Текст книги "Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург"

Владивосток

Владивосток мне нравился. Нравился моим свершением. Нравилось имя – владей Востоком – с верой в свои силы. Нравилось название бухты – Золотой Рог. Нравился город на сопках, весь из подъёмов и спусков, и с каждой сопки – открывается бухта. Нравились военные гражданские корабли в гаванях, моряки на улицах, – Владивосток напоминал поездку в детстве в Крым и Севастополь, – украинский город русской славы. Даже квартал ветхих домов и замусоренных проходов представлялся не нищетой, а трущобами и притонами портового города. Даже тигры не раздражали, высовывая свои усатые морды ото всюду – из витрин, с постаментов памятников, от входов в рестораны, с рекламных плакатов, с обложек книг, каждый раз они угодливо напоминали «Ты доехал! Ты на Тихом океане!»

Остановился в гостинице «Версаль» на главной улице Владивостока – Светланской. Особняк начала 20 века с витринами в первом этаже и окнами в лепных рамах на втором-третьем. Мраморный блестящий пол, полные хрустальные груди люстр, белоснежный потолок с лепниной. За мраморной стойкой красивая девушка. Ресторан «Версаль» с узорным ковром на полу и тяжёлыми алыми шторами.

С утра, хоть было пасмурно и моросил дождь, отправился в Шамору, на широченный песчаный пляж, купаться в океане. Днём поехал к железнодорожному вокзалу в пышном псевдорусском стиле, с пристроенными с боков квадратными башенками под шатрами, с трёхчастной аркадой главного входа, разделённой бочкообразными столбами, под высокой плоскостью крыши с окошками, словно светлицами сестёр. От этого большого русского здания, здесь, на краю отечества – гордость – что всё – Россия.

На улочке рядом я сдал ключи от своего Малыша, подписал договор, оплатил доставку в железнодорожном вагоне в Москву и тихо, чтобы никто не услышал, заговорил с ним, погладил, прощаясь, капот, весь в зелёных насечках погибших насекомых.

– О сколько машин, пора раскулачивать! – вошёл в спину скрежещущий голос, как рыжий от ржавчины, древний, бунтарский, в глубоких зазубринах, но твёрдый самодельный нож.

К вечеру выглянуло солнце и с самого утра я отправился на пароме на остров Попова, на Французский пляж, покрытый белоснежным песком, и загорал, купался, словно был на каком-то островке в Тихом океане. И рассмеялся, потому что был на островке в Тихом океане.

Вечером такси взлетало вверх по склону, ныряло с горки, и сидя на привычном водительском месте, я испуганно тормозил в пол, а таксист улыбался видимому на моём лице эффекту и рассказывал новый анекдот. Ужинал в ресторанчике, ел краба, гребешка сырого, жареного, пробовал трубача, пил китайскую водку, а после купил цветы и пошёл к памятнику Невельскому. Невельской был героем детства. Но что важнее – остался национальным героем и сейчас, когда многие из хрестоматийных идолов государства Российского лишь герои лживых побасенок, узколобые палачи, бездарности, вознесённые героической эпохой, жалкие фигляры, назначенные пропагандой на роли полководцев, строителей, писателей. Невельской, один из тысяч и тысяч младших офицеров, но – свободный человек, кто прожил годы с женой на диких берегах, чей младенец похоронен в открытой им бухте. Невельской, кто жил не для себя, а ради идеи, ради страны. Невельской, кто не забылся в суете бытовой службы, а прямо и твёрдо шёл к своей цели. Невельской, кто прозрел то, чему никто не верил, кто не испугался ни своего императора, ни всесильных министров, ни завистливых губернаторов, богатырь, даровавший Родине низовья Амура, Сахалин, Приморье.

Словно силы великого народа, казалось навсегда утерянные в пьяницах, бездельниках, подлецах, растворенные в безвольной массе, соединились в таком человеке, как Невельской.

Перед сном открыл ноутбук и получил массу писем. Позвонил жене, радуясь тому, как максимально удалившись друг от друга, мы сблизились и во времени и в душах. Это сближение чувствовалось тем более бесценным, что столь далеко, столь долго без них не жил никогда, и тоска по дочерям, сыну, супруге теперь всегда была во мне, если только наркотик сильного впечатления не заглушал её. Секретарь Петра прислала реквизиты брони и указания, куда завтра обратиться в аэропорту за билетом. В письме уточняла, что по брони Федеральной Службы Безопасности не должно быть проблем, но если вдруг они возникнут, Пётр просил звонить ему лично. Было приятно ощутить его внимание ко мне и подумать, как увидимся через год разлуки. Пришло письмо от Лены, она писала, что живёт по-прежнему, вспоминает нашу встречу как какое-то светлое, хорошее время. Виталий интересовался, когда возвращаюсь, всё ли хорошо, здоров ли, жив ли, рассказал о работах по омскому контракту, о поступивших платежах из Екатеринбурга, и мне не только была приятна его забота, я снисходительно улыбался его представлению московского человека, который чаще бывал в Европе, чем за пределами Московской области, что я нахожусь в какой-то опасной глуши. Неприятно было вспоминать о работе, но настроение все равно было торжественное, – уже завтра, перекрывая над облаками долгие недели пути, окажусь в Санкт-Петербурге. Ещё сохранялось лёгкое опьянение, которое придавало лёгкость, весёлость сборам и подпитывало торжество воплощённой мечты, одержанной победы. И ещё волновало ощущение, что сомнения в любви, в семье, в работе растворились, как бесполезные породы, осталось только драгоценной любви чистое золото.

Зашёл на сайт «Одноклассники», предвкушая десерт, и обрадовался, увидев множество сообщений от людей, к большинству из которых равнодушен, но здесь, в путешествии, они рядовой товар, баснословно подорожавший в далёкой стране. Счастливо улыбаясь, открыл первое сообщение. Там было написано, что наш одноклассник Тутолмин, чьё лицо в любой галерее выделялось искренней улыбкой и прядями льняных волос, умер от СПИДА больше двух месяцев назад. Он уже был мёртв, когда я работал в Москве. Он уже был мёртв, когда я писал его счастливому лицу письма. Он уже был мёртв, когда я вспоминал, радуясь, как здорово он пел на выпускном вечере. Я прочитал, что партнёр Тутолмина, зная, что инфицирован, скрывал от него болезнь и жил с ним. Через несколько лет всё открылось, но Миша уже был болен и весной умер.

Я закрыл ноутбук и лёг спать.

Я лежал на боку, смотрел в тёмную стену и узнавал, как это страшно, так же лежать и знать, что умрёшь. Спокойно лежать и знать, что через несколько дней не будет уже ничего. Лежать тихо, спокойно, и знать, что никто, никто, врачи, родители, друзья – никто не поможет. Ты один. Навсегда.

Его мама приходила в школу забирать его на занятия в хор. Она всем нам казалась моложе и красивей, чем наши мамы, мы в тайне завидовали ему, а он гордился ей. Она ждёт его у подножия лестницы. Он, мальчик десяти лет, в синем пиджачке и синих брюках формы убегает от неё по лестнице к нам, его друзьям, чтобы с каждым попрощаться за руку. Он жмёт торопливо руки и смеётся от того, что идёт в хор петь, а главное, что за ним пришла его мама. Я заплакал. Стыдясь себя, закрыл лицо руками, но не мог остановить слёзы.

В самолёте

Прерывистые белые линии с гудением турбин удлинялись, скорость вытянула их в сплошную полосу, которая стала отдаляться, тонуть в воздухе.

В первом классе было тихо, малолюдно. В одиночестве вспоминал путешествие, но это уже было не одиночество ничтожного человека на огромной земле, но комфортное одиночество размышлений. Пил чай, всплывали в памяти виденные лица, леса, степи, реки и подумалось, что единственная возможность получить не портрет но фотографию тысячелетней страны – в краткой вспышке путешествия. Я смотрел в иллюминатор со звездочками мороза, на облака внизу, как снежная река, текшие назад, и думал, что мы также воспринимаем мир, как путешествуем. С кем-то сближаемся, чувствуя каждое движение родного человека, а после расстаёмся, как я с бабушкой и дедушкой, продолжая любить, но больше помнить, оставаться близкими, как с сыном, чья душа из всех детей отдалилась первой, отдалилась сразу после младенчества, пусть он ластится и нам хорошо в спорте и играх, но я не так им приближен, как приближен дочерьми. Также как в путешествии виденное – забывается, виденно – остаётся, так и ты, где-то живёшь, кого-то узнал проездом, кто-то навсегда рядом, как Миша Тутолмин, поэтому по формуле восприятия мира человеческим сознанием жизнь это путешествие. Только в одном можно быть уверенным; время движется, и даже если оно неподвижно, мы точно переходим от детства к смерти. Потому, и по человеческому уделу и по человеческому мировосприятию, путешествие – идеальное воплощение жизни, ибо жизнь – путешествие.

Санкт-Петербург

У выхода стоял чёрный длинный «Мерседес», отражались в непроницаемых стеклах новые и новые люди, выходившие из раздвижных дверей аэропорта, но никто не проникал внутрь – в таинственный мир зазеркалья. Мы пожали с шофёром Геннадием руки, он уложил мой багаж. «Мерседес» мчался на одной скорости, мельканием сигнала сгонял препятствия, летел между двумя медленными горячими потоками машин, замедлявшихся в заторе. И эта свобода скорости удивляла и нравилась.

Владимир Владимирович Медведев, мой институтский товарищ, нынче жил и работал в Санкт-Петербурге видным государственным чиновником известным всей стране. Хоть он был на четыре курса старше, но мы сблизились, и сейчас, несмотря на его власть, мы по-прежнему дружили, я по-прежнему звал его Пётр. Пётр было его прозвищем сразу и за высокий рост и восхищение царём-западником, царём-реформатором. Он был человеком демократических убеждений, оставаясь государственным человеком. Демократ, но бюрократ. Сердце его, когда-то открытое, носило мундир; иногда, с друзьями расстёгивались пуговицы, но мне кажется никогда, даже в семье, не снимало форменной одежды.

В пустом ресторане меня проводили в отдельный зал, где перед закрытыми дверьми стояли двое охранников в костюмах, которые поздоровались со мной. Пётр встал из-за стола, мы обнялись. Он уже заказал блюда под мой вкус; бесшумно ступая в непривычной тишине, официанты подали салаты. Под каркасом круглой юрты, какую я видел в Бурятии, здесь сделанном из прутьев печёного теста, блестели свежие овощи, пропитанные удивительного вкуса масляной заправкой – я не мог не отдать должного выбору Владимира. Он сообщил, что через час совещание, что Гена меня отвезёт к нему, что будет вечером, что жена с сыном в усадьбе, что хочется общаться – но мы уже общались, много, увлечённо, словно и не расставались. На второе была треска, жирная, из-под Ньюфаундленда, на картофельной подложке, приготовленная не хуже чем в Португалии, где мы вместе отдыхали. Торопливо выпив кофе, мы расстались.

Автомобиль свернул на улицу, впадающую в набережную канала Грибоедова, приостановился у трёхэтажного особняка девятнадцатого века; опознав автомобиль створки ворот из чугунных копий, словно стража, расступились и через арку мы въехали во внутренний двор, остановились рядом с синим «Ролс Ройсом». В дверях встретил управляющий, по мраморной лестнице проводил в мою комнату.

В спальне глухие коричневые портьеры на окнах, высокая двуспальная кровать, покрытая бордовым покрывалом с вышитым золотой нитью гербом, со щитом красного дерева в изголовье с резным гербом посередине, между подушками, и красного же дерева башенками на углах в изножье. В лепном цветке потолка старинная бронзовая люстра. Я посидел на стуле за круглым столиком с холодной мраморной столешницей, чьи голубые жилы напомнили старчески проступившие вены.

В ванной в том же викторианском стиле было светло. На полу блестел голубой ковер узорной плитки. Белоснежная отдельно стоящая ванная на ножках-кошачьих лапах с высокой спинкой, словно глубокое прикаминное кресло. На ярко-жёлтых стенах картины из керамических плит, расписанных вручную репродукциями пейзажей Джона Констебля. Роскошью было лежать в зелёной воде, благоухающей хвоей, и не слушать, а пребывать внутри концерта для клавесина с оркестром Бортнянского, от того что звук не шёл откуда-то, а был везде.

В гостиной бродил по паркету, набранному в шахматную доску из берёзовых и эбеновых пластин, смотрел в ростовые окна, как по каналу Грибоедова неслышно плывёт катерок, где стоят туристы на корме, словно весной в открытом грузовике везут высокие саженцы кипариса. Смотрел на шитый гобелен во всю стену, где летели над травой, вытянув длинные тонкие лапы гончие, и гарцевал на вороном жеребце, на фоне крохотного замка на горе, к которому полями вела дорога, со сгорбленными подданными, тучный дворянин с усами, в камзоле с золотыми пуговицами, широкой портупеей через плечо, в круглой широкополой шляпе, украшенной стреловидными перьями фазана, и раструбом мушкета, видным за плечом. Рассматривал потолок в современной росписи из голубых трав, стилизованной под татуировку, но которая смотрелась гармонично и придавала смелую остроту вкуса классическому интерьеру гостиной.

В кабинете посредине пола тёмно-красного паркета светилось угловатое солнце из карельской берёзы, раскинувшее остроугольные лучи. За массивным бордовым столом, поддержанном белого мрамора атлантами, на алой драпировке во всю стену, расшитой золотыми двуглавыми орлами, висел парадный портрет Петра Первого – во весь рост, в зелёном камзоле, в ботфортах, закрывавших колена, в парике, с отставленной на вытянутой руке тростью.

Спустился на чёрную кухню, где в нержавеющих блестящих доспехах холодильников, стола и кастрюль мелькал накрахмаленный белоснежный колпак повара, высокий, как боярская шапка.

В малой гостиной весь угол занимала круглой колонной печь в белых изразцах с ярко-синим рисунком, стилизованных под изразцы петровской эпохи, с мельницами, парусниками, сельскими работами, изготовленная в Гжели. А на стене целым собранием висели удивительные карандашные рисунки Бориса Григорьева из цикла «Расея».

Я бродил по дворцу и размышлял, отчего Пётр никогда не предлагал мне должность?

Ведь его многочисленные одноклассники, сокурсники, соседи по двору, партнёры по игре в теннис, бывшие коллеги были устроены – кто глава федерального суда, кто президент фонда или общественной организации, кто в высшем совете правящей партии, кто продюсер на телевидении, кто генерал в генштабе, кто член правления государственного банка, кто советник в государственной корпорации, кто ректор в институте, кто сенатор в Совете Федерации, кто значительное лицо в крупной частной, но зависимой компании, страховой, торговой, производственной, кто глава департамента, кто глава управления в министерстве, кто депутат в Государственной Думе, вместе формируя то, что называлось старшей дружиной, боярской партией, излюбленной радой, ближним кругом, а теперь – командой. А ведь мы с ним были много ближе. Может быть стоит попросить у него достойную должность, ведь многие из его людей, это просто разрушительные бездари, и он знает это.

Отчего Пётр никогда не предлагал мне должность?

Владимир Владимирович Медведев вернулся поздно; мы долго ужинали, после пили коньяк Hennessy Paradis Imperial.

Пётр говорил, что мы Европа, но недоделанная, потому любые прогрессивные реформы даются с трудом. Даже ему с его властью, даже здесь, в одном из самых европейских городов страны. Он словно бьётся в огромное тело, но не может сдвинуть. Он говорил, что подбирает людей, а они делают плохо, и воруют, всегда воруют. Хуже того, приводят с собой тех, кто ворует ещё и глупо. Он мыслил свободно и глубоко. Я же, устав есть, только пил.

Владимир говорил, что народ не понимает ничего из того, что они для него делают, какие огромные проблемы решают. Как в бездонный колодец бросают разные химикаты, ждут реакции, а всё та же гладь. Хоть какое бы движение! Непреодолимая тупость безликой массы! В этой огромной, равнодушной стране необходимо всё жёстко держать из властного центра. Только тогда будет порядок.

Ясно было, что он говорил; так в апреле смотришь сквозь чистое стекло на голубое небо и чёткую геометрию ветвей; но проглотил коньяку, – и словно после зимы вымыли окно, и стекло, которое недавно казалось чистым, оказалось всё в пыльном налёте, и только теперь видны ясно небо, ветви…

Все его умные страстные слова – глупость.

Вспомнился отчего-то туалет на заправке, с тошнотворным густым запахом, влажными, пропитанными мочой досками, с горой фекалий там, внизу. Вспомнилось, как стоял на обочине у Завидово, равнодушный, усталый. А следом лицо юродивого мокрое от слёз, с беляшом во рту и слюнями до столешницы.

Опьяневшему сознанию стало стыдно, как я хотел просить его о должности, как понравилось нестись свободно по проспектам, оставляя на обочинах разделительной полосы пробки, стыдно за неизвестно откуда возникшее уважение и преклонение перед его должностью.

Он говорил про народ, а я слушал, осматривался и увидел небольшую картину Болотной площади в Москве, а за ней краснокирпичный Кремль, склон, поросший елями, холм, с белокаменными соборами, золотыми главами, и вспомнил, как любил там гулять, и вспомнил один из тяжёлых дней, когда мы с Виталием опять дав взятку, добились выгодного контракта на бессмысленную, бесполезную, пустую работу, вспомнил как тогда подумал, впервые не абстрактно, но точно и предметно, – уехать из России, как уехали многие институтские, школьные приятели, – и тогда почувствовал сильно, что хочу чтобы это – Кремль, соборы, набережная водоотводного канала – было. Было всегда, было у меня, у детей, внуков, правнуков.

Было всегда.

И понял, что каждый из нас, и мы, народ, он не безмолвствует, он – терпит, терпит в первую очередь себя самого, как богатырь, до крайности, потому что знает, что есть – основа, есть – главное.

Зачем я сделал это?

Был ли я так смел, или слишком пьян? Скорее выпил до свободы от условностей, чем пьян. Скорее расчетливо смел, почти уверенный, что он не погубит меня, предавая прежнее приятельство.

Я вскочил и кулаком разбил ему губы. Потом бил ещё и ещё, чувствуя прилив сил, свободы, чувствуя освобождение, пока он, пытаясь встать, не опрокинулся со стулом на спину. Он пытался подняться, перевернулся на четвереньки, и я с носка дал ему под грудную клетку, сбил дыхание, отчего он часто-часто прерывисто задышал. – Запомни, это не народ, – это мои дети, мои дед и бабушка, твои родители. А мы не Европа, мы Россия и Евразия. И всё самое красивое, что было сделано, сделано здесь по-русски. Пусть не так опрятно как у европейцев, не так незыблемо как у азиатов, но сделано хорошо. Культура наша грандиозна тогда, когда на западной, на восточной ли основе, но создает своё. Ты подумай, чем была бы страна, стань она Европой? Скучным и спесивым старшеклассником в классе европейских малышей. Да, у нас страшная, трудная, слишком кровавая, слишком жестокая, но – великая история. Чья сравнится с ней в грандиозности и драматизме? Римская, Китайская, Византийская, может быть Персидская. Кто ещё с таким драматизмом вписан в мировую историю? Что ты вообще знаешь о стране? Цифры отчётов? Или пролетел на самолете, проехал на машинке с красивой корреспонденткой, сталкивая кортежем на обочину автомобили, и понял страну?! Я прожил страну в путешествии. Ты ничтожество, не способное ценить Родину, думаешь просветить её Европой! Мы с тобой в самом европейском городе страны, где любой проницательный иностранец, увидев, как ты ездишь по дорогам, какие люди на вокзалах, как мы отдыхаем, скажет, что здесь не Европа. Мы с Европой, с Азией сообщающиеся, но разные органы, и наша кровь никогда не смешается. Вспомни, ты же знаменит любовью к истории, какая страна не господствовала бы на Западе, она становилась нам врагом, ошибочно поверив в свои силы. В конце семнадцатого века на севере и в центре господствовала Швеция, – двести лет войн. Весь 18 век усиливалась то Франция то Великобритания, и мы боролись поочередно с их политикой. Новый век, господин континента Наполеон – начинает гибельную для себя войну. Стала сильнейшей Англия, – всю вторую половину столетия наш главный враг. Возникла победоносная Германия – две жестоких войны. Кто бы не властвовал на Западе, сильная Россия враг, потому что другая. Мы не отторгаем друг друга, но противостоим.

Держать жёстко! Нас не надо держать жёстко из твоего властного центра. Нас надо перестать обворовывать и решать за нас наши задачи. Не надо всем руководить, неизбежно один из этих руководителей сделает хорошо, большинство неважно, а один дрянно. Централизация порождает развращающую массу денег в федеральном центре и нищету в муниципиях. Власть одного над многими должна быть ограничена только общегосударственными делами. Думаете, что знаете за других, ведете и направляете. Недоучки и карьеристы! Лучшее, что может быть – свобода самовыражения каждого, ограниченная теснотой сосуществования. Вы же, из своего понимания какой-то крохотной части сущего пытаетесь управлять необъятным. Сам принцип, который вы полагаете лежащим в основе российской государственности – максимальная централизация – основан на ложной идее, что кто-то знает лучше других, что им нужно, вправе повелевать. Хотя почему вы? Мы! Вы это я, мы, равнодушные к соседям, попутчикам, коллегам, готовые на все ради эгоистичного близкого круга, лишь обузданные моралью или верой, и не измененные жестокой дорогой к власти и безнаказанностью. Вместо свободы сотворчества, сотрудничества вы исповедуете, именно исповедуете как религиозные фанатики ограничения ради сиюминутной цели. Не надо сдвигать тело – мы умный, талантливый, трудолюбивый народ, мы сами решим свои насущные, ежедневные задачи, нужны только деньги и власть на местах, только так каждый сможет ощутить свой разум и не бесправие.

Он уже стоял, опершись двумя руками на стеклянный стол. С разбитого лица частой капелью лилась кровь в фарфоровую тарелку с сырами. Я ждал, что он бросится на меня, и тут он дал мне огромным кулаком сразу в нос и в зубы. Губы брызнули на подбородок теплой кровью, и я упал, довольно понимая, что он простил меня, наверное от того, что любил меня больше, чем я его.

Мы молча выпили коньяк с кровью и разошлись спать, принимая, что ни новой встречи, ни прежней дружбы не будет.

Утром я быстро собрался и ушёл не прощаясь. Улыбаясь боли разбитых губ, с трещин которых собирал язык сладковатый нектар, я бездумно шёл вдоль канала, узкой гранитной тропинкой вдоль чугунной ограды. Тянул плечи рюкзак, сзади стучал на стыках плит колёсиками чемодан. А вокруг стояли дома, дворцы, опять дома, сохранившиеся, словно в тихом европейском музейном городке. Дул ветер, сильный, но тёплый, упругий и свежий, каким не бывает ветер континентальной России, ветер морских берегов. Ныли передние зубы. Хотелось вкусно позавтракать. Пробудил меня высокий красный собор, узорочно украшенный. Я заулыбался ему и поморщился боли. В центре западной столицы России, убеждая меня в правоте, стоял один из символов Санкт-Петербурга; со звонницей под узорочным шатром, с яркими куполами, с затейливой настенной резьбой. А вспомнив, как пышно он украшен изнутри, я засмеялся вслух пустынному городу. Голова, спасённая отличным коньяком, начинала болеть о сне, и я вошёл в кофейню.

Пил кофе, и он медленно, словно всходящее солнце, просвещал ум. Конечно, я прав, пусть говорил сумбурно, в главном прав.

Но что же я сделал?

Что случилось со мной?!

Что страна сотворила со мной?!!

Как я смог ударить, избить своего друга?!!!

Да, я принял страдание боль красоту. Но неужели принял и то, что их невыносимую тяжесть нужно сбросить насилием, только насилием?

Нет, всё же нет! Да, это выплеск побеждающей славянской силы, но нет, не основа жизни, пусть я не смог удержать бунт, не в этом конец долготерпения, нет, основа характера в терпении и созидании, – ведь я вернусь в Москву, буду работать, растить детей, просто жить. Я разволновался, вышел в туалет и посмотрелся в зеркало».

Лицо приятное, даже красивое, но без умильности, с крупными резкими чертами. Загрубевшая, обветренная кожа, неряшливо выбритый подбородок с грязью смородинного варенья под нижней губой. Умные глаза и жестокий взгляд. Под глазом пухлый синяк заштопанный царапиной. Косые складки от крыльев носа к углам рта от частого смеха и веселья. И неожиданно детская добрая улыбка разбитых губ с не запёкшейся влажной кровью в трещинах.