Текст книги "Контактная импровизация"

– Домой, – встает и идет одеваться.

– Уверен? – белки-мысли носятся в голове друг за другом, царапают нос, раздирают глаза. Гоню их и улыбаюсь.

– Пока-пока.

Когда закрывается дверь, опускаюсь в пол и закрываю лицо руками. Дышу. Дышу. Эй, Саша, ты же хотела интенсивности, так смотри, что значит не знать правил, что значит бодрствовать каждую секунду. Сколько ты продержишься, неизвестно, но как ярко ты горишь, посмотри. Эй, только посмотри, как ты горишь!

И без остановок на сон и рефлексию, чтобы не сгореть в собственном свете, я пишу портрет всю ночь напролет, ошибаясь и промахиваясь, но сохраняя главное – сияние мира и темную природу этого человека, чья истинная миссия нести свет. Бешенство этой дуальности разрывает, не дает остановиться. Чернота самой светлой души крутит, как водоворот. Мою комнату наполняют его песни, я прокручиваю их раз за разом, удивляясь той степени гармонии, в которой находятся все элементы его личности.

И опирается он не на прочную опору, а на пустоту, на провал двора, замерев над ним. Наверное, так Врубель писал своих демонов, любя их всем сердцем и разделяя их страдание, потому что не чувствующий человек не может быть счастлив. В нем зарождаются реакции и вдруг обрубаются, не долетев до реализации, и там, где должно гореть бело-голубым светом сердце, у него груда обломков, уродцы, силящиеся хотя бы заискриться. Где тот сбой, который не дает всей системе выстроиться? Почему нежность превращается в грубость, внимание в безразличие, обида в жестокость?

Ликующими желтыми и розовыми наполняю небо, вплетаю их отзвуки в волосы, не смущаясь, что края картины срезали ему макушку. Он велик, как небо, даже если сам в это не верит. Может, он стал таким в моих глазах и это только мое отражение. Наля сказала однажды, что я нуждаюсь в мужчинах только для того, чтобы приписать им особые качества, удивиться им и получить билет в еще более быстрое развитие. Что это только мои фантазии, а на самом деле ничего особого и замечательного в этих людях нет и только мое желание делало их прекрасными и несчастными одновременно, потому что они старались тянуться до заданного образа и падали в изнеможении, переломав руки и ноги. Не верю.

Закрытая запись пользователя acedera

15 мая 2011 года 19:10

Ездил в Муху. Когда подходил к двери, немного заныло что-то, но тут же пропало. Мне нужны были краски, всем известно, что они здесь дешевле, но это был предлог. На самом деле хотелось посмотреть, что со мной будет, если я вернусь туда, откуда сбежал. Меня пропустили через охрану, потому что в магазин пускают всех. Неожиданно пахло церковью и слышалось пение. Только сейчас до меня дошло, что там под лестницей есть часовня.

Поднялся, прошел по коридорам. Везде шуршали, суетились. Обходы. Ходили бородатые художники. Узнал одного, к которому ходил на подкурсы. Они там вечные, наверное. Работают веками, сами не помнят, когда пришли, и только смерть уволит их.

Заглянул в аудитории, посмотрел на работы. Ничего не изменилось. Те же натюрморты, те же тетки в тряпках, те же скелеты, головы… В ректорской рекреации был обход мебельщиков. Стулья, табуретки из года в год. Мне казалось, что не я замер, а замер весь мир, прокручивается на холостом ходу.

Бродил и присматривался к лицам – вдруг встречу Сашу, но даже если и встретил, то не узнал, хотя кажется, что это невозможно. Была такая небольшая дрожь, мандраж, наверное, как перед экзаменом, и успокоился, только когда, купив краски, дошел до Садовой пешком.

Элементарно найти ее в Интернете, но в этом нет сокровенного.

Звучит финальная музыка. Зритель чувствует приближение неминуемой развязки. Она всегда именно такова. После обязательно сделают сиквел, но в настоящий момент все линии развития должны быть завязаны в банты, в пышные банты, которые не поддаются развязыванию. Их можно только срезать.

Арт-группа «Война» получает государственную премию «Новация», арт-группа «Мир» гуляет по берегу залива, перепрыгивая с одной отмели на другую. В небе, голубом, без признаков трагедии, висят неприличные белые облака. Вода гладкая, отражения четкие, концептуально убогая картина гармонии. Безлюдный берег. Я танцую воду, касаюсь ее, удивляясь ее структуре, внезапной и честной. Мокрая вода, холодная, бесполезная, не пригодная для жизни. Петр наблюдает. Когда есть тот, кто делает, и тот, кто видит, действие становится перформансом. Я перформирую для него, не настаивая на внимании. Его глаза полуприкрыты. Он подхватывает меня на плечо. В этом нет слушания, но есть полет. Он проверяет мою готовность лететь, мою смелость. Ветер несет песок, не трогая моря, мои волосы закрывают лицо. Молча идем вдоль берега.

Здесь должны наступать закат и титры, а их все нет. Монстр все не приходит, свадьба не случается, глобальная катастрофа отложена на неопределенный срок, мировые биржи удерживают индексы в зоне допустимых для стабильности значений. Видимо, где-то лонгальеры пожирают пространство, потому что мы явно застряли в растянутом ничто.

Вчера, когда я заворачивала в стрейч картины, складывала их стопками, упаковывала в плотный полиэтилен, заматывала скотчем, надписывало строгое «Хрупко», «Не кантовать» и следила за тем, как они переедут на склад для дальнейшей транспортировки во Владикавказ, все то время, что руки были заняты довольно простыми действиями, ум переваривал письмо, полученное утром. Наша с Петром переписка была перманентной. Когда мы расставались, то тут же появлялись друг для друга в виртуальном виде, отслеживая перемещения, события и мысли. Эта переписка, начавшаяся в первый день знакомства, сдобренная фотографиями картин, видеофалами, ссылками на статьи и книги, была лейтмотивом дней, необходимая и привычная, как дыхание. Мы здоровались каждое утро и желали спокойной ночи, когда руки не могли больше держать цифровую связь. И, открывая компьютер, я уже знала, что там есть он, если его нет перед моими глазами. Письмо, присланное по электронной почте в обход привычного диалогового окна социальной сети, уничтожило единственную оставшуюся нетронутой естественность в наших отношениях. Общий смысл послания сводился к тому, что я ничего не должна от него требовать, что все, что было, ничего не значит и мы остаемся лишь друзьями. «Лишь друзья» прозвучало дико. Лишь друзья – это я с Павлиной, с Налей, с Аней, которые не запускают ложки мне в печень и не едят мое сердце на завтрак, лишь друзья при встрече радуются друг другу. Если эти встречи частые, они радуются очень, а не делают расстроенного лица, на котором читается отвратительное «опять ты». Я была бы до визга счастлива видеть нас такими вот друзьями, и сегодня, гуляя по пляжу, я думаю, что затянувшийся финал дает рождение мутанту.

– Тридцатого съездим в Песочный, тридцать первого ты улетишь, потом я уеду на фестиваль, и мы не увидимся до середины июня, – он поднимает из песка ракушку и рассматривает ее.

– Будет пара дней между моим…

– Нет, мы не будем встречаться.

– Опять строишь конструкции? Никак не хочешь допустить простоту? – маятник качается. Повторяющиеся движения, неизменная амплитуда. Постоянство – признак мастерства. – Как хочешь. Но в Песочный мы едем вместе. Ты должен посмотреть, где все начиналось, где жил твой герой, да и просто мне кажется, что это красивая точка.

– Для прощания.

Ты так ждешь прощания? Можем сделать это прямо сейчас, если ты так устал от меня. Именно это надо сейчас сказать, но я молчу. Я хочу, чтобы реализовался намеченный план, минута в минуту. Чтобы весна закончилась по календарю, а вместе с ней и то, что стало развиваться вне гармоничного сценария.

– Ты меня придумала. Я не такой, каким ты меня хочешь видеть, не прекрасный принц, не герой. Я обычный, а ты ставишь меня в ситуацию, где от меня нужен подвиг. Ты и дракона готова подготовить по всем правилам, понимая, что я не в силах справиться с миссией. С одной стороны, ты веришь и восхищаешься, а с другой – осознаешь тщетность своей веры и ставишь подпорки. Тебе не хватает сил быть со мной такой, какая ты на самом деле…

– А какая я на самом деле?

– Тебе кажется, что ты развиваешься через меня, но тебе никто не нужен, ты только ищешь вдохновения, чтобы дальше делать то, что делала, без поправки на окружающих.

– Но ведь мы все делали вместе?! – я делала все для него и с ним, я чувствовала, что мы вместе стали большими, огромными, что это именно мы. – Мне казалось…

– Ключевое слово «казалось». Ты все делала одна, а я только смотрел.

– А танец?

– Что танец? Ты начала танцевать, но ты делала это и до меня, просто я стал катализатором твоего возвращения. Ты сама придумала и написала картину в танце, и я тебе для этого не был нужен.

– Ты отказался! Я же звала!

– Ты транслятор, подключенный к атомному реактору, и как можно брать в расчет литиевую батарейку, которую вставили на всякий случай, чтобы в часах была подсветка.

– Зачем ты так?

– Зачем ты себя обманываешь?

– Неужели со мной так плохо?

– С тобой интересно, разнообразно, с тобой очень сложно, и я тебя люблю, но странною любовью. Это скорее сродни родственному чувству, таких я еще не встречал, но я не смогу быть твоим мужчиной. Ты не согласишься сейчас, но ведь ты никогда и ни в чем со мной глобально не согласишься. Ты же стратег, у тебя государственный ум, и что бы я ни сказал, будет не то.

– Подожди, как? Все же наоборот! Я же постоянно слушала, подстраивалась, делала, что ты хочешь! Я же не спорила…

– Что из того, что я говорил, ты слышала?

– А что ты говорил? – это звучит довольно абсурдно, но, кроме предложений больше не встречаться, я не помню никаких стратегических планов… Всю критику в адрес проектов и акций я старалась учитывать… Или что? Или я не слышала, а он предлагал? В какой момент я сделала главную ошибку?

– Найди себе того мужчину, чьи слова ты сумеешь слышать, чьи решения будешь принимать сразу, не споря. Или научись быть в отношениях, а не на поверхности.

– Что это значит? – столько слов, все знакомые, а смысл ускользает. – Я уважаю чувства другого, это называется деликатностью. Если ты хочешь побыть один, я не могу нарушить твое пространство…

– Лучше бы ты била тарелки, в этом было бы больше женственности, даже секса в этом было бы больше, чем в твоем согласии на страдание. Когда неимоверно сильный человек добровольно страдает, принимая мучения от легко устранимых причин, это противно. Я не хочу сострадать тебе, мне хочется только убежать.

– Бить тарелки? Кричать, скандалить? А как насчет неаффективного партнерства, чтобы каждый был самостоятельной не невротизированной личностью, допускающей, что, если другой молчит, значит, он хочет молчать, а если говорит, значит, это важно выслушать. Или тебе обязательны эти псевдопатриархальные взаимоотношения? Ты уверен, что можешь решать за двоих?

– Не уверен, но пока не смогу решать за двоих, предпочту быть один, поэтому давай доиграем до финала, посмотрим на него, а потом у тебя останется книга, у меня несколько хороших переживаний, и все. Не хочу обнаружить однажды, что испортил жизнь хорошему человеку, а еще меньше хочу видеть, как ты будешь картинно кончать жизнь самоубийством у меня на балконе.

– Это ты сейчас обо мне? Что, уже были прецеденты? – с трудом представляю себя в подобной роли.

– Если бы ты поняла, кто ты, то уже давно перестала бы искать кого-то. Ты шампунь, бальзам и кондиционер в одном. Плюс волосы, которые этим моют, плюс фен. Что у вас там еще нужно?

– Расческа. Чтобы не путаться.

В магазине напротив ночью пока можно купить вина. Уже летом надо будет решать заранее, хочешь просто выпить или конкретно напиться, а пока я прогуливаюсь третий раз, впечатляя постоянством плохо говорящую по-русски продавщицу, чье главное украшение – это золотые зубы, они же главное оружие. Довольно твердо держусь на ногах, смотрю уверенно, улыбаюсь расслабленно. Дописала руки на портрете, прошлась по соседним улицам, выпила вина, доделала фон, погуляла снова. Ночь длинная, светлая. Петр спит в моей кровати, а я хожу по городу, сравнивая по тону небо и дома. Уже почти не вижу цвета, различая только темное и светлое. Во дворах, спрятанных за решетчатыми воротами, затаилась тьма.

Мы просто несколько дней живем вместе. Встаем утром, я отвожу его на йогу, потом принимаю экзамены, он работает, мы гуляем, ходим в кино, а вечером ложимся спать и спим, словно прожили вместе долгую семейную жизнь, устав друг от друга. Если бы у меня был бункер, то именно в таком режиме надо было бы ждать конца света, обещанного синоптиками со дня на день, но так и не наступающего. У меня закончились истории и воспоминания, которыми можно было бы поделиться, но на наш обитаемый остров никто больше заплывал, оставив в полном покое и изоляции. Все казалось далеким и несуществующим. Москвы не было в природе. Она испарилась вместе с несостоявшимися проектами, несозданными отношениями и потерянными возможностями. Питер выделился и занял вселенную, вместив и заменив все города. И я готова была прожить так всю оставшуюся жизнь. Мне не хочется бить тарелки. Нет повода. Это своего рода гармония. Только неумолимо хочется напиться, чтобы выплыло наружу спрятанное, если оно есть. Но даже после третьей бутылки и третьего круга ничего не выплывает. Можно профилактически зареветь, но слезы закончились.

Каждый день выставляю оценки студентам, оценивая их по пятибалльной шкале, где первых двух цифр не существуют. У меня всего три кнопки, и я стараюсь нажимать на среднюю, понимая, что это глубокая условность. Они говорят – я слушаю, не прерывая внутреннего монолога.

Если бы цунами прошло стороной, наше будущее было бы таким фантастически прекрасным. Вижу это отчетливо и ярко.

Закрытая запись пользователя acedera

28 мая 2011 года 6:03

В детстве я болел. Помню ощущение сдавленного дыхания, когда не продохнуть. Не мог дышать глубоко. Потом стал читать умные книжки, где написано, что все болезни имеют психологический компонент. Я сдерживал не дыхание, а гнев, раздражение, ярость. Я не выплескивал их, потому что боялся реакции родителей, но я злился на них. Я злился на брата, я хотел выразить это, но не мог. И дыхание сбивалось, оно заглушалось, останавливалось, становилось болезненным. Чувства загонялись внутрь и оставались там, они и сейчас там.

Саша учила меня улыбаться, чтобы от улыбки возникала радость, Саша учила меня целоваться, чтобы от поцелуев возникал отклик в сердце. Через отвращение, через страх. И чувство возникало, но не реализовывалось.

Она вырастила во мне нечто, чего больше ни с кем не повторилось, и сама же уничтожила, сделав это не сознательно, но жестоко. Все, что было между нами потом: равнодушие, пренебрежение, желание причинить боль – все это было местью за то, что она заставила чувствовать. Она была способна любить широко, с размахом, словно засевала пшеницей поле, а я возделывал крошечную грядку с рисом, защищая его то от солнца, то от дождя, и весь урожай сожрала саранча.

На ее странице в сети много слов, много друзей, много фотографий, острых высказываний и анекдотов. Она показывает себя, расценивая каждое событие собственной жизни как общественно значимое. Вот она испекла пирог с лимоном, вот поставила картину на улице, вот станцевала, вот спела… Посмотрите, как насыщенно я живу. Вся напоказ, и нет желания узнать ее, все и так сказано, все и так видно. Нет никаких загадок. Каждая мысль – достояние республики. Так было всегда, не меняется. Злюсь, как же я злюсь. Есть ли то, что она не рассказывает никому? Есть ли в ней хоть что-то за всем этим блеском?

Она словно через океан, совершенно иная. Казалось, что с ней можно преодолеть одиночество, но в этом нет смысла. Зачем подчиняться требованиям правил, создавать искусственные семьи, которые не несут ничего, кроме тяжести, ответственности и торможения, если можно наслаждаться самодостаточной свободой? Мне никто не нужен. Даже я сам.

Павлина уезжает. На год. Событие неотвратимо приближается, накатывает, как тошнота. Мне уже грустно, хотя до самого прощания еще месяц. Мы обе, принимая экзамены, проверяя бесчисленные тексты, выслушивая поток сомнительных последствий нашей педагогической деятельности, мы обе, находясь в разных концах города, готовим ее отъезд, приноравливаясь к нему. В сердце уже пульсирует крошечная точка, где со временем вырастет тоска, но сейчас мы стараемся быть ближе, созваниваясь чаще, встречаясь чаще, разговаривая больше.

Пашка наконец рассказала всем о своем отъезде, и наша Нина, переехавшая работать из близкого Хельсинки в чуть более далекий Париж, отпросилась с работы и, схватив легкую сумку, прилетела «Изиджетом», чтобы обнять улетающую в заокеанскую даль Пашку.

Наверное, я обладаю неким неосознанным даром сводничества, потому что практически все мои друзья не просто знакомы между собой, их общение не ограничивается встречами на моих вечеринках. Они переплетаются в сложные цепочки, создающие сложносочиненные и сложноподчиненные связи, и Наля столь же близка Нине, как и Павлина. Так что на вечер, посвященный приезду Нины и отъеду Пашки, законно приходит Налька, пронеся в сумке нелегального Кадо.

Спонтанно к крошечной компании добавляется проезжавшая мимо Аня. Ей я должна отдать перед отъездом две картины. Остальные уехали во Владикавказ.

Плюс Катя, внезапно нагрянувшая из Москвы. Но ее можно не принимать в расчет. Она, не отрываясь, продолжает бесконечный телефонный разговор, периодически отхлебывая из стакана. Она все равно не здесь.

Если на моей кухне собирается больше пяти человек, то все, кто не поместились на посчитанные и удобные места, должны стоять, или сесть на пол, или лечь на пол, или принести из комнаты кресло, чтобы забаррикадировать подходы к плите… То есть количество больше пяти не переваривается моей кухней. А поскольку я крайне гостеприимна, то стою, лежу, баррикадирую обычно именно я.

Присутствие аллергичного Кадо в городской квартире гораздо более ощутимо, и приходится пить таблетку, чтобы не выгнать его вместе с Налькой. Девчонки болтают, я дорезаю черрики, высыпаю рукколу, выжимаю лимон, посыпаю солью. Обычный ритуал. Расставляю подаренные на свадьбу бокалы, которых ровно шесть. На каждом тонкая гравировка. Голуби, кольца, сердца…

– Давай уже, садись! – Нина, моя прекрасная Нина, моя ренуаровская Нина в шикарном лиловом платье, небрежно заколотом на роскошной груди винтажной брошкой. Она строга, потому что исполнила все мечты, о которых когда-либо слышала. Может, у нее не было собственных или они уже исполнены давно, и теперь остались только чужие, но мне иногда хочется запретить тем, кто рядом с ней, мечтать о чем-то. Париж, в котором она теперь живет, был моей мечтой, но, исполнив ее, она сделала и меня ближе к цели, которой, быть может, у меня уже и нет.

– Сашка, мы съедим все и по отдельности, – Аня после работы, она и сырую змею съест.

– А Пашка у нас теперь вегетарианка, – сдаю Павлину на растерзание подругам. По старинной традиции, когда встречаются женщины, они должны кого-то критиковать. Желательно, чтобы жертва была в живом виде, чтобы отбивалась и сучила лапками, что сейчас и демонстрирует Пашка. Пока все копья нацелены на нее, я в безопасности. Уж если переключатся на меня, то пиши пропало. Отбиться невозможно.

Во мне дурная усталость – приняла последний экзамен, добежала, договорила, додумала.

– А что это у нас Саша такая задумчивая? – Нина обнаружила меня, поскольку я не принимала активного участия в разрывании Павлины на лоскутки.

– А это у нас Саша страдает, – сдает меня из предательского чувства мести Павлина и впивается зубами в ни в чем не повинный помидор.

– Даааа? – Нина требует последних новостей, и девочки в сомнительно достоверных подробностях сдают ей меня с потрохами, добавляя от себя комментарии, рисуя картину моей тотальной глупости.

По всему получается, что большей тупицы не видывал свет, что я, как всегда, нашла нечто совершенно неподходящее, а потом начала это любить со страшной силой. Что из-за этого ослепляющего чувства я впала в слабоумие и оставила на улицах города картин на общую сумму около миллиона рублей. Тут, правда, вышла некая заминка, поскольку склонная к немецкой достоверности Анна заявила, что картины я начала оставлять до того и нет связи между этими явлениями. Тем более ужасно! Значит, она невменяема по всем статьям, и отдельно, и вместе с ним… Как его зовут?

– Петр, – это моя первая и последняя реплика, поскольку дальше идет полет мыслей, где дорисовываются картины брачного аферизма, чудовищные бедствия, невыносимые страдания.

Девушки перемывают несчастному Пете каждую кость, причем активнее всех это делает Нина, не видевшая его ни разу в жизни. Но она исходит из тех фактов, что, как в топку, подбрасывают ей остальные.

– Но Петр явно лучше, чем Копейкин, – неожиданно демонстрирует присутствие в этой реальности Катя, закрыв ладонью телефон, в котором кто-то надрывно рыдает.

Секундное замешательство… Но только секундное, потому что девушки подчиняют данную информацию своей логике. Просто Копейкина они помещают в самые низы, посыпая его голову пеплом и ослиным пометом. Сегодня икота ему обеспечена.

– Я что-то не понимаю, – Нина решила отойти в сторону от темы. – А чем закончилась история с картинами?

– А ничем… – мне бы и самой было неплохо понять, для чего было все это. – Похоже, что это экзистенциальная история. Я существовала в моменте, исследовала пространство города… После написала об этом несколько статей, кто-то написал обо мне. Я не знаю, что это дает в материальном смысле. Может, и ничего, но я получила какой-то иной вектор.

– Вектор она получила, – Нина закатывает глаза. Наля снисходительно улыбается, Паша уже мне сочувствует. Предательница.

– Все не так плохо, – Аня пьет чай, поскольку ей еще возвращаться домой. – После этих акций удалось поднять Сашин рейтинг, она утвердилась среди концептуального искусства как отдельное течение, да и действительно это может стать темой для докторской диссертации.

– Вы тут живете как в другом мире, честное слово, – в ренуаровских глазах появляется стальная острота. – Она страдает по непонятно кому, ухаживает за ним, как за девушкой, занимается странными проектами, танцует… А, вот, совсем забыла, девочки, она же теперь у нас танцует. То есть художника у нас больше нет, а есть танцор! И вы все говорите, что это нормально? Саша, тебя бы в офис на восьмичасовой рабочий день, так все желание вот так резвиться отпадет тут же.

– А ведь ты права, – обрывая порыв в мою защиту, спокойно и четко вижу, что она абсолютно права, только со своей позиции. – Если бы я могла, то так бы и сделала. Села бы в офис, сдалась бы в рекламную фирму. Я хороший креативщик, и слоганы, и тексты, и идею картинки рожаю на раз, так что в этом нет никакой проблемы, только зачем мне это?

– Потому что ты умираешь от скуки!

– Восьмичасовой офис – лекарство от скуки? А ты-то сама не скучаешь? – сейчас мы остались только вдвоем, наши взгляды исключили остальных.

– Нет, я не скучаю…

– А у тебя есть мужчина? – Наля решила меня спасти и перевести стрелки на главного агрессора.

– Нет.

– А почему? – этот вопрос словно задали все хором.

– Потому что я не иду на компромиссы, а достойного человека рядом со мной нет, и я буду ждать так долго, как это будет необходимо, но вот так мельтешить, как Сашка, я не хочу.

– А если никогда?

– Значит, никогда, – ей действительно не скучно жить, потому что она проводит жизнь в жесточайшей борьбе с собой за собственное достоинство.

Катя, допивающая выделенную ей персонально бутылку ламбруско, отрубает телефон, откидывает тяжелые волосы со лба, обводит нас взглядами. Хочется протрубить, потому что сейчас будет говорить самая мудрая.

– С мужиком, без мужика, с детьми, без детей, с работой, без работы… все равно тоска. Танцы – это хорошо, потому что не имеет никакого смысла, поэтому не скучно. Все, что смысл имеет, – невыносимо. Мы слишком умные, чтобы долго о чем-то думать. Нам понятны слишком сложные вещи, поэтому все рациональное и не дает счастья. Мне кажется, что Саша на правильном пути, хотя он и выглядит крайне странно, – она делает глоток и готова продолжать речь, но снова звонит ее телефон, и оракул переключается на даты и имена.

Майская ночь смотрит в мое окно. Мы еще долго говорим, обо всем. О том, как нам бывает хорошо, и о том, как нам бывает грустно. Петр сегодня ночует у мамы на даче. Нина улетит завтра утром, Катька улетит завтра вечером, Павлина улетит через месяц, я улечу… Кадо свернулся на моих руках, положив большеглазую голову в ладонь. Ему не скучно, потому что он умеет любить.

Библиотеку в Песочном ищем долго. Каждый дом возникает со ссылками на память. Здесь магазин, в который я ходила, выполняя подробные бабушкины поручения, а потом здесь мы покупали сиротские пельмени в первое студенческое лето. В этом кинотеатре смотрели казавшийся ужасным и мистическим фильм «Кокон», который, наверное, помню только я. Вот поликлиника, вот аптека. Промахнулись и вернулись к онкологической больнице, державшей в напряжении своей радиоактивной пушкой всю округу. Изменения лишь поверхностные, а вся топография и топонимика остались прежними, детскими, родными.

Библиотека обнаруживается во дворе, где отчетливо несет навозом. На клумбе запевают нарциссы, холодный день перемежает солнце и дождь. Петр берет из багажника пачку книг, которые просили привезти в библиотеку.

– Волнуешься? – чтобы что-то сказать.

– Нет.

За накрытыми столами собирается местная интеллигенция. В моем детстве они уже были старыми. Может, я видела их, может, они видели меня. Кажется, они носили те же вязаные кофты и трикотажные штаны, те же пиджаки в мелкую клеточку, те же резиновые калоши. Заведующая библиотекой удивлена моей излишней молодостью, но я значусь под грифом «известный писатель» и как сладкое блюдо на этом празднике, где подают выдержки из истории поселка Песочный, награждают лучших читателей книгами и развлекают живыми романсами. Приглашенная певица неплохо поет под магнитофонный минус, ее репертуар ностальгичен и прост, и старики подпевают про белую акацию.

Развешанные на стенах картины местных художников вне времени. Портреты, пейзажи и натюрморты без стиля, возможные как сто лет назад, так и спустя века, бутылки шампанского, те самые, советские, коробки конфет и нарезанные фрукты. Сервелат, икра и масло розочками. Если бы хотели воссоздать интерьер моего детства, то лучшего сделать нельзя. Диссонирует только ноутбук с проектором, но их можно не заметить, как пластиковые окна и выкрашенные евроремонтным розовым стены. Петя ждет, когда наступит моя очередь что-то сказать. Мне отвели лишь пять минут, попросив быть краткой, но я уже знаю, как ему нравится, когда я на сцене. Это правильная диспозиция, она подчеркивает верную расстановку фигур. Я должна представлять, он смотреть. Я – это его персональный перформер, а он – мое единственный зритель. Единственный.

– В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году моему дедушке выделили участок от Дворца пионеров в садоводстве «Гипроникель»… – подчиняясь жанру, я начинаю с истории. – И здесь прошло мое детство, и именно здесь я начала писать картины, и здесь случились самые важные события в моей жизни, – я чуть преувеличиваю, но так надо. Непродолжительный рассказ о творчестве я не перегружаю деталями и передаю эстафету певице. Для финала она выбирает песню о том, что «наша верность и наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь». Пожалуй, белее точные слова подобрать было бы сложно. Нам аплодируют и приступают к бутербродам и шампанскому.

– Все, что ты говоришь, надо делить на сто, – Петя, комментируя увиденное, мной немного доволен – или немного недоволен, что выглядит и звучит одинаково. Мы садимся в машину, оставив гостей библиотеки пировать. Ну а теперь самое главное, к чему шла и не могла дойти.

Расстояние, которое раньше проходила только пешком, маленькими и медленными ногами, исчезло под колесами машины. Секунда, и нужный поворот не оставил шанса рассмотреть лесок, пролегавший между автобусной остановкой и первой дачной линией. Дорога, широкая в воспоминаниях, сузилась и стала цепляться ветками за крышу и бока ползущей в колее Дуси.

– Дуся, не забывай, ты джип, – шепчу машине и чуть не пропускаю нужный поворот на улицу Пионерскую. Это дом сторожа, а вот…

А вот… На месте моего дома котлован. Яма, пустота, открывающая вид на баню и сарай, что пока остались на старых местах. И сосна, с которой я снимала прятавшегося от собак кота… и больше ничего. Только мои воспоминания, туманящие сознание. Весь участок заставлен бетономешалкой и строительными приспособлениями, там ходят люди, но больше нет той комнаты, из которой я смотрела на лес, нет гостиной, обитой шелком, нет печки, нет кухни, ничего больше не существует, только бегущая строка моей памяти. Взгляд мечется, выхватывая то заросли крапивы, то рябину и мостик, где жил гном, в которого я искренне верила. Что я скажу маме? Ничего.

– Ты в порядке? – он понимает.

– Давай посмотрим, что стало с твоим домом, – дом героя. Длинная улица сокращается до двух ударов сердца, я бы зажмурилась, но должна видеть. – Вот он! Смотри, как был. Ничего не изменилось!

Такое ликование, словно я потеряла в кораблекрушении всех родственников, но случайно выплыл двоюродный брат моего дедушки, ставший последним родным человеком на земле. Выскакиваю из машины, оставив ее посреди дороги, которую она занимает целиком. Петр вылезает за мной, а я уже бегу к знакомой калитке, телесной памятью отпираю засов и падаю в детство. Бордовый дом с облупленными белыми наличниками, закрытый решетками с клематисами, подбоченившийся дождевыми бочками. Клумбы из автомобильных шин с цветущим красными цветочками мхом, аккуратные грядки с луком и укропом, две теплицы и чуть дальше грядки с вожделенной клубникой. Подхожу к двери и замираю. Кто здесь живет? Может, другие люди, может, никто. Закрыто. Стучу, но никто не отвечает. Это было бы слишком щедро…

– Поехали? – Петя берет меня за руку и выводит с участка. Оглядываюсь, поворачиваюсь вокруг. Тихо. Чуть пустовато, зелень не вошла в полную силу. Так было всегда, когда мы приезжали на дачу. Немного холодно и промозгло, вот-вот дождь, но скоро лето. Лето.

Петя обнимает меня. Искренне. Щедро.

– Как-то раз я приехал посмотреть на старый бабушкин дом, ходил, вспоминал и тоже плакал. Я понимаю тебя.

Хочется остановить это мгновение, ставящее печалью печать на прошлом. Как только он отпустит меня, как только моя голова уйдет с его груди, все закончится.