Текст книги "Контактная импровизация"

– Посмотрите, на каких каблуках я шла, и вы меня без машины оставляете, – давлю на жалость изо всех сил, но тут появляется третий, такой же многослойный и пухлый, но низенький и с вырожденческим лицом.

– Что тут у нас, – плотоядно интересуется он, и я понимаю, что пришел главный, но мне же уже отказали… – А, нет доверенности… – нехорошо и со смыслом тянет он. – И на сколько вы оцениваете свою ошибку?

Вот что тут сказать? Так, на троечку, не очень-то и ошиблась, там все так стояли… но тут озарение простреливает мою голову, я заглядываю мысленно в свой кошелек и…

– Полторы.

– Маловато.

– Больше нет.

– Оформляй, Коля, а вы садитесь в машинку, тут же холодно, – заботливым, омерзительно нежным голосом предлагает он.

Изнасилование длится не так уж и долго, они ставят печати, подписи, все нормально, страна живет по внутренним законам, ничто более не удивляет меня, разве что приходится еще раз вздрогнуть, когда уже на штрафстоянке матрац требует и свою долю за отсутствие нужной бумажки.

– Пятьсот, только ради вас, – бесцветно нудит он.

– У меня осталось триста пятьдесят, – и я высыпаю бумажки на стол и, пытаясь найти еще хоть сколько-то денег, заглядываю под очередную молнию в очередной кармашек бездонной сумки. А это еще что за конверт? В конверте штраф за превышенную скорость, а я его так и не заплатила… А что за это бывает? Надо бы дойти и заплатить… Обложили меня эти страшные люди.

– Ладно… только ради вас… Забирайте машину.

Развожу ребят по домам, точнее туда, куда просят: Петра высаживаю на Садовой, Лену на «Чернышевской», словно во сне, не понимая, что я, где я. Моя несчастная «маздочка» мигает датчиком топлива, и на ближайшей заправке, вывернув все карманы, наскребаю последние – сто шестьдесят один рубль.

– На все.

Идеи и проекты – это такие нетелесные существа, живущие по собственным законам, о которых я что-то знаю, но не до конца. Никогда невозможно предсказать развитие истории. Вот еще вчера был запал, и бегала мышка по городу, и переживала, и рассказывала всем бесконечные истории, а сегодня, проснувшись, обнаружила, что топливо закончилось и плещется внутри расстройство вперемешку с неудовлетворенным недоумением. Проблема формулируется довольно-таки просто: «а все-таки зачем?» – и раз уж я не могу на этот вопрос ответить другим, то, может, хоть себе смогу. А нет. И теперь вот валяюсь в кровати, смотрю в совершенно примитивно белый потолок и отказываюсь замечать телефон, который настаивает, что я пропустила пять звонков.

Ну, ОК, заметила. Первый от мамы. Святое. Перезваниваю и после порции сожалений и сомнение по поводу моего прошлого, настоящего и будущего получаю директиву: «Я договорилась о твоей выставке в библиотеке Зеленогорска, так что работ двенадцать можешь привезти, как закончишь выставку в Манеже («Манеж» мама произносит с уважением, жаль, что она не видела, как все это выглядит в реальности), так и привози. Тебе отдают небольшой зал, но там уютно».

– Мам, а зачем? – задаю я этот навязчивый вопрос. Пусть хоть кто-то потрудится ответить на него.

– Пусть будет. В Мухе отчитаешься персональной выставкой, тут тебя увидят. В Зеленогорске много приличных людей…

– В библиотеке?! Они ходят в библиотеку?

– Может, их мамы ходят в библиотеку, – я чувствую неуверенность в тоне.

– Тебе хочется похвастаться перед местными жителями, чтобы все знали, что у тебя дочка художник?

– Ну что ты… – она засмущалась. Значит, попала. Ладно, пусть маме будет приятно, а мне не сложно, да и для Мухи действительно постоянно нужны всякие отчетные бумажки.

Ни минуты простоя, скоро и в сельских клубах буду выставляться. Деградация от выставки в центре Москвы до зальчика в центре Зеленогорска просто стремительная, не прошло и двух месяцев. Что ж, ладно, кто у нас еще на очереди?

Аня настойчиво звонила трижды, и еще два неизвестных номера. Как я это не люблю. Начну с Аньки.

– Да, прости…

– Тебя разыскивают по всему городу! – такого возбужденного тона я от нее и не слышала никогда.

– Милиция? – кто еще, если они мне теперь пожизненно будут сниться.

– Телевидение, тебя хотят снять!

– Зачем я им сдалась? – такой поворот меня несколько удивляет. Я, конечно, делаю важное и полезное дело на ниве искусства, но вот чтобы меня с такой срочностью по городу разыскивать…

– Я в последнем релизе, который рассылала про картину в Матвеевском садике, упомянула группу «Война», ну ты помнишь?

– Те, что член на мосту нарисовали? Конечно, а я тут при чем?

– У меня сразу, как только ты придумала идею про картины, возникла эта внутренняя оппозиция, где на одном конце были эти хулиганские выходки, а на другом ты с живописью, высокими идеями и тишиной. И получилось, что они «Война», а ты «Мир», и я так и написала и назвала тебя группой «Мир»…

– За группу дают срок больше, – на автомате шучу я, пытаясь осознать, что же произошло на самом деле. – А телевидение тут каким боком?

– Они меня нашли по Интернету, попросили дать твои контакты… Саш, это же хорошо? – с некоторым сомнением замирает она.

– Не знаю, – а я и впрямь не знаю, потому что до этого момента получалось, что я все делаю одна и за ради неизвестно чего, а тут я целая группа, да еще и с определенной позицией. Неожиданный поворот.

– Если не хочешь, так можно все свести на нет… – с некоторой обидой предлагает Аня. – Но с точки зрения пиара это сногсшибательный ход, честное слово.

– Думаешь?

– Уверена.

Хорошо. Это совершенно не категория утренних мыслей, и в свете последних событий я теряю желание перезванивать по пропущенным телефонам. Группа… Я такая большая одна, что тяну на группу… Или группа – это я и мой герой? Или я, те трое гаишников и еще Петр с Леной? Это комик-группа. И больше все это напоминает фарс, но ни в чем не повинный телефон дрожит и повизгивает, а номер я не знаю, и надо отвечать…

– Да, – я говорю максимально нейтральным голосом, чтобы, если что, исчезнуть за другим именем и иными обстоятельствами.

– Это Петр, из Манежа, – меняем концепцию, в голосе яркость и радость.

– Да!

– Я решил позвонить узнать, как ты, а то вчера приключение было такое… необычное, а тебя нет на выставке, и стенд такой одинокий. Мы время от времени заглядываем, Лена не дает месту пустовать…

– Спасибо, я проспала, и желания ехать туда нет никакого, но я сейчас приведу себя в стоячее положение и появлюсь, – бодро обещаю ему и себе, и даже опускаю ноги в тапки, неприятно поражающие влажным холодом атласной стельки.

– Ну пока.

Какой человек замечательный, вот не просто так бросил на полпути и в бар закатился, а потратил вечер на совершенно чужую девушку. А потом еще и позвонил, поволновался…

За те двадцать минут, что я стою под душем, мою голову, сушу феном волосы, рисую лицо и ставлю чайник, в голове идет цепная реакция под кодовым названием «какой человек!». В тот момент, когда я завариваю кофе, Петр оказывается помещенным в центр моей персональной вселенной, и я примеряю, как он будет смотреться вот на этом стуле, что напротив меня. Рекордные сроки! В ситуации полного информационного вакуума я достраиваю ему идеальный характер, наделяю массой полезных в быту качеств и уже вполне уверенно планирую совместный отдых.

Наверное, я не полная и клиническая дура, потому как надо всем этим розовым лепетом надзирает отдельная часть меня, сохраняющая здравомыслящую ухмылку. Я позволяю себе резвиться на полях внезапно проросшей влюбленности, только осознавая, что именно на этом реакторе мы и подзарядим севшие аккумуляторы. Пусть себе девочка развлекается, даже слезы и сопли лучше монотонной усталости. На фоне повышенного любовного фона мои датчики фиксируют бесстрашие, с которым встречается звонок от последнего неизвестного номера, и спокойное согласие на интервью, и подтверждение, что я и есть та самая группа «Мир»… Потому что мир изменился, потому что так всегда.

Открытая запись пользователя acedera

25 марта 2011 года 0:54

ВСЕ СМОТРЕТЬ СЮДА!!! Через неделю семинар по КИ, приезжает учитель из Франции. Если кто еще хочет – записывайтесь быстро, мест не так много. Будем исследовать связь между линиями тела и линиями на рисунке.

Закрытая запись пользователя acedera

25 марта 2011 года 1:12

Атаки на ЖЖ не пускали сюда. Вот не лень кому-то сидеть по всему миру от Сингапура до Гонолулу и валить этот несчастный сайт. Для меня ничего особо и не поменялось, только вместо чтения френдленты за завтраком пришлось включить телек. Узнал много нового: на Фукусиме есть вода, она радиоактивная, ее льют в океан. Расстроился, но потом представил, как могут светиться рыбы и изменяться крабы, и перевел это событие в реестр эволюционных. Потом хотел расстроиться про войну в Ливии, но не понял, за кого надо рыдать. В результате просто тупо смотрел.

Телевизор работал весь день, и вдруг, как во сне, мелькнуло Сашино лицо. Она быстро, скороговоркой что-то проговорила и исчезла, а на ее месте оказались люди с бородами. Они рассуждали про искусство, что-то несли про войну. Было похоже на галлюцинацию. Вполне возможно, что просто показалось.

Третья картина стала переломной, во всяком случае, именно перелом я ощутила в себе, закончив размахивать кистями. Круговыми движениями, не скованными ни единой мыслью, из небытия выплыл ДК Связи на Большой Морской. Я написала его, будто стою на Мойке, и не было ста лет, и никто не ломал и не строил, и это здание так и осталось собором, высотной доминантой и мощным завершением композиции улиц. Написала я именно это, вспомнив рассказ Павла про его первую не школьную дискотеку, на которую он пошел, конечно, без меня.

В старших классах я вела двойную жизнь: с одной стороны, для домашних существовала идеальная и послушная девочка-отличница, а с другой – была девушка-подросток с полным комплексом проблем, экспериментов и вызовов, которые должен пройти человек в период взросления. Но я умудрялась все свои шалости делать тихо, не тревожа сна и покоя родной матери. Естественно, что абсолютно запрещено было ночевать не дома, я об этом и не заикалась, и все мероприятия моей школьной жизни должны были закончиться так, чтобы я успела на метро. О том, что за это время я успевала переделать массу странных дел, мама не особенно задумывалась, ее пугала именно ночь… Так что ночные клубы были под грифом «запрещено». Остаться у подруг также было нельзя: бери такси и возвращайся: просто без вариантов. А Павлу разрешали многое, то есть не так, ему просто не ставили границ, и он дрейфовал со свойственной ему некоторой меланхоличностью, попадая в силу погодных катаклизмов, бурь и цунами в различные истории, большая часть которых была совершенно безобидна.

В пресловутом ДК Связи проходили дискотеки а-ля гопник, и как туда попал Павел, я понимаю с трудом; самая вероятная версия сводится к тому, что школа, где он учился последние классы, сотрудничала с Бончем, а связь – это по их части. Не могу представить себе Павла танцующим. Его нескладные руки-ноги более всего не подходили для танца, и скорее он мог бы заняться какой-нибудь легкой атлетикой, где весь смысл сводится к прыжкам, чем плавными и осмысленными телесными упражнениями. Но на дискотеки не ходили танцевать. Мы все были озабочены постижением искусства пития. Мы пили, напивались, исследуя границы возможного, мы блевали в сортирах, поддерживая друг друга за голову, мы падали и разбивали лбы и колени, мы хотели осознать, как именно алкоголь позволяет нам летать. Полет был возможен. Я летала. Он летал. Банальное пиво отрывало наши ноги, и город был только поводом. Мы пронизывали своими бескрылыми полетами улицы, исчерчивая их от Петроградки до Коломны, от Васьки до Новочеркасской. Не было расстояний, и даже почти не было времени – только полет.

Однажды ночью он перестал летать. Он выполз из мрачной громады ДК Связи, распахнув нелепую дверь, пробитую в теле храма, вывалился из угарного удушья, потного перетирания молодых азартных тел. Он лежал на асфальте под дождем, не сильным, нет, под обычным питерским дождем, который медленно просачивается прямо в селезенку и там сворачивается холодным слизняком. Он лежал, не очень понимая, как ему плохо и почему, и не думал ни о ком. Я точно знаю. Его вырвало детством, и на следующий день я встретила взрослого человека, хотя он сам не знал об этом.

В пять утра накатывает нечто фантастическое, и картина раздвигается, позволяя войти внутрь. Спать нет никакого смысла, уже через два часа надо собираться и ехать в зябкую серость, чтобы оставить еще один объект прожить собственную жизнь на улице. Предыдущие две работы было даже и не очень жалко, а эта какая-то особенная, моя… но я же обещала себе не жадничать, так что разожму руки, и она вылетит, словно птица.

Есть одно обстоятельство, поддерживающее довольно-таки сильный градус адреналина, не дающее уснуть: в помощниках сегодня не унылый Копейкин, а Петр, любезно согласившийся разделить со мной тяготы и славу проекта. Ошибки никого еще не научили, особенно собственные, так что я продолжаю втягивать тех, в кого влюблена, в орбиту творческих интересов и сотрудничества, поскольку гораздо легче сказать: «А давай вместе строить крокозяблю», чем «Ты мне нравишься, поэтому давай вместе пойдем гулять». Первый вариант безобиднее, в нем не так уж и страшен отказ, да и вообще. Но предварительно я имела любопытную беседу с Леной, поскольку нужно было все-таки определить форму их отношений и не соваться под Прохоровку, если ты не танк.

В последний день выставки мы с Леной пошли пить внеочередной кофе, оставив Петра ключником при стендах. Лена в свойственной ей манере щебетала, и внутри этого щебета было огромное пространство искренности, которое невозможно имитировать. За те несколько дней, что я ее наблюдала, она не сказала ни одной глупости, хотя строчила слова со скоростью новостного диктора. Это был поток остроумных, ярких скетчей, неожиданно глубоких умозаключений или рассказов про жизнь с переливами настроений от острого, почти отчаянного веселья до внимательной грусти. Так что я ее уважаю, и мне не все равно. Я только что влюбилась, и еще был шанс задавить это чувство в зародыше. Иногда у меня такое получается. То есть что-то все равно остается и тлеет пожизненно, но без последствий для объекта и его окружения. К примеру, по городу ходит совершенно нетронутым некий Марк, в которого я влюблена уже десять лет и который даже не в курсе, что я есть на белом свете. Так что я мастер по части самоистязания.

Шли по Манежу, вокруг народ примерял шапочки, рассматривал вазочки, торговля ненужными предметами быта клонилась к закату. У Лены на голове прическа со следами укладки. Мне были видны явные попытки усмирить паклю и превратить ее в некоторое подобие порядка.

– Была химия год назад, так теперь каждое утро сражение, – заметив мой взгляд, прокомментировала Лена.

– Та же фигня… – не знаю, с чего начать, а надо бы. Не спросишь же в лоб. – А Петр твой парень? – вдруг как-то само собой вырвалось.

– Нет, – она быстро пробежала взглядом в сторону, и на лице нарисовалось почти достоверное спокойствие.

– Мммм, – неопределенно промычала я, дабы не усугублять ситуацию. – Просто похоже…

– С ним никогда ничего не знаешь. Мне иногда кажется, что похоже, но на самом деле ни на что это не похоже. Мы дружим, и это самая мучительная дружба на планете, потому что я не могу начать никаких отношений, поскольку давно и сильно люблю Петю и все надеюсь, что он в один прекрасный день тоже начнет. А он все не начинает и даже обсуждает со мной других девушек, которые ему нравятся.

– То есть он встречается с другими? – вот это поворотец, это болото бы по краю обойти…

– Нет, и в этом тоже беда. Если бы она появилась, я просто получила бы свободу от него, а тут… Сплошная мука. Он такой замечательный, такой правильный, сильный, умный и при этом совершенно меня не любит, а это отдает несправедливостью.

– Он не такой уж и ангел, раз видит твои страдания и не стремится урегулировать эти аномальные отношения, – в замешательстве я спряталась за кофейным стаканчиком.

– Видишь ли, я не отношусь к Петиному типу женщин, – это сообщение меня расстроило окончательно, поскольку по типажу мы с Леной практически совпадаем и при наложении и вычитании остались бы только ее карие глаза и чуть более широкие бедра.

– И какие же ему нравятся? – с максимальным безразличием интересуюсь я.

– Маленькие пухлогубые девочки, тихие, улыбчивые и немного… заторможенные, что ли, – эти девочки мне категорически не нравятся.

– Так и что же, они все повымирали?

– Нет, просто нам с тобой Петя хорош, а им не очень, – Лена с ухмылкой посмотрела в меня и увидела тот же диагноз. – Но ты можешь попробовать. Я не слишком верю в успех, хотя в случае удачи я стану свободной.

Такой вот получился разговор. И эти персональные грабли ожидают меня, и я поеду за ними, лично привезу к себе и буду наступать на них до посинения. Пока лоб не превратится в сплошной синяк и не придет мое просветление. Лена сказала, что я отношусь как раз к тем, кто неминуемо вызовет в ней ревность, поскольку Петр начнет со мной именно дружить, и мы вместе сделали самое логичное из предположений: он латентный гей. Ну, невозможно же сохранять такое, вот такое невозмутимое спокойствие, а они, по Ленкиным словам, и в палатке вместе спали месяц в лесу, и в бане мылись вместе. И ничего. Это плохо пахнет, и именно на такой запах летит моя душа. У вас аномалия? Тогда мы идем к вам. Нормальных целый мир, а я выискиваю особых. Хорошо, на, милая, наслаждайся.

Утро. Мойка. ДК Связи как скала, и вокруг очень много разных пространств. Оказывается, город бесконечен – это не просто линейная улица, нет, он развивается во всех направлениях одновременно, он манит провалами подворотен, заворачивает и путает проходными дворами, он безлюдный и наполненный толпой, он – это одновременность. По Фонарному идут люди, почти непрерывно едут машины, горят светофоры, есть порядок и ясность, а чуть поодаль, на самой Мойке, никого. Мы вышли из машины, отвязали картину от поставленного на днях багажника, перенесли ее к стене бывшего собора и слушаем капель. Нелепые железные ворота, расписанные граффити, отгорожены полосатой бело-красной летной. Видимо, что-то сваливалось зимой именно сюда, но когда мы начинаем сворачивать щиты в единое полотно, кажется, что нас отгородило от всего мира и это и есть выставочный зал, только не хватает старушки-смотрительницы.

Петр сосредоточен, иногда улыбается, хотя и с некоторой снисходительностью. Они с Копейкиным мало отличаются по реакциям, поскольку особого смысла не видно никому, даже мне. Мимо проезжает милицейский каблук, но у товарищей нет желания разобраться, чем мы тут занимаемся. Это особый, заповедный угол, а через двадцать шагов все переменится. Прислоняем картину к торцевой стене и, чтобы не отдать ее ветру сразу, привязываем веревочками. Из стены на нужном нам уровне торчат какие-то железки и гвозди, словно город подставляет нам свои пальцы, словно так и было однажды задумано. Я вижу знаки, потому что влюбленность превращает мир в мистерию.

– Довольна? – спрашивает Петр, доставая внушительных размеров камеру с репортажным объективом.

– Вполне… – я просто счастлива, но как объяснить, что это чувство рождается так спонтанно и требует от меня столь странных ситуаций.

Туманное, набухшее утро не разрождается дождем, оно бережет пористое тело картины, оно дает ей шанс жить, и из остановившейся на красный свет машины «скорой помощи» мне машут удивленные и улыбающиеся фельдшеры. И гудит толстый автобус, заметив мой мост и мои фонари, раскрученные синим вихрем.

Петр увлеченно снимает прохожих, а те останавливаются, смотрят, переговариваются, их утро пошло по иному сценарию.

– Девушка, – оборачиваюсь на голос. Три женщины неопределенного возраста в пальто, словно бы подобранных для массовки. – Это же наш ДК, это же наш собор!

Они просто делятся со мной наблюдением, не ассоциируя меня с картиной, и это драгоценный момент.

– Да? А я думаю, что это такое… – неопределенно тяну, стараясь быть максимально естественно непричастной.

– Вы не знали? Конечно, это же собор, о, – и вопреки всем законам жанра одна из женщин вдруг начинает плакать. Невероятно, но на моих глазах у нее произошел катарсис!

Кто бы мог подумать, что остались те, кто способен получить от произведения искусства высшую степень переживания. Боюсь, что я постепенно теряю способность воспринимать на чистом уровне, покрываюсь броней критического отношения и сразу вижу лес концепций, а за ним ничего.

– Поехали, а то мне на йогу, – Петр удовлетворился съемкой. – Ты будешь куда-то все это посылать? Я скину на почту тебе.

– НТВ завтра приедет снимать, – говорю, заводя машину, и чувствую его внимательный взгляд на мне и щелканье затвора. Фотограф за работой.

– Так до завтра ее уже сопрут, – резонно замечает он.

– Пусть. Мне это совершенно не важно. Главное, что эксперимент идет, три картины отданы на съедение городу, а дальше будет то, что будет.

– Следующая какая и где? – он спросил между делом, а у меня срабатывает внутренний катализатор, словно бы в одну миску выдавили два реагента.

– Следующая будет у БКЗ через неделю. Там была греческая церковь, – и туда я ходила с Павлом на наш первый концерт, хотя последнее важно только для меня.

– Ты сегодня вечером свободна? – этот вопрос звучит совершенно без подтекста, но я в момент теряю способность видеть и нахожу себя почти въехавшей в ярко-зеленый «матиз».

– Да.

– Приходи на контактную импровизацию, сегодня класс на Тамбовской. Мне кажется, тебе понравится, – ему кажется.

– А что вдруг? – неожиданный же поворот.

– Да просто. В семь часов. Если хочешь, – и он улыбается теплыми карими глазами так, что я согласна вообще на все, даже на класс по интегральному исчислению, а уж неведомая контактная импровизация – это просто самое логичное из всего, что только может быть. Я про нее почти ничего не знаю.

– Петь, а что это такое?

– Я тебе ссылку пришлю. Пока-пока, – и выходит у метро, оставляя меня наедине с дорогой до Мухи и лекцией про эпоху Екатерины Великой.

Питер порой кажется знакомым до кирпича, до скамейки и последнего прохожего. Чувствуешь, что всех уже где-то видела, встречала, словно это не город, а один многоквартирный дом, во дворе которого широкая песочница, спортивная площадка, детский сад и школа. Все прошли через эти точки, выросли, разошлись, чтобы снова сойтись, сплестись в самых разных комбинациях. И становится уютно.

Но иногда город удивляет меня, расширяясь почти неохватно, пропуская в новые пространства. И реальность начинает пульсировать таинственной живой материей за каждой дверью, за каждым окном. Лиговка была всегда серой территорией, где вспышками-лезвиями прочерчены лишь Институт культуры Финляндии, где я взяла и так и не вернула книжку еще на первом курсе, несколько клубов и поворот на Волковское кладбище, за которым я защищала свою вымученную диссертацию.

Лиговка начиналась и заканчивалась Московским вокзалом, за которым сразу являлась Москва, а Питер растворялся, как сон, но сегодня я ищу Тамбовскую улицу, переезжая через Обводный канал, путаясь в перестроениях и следуя за зелеными стрелками. Дом с памятной табличкой, что и здесь был Ленин, – это Дворец культуры железнодорожников, и им я могу передать привет от связистов. Два дома культуры, встреченные в один день, сливаются в один образ, где снаружи соборная стать, а внутри асимметрия раннего, несмелого модерна.

Я приехала рано, как всегда, не рассчитав дорогу и себя в ней. В холле проносятся балетные девочки, смешиваясь со старушками в костюмах кришнаитов и точками на лбу. Несколько странно, но разве есть объективная странность, тем более для меня?

– Пришла, – утвердительно звучит позади голос, ради которого я тут. – Сейчас откроют зал. Ты только не бойся, в первый раз не очень понятно, что к чему, но, если зацепит, это как наркотик – постоянно хочется.

Я не боюсь. Тоже невидаль – танцы, но если меня что и зацепит, так это ты, потому что перетанцевала я много всякого, и почти все было без контакта, а раз тут обещают импровизацию, да еще и контактную, да еще и с тобой, то это впрямь наркотик, ведь просто так на законных основаниях к тебе прикоснуться нельзя. А как хочется провести рукой по щеке с отросшей щетиной, нет, не так, с любовно выращенной щетиной. Попробовать, колется или нет, погладить волосы, подышать в шею. Чуть-чуть, не сильно, чтобы услышать запах и пульсацию жилки. Взять твои руки, они сейчас холодные, я вижу, взять и согреть огненными пылающими моими руками, провести по незнакомым линиям, догадаться, какая жизнь нас не ждет вместе.

– Ты меня слышишь? – он что-то говорил губами, на которые я внимательно смотрела, удивляясь их сложносочиненному изгибу.

– Нет, – кошмарно честно признаюсь, и тут же плету что-то про строение зубного яблока, про то, как правильно рисовать этот лицевой узел, и понимаю, что он все сечет до звука и что мои рассуждения о Давиде Микеланджело не маскируют интерес иного рода. Какой позор, но не краснеем, держимся, смотрим прямо, не моргаем, делаем уверенный вид, шутим… О, какие глаза, какие же глаза, и как беспардонно и прямо он умеет ими смотреть. Неужели ничего, совершенно ничего его не смущает? Разве не должен он покрыться легкой дрожью от собственной привлекательности, которая так заманчиво отражается в моих глазах? Откуда настолько глубокое и вежливое равнодушие, внимательное и спокойное? Может, он действительно гей?

– Ладно, в процессе поймешь, вот, пришли уже, пойдем.

Зал всем был бы хорош, кабы не подвальный этаж с потолком, до которого при желании можно допрыгнуть. Пока, преодолевая некоторое смущение, переодеваюсь за занавеской, стыдливо отделяющей мальчиков от девочек и служащей скорее для иллюзии интимности, подтягиваются люди, и спустя несколько минут с неизбежностью понимаю, что многих из них я видела, но в совершенно иной ситуации – сидящими и неподвижными с четками в руках.

На организм накатывает лирическое отступление, и, опершись спиной о стену, погружаюсь в болезненные и сладостно-тревожащие воспоминания.

Однажды я искала смысл жизни. Занятие, могущее привести в самые неожиданные места. За этим смыслом я ходила учиться гадать на картах Таро, изучала бытовую практическую магию, читала богословскую и эзотерическую литературу, западную философию и духовные искания русских писателей. Одно другому совершенно не мешало, и было мне на тот момент двадцать три года, и одно образование подошло к финалу, а от другого оставался лишь дипломный хвост. Надежд на просветление путем академических практик не осталось. Меня носило из одной тусовки в другую, я внимательно слушала про Ошо, про энергетические поля, про спасение, и ничто не проникало дальше критического забрала. Вокруг было много замечательных людей, вина, свободы, а моя вынужденная добродетель и врожденная энергия притягивали приключения. Был май, и только что закончился первый осознанный пост, который я придумала для исследования возможностей самоотречения. Я была совершенно прозрачная, как распахнутое окно, в которое обязательно рано или поздно кто-то влетит. Сережа влетел в мою жизнь, и я влетела в него, и до сих пор непонятно, чья граната разорвалась сильнее, но тогда казалось, что мир обрел форму и плотность и вот он, смысл, в его ладонях и словах. Мы встретились на концерте певца, которого ни до, ни после я больше не слышала, посмотрели и поняли, что знакомы уже сто жизней и в этой у нас важные совместные дела.

Разойдясь на день, сошлись и проговорили семнадцать часов подряд. Обо всем, потому что не могли расстаться. Это было стремление слипнуться, схлопнуться, как магниты; и дома, и небо, и дым, и пиво – нас кружило и закручивало. Я была такая удивительно потерянная, и в эту секунду меня нужно было найти. Он рассказывал о буддизме, об Алмазном пути, о ламе Оле, и это была его дорога, внезапно превратившаяся в мою. И так естественно было сесть в медитацию, что я просидела с ним месяц, приняв Прибежище, а вокруг меня были люди, особые, не такие, как остальные. На улице их нельзя спутать с прочими, ведь они строят другие логические цепочки. Я видела их множество, но никогда они не были по-настоящему моими, ведь я лукавила, и принимая Прибежище в Будде, я принимала его в Сереже. Он стал моей религией, и я с легкостью отдавала ему свои мысли, успокаивая их течение. Я думала о нем, и это и была моя медитация.

Потом он скажет, что я не настоящая женщина, и ошибется тысячу раз, ведь только истинная может видеть в своем мужчине центр вселенной. И это так глупо, и это так восхитительно и прекрасно, что ради него и во имя его совершаются самые алогичные, дурные и саморазрушительные поступки. Я верила в него, в нас, а вместе с тем и в Гаутаму Будду, Зеленую Тару и всех защитников на пути. Я простиралась, превозмогая боль и удивление в теле, и это была наша близость. Таким было начало…

Сегодня все напомнило о той весне, стало рифмой, и вдруг захотелось бежать, чтобы не позволить возвести на престол нового кумира, но пришел учитель и начался класс.

Петр удовлетворенно раскатился по полу, превратившись в амебу со щупальцами вместо рук, он радостно выпускает и втягивает ложноножки, наблюдая за некоторым смятением, царящим внутри меня, поскольку вести класс пришел двухметровый финн по имени Отто, а ассистировать ему будет крошечная девочка, чей рост заканчивается где-то в районе финской груди. Все, что я видела про контактную импровизацию, настолько не сочетается с этой парой, что хочется громко и бесцеремонно поинтересоваться, туда ли я попала. Но реакция Петра и остальных подсказывает, что нужно расслабиться и довериться процессу. Вписалась, так доверяй – так всегда. Если начала, доделывай любой ценой, а иначе энергия тратится впустую. Так что сейчас я буду смотреть на окружающих и стараться мимикрировать.

При внушительном росте и плотной, увесистой конструкции тела Отто постоянно пребывает в абсолютно расслабленном состоянии. Через некоторое время, проделывая нехитрые подготовительные комбинации, я начинаю осознавать, что каждое движение он делает как в первый раз, внимательно вслушиваясь в свое тело, пребывая здесь и сейчас. Он изучает себя и воздух, себя и пол, себя относительно рук, ног, головы, хвоста, снова пола, центра тела, из которого исходит и куда возвращается вес. И ему достаточно этой информации, чтобы не искать ничего более, чтобы позволять мыслям протекать через его голову.

А я, делая первое упражнение, успеваю рассмотреть всех соседок по залу и дальних соседей, отметить, кто во что одет, оценить роскошные шаровары одной девушки и странную, несколько болезненную худобу другой. Затем я задумываюсь над цветом стен и восхищаюсь безупречной лодыжкой, мелькнувшей у меня под носом, когда на трех конечностях перемещаюсь по залу. С любопытством слушаю шорохи и звуки, стуки и охи, издаваемые народом, перешучивание и комментарии. Затем мне в голову врываются запахи: сандал, чайное дерево и пачули от изможденно худой девочки, острый мускус от волосатого субъекта в полосатых штанах, детское мыло и огурцы, апельсины и снова мускус…