Текст книги "Контактная импровизация"

– Я найду, – для него эта задача решаема. Наверное, если немного подумать и применить смекалку и преодолеть лень, я тоже бы решила эту задачу, но, заглядывая в себя, я обнаруживаю там глухое, но мощное сопротивление. На самом деле я вообще не хочу ничего делать, а тем более воевать с пластиком. И я хитрю. Сама с собой. Безобразие. Ленивая Сашка!

– Найдите, пожалуйста.

– А зачем, если не секрет?

– Не секрет – буду делать инсталляции на улицу.

– Отлично, я подключу ребят, и мы все найдем. Сколько у нас есть времени?

– День, два, не больше, – и даже при таком раскладе непонятно, как это вообще складывать, или свинчивать, или склеивать.

– Я вам позвоню, когда что-то придумаю, хорошо? – Андрей смотрит на меня сияющими и абсолютно счастливыми глазами. Человек получил задачу и готов ее решить. Как прекрасен первокурсник! А я на волне всеобщей адекватности сейчас заставлю себя дойти до Сбербанка и заплатить этот штраф, который немым укором лежит у меня в сумке уже немыслимо сколько, а потом еще заехать на почту и получить какое-то заказное письмо, потому что извещение лежит рядом со штрафом тоже чуть ли не месяц. Не люблю очереди, не люблю нарушать привычные маршруты, испытывая пусть крошечные, но трудности.

Мужественно ставлю машину в своем дворе и иду сначала в банк, дожидаюсь своей очереди и отдаю обидную тысячу рублей на развитие системы автоматического контроля за движением. Я слышала, что все штрафы, полученные при помощи камер слежения, идут на эти вот благие цели. Хорошо, теперь на почту. Еще одно загадочное место, где работают самые терпеливые люди на планете, из которых время от времени получаются маньяки или писатели.

Мне выдают большой казенный конверт, на котором отправителем значится управление дорожной инспекцией. Вот дела…

«Гражданка Романова… разбирательство по административному правонарушению… не оплаченный штраф… быть по адресу к 10:47 13 апреля…» 10:47? Какой-то бред. А если бы меня не было бы в стране? И что? Я как-то очень буквально восприняла данный мне в феврале совет нарушать правила. Так я действительно сяду отдохнуть в места не столь отдаленные!

Открытая запись пользователя acedera 15 апреля 2011 года 23:14

Чо весна чтоли? Повысыпали все на улицу. На Малой Садовой шары мусорные видели? Клоуны помоечные)))

Закрытая запись пользователя acedera

15 апреля 2011 года 23:22

Ангорского хомячка зовут Лизой. Прилипла, как банный лист – не стряхнуть. Постоянно звонит, встречает, провожает, на занятиях смотрит преданными глазами. Старается, просто слов нет как. Приносит пирожки, сама их печет. Веселит, баечки травит, забавная такая и прямо пластилин – только лепи. А вот не хочу.

Она уж и не знает, как зайти, с какого боку подобраться. Вчера пригласила в кино. Неужели не понимает, что это не ее роль, что она сама все портит этими вот инициативами? Но интереснее, почему я соглашаюсь. А потому, что быть с ней лучше, чем одному, хотя отчетливо замечаю, как вырастает моя самость, как я совершенно незаслуженно терзаю ее. Все вижу, но позволяю этому процессу быть.

В кино был момент, когда она хотела взять меня за руку, но не рискнула, а я снова лишь наблюдал и за экраном, и за палитрой эмоций на ее смешном личике. Крошечная девочка с огромными желаниями.

А сегодня она вычитала, что будет художественная акция на Малой Садовой, и потащила меня туда, чтобы я приобщился к культурной жизни. Не понимаю ничего в современном искусстве – что-то из бумаги, что-то из пластика, не пойми зачем. И вокруг толпа народа, который так же не понимает, как и я. И как припев «Арт-группа “МИР”», которой нигде нет.

Я искал глазами Сашу, но, видимо, проглядел или не узнал. Лиза озабоченно следила за моими реакциями, а потом повела дальше гулять, в кафе… Чувствовал себя девочкой, за которой ухаживают, и при этом не мог сопротивляться – волю парализовало, и моих желаний не осталось, только ее.

Она водит меня своими тропинками, показывает дворы, рассказывает истории про них. Вечер закончился на крыше, на одной из бесконечных петроградских крыш, на которых так хочется взлететь и ветер проникает глубже, чем кажется возможным. Девочке было холодно, и еще холоднее от того, что я не обнимал ее. На фоне заката мы стояли рядом, но разделенные моей стеной. Она прислонилась спиной – это был единственный дозволенный жест, и я смотрел в день, а она в ночь.

Я уже довольно бодрым голосом анонсировала приятелю из комитета что прекати-городов будет два, а не три, и что я абсолютно не представляю, как их везти, и что мне немного стыдно, но лишь немного, поскольку обстоятельства сильнее меня. Но я не представляла, насколько обстоятельства могут быть сильнее меня. Меня уверили что перевозку организуют без проблем, но три перекати-города – это объекты, которыми надо отчитаться, и пусть очень-очень страшные, но они должны оказаться на Малой Садовой пятнадцатого апреля, и для этого будет выделена машина, специально обученный человек, и нет иного выхода, кроме как доделать то, о чем так гордо заявляла.

А затем позвонил Андрей, совершенно невероятный студент Андрей, и сказал, что они подключили «Гринпис» и у меня будет целая машина пластиковых бутылок, из которых можно построить внушительных размеров инсталляцию. Воображение нарисовало картины Апокалипсиса, поскольку эта машина должна приехать завтра к Мухе, и теперь уже это будет не просто скандал, а скандал с продолжением, поскольку ректорат получит не неожиданную, но довольно безобидную картину на улице, а тонну пластикового вторсырья… И мой истошный вопль нарушает размеренную тишину зеленогорского заповедника.

– Меня уволят по статье, меня растерзают на тысячу маленьких медвежат, меня превратят в тонко наструганную бастурму!

Наля внимательно смотрит, как я закатываю глаза, заламываю руки и бегаю по потолку. Антон, недавно вернувшийся с тренировки, доедает тертую морковь со сметаной и хранит заинтересованное молчание.

– Надо перехватить машину, отменить, перенаправить… Куда, ну куда мне целая машина бутылок? Я же даже не представляю, что из них можно сделать, точнее, как это сделать. Наля, это не просто катастрофа, это самая большая катастрофа за последние сто лет.

– Ей надо успокоиться, – Антон говорит не со мной, а с Налей, поскольку со мной разговаривать почти невозможно.

– Она сейчас выговорится и выдохнется, я ее знаю, – Наля заваривает чай, демонстрируя полное равнодушие к сценам отчаяния, которые я разыгрываю перед бездушной публикой.

– Неужели она так нуждается в трагедиях? – задается несколько неожиданным для меня вопросом Антон. Замираю и опускаюсь на стул перед чашкой зеленого чая с мятой.

За окном совершенно белый сад, заваленный снегом по перилы террасы. В этом снегу можно плавать, как в море, а сосны покрыты тяжелыми шапками, и их ветки со стонами гнутся под ветром. Во всем мире тишина, только внутри меня ураганы и вихри, не видимые никем, кроме меня.

Мужчина, спокойный, как целый кавказский хребет, прожевывает ложку морковки и изрекает:

– Либо машина завтра не приедет, потому что сам «Гринпис» не сможет ее послать, либо у них не будет столько бутылок, сколько они обещали, либо будет машина и бутылки и ты придумаешь из них что-то грандиозное, либо не придумаешь и выкинешь все это дело на помойку, но в любом случае нет никакого повода для таких нервов, неужели не понимаешь? Все хорошо при любом раскладе, потому что это вообще неважно.

– Как неважно?

– А так. Это не меняет ни одной гайки в твоей жизни, это просто анекдот на ночь.

– Но… Ты ко всему так относишься? – он меня удивил. Нет он меня просто потряс.

– У меня бизнес уже десять лет. Если бы я каждый раз, когда происходит нечто незапланированное, так переживал, у меня вместо желудка была бы одна сплошная язва, выпали волосы, а лысина была бы покрыта псориазом. А теперь посмотри на меня. Ты думаешь, что ничего странного не происходит? Что люди не нарушают обещаний, что для меня нет налоговой, что я исключительный персонаж, которого никто и никогда не подставлял? Я терял миллионы в долларовом эквиваленте, но был при этом расслаблен. Ничто не достойно наших нервов.

– Никогда не переживаешь? – да он мне врет в глаза!

– Переживает, – Наля встревает, пока невозмутимый Антон жует следующую порцию морковки. – Он расстраивается из-за несправедливого судейства, грустит, если заболеет, волнуется за меня и родителей. Его трогают только человеческие отношения, а дела – это только дела. Подумай, что может реально случиться из-за этой ситуации с бутылками, и ты поймешь нелепость собственного поведения. И кстати, детка, я тебя сейчас отвезу в спа и даже слышать не хочу, что ты по этому поводу думаешь. Тебя будут массировать, тереть, купать, короче, делать из тебя человека, а о мусоре ты подумаешь потом.

Наля тратит немыслимые деньги на то, чтобы такие понятия, как целлюлит, морщины, жировые отложение к ней не имели никакого отношения. Для этого необходимо через день посещать спортклуб, а в те дни, когда нет тренировок, ходить на массажи и всяческие процедуры по омолаживанию. Раз в полгода она делает себе гиалуроновые уколы в лицо, раз в год ботокс в лоб, немного геля в губы, витамины в контур лица раз в три месяца… Куда уж мне со своим лакричным кремом.

В интерьерах загородного спа-отеля Наля органична, как масло на хлебе. Она знает внутренний распорядок движений, у нее верное выражение лица, движения плавные, текучие, жестоко контрастирующие с комплексом тотальной неуместности в моей лице.

– Наааль, – я сижу на самом краешке мягкого дивана, стараясь не поддаться окружающей неге. Я еще должна вернуться в мастерскую и бегать по потолку. Мне положено нервничать и страдать, я так устроена. – Можно, я поеду домой?

– Ты без машины, так что придется ждать меня, а зачем ждать меня просто так, когда можно ждать с удовольствием? Вот ты что хочешь? Есть шоколадное обертывание, массаж горячими камнями, тайский массаж, антицеллюлитный комплекс… – она с большим значением посмотрела туда, где у меня ноги соединяются со спиной. – Вот очень тебе рекомендую. Там парафин, скраб, чудесный крем – все, что нужно, чтобы ты ощутила себя женщиной, а не дирижаблем под обстрелом.

– Ладно, давай, если тебе от этого станет лучше, я пойду и лягу под парафин, – согласиться на подобное я могу только сознавая собственный беспрецедентный героизм и страдание во имя дорогого мне друга.

Облаченная в нежно-фисташковый костюмчик крошечная девочка уводит меня в лабиринт залов, в которых звучит расслабленная музыка, наложенная на шум океана, а по стенам растут разнообразные растения. Окна зоны отдыха выходят на залив, и кажется, что снежное море лишь иллюзия. И не только это иллюзия. Я сама больше не человек. А лишь тело, которое кладут на стол, трут скрабом, протирают полотенцем, массируют и наконец, подкатив к столу резервуар с горячим растопленным парафином, начинают красить широкой мягкой кистью. Ноги, живот, спина – все это лишь поверхность, и девочка вдохновенно красит меня. Я холст, живая фактура, оставленная внутри застывающего кожуха. Меня спрятали в кокон, оставили сердцевиной в новой коже, закрыв полотенцами для тепла и погасив свет. В оставленные на поверхности восприятия уши шумит призрачное море. Кажется, мне все кажется.

Внезапный яркий свет выкидывает обратно в реальность, новую кожу взрезают резцом, оставляя ощущение незащищенности, сдирают парафин, вытаскивают тело, снова ставшее мной, и обмазывают поразительно вонючим кремом, от которого все становится красным и горячим.

Наля пахнет шоколадом, так пахнет, наверное, на шоколадной фабрике. Мы вместе медленно пьем сок. Она – сельдерей с яблоком, я – грейпфрут с морковкой. Сердце сходит с ума, трепещет и рвется, словно потеряло ориентацию. Как же тяжела битва за красоту, видимо, это не моя битва. Где подписать капитуляцию?

– Мне завтра в гаи, меня будут песочить и административно разбирать за незаплаченный штраф, – вспоминаю вдруг, но не переживаю, потому что ни одна эмоция не может пробиться сквозь полное телесное расслабление.

– Утром? – Наля тоже удивительно тиха.

– В 10:47.

– Какая потрясающая точность, какая элегантность, – тихо восхищается Наля.

– Это будет очень странный день. Гаи и «Гринпис».

– А что тебе грозит за наказание? – Наля немного собирается с мыслями, шоколадная истома постепенно отступает.

– Штраф в двойном размере или пятнадцать суток отсидки. Думаю, что надо соглашаться на второе, потому что с экономической точки зрения это правильнее. Только вот не знаю, брать ли с собой тапочки и щетку с пастой. И не у кого спросить даже.

– Да, действительно, все вокруг нормальные.

Закрытая запись пользователя acedera

17 апреля 2011 года 0:42

Город – это повод для движения. Линии домов, ритмы окон, провода и дорожная разметка – везде есть танец. В городе растаял снег, и орнамент плитки задает ногам порядок шагов. Руки рисуют облака, голова идет вослед за птицами, а центр тела утягивается к асфальтовым полянам. Проживаю тишину и звуки, держу себя в моменте, не даю раствориться в мыслях. Считаю окна, шаги, замечаю, как каждая мышца отзывается на импульс из головы, как работает механизм равновесия. Осознанное движение – это радость. Внутри меня есть эмоция, пусть небольшая, но тем и драгоценная. На фоне постоянной мутной тишины пульсация света ощущается словно плотный теплый комок в солнечном сплетении.

Признаться было некому, и сам себе в этом не признавался, но последние несколько лет желания и нежелания стали неясными, призрачными. Потерял чувствительность. Ничего не болело, ничего не горело. Наверное, если бы это было не так, я уже давно жил бы в Москве – меня ничего не держит здесь, а там друзья и она. Но гораздо честнее написать не так. Там она. И все. Поэтому я позволяю найтись отговоркам, и не ездить каждые выходные, и не звать ее к себе, и не рассматривать пути переезда. Мне удобно принимать обстоятельства.

Лиза принесла сегодня банку с мыльными пузырями и раздувала их по ветру. Она забегала впереди, чуть отставала, она создавала вокруг меня переливающиеся радужные шары, и я улыбался ей. Было тепло на ветру, и солнце задавало тон настроению, и за радость я был благодарен Лизе.

Ей нужно было заполнить бесконечные паузы в наших прогулках, и она рассказывала обо всем, о чем только можно было рассказать. Я узнал, как прошло ее детство, как она училась в школе, где гуляла и почему в пятом классе ее не допустили до контрольной по русскому языку. Живые и умершие собаки, кошки, потерянные попугаи, хомяки, сгрызшие ковры, и подруги, собиравшие кукол и мягкие игрушки… Она рассказывала, а я слушал и постепенно поймал себя на мысли, что уже понимаю, о ком именно идет речь, что запомнил имена ее близких подруг и ее мужчин, о которых она рассказывала с какой-то редкостной уважительной нежностью. Она хорошая, эта Лиза.

Я виноват перед ней. Или перед собой, не могу точно решить. Она влюбилась в человека, не способного отвечать. Мне жалко ее. Бедная Лиза.

Ровно в 10:47 я сижу напротив кабинета, куда по очереди заходят мои собратья по несчастью. Я бодра и весела, да и остальные участники процесса не унывают. И бритоголовый детина, и дама с седенькими кудельками стоически выносят процедуру административного разбирательства. Когда приходит мой черед, за дверью обнаруживается огромный кабинет, где за шестью столами одновременно песочат граждан люди в форме. Меня подзывает человек с абстрактным лицом, он человек вообще. За его спиной на подоконнике стоит коробка, на которой крупными буквами написано «Ошибочные штрафы», и она полна похожими на мои листочками. Там их сотни. Вона как! А врут мне по телевизору, что система работает идеально.

– Вот, – говорю. – Штраф оплачен.

– Просрочили на 27 дней, – произносит человек механическим голосом.

– Но оплатила же, и еще до того как узнала, что вы тут со мной будете разбираться.

– Не имеет значения. Вас вызовут в суд по месту жительства и будут судить.

– Ого! Ничего себе, прямо вот по-настоящему?! – от удивления я вышла за рамки привычной для человека эмоции, и он удивленно поворачивается ко мне, обнаруживая асимметричные брови и оттопыренное правое ухо. Смешной такой, наверное, его в детстве все за него дразнили и он решил, что вырастет и всем отомстит.

– Все, вы свободны, – сообщает мне этот человек, отвернувшись. Ладно. Суд так суд.

Зато «Гринпис» не приехал. Эта пьянящая новость пенится, словно яблочный сидр, и я ликую, принимаю из виноватых рук студента Андрея около сотни бутылок, собранных в ближайших кафешках и любовно упакованных в широкую икеевскую синюю сумку. Большего мне и не надо, но героический студент мечтает поведать во всех подробностях эпопею про трудности коммуникации с экологическими службами нашей страны. Сочувствую ему, хотя нет, не сочувствую, потому как сметающая и разрушительная мусорная лавина прошла стороной.

– Что же вы с ними сделаете? – интересуется длинноволосый, длиннорукий и длиннолицый Андрей.

Теперь-то уж и не отвертеться, что-то надо с ними сделать. Заглядываю в пакет, рассматриваю прозрачные глянцевые бока бутылок, их разнообразные изгибы и выпуклости, но никакого плана у меня нет.

– Склею, наверное, – с предательской неуверенностью полуспрашиваю я.

– Ну мы придем. Это когда все будет? – он верит, что не зря потратил несколько дней своей жизни.

– Будет пятнадцатого, – хотя изначально планировалось шестнадцатого, но мне практически все равно, потому что эти приключения воспитывают во мне нездоровый пофигизм.

Петя сказал, что приедет пофотографировать то, что у меня получится, но это единственная форма его участия в данном приключении. Мое загородное отшельничество никак не способствует развитию отношений, даже если на секунду предположить, что они есть. А их нет. Но разве я приму этот факт за аксиому? Да никогда! У меня еще десять дней поста, и я справилась со страстью внутри себя, а оставила лишь трепетный росток любви. Фу. Ужасно. Как речь заходит о чувствах, русский язык, такой богатый и сильный, пасует, оставляя лишь банальную пошлость. Можно было бы рассказать о переживаниях, но обозвав каждое чувство словами, я получаю лишь стандартный набор штампов. Это как разговаривать в постели. Вроде и хочется что-то объяснить, но невозможно же! Сколько ни читаю описаний постельных сцен, нет там самого главного, что в результате дорисовывает воображение. Технический разбор процесса – просто тихий ужас. Каким словом назвать главные предметы соития?

Так, выбираемся из этих рассуждений, они неуместны. Не о них надо думать, а о клее, который соберет хоть что-то из этой кучки пластика. В Зеленогорске вроде видела пенопластовые остовы от плазмы и холодильника… Бутылки к пенопласту… Ну что мне мешает заниматься литературой? На бумаге же можно спокойно и смело сочинить, как из тонны отходов я собрала гигантский шар диаметром десять метров и как он потом катался по городу, подвластный собственным внутренним законам и силам ветра и стихийного хулиганства. Как легко насочинять и не нести ни малейшей ответственности за реализацию фантазий. Зачем я стала художником? Русская культура литературоцентрична из-за своей непроходимой лени. Высказать идею не значит реализовать ее, вот и высказывались все кому не лень. А как только за каждое слово пришлось бы отвечать, боюсь, мы остановились бы на букваре. Наверное, перемалывая одну и ту же самодовольную мысль, я получаю большую уверенность в себе, или у меня осталось всего несколько мыслей, которые ложатся, если потрясти, в разный узор, словно стеклышки в калейдоскопе, создавая иллюзию умственной деятельности.

Картины, оставленные городу, растворились в его бескрайности. Я на это и рассчитывала и увидеть снова не надеялась, так что в момент, когда на меня в социальной сети выпадает собственная картина, пригретая совершенно незнакомым интерьером, испытываю некоторые шок. Мне пишет восторженная девочка, что подобрала картину, принесла домой, повесила и нашелся человек, видевший тот самый сумбурный сюжет по НТВ. «Вы группа “МИР”»? – с надеждой спрашивает девочка. С Мойки при помощи двух проходивших мимо мальчиков она приволокла щиты домой, и теперь жаждет личной встречи с авторами и исполнителями, потому что она и сама в некотором роде художник, и теперь и навсегда она счастлива от такой случайности, а по поводу обнаружения шедевра она устраивает вечеринку, на которую я приглашена в качестве главного блюда. А почему я соглашусь? Правильно! Петя будет со мной, а я хочу только одного – чтобы этот человек существовал на границе моего взгляда, моей кожи, моих мыслей. И я устала сочинять поводы, а здесь и не придется. Вечеринка предстоит среди крайне молодых людей, которым только-только исполнилось двадцать, а мне скоро предстоит пересечь совершенно другую границу, и разница в десятилетие отрезвляет, будто случайный взгляд в тройное зеркало, где отражается не привычный и родной фас, а неожиданный профиль со всеми недостатками, удивительными ушами и странным затылком, о котором практически не подозреваешь большую часть жизни.

Третья подворотня через очередные ворота; переступая через остатки зимней снежности, оглядываюсь назад, где графика решеток черным плетением рассекает оранжевый свет фонарей. Идти, опираясь на его руку, хотя мое равновесие прекрасно сохраняется и без этого и скорее от прикосновения внутренний баланс дрожит и трепещет. В углу двора под тусклой лампочкой распахнута дверь в полную тьму, и в пограничном мире целующаяся пара замерла с отставленными сигаретами, тлеющими у самых пальцев.

Петя протискивается вперед и дает мне руку из темноты. Больше на ощупь пробираемся на пятый этаж, наслаждаясь знакомым ароматом кошачьей мочи, вареной рыбы и сигарет. Городской коктейль бьет в очищенный загородной жизнью нос, пробуждая воспоминания о сотнях таких же подъездов, где на подоконниках в банках из-под кукурузы и зеленого горошка мокнут коричневые и неразличимые сейчас во тьме бычки. Шаги гулкие, отражаются от дверей, за каждой из которых закоулки коммунальной жизни, ссоры, сплетни, телефонные разговоры, душный быстрый секс под одеялом, тихий, стыдливый, удушливые газовые кухни, где для тепла постоянно горит голубое пламя конфорок и похожие на комья пыли котята сидят на заставленных забродившим вареньем подоконниках. Я знаю эти квартиры, исчезающие под напором евроремонта, при встрече они улыбаются мне, как улыбаются старики, сознающие, что будущее так и осталось в прошлом.

– Нам точно туда надо? – Петя меня уже об этом спрашивал по телефону, и с тех пор уверенности в правильности решения ни у него, ни у меня не прибавилось.

– Не понравится – уйдем. Нас же там никто не держит.

Остались последние ступеньки, на лестничной площадке дозировка дыма превышает среднестатистическую в несколько раз. Немного пахнет коноплей.

– Пахнет дурью, – констатирует Петр и долгим взглядом смотрит на меня.

– Может, у них просто укроп подгорел, – растворяю шутку в скепсисе и вхожу в открытую дверь только для того, чтобы извиниться и откланяться. Петя тянется позади, сохраняя дворянскую осанку, и на лице его отражается презрительная гордость.

– Улыбнись хоть, а то нас и побить могут за такие лица, их тут все равно больше, – мой шепот теряется в плотном бите барабанов, к которым ведет коридор, путающий шкафами и дверьми.

– Слушай, похоже на сквот вообще…

Пожалуй, он недалек от истины. Для классической коммуналки тут не хватает разнокалиберных личных пространств, закупоренных дверей и серьезных бабушек, выглядывающих настороженными личиками. Здесь комнаты зияют внезапными пустыми провалами, где в углах виднеются то люди в спальниках, то несколько детей, складывающих пазл. Барабаны зовут, коридор все петляет, заволакивая индийскими дождевыми шторами, обливая колокольчиками и музыкой ветра, а мы, как две змеи, приближаемся к эпицентру пульсации, хотя должны были бы убегать.

Перед роскошной парчовой портьерой, сотканной из розово-зеленых полос с золотыми огурцами, Петя придерживает меня за руку, словно хочет остановить, но сам откидывает занавес и входит в залитую мерцающим свечным светом комнату. Здесь множество людей, они на полу, на низких диванах, в случайных разносортных креслах, они курят кальяны, пьют что-то, несколько девушек в длинных юбках экстатически танцуют на фоне ночного окна, раскинувшегося во всю стену, а на противоположной стене, вторя городу, висит моя картина, та самая, ночная, где громада собора подсвечивается сиянием фонарей.

Никто не бросился встречать, только девочка, одетая в нечто неопределимо прозрачное, помахала с дивана, не нарушая ритма барабанов. Петр замер у окна, я осталась за его спиной. Инаковость нашего присутствия столь безусловна, что не требует обсуждения. Мы не задержимся тут больше, чем необходимо, чтобы рассмотреть переливы Мойки, геометрию крыш, близкий Исаакий, далекую Петропавловку. Мы смотрим одними глазами и чувствуем едино, и я наслаждаюсь тем, что мы вдвоем не такие, потому что здесь не играют на гитаре про вечную молодость и бутылку кефира и даже не оплакивают девушку Осень. Здесь, в психоделическом воздухе, разговоры об Индии, просветлении и серфинге, и, пожалуй, мне действительно тридцать.

Из полумрака тонкая рука, пропитанная благовониями больше, чем весь воздух, протягивает мне колоду карт, и туманное лицо глазами приглашает вытянуть карту. Какое искушение поддаться, заглянуть за грань, узнать, что действительно между нами и есть ли оно, только вытянуть левой рукой, только задать вопрос. Ведь я его так хорошо знаю, и мне несложно, это же просто… Петя еще не обернулся и не успел увидеть и оценить, он пока пьет ночь из окна, но я возвращаюсь в собственный центр, извиняясь улыбкой. Искушение, которое нужно преодолеть. Я же все знаю сама. Нет никакой разницы, что происходит на самом деле, важно только мое отношение. Ищу глазами Петю, затерявшегося на миг в мешанине танца, и в свете свечи замечаю карту, которую гадалка вытащила за моей спиной. Зачем?

Никакие доводы не помогли отговорить Налю и Антона от организации вечеринки в честь прощания с загородной жизнью. Из бесконечной благодарности и чувства высшей справедливости они решили устроить то, чего не могли себе позволить сделать в собственной городской квартире, которую никак не успевали расширить, поменять или просто благоустроить между покупкой очередной машины или внезапными поездками в Боливию, Японию или на Ниагарский водопад. То есть им было не до жилья, и шикарные пати никак не закатывались в крошечной двушке, доставшейся им по наследству от бабушки Антона вместе с ее мебелью и обоями. Поменяли они там только кровать, причем Наля выбрала круглую конструкцию, особенно нелепо сочетающуюся с остальным интерьером конца семидесятых годов прошлого века. Но страсть к светской жизни искала выплеска, а мамин дом как нельзя лучше подходил для реализации Налиных творческих фантазий.

Пока я воевала с пластиковыми бутылками, категорически отказывавшимися поддаваться какому-либо воздействию, Наля носилась по мегамаркетам и скупала всяческие странности. Горы лент, искусственные цветы, вазы для фруктов, декоративные подушки… Она даже хотела обогатить дом шторами, но это шло явно вразрез с маминой идеей интерьерного минимализма, так что покупку карнизов я успела пресечь.

Когда стало очевидно, что бутылки меня побеждают, а до часа Ч остается два дня, я пошла на отчаянный шаг, начав приклеивать пробки к пенопластовым останкам телевизора и холодильника. Вместо шаров выходил квадратный дикобраз, ничем не напоминающий изначальный план, но настроение держалось на удивительно высоком уровне, презирая здравый смысл. Антон, заглядывая в мастерскую, только пожимал плечами, а один раз даже нарушил собственные принципы и дал совет вернуться к живописи, которая у меня, по его словам, получается лучше, интереснее, проще, а главное, быстрее. И я же с ним полностью согласна, но этот круг ада нужно было пройти до конца.

Наля хотела нанять кейтеринговую компанию, чтобы та, не больше и не меньше, приготовила ужин, разносила напитки, мыла посуду, то есть мешала бы мне чувствовать себя человеком. Не такой уж большой дом, чтобы кроме гостей переживать присутствие еще и поваров-официантов. Да и готовлю я гораздо быстрее и лучше, чем делаю инсталляции. Может, пора признаться, что я просто женщина, и выполнять женские функции, а не изображать творца? Нет, Творца! Может, хватит?

Обсуждение меню вызвало массу приятных эмоций, а когда я оказалась наконец в теплой кухне перед засыпанным мукой столом со скалкой в руках, душу наполнило блаженное состояние гармонии и покоя.

– Надо было купить готовые, – Наля подозревает, что готовят только от безысходности и высшее благо цивилизации – это рестораны, поэтому ей не понять моей страсти к мягкости теста, к его влаге и сухости, к тому, как оно прилипает к рукам или обволакивает пальцы. Ей не понять удовольствия посыпать легкой, пушистой мукой роскошный комок и раскатывать его до тонкого листа. Она не любит таинства подъема дрожжевого теста и не замирает, когда слоеные пирожки в духовке вдруг распухают, как книжные страницы, наполняясь воздухом и смыслом.

– Вот еще, довольно того, что Антон закупил десять кило готовых шашлыков, которых жарить – не пережарить. Домик откапывать завтра с утра предстоит, а то в духовке мы столько не сделаем, – у меня варится капуста в молоке, яйца уже отлежались под холодной струей, и начинка приобретает готовый вид. Пачка сливочного масла на глазах у возмущенной Нальки тает в горячей капусте.

– Ты калории считаешь? Это же удар по всем местам! – залезает в кастрюлю ложкой и аккуратно пробует. Потом пробует еще раз и еще, пока я не отбираю у нее ложку.

– Не ешь.

– А как вы на детскую вечеринку сходили? – она видела меня тем вечером в несколько разобранных чувствах, но подробностями я ее не побаловала. Я и себя не побаловала и Пете ничего не сказала, только довезла его тогда до дома в полной тишине, попрощалась и улетела в ночь.

– Чтобы омолодиться, мне, видимо, надо в Индию съездить. Все подростки это делают. Получается, что это как признак поколения. Если ходила в походы с гитарой, то это одна шеренга, а если гуляла со слонами по Дели (или что делают в Дели?), то это уже совсем другая шеренга, и не надо смешиваться.

– Мне кажется, что ты лукавишь, – Наля опять залезает ложкой в начинку. – Сережа себе взял девочку, гуляющую по Индии, и рад.

– Вспомнила… – ядовитые мысли, грубые комментарии – все это надо отмести и не вспоминать. Он больше не часть моей жизни, и все, что я о нем знала, лишь мое прошлое. Да, выбрал себе девочку, такую, какой могла бы быть я, когда мы встретились, но нет, она лучше. Связанная особым крючком специально для него, маленькая и возрастом, и телом. Девочка с длинными волосами, умеющая молчать. Я точно знаю, что она умеет молчать, и она нравится его родителям, больше удивлявшимся мне, чем принимавшим. И ее зовут так же, как меня. Эти имена, их так мало. Почему в мире так мало имен?