оказалась злом.

– Давно?

– Два года назад. Платону было чуть больше двух. Теперь он видит папу гораздо чаще, чем когда мы жили вместе. И у них больше общения, потому что муж научился разговаривать с ним, играть, быть с ним.

– Лена…

– Я осталась одна, и одного месяца своей жизни я не помню, потому что я только лежала и смотрела в потолок, в такой высокий и чистый. А потом пришел врач и спросил, хочу ли я дальше страдать или все-таки предпочту начать жить. И я приняла решение жить, хотя ни во что больше не верила. Мама перестала работать и стала помогать с Платоном, да и он подрос, стал самостоятельным, а у меня наладилось с работой… Нужно было подождать год, чтобы стало легче, но он не стал ждать.

– А сейчас у вас как?

– У него есть любимая девушка, они встретились, когда мы еще не были разведены, и в момент, когда наши отношения могли еще срастись, он все-таки выбрал ее, он не захотел разбираться в сложном лабиринте наших отношений. Но мы хорошие друзья. Нет, приятели. Мне иногда хочется поговорить с ним, но мы слишком далеко, чтобы слышать друг друга, хотя я не перестала любить его.

– Но у тебя есть Платон…

– У меня теперь очень много всего. Чувство вины осталось, но я уверена, что должна быть хоть иногда свободна, чтобы у сына была нормальная мама, интересная и живая, а не отстраненная, рыдающая, исчезающая на глазах. Я старалась, чтобы он не видел моих слез, но однажды не сдержалась. Муж привел Платошу домой, попрощался и ушел, и, когда закрылась дверь, меня словно разорвало, я рыдала так, что не могла остановиться, сидя на полу или лежа, не помню. Платон гладил меня по голове и говорил: «Мамочка, не плачь, все пройдет». Мне кажется, что в этот момент закончилось его бессознательное детство.

– А Петя?

– А что Петя? Они с Платоном большие друзья. С детьми Петя особенный, не знаю, но мне кажется, что за это его можно любить еще больше, но только это самообольщение. Петя хочет детей, но панически боится сделать неверный выбор. Понимаешь?

– Не совсем.

– Он боится выбрать не ту женщину, думая, что можно не промахнуться, что есть тот самый идеальный выбор.

– Он что, идиот? – я так искренне удивляюсь, что мы начинаем хохотать, и в этом смехе есть привкус истерики.

– Представь, что он каждый раз говорит: «А что, если я встречу лучше?»

– Говорит?

– Нет никакой разницы. Он так думает. Поэтому ни одна не будет той самой. А с Платоном они смотрятся чарующе, но я больше не мечтаю. Сначала мне казалось, что в этом есть знак, что они смогут жить вместе, а я создам для них красивый и ласковый мир, но это в прошлом. Я прожила эту мечту.

– У тебя есть кто-нибудь? – торт не лезет в горло. Ее боль слишком крепко растворилась в чае.

– Нет. У меня есть Платон, друзья, мама. Вот такая кривая получилась семья.

– Ну а у меня есть только мама…

– Когда нет ребенка, есть свобода. Что бы я тебе сейчас ни рассказала, ты все равно не поймешь, но ты так фантастически свободна, так легка, так пользуйся этим! Боже, как я завидую тебе, Саша, как!

У каждого свой способ переживать шоковые потрясения. Кто-то бьется в истериках, кто-то впадает в перевозбуждение, а я замедляюсь, теряю все эмоции, становлюсь ровной и совершенно спокойной. Я почти не говорю, могу улыбаться, все функции осуществляю без напряжения, но при этом сохраняю бесстрастность. Те, кто видит такое состояние у меня впервые, немного удивляются, потому что это редкое зрелище. Это другая я. Так я переживаю смерть близких людей, почти без слез, только в тишине. Со стороны это выглядит как равнодушие, наверное, это такая защитная реакция. Когда я разводилась, то тишина длилась почти полгода. Представить, как живет и что чувствует Лена, я не могу и не хочу. Она словно мой двойник, слишком явный, чтобы верить в его реальность. Кажется, что проведение не довольствуется намеками, а создает иллюстрированное пособие по утраченным возможностям, говоря: «Посмотри, вот так было бы у тебя, если бы ты пошла по другому пути. Подумай, посомневайся». И я начинаю думать и сомневаться. Двойники окружают, дробятся, собираются в одну сущность и разбегаются снова. Бесконечное движение калейдоскопа. А кто смотрит на эти картинки?

Закрытая запись пользователя acedera

5 мая 2011 года 19:16

Купил холст, краски, кисточки, растворитель, мастихин, палитру, мольберт, все это поставил в той комнате, что досталась мне после отъезда брата. Теперь это будет моя мастерская. Время уходит между пальцами, а я ничего не делаю. Люди ничего не умеют, начинают с нуля, а у меня даже справка есть, что я художник, пятерка по рисунку стоит, четверка по живописи, спасибо Саше, не то была бы тройка. Но с тех пор много лет прошло, живопись могла и проснуться. Буду проверять. А с другой стороны, графичная живопись тоже имеет право на жизнь. Все имеет право, только невозможно проводить дни за просмотром кино и прочтением книг. Чувствую, как пропадаю, надо оставить хоть какой-то след.

С чего начать, не представляю. Хочется сразу сделать что-то гениальное. Стадию натюрмортов отбрасываем, порнографические цветочки исключаем, остаются люди и пейзажи. Ну и еще всяческая абстракция и сюрреализм, но к этому я не очень расположен. Начну с города. Закачаю побольше фотографий, посмотрю архив – у меня тьма удачных кадров. Главное – решиться. Отступать некуда. Такое количество бабла грохнул, что обязан получить удовольствие.

С Лизой все общение перевел в виртуальную форму. Буду копить энергию на искусство.

Через два часа должна начать писать прилюдно картину под музыку. Проще простого, только привяжу кусок оргалита к багажнику и поеду на проспект Большевиков, потому что именно там построили реабилитационный центр для инвалидов. Заматываю бечевкой, вознося молитвы, чтобы все это безобразие не размоталось по дороге и не убило кого-нибудь. Поленилась привинтить рейки для жесткости, уже поздно, но что-то мне подсказывает, что меня ждет не самая приятная поездка. Хорошо, что никто не увидит, как я поеду, и прекрасно, что никто не видит, какими непостижимыми узлами я заматываю бечевку, успокаивая собственную совесть дополнительным сто восемьдесят шестым рядом обмотки. Только бы не пошел дождь, на который недвусмысленно намекают совершенно серое небо и влажный ветер.

Но ехать надо, это дело чести. Выкатываюсь из двора, и степень катастрофы становится ясной минуты через три. При скорости больше сорока километров в час лист оргалита начинает с бешеной силой лупить машину по крыше. От каждого удара механизм содрогается до основания, и складывается ощущение, что несчастная «мазда» развалится прямо здесь и сейчас. Плюс ветер, плюс таки дождь. Это словно намек на то, чтобы я больше никогда не ввязывалась в благотворительные, добровольческие и другие общественно полезные акции. Мне вредно быть общественной. Но в последний раз надо сделать намеченное. Надо, но город против изо всех сил. Пробки и ремонт, объезд и шквальные порывы, грозящие приподнять и выбросить в Неву, Невку или просто выкинуть с дороги. А когда заканчиваются пробки, начинаются грубые люди, не понимающие, почему я позволяю себе портить им настроение своей тихоходностью. Мне гудят, подмигивают, а потом обгоняют и имеют мнение, специально открывая для этого окна, а я терплю все это, сотрясаясь от грохота оргалита. Не выдержав, останавливаюсь на Октябрьской набережной, обнаружив тихий карман, и перетягиваю веревку, которая, конечно, ослабла под действием влаги и вибрации.

Что я лично думаю о себе в данный момент, не имеет значения. Как-то Павлина догадалась, что я специально живу так, чтобы было интересно об этом писать. Наверное, у меня не очень богатая фантазия, чтобы позволить себе быть размеренной, продуманной и спокойной. Так что приходится попадать в переделки. Можно даже предположить, что я готовлю их заранее, продумываю и составляю чертежи на бумажках, но нет, они спонтанны и непредсказуемы.

Для усиления приключенческого момента среди прочего я не покупаю навигатор. Это же каждый дурак сумеет – ездить с навигатором, а вот попробуй по карте, да в неизвестный район, да с непредсказуемыми дорожными рабочими, которые книжек не пишут, но планов и логики почему-то не имеют. Непостижимость их действий абсолютна. Вот посреди бела дня они решили починить трамвайные пути, внезапно, не предупредив никого. Удивленный трамвай замер перед бригадой, разбирающей перед его носом рельсы. Еще мгновение, и тут будет пробка на сутки, но мне хватает наглой ловкости, чтобы пролезть в зазор между ремонтниками и фатально застрявшим трамваем. Хорошо, что я не узнаю, чем закончится этот фарс.

Вот я запуталась в разорванных странным образом улицах. Почему-то проспект прерывается заводом, а потом незамутненно продолжается спустя квартал. Вот я чуть не уехала в Мурманск, нет, рано. А на этой площади мне можете не бибикать, потому что я вообще не понимаю, в каком ряду я должна оказаться, чтобы попасть хоть куда-нибудь. Ну почему вы крутите мне пальцем, я же тут впервые, двигаюсь медленно, мигаю, стараюсь никому не мешать, ну да, не очень ловко все получается, но вы попробуйте думать, когда по голове бьет бешеный оргалит. Люди, я же так хорошо к вам отношусь, веду общественную работу, а вы… Такими словами обзываетесь. Нехорошо, дядя, нехорошо.

Но мне не страшно, не обидно – мне никак. Внезапно под властью нежданной песни взлетаю, отделяясь от тела, становлюсь звездой, ослепительно сияющей. Звук выводит за атмосферу Земли, ритм запускает к центру галактики. Кто это поет? Она больше, чем голос, который я не знаю. Спасибо, девочка, я взяла тебя в свой полет. Музыка способна освобождать и перемещать через время.

Договаривались, что буду учить Петра рисовать по-настоящему. Это важное дело, а всякие глупости про вместе – не вместе, дружим – не дружим даже замечать не собираюсь. В сущности, если бы я не была так склонна подыгрывать, то можно было бы на это вообще внимания не обращать.

Голова свешивается с кресла, руки и ноги уложены в узел. У меня круглое кресло, корзина, гнездо – я в нем сижу редко, потому что неудобно. Кажется первые минуты, что замечательно, а потом во всем теле начинается возмущение, заставляющее менять позы, доходя до самых экзотических. Сейчас голова все ближе к полу. Рассматриваю замысловатые узоры, оставленные после живописных авралов. Акрил, наверное, никогда не смоется, только если циклевать. Длинная фиолетовая полоса тянется на несколько метров, упираясь в секретер, купленный специально для Сережи, чтобы ему было удобно хранить свои документы. А теперь в нем свалка ненужных вещей, как и в остальных бесчисленных ящиках и тумбочках. Если все выбросить одним движением, то я же никогда не хвачусь, но вот начинаю разбирать – и становится жалко. Зарядные устройства к давно умершим приборам, странные гаджеты вроде электронного переводчика, коллекция плееров, каждый из которых не работает особым образом. И книги, книги, книги…

В световом потоке плавает пыль. Красиво. Хлопает входная дверь. Не шевелюсь. Так приходят только друзья, потому что знают, что у меня всегда открыто. Чужие обычно звонят и ждут. Шорох в прихожей. Не шевелюсь. Замерла. Он не отбрасывает тени, потому что тень позади, она слилась с сумерками прихожей.

– Чаю хочешь? – он принес мороженое.

– Давай. Готов учиться? – перекатываюсь через голову на пол.

– Ты разработала программу? – скрывает за высокомерием страх.

– Разумеется. Как в первом классе. Ты же ничего не умеешь, – мне легко. Он друг. Теперь все будет совсем просто. – Садись на диван, я поставлю чай и дам тебе первое задание.

– Про акцию расскажи, – напряжен. Зря.

– Да нечего особенно рассказывать, – включаю через компьютер музыку. Его плейлист. Так ему будет комфортнее. – Приехала, написала картину, уехала.

– Хорошая получилась картина?

– А я забыла фотоаппарат, так что показать не смогу, но ничего такая. Они сказали, что повесят ее в холле центра. Это не имеет никакого значения. Группа «Мир» провела последнее мероприятие весны и уходит на заслуженный отдых.

– Не будешь больше ставить картины в городе?

– Смысла нет. Тест и так пишется, в нем появилась внутренняя логика, а продолжать эту беготню ради чистой идеи? Ради того, чтобы картин было больше? Не хочу. Я узнала то, что хотела, почувствовала все, что было важно, а теперь количество не перейдет в качество. Может, в самом конце мая можно будет где-то в парке поставить последнюю, финальную картину, написав ее под музыку, но чувствую, что этот парк будет уже не в Питере.

– А где?

– Во Владикавказе. Открытие выставки, поперформирую всласть… Герой найдет героиню, если захочет, двумя кликами в социальной сети, мы это все прекрасно понимаем. Красота поиска в эпоху информационных технологий крайне купирована, – кладу Петру на колени планшет, бумагу, даю кусок угля и объясняю, как ведет себя линия, как она приближается или удаляется, как линии взаимодействуют и как пользоваться линией как изобразительным инструментом.

Он начинает пробовать. Поправляю руку, показываю снова, вожу его рукой.

– Специально придумала меня учить, чтобы побыть рядом, – у него не получается задание.

– Разумеется. Я такая коварная, – забавно. Настолько мимо состояния. Спокойно улыбаюсь. Поменялись местами. – А, чай.

Петр напряженно водит рукой по бумаге. На кухне не бывает совсем светло, только ранним утром, поэтому ярко-желтые панели не бьют по глазам, а только спасают от мрака двора-колодца. У меня и чашки все были оранжевыми, пока не побились. И тарелки. Последняя оранжевая тарелка разлетелась о стену, когда Сережа сказал, что больше не хочет учиться в аспирантуре. А точнее, что он уже два месяца как забрал документы и его не волнует, что я думаю по этому поводу. Он вышел за дверь, а я взяла тарелку и бросила в стену. Это не было порывом, мне не хотелось ударить его или действительно начать бить посуду, просто показалось, что это действие своей бессмысленной демонстративностью будет соответствовать его поступку. Оранжевый дождь рассыпался по полу, и крошечные кусочки я до сих пор нахожу в разных щелях. Осколки нашего единственного молчаливого скандала. Других не было. Ни молчаливых, ни громких. Мы разговаривали, мы прекрасно друг друга понимали. И с большим пониманием освободили и освободились. Решая сложности в отношениях, в работе, во всем, что нас не устраивало, мы договорились вместе ехать в Канаду, но в ночь перед подачей документов Сережа попросил о разводе. Он не хотел менять страну, он просто понял, что ему нужно быть свободным, а где – не важно.

– Молодец, – искренне хвалю прилежного Петра, который весь взмок, выводя восьмерки и спирали. – Чай готов. После, применяя полученные знания, нарисуешь предметы.

– Садистка.

– Не хочешь – не делай.

Я возвращаю все фразы, всю неуверенность, словно проигрываю обратную запись. Протягиваю руки, помогая встать, и мы на несколько минут переливаемся в контактной импровизации. Благодарность. Бесконечная благодарность во мне за этого человека, за возможность быть такой невесомой и раскованной. Мы ничего не должны, и от этого много-много пузырьков внутри. Только не потерять. Только сохранить. Драгоценность.

Закрытая запись пользователя acedera

9 мая 2011 года 0:27

Победил себя, страх победил. Первый холст перестал быть белым. Написал Конногвардейский бульвар. Там столько раз все начиналось и заканчивалась, что если уж и брать что-то за точку отсчета, то это особенное место. Несколько дней просто не отходил от мольберта. Сбегаю на работу – и домой! Такого рвения не ожидал от себя. Руководства закачал, всяческие форумы пересмотрел. Горд. Ну картина, может, и не шедевр, но картина. Холст, масло, 60×50, все по-взрослому.

Лежал, смотрел, потом встал, подправил кое-что. Потом опять полежал. Остатки краски смазывал на другой холст, так там теперь задел под следующую картину. Видятся мне горы, закат.

Кажется, что вернулся к себе. Будто ходил по миру, и вдруг вернулся в тот город, откуда меня украли в детстве. Тут и язык родной, и цвета, и звуки. Никогда раньше маслом не писал, видел только, как Саша это делала, но запахи те помнил отчетливо. И когда льняное масло открыл, уже не здесь оказался, а в Песочном, на втором этаже Сашиного дома, где она пробовала писать. У нее всегда были руки зеленые и на лице обязательно краска где-то около рта. Всегда.

А я завел себе перчатки, купил рабочий комбинезон, передник. Все как в операционной. Наслаждаюсь деталями и подробностями этого процесса. Результат не так и важен, хотя нет, лукавлю. Важен. Сфотографировал, послал друзьям похвастаться. Вконтакте выложил. Получаю комментарии, пухну от самодовольства. Иссох без этого, теперь, как губка, впитываю удивленные восторги. Да, я художник.

Павлина призналась Анне Николаевне в том, что они расстаются на год, и случился гигантский скандал. Я все гадала, что именно будет: всероссийский праздник или такой же траур; вышло второе. Теперь Павлина превратилась в сине-зеленую плесень, а моя задача не дать ей разложиться окончательно под действием ядовитой несправедливости. Мамина любовь, излишняя и разрушительная имеет способность сгоряча уничтожить то, что сама так долго взращивала. Убеждена, что через пару дней буря уляжется и начнется восстановление народного хозяйства, но в Пашкиной душе вырвано столько цветов, что когда они снова зацветут, никто не возьмется сказать.

Моя дружеская роль заключается в посильном развлечении. Павлину нужно куда-нибудь переместить, порадовать, а потом вернуть на место. Может, к тому моменту Анна Николаевна поговорит с подругами, обсудит новость и получит восторженные советы хвалить дочку. Обычно такая тактика срабатывает со всеми мамами. Вывожу Павлину играть в бильярд, но вдвоем с расползшимся по сукну человеку играть сложно, так что в качестве нейтрального персонажа привлекаю Петю. Пусть отрабатывает свое почетное звание друга. Да он и не особенно сопротивляется, тем более что забава вполне мужская.

В институте мы часто проводили вечера в подвале на Пестеля, запивая паузы сладким красным вином. Нет, часто там были мои однокурсники, а я прибегала на полчаса между мастерской и библиотекой, но была сопричастна, и теперь, выбирая между чуждым буржуйским боулингом, тихой и слезливой прогулкой и тыканием палкой в шарики, выбрала именно бильярд. Заказала стол, собрала игроков и привезла их на место. Дружба – занятие довольно бессмысленное, трудозатратное, позволяющее расправиться с неограниченными запасами времени. Не жалко.

Когда занимаешься не своим делом, воздух изменяет состав и цвет, будто глаза начинают видеть неправильно или мозг отказывается сотрудничать с завравшимися глазами. Должна я быть здесь? Кто эти люди вокруг, расхаживающие с киями вокруг столов? Десятки столов, за которыми люди приносят время в жертву скуке. Ни один из нас троих не хочет катать шарики по сукну, но каждый идет и будет делать это, пока не истечет некая заранее не обговоренная, но осязаемая временная квота. Мы будем по очереди подходить к столу и делать свой удар, иногда промахиваясь, иногда попадая. Петя играет лучше меня и Пашки, но это нетрудно, учитывая, что я смутно представляю себе правила и скорее разыгрываю глобальную партию, чем данную конкретную.

Павлина, потерянная и разъяренная одновременно, промахивается по шарам, падая на диван каждый раз с такой силой, что, будь она килограмм на двадцать потяжелее, ей удалось бы нанести чувствительный ущерб клубу.

Мне почти удается выиграть, остается черный шар, и я его загоняю в нужную лузу, отправляя вдогонку и белый. Ликованию нет предела, только почему-то ликует и Петька.

– Проиграла!

– Как это проиграла? – что он лишает меня законной победы?

– Белый должен был остаться. Так что да, проиграла, – Паша сочувственно смотрит на меня, и это первая внешняя эмоция за весь вечер.

– Пошли, что ли? – предлагаю закончить это совместное мучение. Нелепое занятие.

Павлина уходит в начинающий накрапывать дождь, а мы садимся в машину.

– Поужинаем? – выруливаю на Каменноостровский. Откажется – подкину к метро и поеду домой.

– Приготовишь?

– Конечно.

У меня рядом с домом есть магазин, который у друзей-знакомых вызывает некоторую оторопь. Это такой очень непростой магазин, который зародился в девяностых и оттуда вынес подход к ценообразованию и подход к клиентам. Карты на скидки там выдают после единовременной покупки на десять тысяч, и у меня ее по понятным причинам до сих пор нет. Занимает это чудо сервиса помещение бывшего магазина «Океан» с беспредельным потолком. Там красиво, светло, вкусно пахнет и есть продукты, которых в иных местах не найти. Понятно, что я хожу именно туда, а не в лавчонки напротив моих ворот, где даже хлеб странноватый, а о сроках годности лучше не спрашивать.

Выбираю свежую рыбу, лимон, упаковку черриков (другие помидоры совсем уж пластмассовые), пачку рукколы, маринованные грибы и засахаренный имбирь. Петр ходит следом.

– Ничего себе цены… – ему не по себе.

– А ты часто ходишь в магазин? – замечаю хумус, а еще мне надо хлеба.

– Не очень. Обычно я только хлеб покупаю, ну иногда что-то к чаю.

– А остальное кто?

– Мама.

– То есть ты вообще ничего по дому не делаешь? – отрываюсь от увлекательного перебирания разных видов бездрожжевого хлеба.

– Почему? Делаю. Я на работу хожу, приношу деньги. Ну иногда я варю макароны. Еще отжимаю сок из проросшей пшеницы.

– Шикарно, – мелькают комментарии, но мне все равно, какая разница… – Пост закончился, так хоть рыбы поем.

– Тяжело было?

– Нет, я никогда не мучаюсь от ограничений. Нельзя так нельзя. Если знаю четкие правила, то следую им беспрекословно, только в самых редких случаях нарушаю. Это, как мне сказали на одном психологическом семинаре, моя основная проблема.

– То есть если договориться о чем-то, то ты не будешь пытаться нарушить договоренность? – я понимаю, о чем он.

– Разумеется. Я безопасна.

Плита, сковородка, шипение. Рву пакеты, мою, нарезаю, смешиваю. На все минут десять. Петр полез проверять почту, но едва успел зайти на свою страницу. Краем глаза замечаю лицо той, далекой, которой он отправил сообщение. Не ревную.

– Пошли, все готово.

– Так быстро? – послушно идет мыть руки. – У тебя перегорели все лампочки в ванной.

– Потрясающая наблюдательность. Мне не дотянуться, а еще там ужасно неудобная система. Муж раньше менял, а потом они перегорали одна за другой, пока не наступил полный мрак. Копейкин одну привернул, но теперь и эта на днях сдохла, – даю ему полотенце.

– У тебя с Копейкиным…

– У меня больше ничего. Тут как-то прислал какие-то нелепые сообщения про то, что хотел бы встретиться и давно не видел ничего достойного, но это звучит как стеб.

– Может, скучает, – а вот в этой фразе что-то колет.

– А тебя это волнует?

– Мне было бы спокойнее, если бы у тебя был мужчина, – дует на рыбу. – Точно готова? Пробуй первая.

– Галантный кавалер. Готова, я уже пробовала. Когда найду мужчину, сообщу. А ты жениться собираешься? – подцепляю гриб из салата. Вкусно.

– Отметил много лет назад, что свадьба будет одиннадцатого ноября одиннадцатого года.

– И что, будешь подгонять под ответ? – он может. Встаю, чтобы заварить чай.

– Мне зеленый.

– Я знаю. Мед на столе. Хочешь жениться? – мы оба знаем, о ком говорим.

– И да, и нет. Сейчас ничего не знаю. А ты хочешь, чтобы я на тебе женился? – вот хорошо, что я отвернулась, и что успела поставить чайник. На секунду сердце вздрогнуло, я заглянула в душу и там встретила ошарашенную себя, испуганно мотающую головой. Не хочу?

– Мы договаривались говорить правду, так что я тебе ее и скажу.

– Ну, – прослеживает путь чашки до стола, закрывает лицо паром.

– Ты как муж – это очень сомнительный подарок. И с взаимными чувствами совместный быт сложен, а уж без них – это такой осознанный экстрим.

– Хорошо, – не знаю, разочаровала я его или успокоила. – Салат вкусный.

– А рыба?

– Ничего, съедобная.

– Экий ты капризный. Кто тебя разбаловал? Неужели макароны лучше?

– Так макароны – это стратегическая еда, а так у меня же мама шеф-повар была, она так готовит, как тебе не снилось.

– Ты просто еще ничего не пробовал.

– Может, и к лучшему.

Время подбирается к двенадцати. Как лень его везти домой. Интересно, степень расслабленности позволит ему остаться на диване или все-таки опасается подвоха?

– Петь, ты домой? Или могу предложить диван. Удобный, проверен десятками полуночников.

– Нет, – он улыбается так, словно представил картины совращения его, безвольного. Глупости.

– Не жалеешь меня. Помой тогда посуду, это тебе в наказание. А мне завтра в суд. Меня будут судить.

– Прямо из зала суда пойдешь на отсидку? – Петя закатал рукава и приступил к намыливанию тарелок.

– Я верю в справедливость и непредвзятость, а еще мне кажется, что любой расклад достоин моей истории, да и все великие люди страдали от притеснений закона. Достоевский так вообще на каторге побывал.

– Ну тогда ладно, если ты так настроилась, то конечно. Сходи, посиди.

Такой легкий вечер.

Никогда не наблюдала за весной так пристально. День за днем. Такой пульс бывает в триллерах, когда что-то должно произойти, но весь фильм не случается. Идеально, если финальные титры приходят именно тогда, когда это что-то уже должно войти в кадр. Это «Замок» Кафки, только сильнее и, может, страшнее. Иногда вдруг кажется, что меня кто-то пишет и все вокруг не настоящее, а кем-то выдуманное. Некто вынимает из себя персонажей, расставляет их в полуреальном-полувыдуманном городе, наделяет каждого каким-то качеством своей личности, а потом смотрит, как они будут взаимодействовать друг с другом. Это делает человек, сплетенный из бесконечного количества сущностей, способный жить множество жизней одновременно, не путаясь в именах и обстоятельствах. А может, это делают двое, чтобы было запутаннее и непонятнее, чтобы призрачное единство не было таким примитивным. Кто-то пишет книгу обо мне, о моем герое, понимая, что это не два разных человека, а один, несущий в себе два начала, и ни одно из них не добро, и ни одно из них не зло.