Текст книги "Контактная импровизация"

– Поехали.

На дороге не развернуться, и приходится выезжать кругом. Хочу посмотреть на колонку, к которой ходила набирать воду. Много раз в день, чтобы воды было много, чтобы готовить, стирать, мыться… Садоводство оказалось крошечным, словно игрушка. Остался поворот – я аккуратно выезжаю, не видя из-за деревьев и кустов, что там. Навстречу медленно идут две фигурки, старик и старуха. У старика в руках тачка. И есть что-то невыносимо знакомое в их лицах, в их руках, в их серо-бурых вязаных одеждах.

– Это они! Петя, не может быть, это же они!

Бабушка и дедушка Павла, те, кого я не нашла дома, те, кто последними остались на пепелище времени. Я не знаю, что говорю, только они меня узнали, и мы уже едем обратно, запихнув в машину и тачку, вылезающую из окна, как остов рыбы. Мы говорим одновременно, и я смеюсь, потому что плакать невозможно.

– А мы только вчера тебя вспоминали. Дом-то снесли. Представляешь, только вчера снесли. Мы так расстроились, все смотрели, что ж они там сделают. Такой хороший дом был, новый совсем. Когда его построили-то после пожара?

– В восемьдесят девятом, – произношу это цифру и не верю в нее.

– Да? Надо же, а казалось, что совсем недавно, – Игорь Иосифович отпирает дверь, впуская меня в кухоньку, где на своих местах остались даже ложки. – Проходите, проходите. Вот, а мы так и живем. Ничего не переделываем. Каждый год приезжаем и живем лето, а в городе я почти и не выхожу на улицу, только Зоя Борисовна в магазин ходит, а мне в городе делать нечего. А этой зимой столько снега было, что рухнули теплицы, так я уже неделю вывожу битые стекла.

Смотрю на его лицо, которое помню в точности таким. За все мое детство мы не перемолвились и двумя словами – я как-то побаивалась его строгости.

– А помнишь, как мы с тобой в магазин вместе ходили? – Зоя Борисовна наливает нам чаю, ставит варенье. – Ешь, это крыжовник прошлого года. Совсем выродился, а раньше очень хороший куст был.

Вкус, запах. Беленая печка, протопленная утром. Их фотография. Молодая и красивая пара, которой была предсказана долгая жизнь вместе.

– В прошлом году у нас было шестьдесят лет со дня свадьбы, – Зоя Борисовна с гордостью говорит об этом, и так хочется разгадать тайну такой долгой семьи. Как они прожили вместе и не устали? Как сохранили тепло, что удержало их вместе. И на мой вопрос она как-то не задумываясь отвечает: – А мы все время были чем-то заняты. Некогда было.

Некогда ссориться, некогда надумывать сложности, некогда раздувать пустоту. Вокруг было столько бед, что на борьбу за маленькое семейное счастье уходили все силы. Они прожили войну, рождение и воспитание двоих детей, строительство дома, заботу о внуках, инсульт Зои Борисовны и больные ноги Игоря Иосифовича, принимая все без трагизма.

Мой взгляд бежит по обоям, которые ровесники дома, по проводке и натыкается на ту самую картинку, подаренную маленькой Сашей маленькому Паше. Ту самую… Петя достает телефон и делает снимок. Методичная регистрация.

– А Паша… – я задаю тот вопрос, с которым приехала сюда.

– А Пашка-то! Он приезжал недавно, в конце зимы.

– Откуда?

– Из Америки. Он туда лет пять уже как уехал, сказал, что здесь ему все противно, собрался и поехал навсегда. И женился там недавно на русской же, только она из Владивостока. Вот они приезжали знакомиться.

– Довольна? – путь в город с привкусом картона во рту. – Ты думала, что будет иначе?

– Не знаю. Мне казалось, что однажды он позвонит и скажет, что теперь мы будем вместе. Или что-то в этом роде, но так даже лучше. Не зная, я все ждала бы его, всматриваясь в людей на улицах, и в любых отношениях мне казалось бы, что есть запасной выход, что где-то за поворотом меня ждет настоящая любовь. Теперь понятно, что только я хожу кругами. Остальные идут вперед.

– Ну и отлично.

Никаких уточнений больше не требуется. Ливень бьет в стекла, дворники бесшумно раскидывают непрерывной поток.

В глухой ночной темноте мы очень близко. Такси приедет в пять утра. Осталось спать чуть больше трех часов. Я оставляю ему ключи. Это как зарок, что мы встретимся – или не встретимся и ключи буду ждать меня в сейфе у консьержки, которая отдаст их, пряча понимающую грусть в вежливой улыбке. Не знаю, кем мы будем друг другу и будем ли. Исчезнет легенда, пропадет герой. Не я отныне придумываю обстоятельства места и времени. Все, что могли рассказать, мы уже рассказали. Слишком похожие, чтобы не замечать этого, слишком важные, чтобы пренебречь этим. Если отбросить гордость и страх, то становится видно, что наши выступы и вмятины, наша сложная конфигурация, наши вопросы и ответы совмещаются в особую фигуру. Головоломка дает не один вариант ответа, а множество одномоментно, запутывая наблюдателей. Больше нет других имен. Нас написали, собрав из кусочков. Все женщины – я, все мужчины – он. Из хаоса ночи появляются небо и земля, предметы видны все отчетливее. Все многообразие, рожденное из первоэлементов. Он и она.

Близкие контакты третьей степени

Третья проза Романовой отличается от двух предыдущих настолько, насколько могут различаться трагедия и драма. Было бы слишком наивно полагать, что магический реализм первого романа «Кукольник» и искусная экзистенциальная разметка второго «Холст, Масло», соединенные со скоростью и интенсивностью истечения событий, уже узнаваемыми признаками письма Романовой, будут соблюдены в третьем сюжете. В первых двух события отсылают читателя к странной тайне творческого дара, тяготеющего к безудержной трате.

В них растрата продуктивна, а героиня добивается не только реализации магических эффектов оживления кукол или художественного метаморфоза, но возвращает миру исходную гармонию.

Здесь же читатель следит за распадом экзистенциального ядра личности, чей потенциал затребован ее двойником. Это раскладка модернистского романа, покрывающего время «современности», где личность расщеплена и нуждается в агенте, представляющем ее на Другой сцене. Он изощрен, поскольку его сила либидинозна и всегда располагается там, где хочет оказаться героиня, вернее, ее желание.

Однако это всего лишь предварительный вывод слишком забежавшего вперед читателя, тогда как тонкий ствол интриги в полном соответствии с незримыми, но строгими канонами жанра неспешно разветвляется в некую структурность, о которой несведущий когда-нибудь догадается, а сведущий пока не торопится думать.

Структурность проступит позже, пока же избыточное внутреннее давление авторской души таково, что рассказ склонен ветвиться. В каждом ответвлении рано или поздно обнаружится зеркало удобной для ее рокового двойника кривизны.

Но до времени давление разнородности нисколько не мешает рассказу По показателю интенсивности речи Александра Романова имеет мало равных.

Отличительный признак всех ее персонажей – их странная достаточность, избыточность их собственной истории, что помогает избежать постылых скучных несчастий, совершить трип и получить удовольствие от дополнительных дискурсивных вкладок. Это когда читающему совсем не хочется быстро взглянуть на последнюю страницу, а он, наоборот, оставляет время от времени книгу, как большой надломанный гранат, на столе, чтобы полюбоваться гранеными пурпурными зернышками, каждое строго в ячейке.

Но это идеальный гранат, между тем в какой-то смежной темной вселенной художница, танцовщица, писательница уже рассыпала драгоценные зернышки. Они кружатся в мучительном стремлении обнаружить свои ячейки. Внимательно читающий отметит, что это кружение обладает структурностью сна, в котором все важнейшие вещи мучительно близки, но неуловимы и потому выстраиваются в очередность близости без окончательного доступа. Однако порядок очередности имеет приоритеты.

Прежде всего, это электронные письма под ником acedera, организующие идеальную и желанную разметку мужского размышления, – и энергичные жесты их создателя, со строгим, непреложным постоянством запечатленные в нарастающем потоке речи влюбленного. Вернее, влюбленной.

Это возвышенные состояния неясного смятения женской души, так хорошо удававшиеся Льву Толстому в обстоятельствах классической катастрофы. На сей раз, может статься, более сложной.

И, наконец, это циклизмы колеблющейся женской влюбленности, которая сама ищет основания, обнаруживая их в двусмысленных знаках слабой мужской витальности. Да, безусловно, «князь», благородный профиль, ранимая психика, тонкие невротические поступки, готовность быть свидетелем некоторых не самых мощных потрясений своей спутницы. Ограниченный доступ.

В совокупном давлении этих потенциалов происходит возгонка духа по нескольким направлениям: распознавание мира методом художественной провокации, распознавание собственного тела – и распознавание двойника с помощью борьбы с пошлостью, такой знакомой со времен Набокова.

Остановимся на художественной провокации. Ее активное присутствие мы сразу обнаруживаем в петербургской современной прозе. Но есть микроскопическая разница: героиня замышляет убрать различие между искусством и реальностью, и не путем обнуления сакральных образцов и классического искусствоведения, как в концептуализме, а путем возврата к времени честной экспансии искусства в городской среде. Так как искусство – это испытание гармонии на излом.

Продуманный жест – выставить триптих, предмет которого город, посреди города, в том месте, где он был написан, и где учатся искусству – напротив Художественно-промышленной академии, – незащищенным от действия судьбы, посреди ноздреватых снегов. Героический и романтический жест, в котором не обнаруживается цинизма и стратегии продаж, столь характерных составляющих нашего времени.

Соматическая вменяемость – следующий пункт новой аскетической практики из оставшегося набора мучений. Контактная импровизация – обнаруживаемая способность к покорности и расслабленности при выведенном на предел режиме духовной мобилизации. Ввести в дело все, что имеешь, – небывалая жертва небесам. Обычно что-то оставляют для себя.

Такова оказалась девушка, подключенная, по выражению ее искусного двойника, к атомному реактору. Оказалось, что бесшумная и ровная работа дизеля обходилась его хозяину дешевле. Сработал неясный, темный и вечный принцип, регулятив ее одиночества: все продукты ее воображения, соединившись где-то в недоступности, уже не регулируемые ее волей, в конце концов составили невидимые протоколы ее вины. Здесь история замирает, растекается, замедляется, соединяет все свои отражения – и обрушивает их на автора.

Но и это не все. В гибельной пустотности обнаруживается исток – разрушенный, мертвый дачный поселок детства героини, где необходимо отстаивать перед беспомощными наивными стариками погибающий мир – кистью и речью.

В фильме Спилберга «Близкие контакты третьей степени» опасность сближения с темным разумом определяется привносимой в жизнь героя галлюцинаторностью. Преодолеваемой здесь на последнем дыхании.

Александр Огарков,

кандидат философских наук